Текст книги "Сталинский дворик"

Другая жизнь
(Цикл коротких рассказов)

Зима

Каждый вечер я иду гулять и прохожу ровно семь километров. Пешком до Кузьминского парка от метро «Волжская» и обратно мимо церкви Николая II.

Если бы у меня была собака, я бы гулял с ней, но пса у меня нет, поэтому я иду в любую погоду и смотрю по сторонам или наблюдаю за небом: как плывут невесомые облачка, как птички летают в разные стороны. Что-то напеваю себе под нос или бормочу стишки какого-нибудь забытого поэта.

Сначала сын Алешка окончил институт и уехал программистом в Штаты. Я часто говорил ему: «Зачем?» Но он только твердил мне по скайпу раз в неделю, что жизнь – это скоростной болид на шоссе и если тебе удалось сесть за руль, то остановиться уже невозможно. Все несутся как сумасшедшие, и даже более того, существуют огромные штрафы, если едешь медленно. Сразу подойдут вышибалы с полосатыми жезлами и выкинут тебя на обочину промасленной ветошью. Будешь потом смердеть всю оставшуюся жизнь или сопьешься где-нибудь в далекой провинции у моря, так что тебя не заметят даже близкие родственники и друзья.

А потом жена Ася переехала в Египет. Как Алешка эмигрировал, так она и сказала, что терпеть не может этот тягучий бессмысленный снег, эту бесконечную, бескрайнюю тоску. Когда встаешь утром в январе и черным-черно за окном, когда выходишь вечером с работы и черным-черно за окном, когда ежесекундно чувствуешь душевный холод и невозможно от него избавиться, даже летом в тридцатиградусную жару на даче где-нибудь в деревне Давыдово.

Я, помню, тогда взял Асину ладонь, приложил к губам и ответил (или подумал, что ответил, возможно я промолчал):

– Тут так было всегда, это нормально, здесь зато паутинки в сентябре летают, как НЛО.

А Ася вырвала ладонь, отдернула от моих губ пальчики, посмотрела мне в глаза насмешливо и вызывающе, выдавив из себя:

– Я хочу прожить две жизни. Одна уже закончилась, – и стала собирать вещи, точнее раздавать, потому что зачем в Египте теплые вещи, если там можно жить в шортах на ее военную пенсию и ни о чем не задумываться.

Первое время я пытался писать Асе письма или звонить через Фейсбук, но постепенно, не сразу, как-то исподволь все эти звонки стали необязательны, словно уже нечего сказать или говорить ни к чему.

Вот ведь поезд, он отошел от станции и спешит по рельсам, ты же не будешь бежать за ним, хватаясь разорванным ртом за воздух, а встанешь, чтобы смотреть вдаль, или дождешься следующего.

Но у нас с Асей не было следующего поезда. В какой-то момент мне даже стало неинтересно, нашла ли она себе кого-нибудь или так и живет одна, рассматривая вблизи египетские пирамиды и перебирая в ладонях желтый песок.

Поэтому каждый вечер я иду гулять и прохожу ровно семь километров. Иногда мне везет (это бывает очень редко), меня окликает кто-нибудь и что-нибудь спрашивает. Например, вчера меня спросила сорокалетняя женщина:

– Как доехать до метро «Текстильщики»?

Я снял очки, протер их платком, подошел вплотную к женщине, посмотрел на ее стареющее лицо, на два полотна волос, выпущенных справа и слева из-под шерстяной шапочки, и стал медленно, с остановками и подробными объяснениями рассказывать ей, как доехать до метро «Текстильщики», в надежде, что она меня не поймет.

Женщина меня, конечно, не поняла, и тогда я сел вместе с ней в автобус и довез ее до метро «Текстильщики», и она всю дорогу спрашивала меня:

– Неужели вам тоже до метро?

И я кивал, кивал, а потом посадил ее на электричку и пошел домой. Остановился возле Люблинского пруда. Набрал полную перчатку серого водянистого снега и стал с удовольствием его жевать, потому что я люблю зиму.

Пиросмани

Мы прилетели на Алтай на самолете. Нас загрузили в автобус на восемь часов и повезли на курорт: банька, теремки, еда дешевая, сосны, воздух чистый. Так восхитительно, что сердце переворачивается.

На Алтае вокруг шаманши – нас после обеда повели к одной. Уселась, косы распустила и говорит, показывая на какую-то хрень:

– Это портал силы, сидите и смотрите, главное – не отворачиваться и все понимать.

Взяла бубен и давай колотить, прыгает вокруг, глазами сверкает, приговаривает:

– Россия – это росс – русские, ия – это мы, алтайцы, вся сила России в ие, то есть в нас, алтайцах, – и задергалась, стоя на одной ноге.

Потом дала что-то выпить, портал и открылся. Мы с женой ничего не помним, только в памяти осталось, что бегали еще за одной в деревню и кого-то обидели, не так обратились, а он оказался мэр, хотя и замухрышка.

Мэр в ответ сел на мощного алтайского коня (там везде ходят табуны лошадей) и ускакал в горы, стреляя из карабина, а наутро нам предложили кумыса и Рериха повидать, но я, хоть человек несведущий, знал, что Рерих умер, и поэтому очень удивился.

Алтайцы же сказали, что это другой Рерих, его реинкарнация, но, поняв, что я на Рериха смотреть не намерен, повезли нас в горы на соленые озера.

Выдали палатки, ракеты, еду, мокасины, поставили на тропу и помахали ручкой вперед: мол, идите два часа вверх и там, на самой вершине, когда солнце превратится в гигантского исполина и лучами начнет касаться ваших макушек, вы, мол, увидите соленое озеро. Мы и пошли: я, жена, Петя, Вася и собака Пиросмани.

Шли долго и мучительно, иногда вдоль пропасти, из-под наших ног летели вниз камни, и нам казалось, что дорога никогда не закончится, а потом пришли к берегу озера: и чудо, чудо какая вода, какой вид, птички поют, летают стрекозы и воздух какой.

Разложили вещи, поели, не прибрались и решили побродить: Вася и Петя остались на месте, а мы с женой и псом Пиросмани полезли в гору. И вот когда мы полезли в гору, то увидели медведя: он бежал на нас – радостный, красивый, глаза блестят, шерсть на ветру развевается и такой веселый, словно только что Нобелевку получил.

Я до этого медведей встречал на Камчатке. Там они, когда кричишь или стреляешь из ракетницы, боятся и разворачиваются, а этому хоть бы хны. Мы орать – он бежит. Мы из ракетницы пулять – он бежит. Полезли на дерево, а Пиросмани куда-то скрылся.

Сидим час, два, на медведя смотрим, и вдруг жена начинает гавкать. Я спрашиваю:

– Ты что, Зося?

А она:

– Гавкай, Моня, гавкай!

И точно: на наш лай из леса пришел Пиросмани и стал тоже лаять на медведя, отчего медведь взял и пошел вниз к Пете и Васе.

Я честно за Петю и Васю испугался, но что с ними случилось – не знаю, они позже рассказывали, что пришел медведь и съел еду, а когда отужинал, спокойно побрел в горы, словно его миссия закончилась.

Мы пришли к Пете и Васе и позвонили местному оперу Василию Ивановичу, но он приехал только утром, поэтому мы спали по очереди. Думали, медведь вернется, но медведь не вернулся.

Опер же появился, когда мы уже успокоились, и сказал, что это медведь местный, он добрый, просто ест еду отдыхающих, разучился ловить рыбу и оленей, не любит ягоду и шишки, а просто гоняет отдыхающих.

Потом опер Василий Иванович рассказал, что ему пора, потому что тувинцы (это местные цыгане) опять украли у мэра лошадь и ее надо вернуть.

Мы возвратились на курорт вместе с Василием Ивановичем и очень обрадовались цивилизации, а уже утром улетели в Москву.

Спасибо псу Пиросмани, он нас спас, а так в Москве он боится даже кошек, не лает совсем и хвост поджимает.

Храп

Каждое утро, просыпаясь и разминая у зеркала серое отечное лицо, Платон громко и интеллигентно (что особенно неприятно) отчитывал меня, как неразумную институтку.

– Пойми, – твердил он, заламывая руки, – что мне делать, когда рядом со мной храпит человек, которого я уважаю?

Я вжимал в плечи голову, сочувственно смотрел ему в глаза и страдал, потому что, будучи в принципе эмпатом, тяжело переживаю чужие муки и горести.

Мне представлялось, как я лежу и спокойно храплю во сне, ничего не подозревая, а Платон никак не может уснуть, измученный дневными потугами при написании нового романа (он писатель).

Платон, видя мои неподдельные страдания, заводился еще больше и рассказывал, как он переворачивал меня во сне с бока на бок, свистел «Полет шмеля», дудел в буддийскую дудочку, читал молитвы, закрывал меня подушкой, а однажды чуть не задушил. Но когда я посинел и высунул наружу розовый в пупырышках язык, он испугался за мою жизнь и, несмотря на мой храп, убрал свои волосатые руки с моего горла, отчего я захрапел еще громче и яростней.

Я загрустил и покраснел, но немного подумал и предложил:

– Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я задержусь допоздна и вернусь в гостиничный номер, когда ты уснешь. Тогда ты не будешь слышать мой храп и сможешь наконец выспаться.

Платон радостно кивнул и полез в холодильник подкрепиться салом и солеными огурцами, запивая все это хозяйство крымским бутылочным пивом, переливающимся на солнце и пенящимся в граненых стаканах. Потом он достал из шкафа ноутбук и уселся за главу номер тринадцать своего романа, в котором главному герою токарю Евпатию фрезой отрезало указательный палец.

Я оставил его одного. Вышел на улицу, пошел по набережной. Веселые дети и их внимательные мамаши сновали туда и сюда по плиточке, ультрамариновое море било зелеными волнами о парапет. Сотни довольных отдыхающих бороздили морскую гладь, валялись на песочке и пили сладкое крымское вино, красное, как румянец на щеке младенца.

Мне хотелось любви и встреч, но все красивые девушки были заняты или вокруг них вертелись слащавые хлыщи в белых панамках и джинсовых шортиках с карманами, набитыми пятитысячными купюрами.

День тянулся долго и мучительно. Я поужинал в кафе, почитал газету, искупался, в темноте побродил по парку аттракционов и вернулся в номер, когда Платон уже спал.

Он лежал добрый и искренний, раскинув руки в разные стороны по кровати, рядом с ним мигал ноутбук с недописанным текстом. Платон во сне улыбался и богатырски, громоподобно и весело храпел, как трубит стадо африканских слонов в период спаривания.

Я долго слушал этот наивный храп и через два часа захотел Платона задушить или зарезать и даже достал из походного рюкзака складной швейцарский нож. Но в последний момент что-то меня остановило – наверное, любовь к великой русской литературе и ее знаменитым представителям.

Любовь к прекрасному

У нее на первой кнопке телевизора висела «Культура». Проснется, пойдет на кухню кофе варить и включит свое «Паваротти»: скрипки орут на весь подъезд.

Дворник Тимофеич скребет метлой по асфальту, а потом плюнет, позвонит ей в квартиру и взмолится:

– Тамара Ипатьевна, выключи свою симфонию.

– Быдлота ты, Тимофеич, – ответит та и звук приглушит, но несильно.

Правда, через час-другой Тамара Ипатьевна засыпала, но телевизор так и продолжал гундеть на весь двор.

Образование у Тамары Ипатьевны – семь классов и железнодорожный техникум. Книг не читает (хотя в серванте стоят), но внуков держит в ежовых рукавицах: в театр водит, в кружки, на секции. Выписывает «Новый мир» и «Молодую гвардию».

Меня всегда поражало, кто вдолбил ей в голову, что благочестивая старушка должна читать «Новый мир» и слушать «Культуру», а не сидеть на лавочке, лузгать семечки и обсуждать молодых стерв.

Я удивлялся, с каким трудом ей давался образ культурного человека, потому что вокруг газеты, радио и телевидение разрешили простому человеку быть самим собой.

Но Тамара Ипатьевна оставалась верна заветам своей благопристойной молодости, прошедшей во времена отсутствия сексуальной революции и наличия деятелей мировой и отечественной культуры как светочей интеллектуальной мысли.

Эта вечная борьба Тамары Ипатьевны с естеством вызывала если не раздражение, то уважение.

Когда я приходил с работы и прислушивался, как она за стеной отбирает у девятилетнего Петеньки планшет Apple с танчиками и заставляет читать «Робинзона Крузо», то приходил если не в недоумение, то в восторг, словно видел, что где-то там, за высокими горами и неведомыми далями, еще живут в трудовом русском народе настоящие подвижники духа, пытающиеся спасти мир от наступления цифровой цивилизации.

Сегодня я вышел на лестничную клетку, а там у почтового ящика стоит Тамара Ипатьевна, читает бесплатную желтую прессу. Ну, вы знаете, все эти ведуньи анжелы, третий глаз, испорченная карма и живая вода по требованию.

Она опешила, увидев меня, даже отвернулась, будто не заметила, но, когда я кашлянул на весь подъезд, обернулась, покрасневшая, и говорит:

– Вот, Степаша, пишут всякую белиберду, – но газету почему-то не оставила на подоконнике, как мы все делаем, а сунула в бездонную сумку, висевшую на плече.

– Осень, – отвечаю, – Тамара Ипатьевна, осень, сегодня плюс шесть, а завтра вообще ночью заморозки.

Она посмотрела странно, словно я балабол, и прошла мимо меня, звеня ключами, открыла замок и вошла в квартиру.

Вечером я долго лежал в спальне на кровати и ничего не делал. Футбола по телевизору не было, за пивом по холоду бежать не хотелось, да и до зарплаты денег оставалось немного, жена моя задерживалась допоздна, а дети выросли и живут отдельно.

Я смотрел на рыжее пятно на потолке от протечки сверху и думал, что окружение давит на нас намного больше, чем нам кажется. Как мы ни бьемся над своей сущностью, но общественные институты так сильно влияют на наше мировоззрение, что, чтобы сохранить важное и трепетное, надо прилагать чудовищные усилия.

Я встал и подошел к окну. За стеклом веселая желтоперая синичка в кормушке клевала кусок сала. Пес Боярышник бомжихи Черепахи прыгал за детьми и радостно лаял в стылое осеннее небо. Еще немного – и я бы что-то понял для себя и почувствовал что-то важное и нужное, но с работы пришла жена, и я поплелся на кухню разогревать борщ.

Из-за стены раздавался тупой бубнеж Моцарта, сквозь который прорывались резкие крики Тамары Ипатьевны, требующей от Петеньки любви к высокому и прекрасному.

Ножичек

Когда на тридцатипятилетие Н. подарил мне ножичек, я подумал: «Что за ерунда». Маленький, тонюсенький, швейцарский. С какой-то угрюмой настороженностью и трудно скрываемой обидой я отвез нож на дачу, закинул в гору полуржавых инструментов и о нем забыл.

Когда же Н. погиб, сгинул в мартовских холодных водах, я тоже о ножичке не вспомнил, а только вдруг понял, разбирая бумаги и хлам в картонных коробках своей двухкомнатной запущенной квартиры, что от Н. у меня ничего не осталось. Только фотографии в сети, только книжка с его стихами. Все общее. Ничего исключительного. Например, безделушки с дарственной надписью «С приветом от поэта».

На даче ножичек нашелся случайно. У меня перегорел автомат, понадобилось что-то узкое и острое, и я стал копаться в рухляди, а когда нашел нож, то не сразу и понял, что он от Н. Когда же меня прожгли странные и мучительные воспоминания – переложил нож в сумочку с документами. Так и летал с ним по всей Европе, хотя в ручной клади провоз острых предметов запрещен. В Швейцарии на досмотре ничего не заметили, в Дублине кладь даже не открывали, в Афинах пропустили.

И только наши родные девушки «Аэрофлота», рассматривая мои пожитки по телевизору, когда я стоял в приспущенных джинсах, сжимая в руках кожаный потертый ремень, радостно остановили ленту:

– Это штопор? – красавица в фирменной одежде с бейджиком ткнула отманикюренным пальцем в экран.

– Нет, это и нож тоже, – зачем-то ответил я.

Тогда она позвала старшую по смене. Подошла замученная, усталая одинокая женщина, смерившая меня ленивым взглядом. Потом она вытащила со дна рюкзака ножичек Н. и раскрыла его, предварительно выпотрошив мои трусы, носки и бритвенные принадлежности. Приставила ножичек к груди и показала, как она сейчас им проткнет сердце. Лезвие всего на два миллиметра выходило за утвержденный норматив.

– Ну что, будем сдавать в багаж или выкидываем? – и впервые посмотрела мне в глаза. В ее глазах была бетонная стена. Надо было выбрасывать, в багаж я сдать не успевал, потому что уже объявили посадку.

Никогда в жизни ни перед одной женщиной я так не унижался. Мне, бывало, отказывали, меня не раз обманывали и предавали (и я в отместку обманывал и предавал), но впервые в жизни я понял, что именно сейчас я ничего не могу сделать и абсолютно ничего не значу. Что-то очень важное и нужное навсегда уплыло из моей жизни.

В самолете меня посадили к окну, и я почти сразу уснул, рейс был ночным. Мне снился Н., живой и невредимый. Мы сидели с ним за деревянным столом на даче и играли в ножички, то и дело подбрасывая вверх тонкое заграничное лезвие. Крикливые сентябрьские утки над нашими головами улетали на юг. Рядом на пеньке дымил самовар, разогретый сосновыми шишками. Откуда-то из-за горизонта неслись пьяные песни о Стеньке Разине и его незадачливой княжне.

Я проснулся от гнусавого голоса первого пилота, объявившего, что самолет совершил посадку в городе Симферополе. Я вдруг понял, что сейчас какой-то подсобный рабочий аэропорта Домодедово достал мой единственный, так нужный мне, нож Н. из мусорки и прячет его в глубокий кожаный карман засаленной униформы.

От этого мне почему-то стало хорошо, радостно и спокойно.

Электричка

Они расположились рядом со мной в электричке: сорокапятилетний седой мужчина с залысинами и некрасивая кудрявая девочка. В тот момент я думал, что ей лет четырнадцать. На платформе Новая они не смогли сесть рядом, ехали друг напротив друга. Я уткнулся в смартфон и наблюдал за ними.

Девочка всю дорогу обращалась к мужчине. В интонациях слышались каприз и требовательность. Она то просила мороженое, то жаловалась на работягу с пивным запахом, то подсовывала мужчине экран мобильного телефона с игрой. Иногда она кокетничала, улыбалась, и было в этой улыбке что-то страшное, потому что виднелись выпирающие вперед зубы, из симпатичной девочки она превращалась в карикатурного монстра из фэнтези.

Мужчина на все ее просьбы и вопросы морщился. То ли от усталости, то ли от стеснительности. Словно он хотел сказать: «Здесь такое делать не стоит, так не принято», – но девочка заводилась еще больше, требовала все внимание. В какой-то момент я даже оторвался от смартфона и долго не мог понять, что происходит.

Мужчина несколько раз пытался достать из рюкзака книгу, что-то по философии, но раз за разом ему приходилось откладывать в сторону толстый бордовый том и заниматься девочкой.

В конце концов он сказал: «Ева, все будет хорошо», – и уставился в окно на проплывающий лес ближнего Подмосковья, а Ева, обидевшись на мужчину, полезла в сумочку и вытащила конфету.

К счастью, работяга при виде контролеров, проверяющих билеты, убежал в тамбур, и девочка пересела к мужчине, неожиданно склонив голову на его плечо и нежно взяв в ладонь его грубые пальцы. Он так испугался, что внимательно посмотрел мне в глаза, но я сделал вид, что ничего не замечаю.

После контролеров вагон опустел, мы ехали практически в одиночестве, мужчина, пока я снимал с полки вещи, украдкой поцеловал Еву, кажется в губы, а может и в щеку, я не рассмотрел.

Взяв поклажу, я аккуратно переступил через ноги мужчины, еще раз взглянув на некрасивую Еву. Пошел в первый вагон. Моя остановка следующая, а переход через железнодорожные пути находится в начале состава.

Не дойдя до головы, я остановился в тамбуре и закурил сигарету (нигде в Москве нет нормального табака), несмотря на штраф за курение.

За стеклом набегали высотные дома, виднелось автомобильное шоссе и редкие елочки. Стая привокзальных собак облаяла меня, когда я выходил из электрички. Состав постоял немного и тронулся, мне показалось, что Ева машет мне из окна, а мужчина успокоился и обрадовался. До родителей ехать двадцать минут на маршрутке, я встал в очередь в ожидании авто. Часы показывали девятнадцать тридцать.

Залом

С начала мая и до конца июня вижу Нину на набережной Астрахани. Хотя залом запрещено ловить, но все пытаются, вот и Нина стоит, дергает вверх-вниз удочкой, стараясь подцепить на голый крючок жирную серебристую селедку.

Я не рыболов. У меня есть снасти, но я не испытываю бодрящего азарта, присущего всем любителям рыбалки.

Я вытащу рыбку, покурю, посмотрю в небо, откинусь на спинку брезентового складного стульчика: облака плывут, мошка зудит, птички поют, солнышко жжет.

Настоящий рыболов от улова дуреет, накидывается охотничьей собакой и начинает судорожно кивать удилищем, одну за одной тягая из мутной волжской воды каспийскую красавицу-селедку.

Сегодня у Нины не складывается. Она стоит чуть в стороне, и на ее светящемся лице отражаются все муки преследующих ее неудач. Она то поведет взглядом в сторону и заметит, как я вытаскиваю уже пятую рыбку, то обратит внимание на красного беззубого старика, стоящего от нее по правую руку. Старик смеется в небо, поправляет клетчатую засаленную кепку, у него уже полведра.

Я стесняюсь. Я вообще стеснительный. К тому же у меня есть жена и дети. Если я приду домой без улова, не забью селедкой на месяц весь морозильник, не засолю и не поставлю в гараж бочку залома, то жена подумает, что что-то со мной случилось, и будет права.

Нине лет тридцать – тридцать пять, она не единственная женщина с удочкой, но обычно это старухи под шестьдесят. Когда у Нины заканчиваются сигареты и она идет к табачному ларьку купить пачку «LD», я подхожу к ее садку и перекладываю в него свой улов.

Где-то в вышине летит белокрылый широкоплечий орлан. Стремительные ласточки проносятся над головами рыбаков, по набережной гуляют дети с мамашами, от бетонной плитки и гранитного парапета идет нестерпимый жар.

Нина вернулась и клюет своей снастью, ничего не замечает. Вот у удочки кивнул кончик, и Нина под одобрительные взгляды рядом присутствующих мужчин вытаскивает свой первый за день трофей. Нина широко улыбается, аккуратно снимает с крючка селедку, и рыбка, немного подергавшись в нежных белых руках Нины, ныряет в стальное нутро садка.

Вот тут-то Нина и видит, что садок ее полон. Ее обманули, ей кто-то подсунул залома, и какая-то горечь вперемешку с детским восторгом и странной благодарностью отражается на ее лице.

Нина поднимает глаза и внимательно осматривает рядом стоящих рыбаков. Все заняты, никто не обращает на Нину внимания, и тогда она, решив, что это сосед справа, идет к краснорожему и пытается что-то втолковать старику. То ли отблагодарить, то ли возмутиться, но старик ничего не понимает и только весело смеется, размахивая кепкой в разные стороны.

Мне радостно и смешно и немного жаль Нину. Я собираю снасти, беру пустое ведро и медленно и вальяжно бреду домой.

Дома меня, наверное, отчитают, что я, потратив кучу времени, так ничего и не поймал, но мой день удался. Мне хорошо и приятно.

Где-то по центру Волги, по фарватеру юркий и проворный буксир тащит степенную баржу. Ласковые волны бьются о гранитные доспехи набережной. Я достаю наушники и слушаю джаз. Тибуду-тибуду-тибуду.