Текст книги "Сталинский дворик"

Света-щука

Д. Т.

Свою жену я ловил на разные приманки, но Света клюнула на яркую нарядную блесну «Блю Фокс», словно ей неинтересно было находиться в безрадостном мире маленького районного городка, а тут появился я, окончивший столичный техникум и попавший в это захолустье по контракту с головной московской компанией.

Свете не нравился городишко, а я любил эту бескрайнюю выжженную степь низовьев Волги, юркие протоки, заросшие лотосом, рыбные раскаты, полные ленивой и прожорливой щуки, соленые просторы Каспия, говорливые моторки и бесконечное жаркое солнце, отражающее от воды свои острые лучи.

Когда несешься в пять утра на лодке, то только и следи, как длинноногие цапли парят в вышине, глазастые стрекозы поедают комаров и мошку, длиннорукие рыбаки свистят гибкими спиннингами, камышовые коты ворчат в зарослях, а белогрудые плечистые орланы, как воздушные якоря, невозмутимо глядят на мир с вышины сосен осоловевшими исполинами.

Я любил красных обветренных егерей турбаз. Мы часто с Мухамбетом рыскали среди камышей, и однажды я закинул булькающий поппер в зеленую плоскость заросшей воды, и оттуда пресноводным китом выпрыгнула зубастая шестикилограммовая щука. Она летела вверх Гагариным, и мне казалось, что это парит птица, а потом щука схватила поппер, и я понял, что тащу человека – огромного мужественного человека, а когда ее огромная остроносая голова показалась над водой, я осознал: это же Света! Да, это моя жена Света – дерзкая и упрямая, но я ее люблю именно такой.

Мухамбет заулыбался дырявым ртом, подставил зеленый подсак и втянул мою жену Свету в лодку, и она грохнулась о днище и забилась в страхе, ибо женщина должна бояться мужчину.

– Мы едем в Ялту, – воскликнула Света после свадьбы, после первой брачной ночи, когда подрагивали южные влажные звезды и Млечный Путь белой нитью распугивал стрекочущих цикад молчаливой угрюмостью, но я уже был далеко, я уже плыл с Мухамбетом к вытеку, в центре которого шлепал о звенящую воду крупногрудый жерех – царь астраханской рыбалки.

«Ты мой, ты мой», – думал я, услышав его грохочущие шлепки. «Я поймаю тебя, я поймаю тебя», – полагал я, меняя одну блесну за другой, от девона «Стрекоза» до «Кастмастера», но ты взялся на воблер, на обыкновенный погрызенный воблер, от которого по поверхности воды разлетается фонтанчик и стремительные мальки разбегаются во все стороны.

Я закинул воблер к противоположному берегу, в самую стремнину, и там, в глубине, на второй проводке, почувствовал удар, потом второй, и мой спиннинг затрещал и запел американской джаз-бандой, словно я хожу по Бродвею и слушаю черных губастых негров с блестящими саксофонами, а один из них, ударник, колошматит деревянными палочками по медным тарелкам, и такая радость написана на его лице, что ты понимаешь – это настоящая жизнь.

Браво тебе, жерех! Серебристая четырехкилограммовая рыбина билась в лодке, и я чувствовал ее вольный нрав, вдыхал ее рыбий запах и принимал весь ужас, который обуял рыбу.

Когда я вернулся с жерехом, Света взяла хищника за жабры и отнесла на кухню, молча и вызывающе, словно говоря мне: «Да, да, ты его поймал, но есть еще я, есть очень много меня, и тебе надо научиться прислушиваться к моему сердцу, потому что я не щука и не жерех».

В ту ночь я долго любил Свету, я нежно целовал ее в губы, проводил ладонью по ее бутылочным бедрам, и мне казалось, что я везде расставил сети, я все предусмотрел, но, возможно, мне не хватает чего-то самого главного, но чего – я не знаю.

Как-то раз на турбазе в полдень я наблюдал, как змея ползет вдоль берега и от нее в страхе в воду прыгают лягушки, но их в глубине поджидали щуки, и тут я понял, что я бедная лягушка. Что бы я ни сделал, я все равно окажусь не прав, потому что даже если змея уползет, а лягушка в воду не прыгнет, то все равно найдется вертлявая и хитрая щука, которая выкинется из воды за бедным лягушонком, чтобы схватить его на берегу, а потом ввалится обратно в мутные глубины волжской воды.

Однажды мы с Мухамбетом поехали на Каспий, и когда уже достигли моря, увидели, что вся поверхность воды завалена рыбой. Мертвые тушки воблы, селедки, судака, тюленей, осетров – ни одного просвета, только вонючая колышущаяся гладь.

– Зачем они это сделали? – спросил я.

– Нефть, они качают нефть, – ответил Мухамбет.

Я взял из воды рыбину и принюхался. От нее пахло смертью. Когда я вернулся, Светы дома не было. Я уволился, собрал вещи и поехал в Москву.

В Астрахани зашел в Кремль. Высокий, смуглый гид водил меня по церквям: собор Успения Пресвятой Богородицы, собор монастыря Троицы Живоначальной, Кирилловская часовня. Иногда гид останавливался и спрашивал у меня про клев: как судак, как сомики, как жерех? Я улыбался.

Практикантка

Когда стоматолог собрался вырезать мне кисту, то попросил убрать очки. Я снял оправу с носа и сунул ее в футляр, который бросил в кожаную борсетку. Потом уселся в кресло, положил руки на подлокотники и приготовился к часовой процедуре: старался шутить и веселиться, что мне плохо удавалось. Но имидж сурового мужика в берцах и с короткой стрижкой предполагал обязательную беззаботность: тебе засовывают в рот тесак, а ты смеешься от щекочущей пластмассы слюноотсоса.

Во мне ковырялись долго, что-то пошло не так, и я то и дело сплевывал кровавые сгустки, а потом искоса наблюдал, как молодой вежливый дантист вливает под давлением в мой рот потоки горьковатого лекарства, тщательно промывая, как он сказал, кривоватые и глубокие каналы моего несчастного зуба.

В какой-то момент у меня стала неметь рука, и если бы это не заметила медсестра, то непонятно, чем бы все закончилось. Девятнадцатилетняя Света очень бережно и тепло (тепло не в смысле температуры – руки ее были в резиновых перчатках, – а в смысле душевного участия) провела пальчиками по моему седеющему виску (так меня ласкали только жена и первая любовь), приподняла мой локоть и осторожно размяла мои отвердевшие пальцы. Кровь начала приливать к ладони, и я почувствовал легкое покалывание в подушечках пальцев.

Я приподнял глаза и внимательно вгляделся в ее веснушчатое лицо: глубоко посаженные голубые глаза, вздернутый курносый носик, пухлые ласковые губки, никакой косметики. Наверное, ей запрещают краситься перед операциями, чтобы никакая пылинка или частичка не могла помешать таинству врачевания и не нарушить столь необходимую стерильность.

В этот момент я понял и простил своего деда-военного, ушедшего от моей бабушки и женившегося на молодой медсестре, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Дед так и не вернулся в дом после войны, а просто прислал письмо. Я письма не читал, бабушка мне его не показывала. Возможно, письмо бабушка выдумала, а дед просто передал известие через знакомых. Но бабушке так хотелось иметь покаянное письмо, что она всем говорила: письмо есть, но показывать она его не хочет.

Когда операция закончилась, я долго не мог встать с кресла. У меня кружилась голова. Медсестра принесла мне нашатырь и протянула руку, на которую я оперся. Я был благодарен Свете, что все она сделала быстро, молча и незаметно, словно оберегала мой никому не нужный брутальный имидж.

Я расплатился с врачом, дал просто налом, а не заплатил в регистратуре, так выходило дешевле, душевней и без лишней волокиты.

Спустился на первый этаж, подошел к кофейному автомату и, когда уже выбрал напиток и запустил в глухое машинное нутро оранжевую сторублевку, вспомнил, что стоматолог запретил мне на ближайшее время горячие напитки. С горя забыл вернуть деньги и поплелся домой, выкурив по пути неожиданно много сигарет – три штуки, с трудом засовывая их в рот сквозь марлевый тампон.

Дома все было хорошо, вокруг меня порхала жена, не трогали дети и даже обычно назойливый кот Озирис не приближался ко мне, словно понимал, что никакого внимания я ему не окажу.

Ночью, сказавшись больным, я ушел из спальни ночевать в гостиную на диван, но долгое время не мог уснуть. Странные и беспокойные мысли не отпускали меня, я почему-то представлял Свету и думал, что что-то важное я не сделал.

Через две недели, когда швы затянулись, я решил найти Свету, купил конфеты и шампанское, но в поликлинике мне сказали, что Света просто практикантка и никто не знает ее телефона и адреса.

Ива и жасмин

Жена приехала на дачу и привезла куст жасмина. Он обещал в будущем вырасти до огромного дерева, чтобы одаривать нас белыми пахучими цветками, из которых можно заваривать целебный чай.

Мы внимательно осмотрели дачное пространство и долго не могли понять, где его высаживать. Даже заспорили. Лена предлагала посадить возле развесистой серебристой ивы, чтобы закрыть соседское крыльцо. Соседи любили выходить на него, потянуться, промычать что-то нечленораздельное и долго осматривать с высоты наш участок: как мы лежим в гамаке, читаем «Процесс» Кафки (уже второе лето), жарим хрустящие куриные крылышки, ругаемся и спорим на весь СНТ.

Я же думал посадить куст у калитки, чтобы терпкий запах цветения был доступен любому прохожему и каждый гость понимал: здесь живут садоводы, любящие природу и готовые на тяжелые работы ради красоты.

Но, конечно, победила жена, потому что это она выбирала жасмин и везла по пробкам, и я ничего не мог Лене возразить. Просто пошел в сараюшку и достал блестящую штыковую лопату с выкрашенным в черный цвет черенком.

Я долго примеривался, куда воткнуть лопату, и когда нашел место, то сильно и больно вонзил ее в землю, отчего во все стороны полетели жирные земляные брызги.

«Ты будешь здесь расти долго и привольно», – думал я, ковыряясь в земле.

«Тебе здесь будет хорошо и радостно», – думал я, махая лопатой.

Но, дойдя до глиняных пластов, я во что-то уткнулся. Это был корень ивы, он торчал прямо посреди вырытой ямы и мешал высадить жасмин.

Я позвал Лену, и мы озабоченно стали рассуждать, что же делать.

Лена говорила, что надо перенести яму и обойти корень, я же утверждал, что у ивы много корней и от одного перерубленного с нее не убудет.

Работа застопорилась. Мы выпили чаю, съели бублики с маком, искупались в пожарном пруду, на обратной дороге я забежал в ларек и купил сигареты «Ротманс», потому что от долгих умствований все скурил. Пришли на дачу и развесили одежду. Все это время корень торчал в яме и не давал нам покоя. Время близилось к закату. Красное светило заползало за горизонт, и нам казалось, что вместе с ним у нас уходят силы и нет никакой возможности понять, что же делать с корнем.

В конце концов, когда Лена улеглась спать, я, почти в темноте, схватил штыковую лопату, перерубил корень, засунул в яму жасмин, добавил удобрения и компост, засыпал яму землей и тоже залез в кровать.

Утро наступило весело и внезапно. Под окном орали коты и пташки. Теплая и сладкая роса омывала мои прорезиненные тапочки. Ива стояла молодцом, под ней, колыхаясь на утреннем ветру, сиял жасмин. До сентября мы не заметили никаких проблем и довольные уехали зимовать в Москву.

Зима была долгая и мучительная, выводила из себя, к тому же в январе, в разгар крещенских морозов, таджики из жэка перерубили электрический кабель, и мы на неделю остались без света. Пришлось ехать к родителям.

По весне же, в мае, когда с тополей полетел мягкий пушок, мы, забрав кота и вещи, двинули на дачу и первое, что увидели, – это засохшую иву и погибший под ней жасмин. Он даже не принялся.

Молчаливый военный отставник сосед Евгений Петрович ворчливо помогал мне пилить иву и еще долго выговаривал нам, что мы лишились зелени, и теперь он всегда будет видеть с крыльца, как мы валяемся в гамаке и читаем старые, никому не нужные, пожелтевшие бумажные книги.

Климт

Все с ней было одинаково. Как бы ей ни приходилось очаровываться, мужчины оказывались типичны: коренасты, раздуты, накачаны, просты и пусты, как пивные кружки.

Ничего в этом не было бы плохого, если бы Эля не имела степень доктора наук и не производила впечатления утонченной женщины со знанием философии, филологии и изобразительного искусства.

– Где же, где же моя птичка? – часто повторяла Эля.

Но птички являлись грубые и неотесанные, похожие на дворников, сантехников, сторожей, строителей и узбеков, не умеющие связать двух фраз. Это молчание и привлекало Элю больше всего, ведь она вращалась в мире слов, а тут попадала в атмосферу однообразия и надежности, пусть и выраженную в примитивном и обыкновенном виде.

Угадав эту твердость, Эля начинала порхать бабочкой, пить нектар отношений, но вдруг ее избранник больно дергал ее за крылышки, срывал пыльцу, и очарование вмиг растворялось новогодним конфетти. Она даже не успевала выйти замуж, а ее пятнадцатилетняя дочь от охранника-собаковода жила с бабушкой в Калуге, куда Эля наведывалась раз в месяц, привозя продукты и атмосферу родительской заботы.

В тот июньский день мы решили прогуляться по Кузьминскому парку, насладиться цветущей акацией, поговорить о Климте, которого она называла быдловским ширпотребом.

– Зачем, зачем тебе этот мультипликатор? – вопрошала Эля, то и дело поправляя шелковый шарфик.

Я вяло отбивался: мол, для статьи в один глянцевый журнал, ты же хорошо знаешь Климта. Эля смеялась, кашляла, затягивалась синим «Ротмансом», касалась моих потных ладошек, заглядывала в глаза. Мне было легко и приятно. Пели соловьи, и кучевые невесомые облака воздушными сливками парили над нашими головами первой сединой.

Мы выпили кофе на веранде летнего кафе, послушали хрипловатый джазец уличных музыкантов, я улыбался и думал об Эле. Потом мы, выйдя к главному входу, решили поехать ко мне, благо я привез из Лиссабона терпкий португальский портвейн – липкую свекольную кровь.

Мы зашли в синее маршрутное такси (сейчас все маршрутки синие, куда-то пропали обычные дешевые, за монетки) и сели на разные места – Эля возле водителя, а я за ней.

Водитель был смугл и крепок, как южный ветер. Крутил руль в противоположные стороны и напевал что-то заунывно-азиатское, полное скорби и сожаления. Вдруг на остановке «Магазин “Оптика”» он повернулся к Эле и передал пятьсот рублей:

– Разменяй?

Эля почему-то восприняла это как должное и стала рыться в безразмерной сумочке, я же зачем-то скосил взгляд на пятисотрублевку и разглядел написанное на ней: номер мобильного телефона и имя Рафик.

– У тебя нет соток? – Эля обернулась и внимательно посмотрела мне в глаза. Ее зрачки были расширены, бусинка пота зависла над верхней напомаженной губой.

Я промолчал. Потом полез в карман и достал двести рублей. Немного подумал. Дал Эле. Ко мне мы не пошли. Эля доехала до метро «Волжская», извинилась, что совсем забыла про некормленого кота Самсона, и, что-то весело напевая под нос, побежала к зевотной пасти подземного перехода рабочим-метростроевцем. Каждый шаг ее дышал твердостью и уверенностью, и мне казалось, что сейчас от меня уходит не просто моя судьба, но и моя жизнь.

Потом, уже через три месяца, мы где-то пересеклись. Кажется, в салоне «Классики XXI века». Представляли новую книжку одного известного литератора – известного, как все непонятное и ненужное.

Послушали, потом на фуршете выпили, Эля много смеялась, улыбалась, шутила, она любит быть в центре внимания, я немного запьянел и как-то зло, хотя и непреднамеренно, спросил у нее:

– Как там Рафик?

Ей почему-то взгрустнулось. Она подняла на меня теплое мраморное лицо и прошептала:

– Этот молотобоец?

Печатка

Я давно не занимаюсь бизнесом. Все мои потуги остались в далеких девяностых, когда я играл на бирже.

А тут в доме завелась моль. Она приехала с какими-то крупами и сначала жила в жестяных контейнерах, а потом, когда любимая жена Люба варила пахучую рассыпчатую гречку, проникла в платяной шкаф.

Мы с Любой в страхе начали разбирать вещи: шубы, пальто, дубленки, костюмы, и под ворохом всего этого ужаса я обнаружил слегка поеденный молью бордовый бандитский пиджак – наследие лихого, но радостного времени.

Я аккуратно вынул пиджак из шкафа, внимательно и придирчиво осмотрел его, отряхнул с плечиков пыль, чихнул, сглотнул, напялил на себя и подскочил к зеркалу: во я какой!

Как ни странно, размерчик подошел.

Я достал из закромов родины золотые цепь и печатку. Цепь лихо обвила мою потяжелевшую забыченную шею, а печатка с камешком, к сожалению, не налезла на указательный палец. Все-таки фалангу со временем раздуло. Я хотел положить печатку обратно, но Люба зачем-то сказала, что в принципе кольцо можно расточить у ювелира.

Утром 3 июня 2017 года, в субботу, я попил кофе из автомата в ветеринарной клинике и пошел с печаткой в ювелирную мастерскую на пересечении улиц Судакова и Таганрогской.

Было тихо и воздушно. С юго-востока дул легкий небольшой радостный ветерок, медленно и степенно колыхались деревца, упоительно пели соловьи, прыгали по кустам воробышки, и мне казалось, что моя сорокапятилетняя жизнь все-таки имеет какой-то смысл и проходит не зря.

Ювелиром оказался молодой безусый азербайджанец. Он долго рассматривал мою печатку, косился на красный блестящий камешек, а потом сказал, что до двадцать третьего размера расточить получится, но очень сложно и можно повредить камень. Я подумал и согласился. Юнец после каких-то дерзких манипуляций с молотком и зубилом вернул мне расширенную печатку, и я натянул ее на указательный палец правой руки.

Покупая же сигареты «Ява золотая» в табачном ларьке, я заметил, что этот деятель неудачно сделал работу: камень треснул.

Это было горе. Большущее горе. Потому что именно так пропадают настоящие воспоминания, и теперь моя юность на расстоянии видится никчемной и ненужной, как первая ушедшая настоящая любовь.

Я долго сидел в парке имени Чехова на крашеной лавочке, ел мороженое и курил сигареты, наблюдая за молодым поколением, радостно раскатывающим на роликовых коньках и скейтах. Мамочки и бабушки водили детей и внуков по тенистым аллеям, мне хотелось что-то сказать им, но я не знал, что я могу сказать, а главное, не понимал, зачем нужно что-то им говорить.

Ближе к обеду мне захотелось есть, и я побрел домой. У магазина «Дикси» стояла беззубая бомжиха Черепаха, протягивая проходящим для мелочи пустую консервную банку, которую она сжимала в грязных ладошках.

Я бросил Черепахе пятак, но моя расширенная азербайджанцем печатка соскользнула с указательного пальца и громко звякнула о дно банки. Бомжиха Черепаха благодарно и изумленно схватила перстень и натянула себе на большой палец. Под лучами яркого солнца заблестел красный камень. Его призывный цвет так подходил под алые губы бомжихи.

Я не стал забирать печатку у Черепахи и пошел домой.

День только начинался.

Сближение

Знаю его двадцать лет. Заказы дает хорошие, хотя почти никогда не общаемся. Так, привет-привет, как погода, где отдыхал. Приедет на своем «Лексусе» бизнес-класса, все расскажет или просто по электронной почте задание скинет, а если уж надо ему что-нибудь показать, то сам зайдет. На нем обычно футболка китайская, джинсы «Чайна», туфли, правда, итальянские, мне на такие год работать, а вот чтобы костюм английский или галстук «Гуччи» – никогда не видел. Наоборот, любил, чтобы я был хорошо одет: тройка, одеколон, легкая небритость, рубашка лейбловая.

А тут сидим уже минут сорок, я ему презентацию на экран вывел, тыкаю мышкой, объясняю, что проект сложный, и первый этап может затянуться, и невозможно вообще понять, когда все закончится, а Павел Платонович, вижу, не слушает меня и вдруг говорит:

– Я уже это и обслуживать-то не могу.

Я немного опешил от таких слов, развернулся в его сторону и внимательно посмотрел на него:

– Что-то непонятно, Паш? – а сам нервничаю, все-таки не всегда клиент начинает переспрашивать, а уж Павел-то, которого я знаю так долго и которому не один проект сделал, никогда ко мне претензий не имел.

– Понимаешь, Коль, – Павел поднял со стола чашечку сладкого кофе (он всегда выпивал за работой много кофе), отхлебнул глоток, – фирма пятьдесят человек, две шикарные квартиры в центре Москвы, детям по двушке, своя дача, теще дворец на участке, а вдруг поймал себя на том, что все это обслуживать уже не могу: квартплата; налоги; взятки; санэпидемстанция; подмазать, где протекло; отпуск за границей; лечение родителям.

Павел Платонович встал и заходил взад-вперед по переговорной комнате, которую я для наших встреч снимаю в бизнес-центре на Павелецкой с почасовой оплатой.

Потом остановился у окна и прижался лбом к стеклу. Внизу, на земле, по шоссе, по набережной Москвы-реки проносились стремительные автомобили, а по синим волнам плыли серебряные кораблики, и мне казалось, что Паша не просто смотрит на весь этот заоконный цирк с его людишками и механизмами, а хочет улететь птичкой на волю, как какая-нибудь взбалмошная и непутевая Катерина из «Грозы» Островского.

В какой-то момент мне стало жаль Павла Платоновича, и я даже попытался его понять и вернуть на место, но он как будто меня не замечал и только минут через пятнадцать успокоился и сел к проектору, чтобы до конца обсудить все условия и детали.

Я же сидел все это время и думал: «Эх, Паша, Паша. Где я, а где ты. У меня 43 метра в ипотеке в Подмосковье, жена не работает и ребенок малолетний. Мне иногда на телефон-то положить нечего».

Вечером, когда Павел Платонович уехал на своем «Лексусе», я добрел до Павелецкого вокзала и сел в электричку. Я сидел на лавке и смотрел на проплывающий мимо пейзаж, жуя хот-дог и запивая его кока-колой. Мне казалось, что случилось что-то очень важное и два непересекающихся мира соприкоснулись.

Когда я дожевал хот-дог, то достал из рюкзака томик Левитанского, начал его листать под тусклым белым вагонным светом и у меня из глаз брызнули слезы.