Текст книги "Сталинский дворик"

Курение

– Закурить есть?

Сначала моя рука дернулась к карману, но в последний момент я ее остановил, потому что рассмотрел просящего. Это был прилично одетый ухоженный мужик моего возраста, в два раза больше меня и в два раза толще. Это не был бомж, или пенсионер, или студент. Просто огромный чистый ухоженный мужичара.

Поэтому я отдернул руку от кармана и прошел мимо, ничего не сказав, к тому же в этот момент я обдумывал последний стих Пуханова про раков. Стих мне не то чтобы понравился, но в нем Пуханов писал, что уже десять лет не курит и не пьет и спокойно может заплыть на середину Люблинского пруда. Меня мучили зависть и горечь. Я плавать не умею, выкуриваю полторы пачки сигарет в день, да еще и люблю по пятницам после работы выпить пива.

Поэтому я прошел мимо мужика и ничего не сказал.

– Ты что, глухой?

Я шел и молчал.

– Ты что, тварь, оборзел, отвечай?

Я молчал.

Я услышал топот, кто-то догонял меня. Потом меня подняли на два метра над землей и начали трясти. Я еле удерживал пачку с десятью сигаретами (дневная норма) и следил, чтобы не выпали банковская карточка и паспорт.

Меня потрясли минут пять и бросили в кусты. У метро «Люблино» есть пустырь, поэтому кусты были.

– Тварь, – послышалось мне еще раз.

Я медленно встал с земли, отряхнулся и взбодрился. Мой обидчик удалялся к подземному переходу.

Отойдя на приличное расстояние, я крикнул ему в спину:

– Свои купи, – и побежал к отходящей маршрутке.

Водитель дождался, пока я, запыхавшийся, впрыгну, и закрыл дверь.

Двухметровый красный мужичара грозил мне кулаком через стекло, а я стоял и думал о вреде курения.

Хризантема

Стоим с ковщиком Павлом на крыльце и курим. Летом мы выходим на улицу и посасываем сигареты на свежем воздухе, потому что поют птички, да и, честно говоря, иногда мы понимаем, что курить в подъезде моветон.

Дворничиха Любовь Платоновна, в широкополой цветастой шляпе и оранжевых штанах, отсидевшая восемь лет за убийство мужа по неосторожности, копается в клумбе, возится у цветов, поливает их и лелеет, и мы не можем до конца понять характер дворничихи, потому что с нами она молчалива, а с цветами разговаривает.

У нее странные цветы. Они могут месяцами сидеть в земле неприглядным корешком, а потом вдруг расцвести яркой хризантемой, и тогда весь двор наблюдает, как славная красота врывается в пространство, собирая любителей прекрасного, кошек и собак.

– Откуда только все берется, – говорит Павел и смотрит куда-то в сторону.

Я оглядываю мир: старух на лавочке в косынках, детей со сбитыми коленками на футбольной площадке, рэперов-подростков, сидящих на траве в дальнем углу двора и слушающих какую-то забубень, желтую стену дома, пластиковые окна, мраморный фонтанчик.

– Что, – спрашиваю, – берется?

– Да вот сидит человек, сидит, как барсук в норе, а потом вдруг – раз – и все изменилось.

Я смотрю на Павла удивленно. Струя дыма от «Донского табака» уходит ввысь вертолетом.

– В церкви, что ли, был?

Павел отрывает свой взгляд от глубины неба, переводит его на меня, молчит выразительно, наверное, что-то вспоминает, меня даже не видит.

– Может, пива выпьем? – спрашиваю.

Павел аккуратно гасит сигарету об урну, затушенный бычок кидает в зеленый зев бачка. Мы оба смотрим, как дворничиха Любовь Платоновна обрабатывает свою хризантему и напевает: «Сердце, тебе не хочется покоя».

– Заказ сегодня, – отвечает Павел, и мы расходимся по квартирам до следующей встречи.

Кассирша

Кассирша орала. Если честно, я с социалистического возраста не видел таких злых кассирш. В детстве продавщица соседнего универмага так гоняла алкашей за то, что они долго собирали мелочь.

Кассирша нашей «Пятерочки» точь-в-точь напомнила продавщицу из детства.

Она почему-то вопила на старушку, которая решила заменить ванильный зефир на обыкновенный, топала ногами, летели слюни, менеджеры зала ее не одергивали.

Когда старушка ушла, так и не заменив зефир, кассирша подняла глаза на меня, и я понял, что мне не повезло. Я помял в руках батон хлеба и произнес:

– Хорошее утро, как пенсия.

Кассирша опешила, позеленела и прошептала (ей на вид было лет пятьдесят):

– Если доживем до пенсии.

– Доживем, почему нет?

– Потому что вам, мужчинам, пенсию подняли на пять лет, а нам, женщинам, на восемь. Где справедливость?

– Гореть им в аду, – вздохнул я и зачем-то представил котлы со смолой, жаркий огонь и бесовские пляски.

За моей спиной скопилась очередь. Полусонные таджики спешили на службу в жэк, ковщик Павел выбежал за сигаретами, соседка из 111-й квартиры крутила в руках сливочную помадку.

– Сколько вам до пенсии? – подумав, спросила кассирша.

– Теперь лет двадцать.

Кассирша радостно вздохнула (наверное, посчитала в уме, сколько ей до пенсии, и сравнила с моей цифрой) и стала пробивать товар.

Очередь тоже повеселела.

Бассейн

Я ехал домой на троллейбусе № 74 и читал Валерия Попова. И вот когда Анатолий Мариенгоф… Ой, это из Прилепина. На самом деле я читал, как Зощенко отравили газами. И вот когда, значит, Михаила Михайловича отравили хлором, как бедных сирийских жителей, то водитель объявил, что следующая остановка «Бассейн», а я живу в Люблино уже двадцать лет, и все это время остановка называлась «Магазин “Оптика”».

Услышав, что следующая остановка называется «Бассейн», я испугался, подумав, что сел на другой маршрут, но все автобусы, троллейбусы и маршрутки до меня идут прямо, сворачивать негде, поэтому у меня по лбу потек пот.

Представилось, что я попал в другой район, туда, где находится не моя квартира, а жилплощадь какого-нибудь Евграфа Платоновича Дубикова, и сейчас я войду в чужой дом, сяду за чужой стол, съем чужой борщ, приготовленный чужой женой, за что меня арестуют органы правопорядка.

Мои дети, родственники, жена Лена и родители будут рыдать и страдать, не понимая, что к Дубикову я проник случайно, перепутав действительность.

Увидев все это вживую, я выбежал на ближайшей остановке, этой самой «Бассейн», и каково было мое удивление, когда я оказался на своей остановке «Магазин “Оптика”».

Я внимательно рассмотрел мир. Рядом ходили привычные дети и старушки, на лавочке сидели бомжи и требовали законный полтос, над овощным ларьком победно развевался флаг Абхазии, сосед Егор привычно протянул мне руку для рукопожатия. Все было как всегда, но на остановке висела табличка «Бассейн» вместо «Магазин “Оптика”». Это ошарашивало и пугало.

Надо признать, что магазин «Оптика» уже года три как разорился. Сначала сдавал в аренду свои площади каким-то прощелыгам по чуть-чуть, прощелыг становилось все больше и больше, а магазина все меньше и меньше, пока весь зал не заняла продуктовая «Магнолия», где из-под полы ночью можно купить водку.

И вот теперь какой-то бесчувственный чиновник, возможно сам мэр Москвы, не спросив жителей района, изменил название остановки.

«Что же будет с нами теперь?» – думал я, бредя к своему дому № 13, готовый ко всему: к переименованию улицы, перенумерации дома, перефамиливанию меня и даже к переизбранию президента.

Миллионы читателей

У метро «Люблино» на лавочке с полузакрытыми глазами лежит издательша с желтым метровым плакатом на длинной палке «Издадим Вашу книгу».

– Что, – спрашиваю, – печатаете?

Открывает один глаз, медленно осматривает меня, от ботинок фабрики «Воронежская обувная продукция» до китайской футболки «Не посрамим».

– Вот, – говорит, – всякая мерзота подходит и норовит издаться за мой счет.

Я удивляюсь:

– А как надо?

– Надо за счет автора, – отвечает издательша и отворачивается от меня окончательно.

Меня раздражает невнимание ко мне. Может, я Лермонтов, или Бабель, или Конан Дойль, – но издательша лежит на лавке и не двигается.

– С утра лежу, никто не подходит, – говорит издательша и стреляет у меня сигарету.

Я даю ей «Донской табак» и оглядываю толпу, спешащую в парк Люблино. Наверняка среди них есть авторы. Сейчас не пишет только ленивый. Но никто не подходит.

– Совсем не читают, – сопит издательша и поднимается с лавки. Желтое знамя «Издадим Вашу книгу» колышется над ее головой, где-то в вышине светит жгучее июльское солнце.

Мне кажется, что читают, но как-то не так. Я сам покупал последнюю бумажную книгу четыре года назад. Цифра убила мир. Скоро библиотеки закроют за ненадобностью или сделают из них кофейни, игровые комнаты и виртуальные бордели. Достоевского запретят, Толстому сбреют бороду и отправят в утиль, Пушкину обрежут бакенбарды.

Снос пятиэтажки

Когда объявили о сносе нашего пятиэтажного кирпичного сталинского дома № 13 с гулкой аркой и ажурными балкончиками, то все со всеми перезнакомились.

Я-то раньше соседа напротив не знал и не здоровался ни с кем, а тут мне: «Привет, Вячеслав Анатольевич, здравствуйте, Вячеслав Анатольевич, как дела, Славик».

Бывало, когда стоял курил на лестничной клетке, то соседи молча пройдут или цыкнут что-нибудь, а тут все друг к другу стали ходить в гости, все рассказывают о своих семьях. Кто когда сюда переехал, кто сколько лет живет. У всех радостные, открытые, возвышенные лица, все готовы к титанической борьбе. Ведь никто не хочет, чтобы его крепкий теплый домик с уютным тихим двориком заменили на тридцатиэтажную бездушную стандартную бетонную коробку.

Люди повадились собираться во дворе компаниями и, размахивая руками, громко говорить:

– Мы любим, любим дом!

– В этом доме прошла наша молодость!

– Куда же нам теперь деваться!

– Здесь нам знаком каждый уголок!

То и дело они ходили в жэк и администрацию и растерянно и смущенно, а то и угрожающе спрашивали у таких же растерянных и ничего не понимающих чиновников:

– Зачем сносить то, что построено на века и будет жить вечно, зачем вносить в цельное природное явление разрушение и смерть?

Но бедные и замученные депутаты и префекты только покачивали головой и как-то задумчиво и грустно отвечали:

– Жизнь не стоит на месте. Все мы рождаемся, плодимся и умираем. Ничто не вечно под луной. Каждый дом должен быть уличен в собственной старости и бессилии. Мы должны разрушить пятиэтажные дома, а на их месте возвести радостные, смешные, понятные тридцатиэтажки, в которых будут жить простые русские люди, полные любви и благости. Зачем вы сюда пришли? К чему вы смущаете мэра и президента?

И люди, и я, и мы стояли и не могли понять депутатов и префекта. Что они говорят? Что это за речи? Почему смерть так сильна и властна? Есть ли где-нибудь мир и сострадание? Но нас никто не понимал и никто не слушал.

Мы стали плохо спать. Иногда во дворе по ночам на лавочках собирались старухи, мучимые бессонницей. Они грустно и протяжно вздыхали, и даже таджики, люди неместные и, в общем-то, к судьбе дома безразличные, стали нам глубоко сочувствовать, о чем-то непонятно переговариваясь у помойки.

Однажды мы проснулись, а весь дом был заклеен листовками, предлагающими идти на митинг. И Сергей Иванович с Донбасса, и Анна Михайловна с пекинесами – все решились броситься на штурм, но потом, поговорив на детской площадке о судьбах Родины, постановили на демонстрацию не ходить, боясь способствовать Западной Европе и Америке в деле разрушения российской государственности.

«Что же нам делать, – думали все, – что же нам делать?»

И тогда Андрей Петрович, старый больной сталевар, сорвавший спину ни на одной домне на литейно-механическом заводе, предложил посадить вокруг дома тополя, чтобы пришедшие на снос экскаваторы, уткнувшись в природную красоту, не могли дрогнувшей рукой разрушить дом, ибо все мы добрые и порядочные люди.

Это был ясный, солнечный и прекрасный день. Все население нашего дома № 13 по проспекту 40 лет Октября вышло на субботник. Из дальнего питомника совхоза «Мелиоратор», расположенного в Куровском районе Подмосковья, привезли пушистые тополя, медвяные липы, трепещущие яблони и гладкоствольные березы.

Дети, мамы, папы, бабушки, дедушки и таджики копали блестящими лопатами глубокие теплые ямы, в которые опускали тоненькие саженцы.

Когда губастое овальное светило закатилось за горизонт, весь дом был окружен молодым густым лесом, через который не могла прошмыгнуть даже мышь.

На следующее утро урчащие клыкастые бульдозеры с отвисающей до пола слюной не пробились к нашей прекрасной сталинской пятиэтажке.

Все население ликовало! Депутаты, префект и мэр были в бешенстве!

P.S

Хочется умереть летом. Даже не летом, а где-нибудь в сентябре, когда пройдут дожди первой декады и установится тихая пятнадцатиградусная осенняя погода. Если умираешь в январе, хоронить холодно, да и на могилку твою потом в лютые морозы на годовщину никто не придет.

В сентябре же лафа: птички еще не улетели, паутинки парят, друзья идут веселые и слегка поддатые. Сядут на кладбище на травку, развернут газетку с колбасой и сыром, опрокинут по пятьдесят и вздохнут: «Как хорошо, что он умер в сентябре, как радостно и прекрасно вокруг, как замечательна жизнь и утомительна смерть! Как велик мир, как мы его любим!»

И вот под эту их слезливую дурашливую дребедень мне будет лежаться легко и замечательно, словно это я сам пришел к себе на кладбище и это я сам поминаю себя и радуюсь миру. Словно я поднял с ними эти злополучные пятьдесят граммов и теперь могу говорить с ними, о чем захочу, даже о собственной смерти.

Городок
(Рассказ)

Наш рейс задерживали уже на сутки, мы даже не знали, сел ли самолет из Москвы. Петр постоянно укорял меня, зачем мы приехали так рано, не посмотрев время приземления в интернете, но интернет в городке был спутниковый, не просто медленный, а неспешный и такой дорогой, что я пожалел денег.

Аэропорт городка размерами не отличался: шесть стоек регистрации, один зал вылета, полицейский участок, погранслужба, лавка с сувенирами малых народов Севера, два кафе с комплексными обедами и четыре кофейных автомата, возле которых постоянно выстраивалась очередь.

Делать было нечего. Мы слонялись от курилки, расположенной на улице, до ларька с предметами народного творчества, столь дорогими, что непонятно, кто же их покупает.

Нас было человек сто, нас всех уже изучила охрана и не просвечивала при выходе на улицу. Из всех развлечений нам оставалось разглядывать женщин, и если буфетчицу все давно полюбили и часто с ней беседовали, то вторая девушка, заслуживающая внимания, вызывала у нас больше вопросов, чем ответов. В отличие от местных женщин, одетых в огромные меховые шапки, непродуваемые комбинезоны, обладавших обветренными лицами и красными огрубевшими руками, эта девушка производила впечатление московской штучки.

На ней болталась черная норковая шубка до пояса с укороченными рукавами, сколь европейски новомодная, столь же бесполезная при сорокаградусном морозе и шквальных ветрах. Ноги ее были обтянуты черной прорезиненной джинсой, отчего смотреть на девушку было страшно и холодно. На ее голове красовалась стрижка каре с челкой до глаз. Размытый фиолетовый макияж и сиреневый маникюр довершали странный вид девушки. Ее можно было бы принять за москвичку, ожидающую вместе с нами рейса в столицу, но что-то неуловимо выдавало в ней провинциалку.

Странно устроен мир: мы с Петей только что отмотали культурную вахту в городке и во время своих лекций встречались с людьми разными, как облеченными властью, так и нет, и ни разу у нас не возникло мысли о какой-то отсталости или ущербности городка, его заброшенности или дикости. Наоборот, скорее нам приходили в голову мысли о нашей ненужной столичной напыщенности, и хотя относились к нам тепло и радостно и даже с детской восторженностью, мы все равно давали понять, что являемся людьми из другого мира, и городок наш пустой снобизм, конечно, чувствовал.

Когда мы ходили по городку одни, в нас легко опознавали приезжих или командировочных, всегда пытались помочь, а однажды решили, что мы ищем, где пропустить стаканчик, и помогли в поисках злачного места.

Жителей городка отличало от приезжих то, что они всегда поддерживали не только друг друга, но и людей вообще. Мы с Петром объясняли это суровостью климата. Если здесь в сорокаградусные морозы и шквальные ветры не помочь незнакомому человеку, то он запросто может лишиться жизни, а жизнь другого человека, честно говоря, – это единственное, что еще осталось ценного в этом мире, лишенном имперских замашек, космических запусков и ДнепроГЭСа, и за нее надо бороться. Машины в городке, если голоснуть, останавливались, сбитых ветром пешеходов поднимали сердобольные прохожие, а замерзающих голубей и диких собак подкармливали всем городком.

И вот мы сидели с Петром в аэропорте в ожидании рейса на Москву и рассматривали эту особенную женщину, похожую на москвичку, одетую, как москвичка, в чем-то ведущую себя, как москвичка. Она постоянно смотрела в мобильный телефон и что-то быстро в него вбивала, но при этом неуловимо отличалась от столичной штучки, как весна отличается от осени. Или, скорее, как ранняя, календарная, еще снежная весна отличается от весны поздней: с первой малосильной зеленой травкой, важными шагающими грачами и тонким запахом талой воды.

Одежда девушки хоть и была модная, но относилась к моде прошлого сезона, стрижка ее хоть и эффектна, но в европейской части России такие давно уже не носили. У девушки сверкали пухлые окунеобразные губы, а ведь теперь в столицах любят тонкие кинжальные губы, да и брови больше не выщипывают, оставляют толстым волосатым сгустком. Девушка являлась модницей провинциальной. И хотя Петр поспорил со мной на пятьсот рублей, что она летит с нами в Москву, но я был уверен: девушка на посадку с нами не пойдет.

Несмотря на привлекательную внешность девушки, в разговор с ней никто не вступал, никто к ней не подходил, а ведь это из ряда вон выходящее событие. Красивая женщина сидит сутки с нами в аэропорте, а к ней никто не пристает, хотя мужики изголодались, особенно мы с Петром, мы же здесь, в городке, неделю уже торчим и никаких любовных приключений не имели.

Я подошел к буфетчице и спросил:

– Кто это?

Буфетчица обиделась, но ответила:

– Это Нелли, она живет за заливом и раз в неделю, когда прилетает полупустой московский рейс, она идет к рейсу, покупает чашку кофе, сидит в моем кафе и смотрит на мужчин, потому что хочет уехать из городка.

– А она не того? – спросил я.

– Нет, она не того, – ответила грустная буфетчица, отвернулась к ржавой раковине и стала мыть грязную столовскую посуду, которую накидали ей оленеводы после комплексного обеда.

«Боже ж мой, – подумал я, – Нелли хочет уехать из своего городка».

Я вдруг вспомнил свой родной городок, где родился и вырос: поросшие густым лесом сопки до неба, остроносые синие вулканы поперек горизонта, бурные и холодные снеговые ручьи. Вспомнил, как для меня было важно уехать из городка в Москву и как я обещал своим учителям, что приеду или хотя бы заеду, но, конечно, не вернулся и, даже более того, перевез родителей и всю семью в столицу и теперь в Подмосковье строю дачу.

Тогда для меня тоже был важен, как для Нелли сейчас, единственный в день московский рейс. Красная икра, красная рыба, камчатский краб, бушующий океан, горнолыжные трассы были мне безразличны.

Я ежедневно по пять часов дополнительно учился точным наукам и, когда закончил школу, легко поступил в московский вуз. Я хорошо помню день поступления. Я бежал по Ломоносовскому проспекту, прыгал вверх зайцем и орал в ночное небо: «Это я, я, я поступил!» Но, оказывается, я грыз гранит науки, чтобы транзитом через Москву приехать в такой же маленький городок и увидеть там Нелли, выходящую ко всем московским рейсам, и кого-то ожидающую, и чего-то ищущую.

Я подошел к Нелли и сел к ней за салатовый пластиковый столик. Она сделала вид, что не замечает меня, хотя от мобильного телефона оторвалась. Я взял ее узенькую ладонь в свою руку. Ладошка Нелли вспотела. Девушка наклонила голову в мою сторону и посмотрела мне в глаза.

– Можно я куплю тебе комплексный обед? – спросил я и внимательно вгляделся в ее скуластое лицо. Такие лица бывают у женщин Сибири при смеси европейской крови, как правило украинской, с местным населением. Глаза у Нелли были черные, что еще больше подтверждало мое предположение.

Себе я купил сосиски с капустой и куриный суп, а перед Нелли поставил борщ и пельмени. Мы молча ели, иногда Нелли останавливалась и долго смотрела на меня, словно хотела спросить, что я собираюсь делать дальше.

За окном светило яркое утреннее солнце, рейс откладывали на неопределенное время, и, хотя буран уже стих и дело было за малым – расчистить взлетную полосу, мы взяли с Нелли такси, и она решила показать мне тундру и городок.

Тундра завораживала белым безмолвным сиянием, небольшой, но колючий и болезненный ветерок забирался под одежду, я никак не мог сосредоточиться на окружающей нас скудной красоте, делал снимки на мобильный телефон и то и дело поглядывал на Нелли. Она раскраснелась, ее пухлые губки приоткрылись, на солнце то и дело сверкали ровные снежные зубки.

Потом мы поехали к Кресту. Я стоял в обнимку с Нелли у парапета и осматривал полярную Венецию, красочную и нарядную, как картинки Кандинского, и думал о том, что же будет с нами завтра. Мне не хотелось завтра, мне, если честно, не хотелось лететь в Москву, в огромный, тяжелый и суматошный мегаполис.

Когда мы добрались до памятника каким-то убиенным революционерам, на мобильный телефон позвонил Петр и сказал, что на рейс объявили регистрацию. Нелли, услышав наш разговор, попросила таксиста ехать в аэропорт. И вот когда мы ползли по замерзшему заливу обратно, мне вдруг показалось, что нет ничего более ужасного и подлого, чем весь этот комплексный обед и никому не нужная сентиментальная поездка по городку, который я и так уже не раз видел.

«Меня всегда подводила моя порывистость», – подумал я и зачем-то поцеловал Нелли в губы, но она не пошла за мной в аэропорт. Она высадила меня у стеклянных стальных дверей, даже не помахала рукой, но я отчетливо услышал ее слова: «Спасибо, Миша».

Зарегистрировались мы с Петром одни из последних, но здесь, в маленьких городках и небольших аэропортах, принято ждать каждого пассажира, потому что каждый пассажир, как я говорил выше, ценен и важен. Может, он еще вернется сюда и принесет городку если не пользу, то благую весть или расскажет на Большой земле о необъяснимой ценности и цельности его жителей.

Мы с Петром взяли билеты рядом, самолет летел полупустой. Тут и там поперек кресел лежали желающие проспать весь полет пассажиры, между которыми происходила замысловатая борьба за свободные ряды.

Петр внимательно осмотрел весь салон и, улыбнувшись, сказал мне:

– Ну и где твоя девка?

А я почему-то закричал на него, не знаю, не сдержался и закричал:

– Нет, Петя, нет, Нелли не девка, Нелли – Ассоль, и тебе этого не понять, потому что ты родился в Москве и вырос в Москве, и любимый твой район Сокольники, и у тебя треклятая ипотека, а у меня траханная недостроенная дача, и не тебе судить Нелли.

Потом я встал и отсел от Петра на места повышенной комфортности, заплатил полторы тысячи рублей и отсел туда, где можно вытянуть ноги, хотя это странно и смешно – платить лишние полторы тысячи рублей в полупустом самолете.

А лайнер уже птичкой-невеличкой цокал лапками по бетонной полосе, и нам с Петром казалось, что мы летим, летим и считаем деньги в голове, потому что Петру надо платить за ипотеку, а мне строить дачу, и я вдруг понял для себя, что мне важнее всего Нелли, и я бы взял ее с собой, но у меня жена и дочка. Дочка выросла и учится в Дублине, и жена живет с ней. Я, честно, не знаю, зачем жена это делает, потому что дочка уже взрослая.

И тут Петр, как бы услышав, что я думаю, произнес: «Что делать, мы мужчины, нам некуда деваться, мы ездим по разным углам и ведем культурную работу, потому что твоя дочка в Дублине, а моя жена зачем-то взяла ипотеку, она думает, если отселить маму, то все наладится и наша жизнь приобретет нужный оттенок, а я ведь говорил ей, что дело не в этом, а просто надо любить жизнь, любить городок, любить родину».

Весь полет Петр с его двухметровым ростом, вжавшись в маленькое тесное креслице, спал, а я, сидя в шикарном кресле повышенной комфортности под выданным мне услужливым стюардом клетчатым шерстяным пледом, не спал и смотрел в окошко. Там, где-то внизу, проплывала земля, и где-то там были раскиданы городки и городишки. В каждом сидела своя Нелли, или Гала, или Стелла, и каждой из них хотелось уехать из своего городка, но они не понимали, что если ты родился в маленьком городке, то уехать из него невозможно. Он обязательно вернется к тебе, пусть даже через тридцать пять лет, потому что городок – это ты сам.

Когда самолет коснулся земли, все вскочили и стали хлопать, потому что пилот посадил машину плавно и правильно и потому что всем давно хотелось попасть домой, ведь перелет из городка занимает десять часов.

После выдачи багажа мы вышли с Петром на улицу и закурили, так как не курили весь полет, ведь сейчас запрещено дымить даже электронной сигаретой. Когда-то в 1996 году я летал в Сургут, и нас, курящих, отсаживали в хвост самолета, как смертников, и мы сидели и курили в полете как ни в чем не бывало. Сейчас представить это невозможно, поэтому мы стояли с Петром и курили уже по третьей сигарете – даже не потому, что нам хотелось курить, а просто потому, что соскучились по сигаретам.

В городке звенел мороз минус тридцать, а мартовская Москва встретила нас нулем градусов, и было хорошо и отрадно, что мучивший нас с Петром вопрос наконец-то разрешился. Мы вышли из здания аэропорта и долго спорили, на чем нам ехать, и в итоге остановились на аэроэкспрессе, который идет до Киевского вокзала.

В городке нам обещали показать северное сияние, но, к сожалению, случай не представился, и заядлый фотограф Петр, привезший с собой навороченную технику, остался без снимков.

Сейчас же он достал фотоаппарат и радостно щелкал виды ночной Москвы, которые для него, конечно, ничего не значили, потому что трудно смириться с Москвой, если ты был в городке.

И если бы у меня было две жизни, одну я провел бы в городке, чтобы не было мучительно больно никому и ни за что.