Текст книги "Легионер. Книга вторая"

– Дело говоришь, Филька! – Ландсбергу с трудом давалось просторечие и обычные тюремные обороты речи, но иначе здесь было просто нельзя. – Полагаю, в долю войти желаешь?

– Вот я и толкую тебе – есть у дедка другие «побрякушки»?

– Драгоценностей у него больше нет, – покачал головой Ландсберг. – Да если бы и были – многовато было б для небольшой бузы. Не сам же, поди, цирк у доктора на осмотре ломать собрался? Заставишь ведь кого-нибудь. Ту же «шпанку»… Ты, Филька, с Ахметки свою долю за это дело стребуй. Очень дешево он перстень оценил, много ему будет, полагаю. А придумал ты хорошо, Филька! – через силу похвалил ивана Ландсберг. – Голова у тебя работает, вижу!

– Что к Ахметке попало, то пропало. С него не стрясешь. Давай так, Барин: ты мне пять «желтяков» из того, что тебе Ахметка вернет, отсыплешь – и будет тебе такой цирк на осмотре, что любо-дорого! Опять-таки: обыскивать же всех будут перед отправкой! Найдут у старика «рыжевьё» – и вовсе отберут. Вы ж со стариком в варнацком ремесле люди новые, вам учиться да учиться… Ну, как, по рукам?

– Деньги не мои. Спрошу у господина полковника. Согласится – значит, и ты в доле будешь. Но – эта, как ее… буза? – должна быть что надо!

– Будь спокоен, Барин! Я за свои слова отвечаю!

Избавившись от Фильки, Ландсберг еще раз обдумал предложение матерого бандита, и пришел к выводу, что надо соглашаться. Только бы Филька поверил, что у Жилякова и впрямь больше ничего нет – иначе алчность бандита рано или поздно может выйти старику боком. Отдать Фильке пять золотых монет – тоже выход. Можно было бы и упереться – но за полгода, проведенные за решеткой, Ландсберг уже усвоил психологию иванов. Будучи весьма щепетильными в своих обязательствах перед каторжной элитой, иваны ни во что не ставили не только бесправную «шпанку», но и случайных в тюрьме людей. Вроде него, Ландсберга. Донести на людей не своего круга, случайных в тюрьме людей грехом не считалось. И с Фильки вполне бы сталось: начни с ним торговаться – возьмет и шепнет тюремщикам о золоте старика…Нет, поделится будет правильно!

К наступлению сумерек пересыльная тюрьма обезлюдела. Камеры опустели. Тюремщики и конвойная команда в широком коридоре обыскивали последних арестантов, которые прямо от стола писаря попадали в руки уже изрядно уставших кузнецов. Отчаянно матерясь, очередной этапник садился на пол, пододвигая ноги как можно ближе к переносной наковальне. Арестанты понимали, что тяжелый молот лупит по наковальне возле самой ноги. Дернись нечаянно, либо у уставшего кузнеца рука дрогнет – и пойдешь с раздробленной ногой в инвалидную команду. А то и под пилу «дохтуров».

Закованных попарно арестантов с котомками и мешками выгоняли во двор, уже оцепленный солдатами конвойной команды. Там каторжники, пользуясь последними минутами относительной свободы, собирались в кучки, угрюмо молчали или показушно веселились – дожидаясь команды становиться «на прут».

Ландсберг проходил обыск и заковку одним из последних, убедившись в том, что с полковником все в порядке. Медицинский осмотр, довольно поверхностный, прошел для Жилякова удачно. Городской доктор, глянув на бодрящегося рыжеволосого старичка, слегка нахмурился и взял в руки его статейный список.

Ландсберг напрягся. Однако отвлекающий маневр науськанных Филькой глотов сыграл свою роль. В кучке арестантов, дожидающихся осмотра, внезапно вспыхнула драка. Клубок тел покатился прямо под ноги доктору – тот испуганно отскочил к стене. Солдаты и надзиратели бросились разнимать дерущихся, и в этот момент доктор заметил арестанта, который, воспользовавшись суматохой, схватил какую-то склянку со стола и попытался укрыться с ней в толпе…

Через несколько минут порядок был восстановлен, надзиратели вернули доктору склянку.

– Дурачье! – покачал тот головой. – Это же йодоформ, его нельзя пить!

С опаской поглядывая на все еще шумящих арестантов, доктор быстро подписал бумаги Жилякова и позвал к столу следующего.

Ландсберг, как и прочие арестанты благородного происхождения, по тюремному уложению от постановки «на прут» был освобожден. Не сковывали «благородным» и ног, ограничиваясь ручными кандалами. Обыска он тоже практически избежал: когда конвойный офицер потребовал у него для осмотра котомку, старший надзиратель что-то вполголоса ему сказал. Помяв руками котомку Ландсберга и даже не заглянув внутрь, офицер махнул рукой: проходи! Скрывая облегченный вздох, Ландсберг торопливо вышел в тюремный двор, жадно вдыхая свежий воздух и разыскивая Жилякова.

Однако разыскать старика оказалось непросто. Темноту двора едва освещали с десяток факелов в руках солдат, да фонари тюремщиков. Ландсберг постоял немного, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, и пошел искать знакомую фигуру.

Однако полковника нигде не было видно, и Ландсберг начал тревожиться: куда мог подеваться Жиляков? Он несколько раз громко окликнул его, но ответа не получил. Вдруг кто-то тронул Ландсберга за плечо, и он резко обернулся.

– Барин, твоего дедка Филькины дружки за поленницей «ощипывают»! – шепнула какая-то плохо различимая в темноте фигура. Напарник фигуры тут же дернул цепь к себе, уволакивая «разговорчивого» приятеля подальше.

Ландсберг бросился к огромной поленнице, сложенной на обширном тюремном плацу из предосторожности не у забора, как водится обычно, а посреди двора. Навстречу ему из темноты выплыли две фигуры – филькины «стремщики».

– Ты, что ли, Барин? Не ходи туда, не велено! – попытались остановить Ландсберга глоты.

Ни слова не говоря, он наклонился, схватил цепь, сковывающую ноги «стремщиков», и изо всех сил рванул ее вверх. Кувыркнувшись в воздухе, те брякнулись о землю – и Ландсберг, перепрыгнув через них, рванулся дальше, отметив мимоходом про себя, что этот угол двора тюремщики почему-то не охраняли.

Старик лежал за поленницей – полураздетый и неподвижный. Возле него копошились две пары арестантов. Сюда едва достигали отблески света от фонарей и факелов, но по фасонисто подвернутым и заткнутым за пояс полам халата Ландсберг тут же узнал в одной из фигур Фильку. Услыхав позади шум, тот обернулся, в руке что-то остро и хищно блеснуло.

– Филька, я же тебе сказал – у старика больше ничего нет! – Ландсберг остановился, оценивая обстановку. – Оставь старика, слышишь?!

Такого не мог стерпеть ни один иван – особенно, прилюдно. Взъярился и Филька. Выругавшись, он торопливо отстегнул браслет, стянутый ландсберговской лже-заклепкой, и сделал шаг навстречу.

– Ну, Барин, конец тебе! – прошипел Филька, перебрасывая из руки в руку железнодорожный «костыль». – Долго тебя терпел, нахальство твое! Молись, охфицерик!

Освобожденный напарник Фильки стал заходить сбоку. Двинулась на Ландсберга и вторая пара.

Ландсберг сделал шаг назад, быстро глянул по сторонам: рядом больше никого не было. Ну, что ж, спасибо и на этом! Одно плохо: старику, похоже, сильно досталось. Но, чтобы спасти эту жизнь, прежде надо было спасать свою.

– Филька, стой где стоишь! – прикрикнул Ландсберг. И уже тише, но с металлом в голосе добавил. – Себя пожалей, убью ведь! Предлагаю перемирие. А если старик жив – живым останешься!

Филька приостановился, оценивая услышанное, но потом снова двинулся вперед.

– Ты кому грозишь, сука?! – заорал он в голос. – Мне, ивану?! А ну-ка, лови «гвоздик»!

К броску «костыля» Ландсберг был готов: мгновение назад он, словно оступившись, ухватился одной рукой за тяжеленное полено в крайнем ряду. Предупредив взмах руки Фильки, рывком выдернул саженный кусок ствола и заслонил им голову и грудь. Тотчас он почувствовал удар – тяжелый «костыль» вонзился в полено. А у Фильки в руках уже блестела вторая «заточка», поданная прихвостнем.

Дальнейшее произошло мгновенно. Миг – и тяжелое полено сбило на землю скованных ножными кандалами филькиных подельников. Они еще только падали, когда Ландсберг прыгнул вперед, к Фильке, и принял на цепь своих ручных кандалов удар «заточки». Молниеносно обмотав цепью филькину руку с «костылем», Ландсберг опрокинулся на спину, приняв на согнутые ноги повалившегося на него ивана. Ноги Ландсберга тут же разогнулись, и Филька тяжело перелетел через него, грохнулся спиной оземь.

Четвертый бандит, свистя в воздухе намотанной на кулак цепью, чуть промедлил, опасаясь задеть своим страшным оружием главаря. И это спасло Ландсберга. Лежа на спине и распутывая свою цепь, обмотанную вокруг филькиной руки, он крикнул:

– Стрёма! Солдаты!

Каторжник невольно обернулся, а когда тут же, никого не увидев, снова нацелился тяжелым браслетом в голову противника, в лицо ему полетел выхваченный Ландсбергом из филькиной руки «костыль». Времени перехватить «заточку» поудобнее для броска у Карла просто не было, но фунт железа, с маху ударив человека в лицо плашмя, заставил того вскрикнуть и повалиться на землю.

Далее можно уже было не спешить, но Ландсберга захватила волна ярости. Уже вскочив на ноги, поленом он нанес четвертому бандиту страшный удар по голове сбоку. Хрустнули кости.

Обернувшись к Фильке, Ландсберг размозжил голову и ему. Сделал шаг к оставшейся паре бандитов, которые, подвывая, пытались отползти подальше.

– Барин, прости! Не тронь, Барин!

Словно не слыша, Ландсберг сделал шаг вперед, замахнулся. И только в последний момент, когда бревно уже летело вниз, немного изменил траекторию удара. Хватит смертей! Хруст перебитой ноги и вопль одного из бандитов прозвучал практически одновременно. Будет с них и этого! Еще взмах, снова хруст и вопль…

Тяжело дыша, Ландсберг бросил полено и упал на колени рядом с Жиляковым. Приник ухом к его груди – слава Богу, сердце старого полковника билось! Бандиты только слегка придушили жертву, торопясь ее обыскать и найти драгоценности…

Ландсберг подхватил легкое тело Жилякова на руки, понес было к зданию тюрьмы – но остановился: шум побоища и вопли уже привлекли внимание караульных. Сюда бежали, топая сапогами и размахивая факелами, солдаты и надзиратели.

Ландсберг бережно уложил тело на землю, поближе к забору и бегом вернулся к поленнице. Саженным поленьям мешали раскатиться вкопанные в землю еще с осени колья. Схватившись за один из них, Ландсберг рванул. Кол дрогнул, поленница надсадно заскрипела, но устояла. А отсветы факелов был уже совсем близко. Тогда Ландсберг снова обхватил руками окаменевшую на морозе лесину, и, чувствуя как от напряжения что-то хрустит в спине, рванул снова – что было сил. В глазах потемнело, но кол оказался у него в руках. Однако проклятая поленница не рассыпалась – только скрипнула и лишь чуть сдвинулась. Ничего не поделаешь – Ландсберг повернулся и почти на ощупь побрел к телу Жилякова.

– А ну, стой! – заорал выскочивший из темноты солдат, тыча во все стороны факелом.

Второй, набежав следов, клацнул затвором ружья и тоже рявкнул:

– Стой, тебе говорят! Счас стрельну!

И в это мгновение поленница, в последний раз натужно заскрипев, поползла вниз – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Подхватив с земли один из обрубков, Ландсберг упер его концом в землю, пытаясь заслонить себя и Жилякова от случайного бревна. Солдаты шарахнулись назад, побросав факелы.

В неверном свете Ландсберг видел, что в основном смертоносная многопудовая масса хлынула мимо лежащих, чуть в стороне Фильки и его подручников. Однако несколько поленьев прошлись и по ним. Ландсберг же почувствовал лишь два удара по своей опоре – и устоял.

Когда грохот стих, и только снежная пыль еще висела в воздухе, Ландсберг снова подхватил Жилякова и, перешагивая через поленья, понес его к распахнутой двери тюрьмы. Каторжники, многие из которых знали или догадывались о том, зачем Филька увел старого полковника в темный угол двора, молча расступались перед ним.

Зайдя в коридор, Ландсберг плечом оттолкнул солдата, пытавшегося заступить ему дорогу и бережно положил Жилякова на скамью. Солдат что-то кричал, грозил ружьем, а Ландсберг, не обращая на оружие внимания, в упор посмотрел на него и тихо сказал:

– Доктора позови. Жива-а!

И солдат, попятившийся под взглядом арестанта, послушно убежал.

Тем временем тишина во дворе сменилась гвалтом голосов. Начальник караульной команды громко приказывал всем арестантам попарно строиться под прицелом ощетинившихся штыками солдат. Часть караульной команды была тут же отправлена на разбор завала – полагали, что под бревнами мог кто-то остаться.

Пришел доктор. При его появлении Ландсберг встал, сдернул арестантскую шапку и вежливо попросил:

– Доктор, посмотрите, пожалуйста, что с моим другом?

Со двора доносились крики. Начальник тюрьмы едва не рвал на себе волосы.

– Через три часа у меня погрузка этапа! Что это? Бунт?! Что? Извольте немедленно разобраться и доложить! Кто зачинщик?

Потом раскаты и переливы начальственного голоса стали отдаляться – Ерофеев, отобрав у кого-то фонарь, сам отправился на место побоища.

Доктор, с опаской поглядывая на Ландсберга, наконец разогнулся:

– Со старичком все в порядке. Небольшая гематома на теменной части головы и кратковременная потеря сознания, – он помолчал. – И у меня такое впечатление, что кто-то старался его задушить – на шее следы пальцев. А что с то… с вами? – запнулся он, не осмелившись «тыкать» этому странному арестанту.

– Со мной? – удивился Ландсберг, поднял и осмотрел свои руки, одежду – и понял испуг доктора. Он был весь забрызган кровью – Не знаю, господин доктор. Возможно, когда я вытаскивал друга из завала, у меня от напряжения пошла носом кровь…

Осмелевший доктор поднес к лицу Ландсберга сильный фонарь и уже внимательно осмотрел его одежду. Потом, отступивши на всякий случай подальше, он хмыкнул:

– Носом кровь пошла? А откуда у вас, позвольте спросить, выскочили кусочки мозгового вещества, господин арестант?

Ландсберг знал точный ответ на этот вопрос, но счел за лучшее промолчать. Тем временем солдаты затащили в коридор пару скованных арестантов – у обоих были перебиты ноги. При виде Ландсберга арестанты завыли в голос, пытаясь отползти от него как можно дальше.

Потом занесли еще одну пару – тех «стремщиков», которых Ландсберг вывел из строя первыми. Они были целы и только очумело ворочали головами. Ощупав их, доктор дал им понюхать нашатыря. Окончательно придя в себя, эта парочка тоже пришла в ужас при виде Ландсберга. И точно таким же образом, мешая друг другу, каторжники попытались отползти от него подальше.

Доктор, с опаской и любопытством поглядывая на это, чуть дрожащими руками достал из аптечки бутыль, на этикетке которой были изображены череп с костями, налил стаканчик и с удовольствием выпил.

– Однако у вас тут, господа, скучать не приходится! – заметил он и повернулся к топтавшемуся рядом надзирателю. – Все? Больше раненых нет?

– Двоих не стали и заносить сюда, ваш-бродь! Мертвяки! У одного, прости господи, головешка прямо в лепешку, – он перекрестился. – Как будто под паровой молот попала.

– Ясно! – доктор многозначительно посмотрел на Ландсберга. – Этих двоих, с перебитыми ногами, надо расковать. Я забираю их с собой – здесь, в тюрьме, нет никаких условий для ампутации. Гм… Значит, вы и есть тот самый Ландсберг?

Бывший офицер молча поклонился.

– Двое убитых, двое покалеченных. Да еще эта парочка с явным сотрясением мозга, – подвел итог доктор. – За что? Извините, конечно, за любопытство…

– Они напали на беспомощного старика, моего друга. И на меня потом…

– М-да… Впрочем, не мое дело, – отмахнулся доктор. – Слава Богу, это компетенция здешнего начальства. А с ним у вас, я слышал, – доктор подпустил в голос сарказм, – полное взаимопонимание. Так что, полагаю, неприятностей вам, Ландсберг, ждать не надобно. К тому же покидаете наши пенаты сегодня…

– Разрешите идти на построение? – ровным голосом спросил Ландсберг.

– Идите, любезнейший! – махнул рукой доктор. – Насчет вашего пострадавшего друга не извольте беспокоиться, я распоряжусь отправить его в вокзал железной дороги на повозке с арестантским имуществом.

– Спасибо, господин доктор.

– Советовал бы вам, господин арестант, привести в порядок свою одежду. От носового, гм, кровотечения и прочего. Кроме того, – доктор усмехнулся. – Кроме того, мне кажется, что другие э… пациенты в вашем присутствии что-то нервничают.

Ландсберг не успел ответить – в коридор стремительно зашел начальник пересыльной тюрьмы Ерофеев.

– Подумать только – этакий скандал за три часа до отправки этапа! – все еще возмущался он. – Список этапируемых придется перебелять, насколько я понимаю… Господи, еще четверо… Пятеро! Ландсберг, Бога ради – что случилось? Ведь вы наверняка знаете?

– Извольте, господин начальник! Некто Филька, один из местных иванов, со своими подручными обманом увлек в темный угол двора моего друга, полковника Жилякова. Его оглушили, и, как утверждает доктор, пытались задушить. Случайно оказавшись рядом, я заступился за господина Жилякова и вынужден был обороняться, ибо злодеи напали и на меня. Потом кто-то из них задел поленницу, и она раскатилась, поранив нескольких негодяев.

– А Фильке падающее бревно весьма удачно размозжило голову, – с серьезным видом кивнул начальник. – И еще одному снесло полчерепа, м-да… Доктор, мне понадобится свидетельство о смерти. Идите в строй, Ландсберг! Где, кстати, мой подарок? Где трость?

– Обронил где-то в суматохе, господин начальник! Дозвольте поискать?

– Ох, Ландсберг, Ландсберг! Право, лучше бы вам все-таки передумать и статься у меня! А? Впрочем… Доктор, а этих пятерых вы забираете в больницу?

– Двоих – несомненно. Полагаю, обоим предстоит ампутация нижних конечностей. У другой парочки лишь сильные ушибы спины и затылка. А вот этот господин в возрасте и с крашенными волосами – на ваше усмотрение, господин начальник! Знаете, если б я не видел его «статейного списка» – нипочем бы не поверил, что осужденному Жилякову всего 51 год. М-да, – доктор игриво поглядел на Ландсберга, однако, встретившись с ним глазами, тут же улыбаться перестал.

Махнув рукой, начальник торопливо отправился к себе, приказав срочно вызвать всех писарей.

Глава четвертая
Капитан знакомится с Карлом

По трапу кубарем скатился вахтенный матрос, закричал через решетку:

– Который тут Ландсберг? А ну, давай на выход! Старший помощник капитана к себе требует! – и, повернувшись к караульному, весело закричал теперь уже на него. – Чего встал столбом, чучело? Отпирай замок!

В арестантских трюмах, как и в камерах, всякое необычайное или внезапное событие вызывает сильный интерес. Вот и сейчас отделение, в котором сидел Ландсберг, сначала притихло, а потом зашушукалось. А когда за ним захлопнулась железная дверь и скрежетнул замок, кто-то из темного угла нарочито громко, с расчетом, что его услышат, предположил:

– Барин-то наш никак и туточки «руку начальству держит»!

Ландсберг обернулся: обвинение было, по тюремным меркам, весьма серьезным. Так говорили о людях, докладывающих начальству о том, кто и что делает и говорит в камерах. Ландсберг прищурился, вглядываясь в темноту, недобро усмехнулся:

– Твое счастье, дядя, что не видел я – кто сказал. Ну, да ничего, я ведь вернусь, разберемся – кто чью руку держит!

В отделении загоготали, а смельчак, столь неудачно выбрав объект для измышлений, сильно приуныл: с Барином, известно, шутки были плохи!

Через пятнадцать минут Стронский распахнул дверь в кают-компанию и слегка посторонился. Через комингс сначала шагнул, запнувшись, караульный матрос с карабином. Потом, согнувшись и звякнув кандалами, зашел арестант. Следом протиснулся еще один караульный. Арестант обвел взглядом кают-компанию, с достоинством, но не слишком низко поклонился и замер, глядя в пол перед собой. Капитан заерзал на месте, откашлялся.

– Вы, кажется, просили что-нибудь почитать, любезный? – спросил он.

– Да, ваше высокоблагородие. Скучаю! – ровным голосом тут же отозвался арестант.

– Немецкий язык, стало быть, знаете?

– Я немец, ваше высокоблагородие. Бывший дворянин Ковенской губернии – впрочем, в моих бумагах все это есть, полагаю. Знаю также английский и французский языки, могу объясниться по-гречески, по-испански.

– Присядьте, любезный, – предложил капитан и предостерегающе поглядел на зашевелившегося было Шаховского. – Присаживайтесь, не смущайтесь. Вот мы хотели еще узнать… Надеюсь, что, будучи благородного происхождения и воспитания, не откажете удовлетворить наше любопытство …

– Помилуйте, господин капитан! Какое благородство? Был когда-то и благородным, а ныне арестант. Как и все прочие, там, внизу, – тем же ровным голосом произнес Ландсберг. – Впрочем, если могу быть вам полезен – спрашивайте, ваше высокоблагородие, не смущайтесь!

– Гм! Гм… Верно ли, любезнейший, что часть арестантов на ночь кандалы снимает? Я, как человек в таких делах неопытный, просто в недоумении. Как сие возможно?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие. По ночам я сплю, и за товарищами не наблюдаю.

– Гм… Да, да, разумеется, – капитан слегка смутился, но тут же нашелся. – Видите ли, вскорости я предполагал распорядиться снять кандалы со всей партии. И вот хотел спросить про ваше мнение – не опасно ли будет? Как вы полагаете, любезнейший?

– Бежать с парохода некуда, ваше высокоблагородие. Полагаю, что люди за человечность вашу спасибо скажут. Ну, а насчет опасности… Мне кажется, что при попытке бунта вы всегда успеете задраить трюмы и пустить туда пар из машины. Как крыс бунтовщиков перетопите, разве не так? Про сие все там, внизу, знают.

– Ну, это крайняя мера, любезнейший! Я очень надеюсь, что мне никогда не надо будет прибегнуть к таковой. Так… Ну что – все, господа? Ни у кого больше вопросов нет? Василь Васильевич, книгу, полагаю, вы можете дать. Идите, Ландсберг!

– Погодите! – Шаховской встал и подошел к арестанту. – Ну, ты! Встать! Покажи-ка свои браслеты!

От грубоватого «тыканья» Ландсберг лишь чуть дернул углом рта, но, помедлив, покорно вытянул вперед скованные кандалами руки. Шаховской внимательно осмотрел цепь, браслеты, потрогал закрепки, попробовал, плотно ли охвачены железом руки арестанта. Поглядел на каторжника снизу вверх и со зловещим спокойствием спросил:

– Значит, не знаешь, как от кандалов на ночь избавляться?

– Слышал про это, ваша милость, а вот чтобы избавлялся кто – не видал. Может, правда. А, может, и болтают зря люди – не знаю…

– Я тебе не «ваша милость», прохвост! Я начальник сахалинской каторги, статский генерал князь Шаховской!

– Извините, не знал, ваше сиятельство, господин начальник! – тон Ландсберга не изменился, только взгляд поднялся с полу и скрестился с нахмуренными бровями князя.

– С-смотри у меня! Насидишься на Сахалине в темной! – бросил Шаховской, обманутый смиренным тоном арестанта. – Ты мне лучше без утайки скажи, как так получается? Офицер вот, фон Кригер, рассказал, что видел тебя давеча без браслетов…

– Показалось ему, ваше сиятельство! Сами изволили браслетики только что проверить.

– Показалось, говоришь? Ну-ну! А скажи-ка, любезный, ведь ты лежал, как утверждает господин помощник, укрытый своим халатом? Так? А когда тебя господин офицер к себе подозвал, то ты замешкался?

– Так, наверное, ваше сиятельство. Дремал, должно быть. Не сразу сообразил со сна – кто и куда зовет.

– Бывает, конечно! «Со сна»! – князь с улыбкой повернулся к капитану. – Ну а теперь спросите-ка у него, капитан, как это он умудряется снимать и надевать халат со скованными руками! Господин фон Кригер, он ведь к решетке без халата подходил?

– Не помню, право… Кажется…

– А сейчас в халате! – торжествующе возгласил Шаховской. – Как вы полагаете, господа, возможно ли со скованными руками одежду снимать и надевать по своему желанию? Ну, что скажешь, мерзавец?

– Господин офицер что-то путает, – не смутясь, ответил Ландсберг. – Сами изволили слышать, ваше сиятельство – не помнит он…

– Я вот сейчас корабельного кузнеца прикажу позвать и велю перековать тебя, мерзавца, – закричал Шаховской. – И ежели он какую хитрость в кандалах найдет, так и плетей попробуешь! Ну, признавайся!

– Довольно, князь! – капитан Кази стремительно встал и подошел к Шаховскому. – Кажется, вы забыли, что находитесь не на своем острове, а на моем пароходе! – капитан, не сводя глаз с князя, отдал распоряжение конвойным: – Уведите арестанта! Хотя… погодите! – он повернулся к Ландсбергу. – Надеюсь, вы понимаете, что всему виной мое любопытство, милейший? Я… я не думал, что наша беседа зайдет в столь неприятную область… Идите, Ландсберг, книгу вам принесут, обещаю! И другие книги из моей скромной библиотеки, если пожелаете.

Когда арестант и конвойные вышли, Кази нервно оттянув воротник ставшего вдруг тесным кителя, налил себе сельтерской и в два глотка осушил стакан. Шаховской, которого оборвали как мальчишку, онемел от негодования. Офицеры, корабельный священник и доктор Иванов старались не смотреть на него.

– Да, князь, вы забылись! – словно и не было тягостных минут молчания, продолжил капитан Кази. – Я повторяю это при всем моем уважении к вашему происхождению, заслугам, чинам и наградам. Как?! Как можете вы, дворянин и лицо, облеченное столь высокими полномочиями и доверием, устраивать подобные безобразные сцены?! Вы намеренно унижали человека, который не мог вам достойно ответить! Который, попав на ваш проклятый каторжный остров, будет целиком в вашей власти. Стыдитесь, князь!

– Гос-с-подин капитан, – почти прошипел Шаховской. – Я не потерплю, чтобы меня отчитывали как мальчишку, да еще в присутствии этих… Этих господ, – нашелся князь.

– Стерпите, князь! – спокойно прервал его капитан. – Волею Великого князя, брата нашего монарха, я получил под свое командование этот корабль. А капитан, должен вам напомнить, на вверенном ему корабле и царь, и Бог! Только я здесь могу давать распоряжения кузнецу. Только я определяю меру вины и целесообразность наказания вверенных мне арестантов. Вы нанесли оскорбление не только ему, бесправному и уже наказанному за его грехи человеку. Вы, князь, бесцеремонно покусились и на мои полномочия, смею заметить. Меж тем, вы для меня – пассажир, и не более того! Вам не нравится мой пароход и мои порядки? Извольте: через двое суток, в Порт-Саиде, вы вольны сойти на берег и сесть на другое судно! Стоимость проезда будет вам судовым казначеем немедленно возвращена. Ну а до тех пор я настоятельно рекомендую вам не пытаться вступать в любой контакт с арестантами и отдавать на их счет какие-либо распоряжения. И еще: надеюсь, вы понимаете, что в донесении, которое долг обязывает меня отправить из первого же порта, я самым подробным образом изложу и события, имевшие место, и свое мнение относительно вашего самоуправства?

Последнего Кази мог и не говорить: князь был опытным интриганом, и понял, что своей выходкой поставил себя в крайне невыгодное положение. К тому же он моментально вспомнил, что Великий князь и высочайший покровитель Общества Добровольного Флота весьма благоволил к капитан-лейтенанту Кази, под началом которого в свое время осваивал азы морского дела. Его же положение в должности заведывающего ссыльно-каторжной частью острова Сахалин в последнее время вызывало немало неудовольствия сразу двух министров из северной столицы России – внутренних дел и сельского хозяйства. В министерстве внутренних дел князя считали персоной не в меру либеральной и скандальной – не говоря уже о том, что Шаховской был там пришлым, чужаком, выскочкой, не имеющим никакого опыта работы с тюремным контингентом. Весьма похожее раздражение князь вызывал и в министерстве сельского хозяйства. Министерские чиновники Сахалин видели только на географических картах, и свои циркуляры о необходимости развития земледелия на далеком острове базировали исключительно исходя из географической широты сей восточной колонии. К тому же, читая пространные объяснения князя о невозможности занятия ссыльнопоселенцев сельскохозяйственными ремеслами, в министерстве просто не понимали того, что для успешного занятия оными необходим не только опыт, но и желание. Ничего такого у вчерашних каторжан не было, да и быть не могло.

В довершение ко всему, Шаховской, быстро вкусив «прелестей» восточной окраины России и поняв, что блестящей карьеры здесь нипочем не сделать, откровенно махнул рукой на все и с великим тщанием в последнее время занимался лишь тем, что могло, по его разумению, заставить говорить о нем. Одним из его последних сахалинских прожектов был задуманный тоннель под мысом Жонкьер, неподалеку от поста Дуэ и одновременно главного порта острова.

Шаховского нимало не беспокоило отсутствие необходимости в таком тоннеле. Не смущало его и то, что никто на Сахалине, включая самого князя, не имел ни малейшего представления о том, как, собственно, надо прокладывать эти сложнейшие инженерные сооружения. Главным было другое: рожденный от скуки и не без влияния винных паров прожект в свое время был представлен императору Александру II. И более того – заслужил одобрительной монаршей резолюции!

Правда, знающие Александра люди утверждали, что царская резолюция была ничем иным, как тонкой насмешкой над никому не нужной выдумкой. Что монарх на склоне жизни, озабоченный множеством реальных и насущных проблем, просто не успел толком разобраться в «тоннельной инициативе» князя. И что дошел сей сомнительный прожект до императора лишь потому, что будущий тоннель должен был носить его имя…

Смерть Александра II и восшествие на престол его наследника не похоронили «тоннельного прожекта», скоропалительно обретшего статус памятника убиенному революционерами монарху. Заявив на всю Европу о том, что станет продолжателем всех отцовских начинаний, Александр III простер десницу и над идеей Шаховского. Тем более что князь, мгновенно сориентировавшись, отправил на высочайшее имя слегка исправленный документ, в котором будущий тоннель под горой Жонкьер на Сахалине должен был стать носителем имени уже нового монарха.

От Шаховского с его прожектом тогда нехотя, но весьма почтительно отступились. И нынче враги его в Санкт-Петербурге лишь терпеливо ждали – не обернется ли сей тоннель очередным конфузом сахалинской администрации? К этому были все предпосылки. Хватало и доносов на князя со стороны недовольных им сахалинских чиновников – в этом Шаховской убедился во время последнего своего пребывания в российской столице, где ему показали целую кипу обличающих его бумаг.

В сложившейся ситуации жалоба капитана Кази была совершенно ненужной. Кази, в конце концов, вес в столице имел поболее, чем любой сахалинский чиновник-неудачник, пусть даже и с княжеским титулом, и его рапортом с радостью воспользуются враги князя.

Все это Шаховской просчитал очень быстро. И счел за благо не ссориться с капитаном. Поэтому, вздохнувши, он миролюбиво затеребил капитана за пуговицу кителя: