Текст книги "Легионер. Книга вторая"

– Будет, будет, господин капитан! Признаю – погорячился. Вы не поверите, господин капитан, но нервы у меня на моем благословенном острове совсем ни к черту стали! Мир, Сергей Ильич! А, батенька?

Капитан, чуть помедлив, пожал протянутую руку.

* * *

Вернувшись в трюм, Ландсберг подсел к Жилякову, в который раз уже с тревогой отмечая, как за последнее время сдал старик. Ввалившиеся глаза, тяжелые набрякшие веки и просвечивающие через пергаментную сухую кожу кости, хриплое дыхание, то и дело прерываемое приступами кашля – все это складывалось в удручающую картину с самыми мрачными перспективами.

Почувствовав рядом с собой легкое движение, Жиляков открыл глаза, чуть улыбнулся своему молодому другу:

– Ну, барон, что понадобилось от вас высокому корабельному начальству?

Ландсберг покачал головой:

– Ничего особенного, полковник. Там, наверху, полюбопытствовали – верно ли, что арестанты умеют самостоятельно снимать кандалы, без кузнеца. Нынче утром, кажется, я был неосторожен, и офицер, спускавшийся в трюм, заметил что-то неладное. Впрочем, все обошлось.

– Ну, и слава Богу, барон! И слава Богу! Но вам надо быть поосторожнее, право! Мне кажется, вы иногда бравируете своим положением.

– Ну откуда же мне было знать, что тот офицер позовет именно меня, Сергей Владимирович? Но вы не извольте беспокоиться: все эти «шалости» нашего брата, арестантов, насколько я понял, никого здесь не тревожат. Впрочем, господин начальник острова был весьма строг! И пригрозил мне припомнить на Сахалине мою дерзость.

– Вот видите, барон! – забеспокоился старик. – Ну к чему вам было дерзить, голубчик? Право, это мальчишество какое-то!

– Клянусь, Сергей Владимирович, я не дерзил! Взгляд тяжелый, мне с детства это в вину частенько ставили.

– И не надо смотреть на начальство, коли так. Ну что вам до него? Смотрите вниз…

– Хорошо, полковник. Слушаюсь! – Ландсберг снова невесело усмехнулся и потянулся всем телом. – А наверху хорошо, Сергей Владимирович! О воздухе на верхней палубе даже вспоминать радостно! А здесь – бр-р!

– Запах неволи! – вздохнул без особой грусти Жиляков, снова прикрыв веки.

– Вы отдыхайте, отдыхайте! – спохватился Ландсберг, легко поднимаясь на ноги. – Пока есть такая возможность – лежите!

– Да от чего же мне отдыхать, голубчик? От безделья? – вяло запротестовал Жиляков.

Однако собеседника он удерживать не стал. И Ландсберг, поняв намек, пересел на свои нары.

* * *

Жизнь в тюремном трюме, меж тем, шла своим неспешным чередом. Арестанты убивали время и скуку кто как мог – спали, глазели в раздраенные по случаю хорошей погоды иллюминаторы, переговаривались, чинили одежонку. Сразу в нескольких местах, занавесившись одеялами и тряпьем, неугомонные картежники азартно шлепали самодельными картами.

Некоторое разнообразие в монотонное тюремное бытие внес охвативший многих арестантов со вчерашнего дня эпистолярный зуд. Опытные каторжане, не впервой отправляясь в далекие края, учили новичков жизни.

– Перво-наперво бабу тебе выписать на каторгу следовает, дядя! – со знанием дела вразумлял темных деревенских слушателей ушлый многоопытный глот. – На каторге без них, без бабов, совсем худо! И закон дозволяет – чего же тебе ишо надо? Да и то сказать – что твое семейство без хозяина в деревне делать-то станет? Одни надсмешки терпеть. Каждый пальцем тыкать станет – каторжанское, мол, племя! Одно и останется твое бабочке – сума да христорадничание по добрым людям.

– Оно так! – уныло соглашались деревенские мужики, вырванные злой волей или собственной глупостью из привычного крестьянского уклада. – Да что теперь поделать-то? Баба-то ладно, проживет как-нибудь, Бог даст. Вот детишков жалко, да…

– Вот я и говорю про то самое, – поддакивал глот. – Но ты не горюй, дядя! Хоть наш брат, каторжник, и лишен правов, да не совсем! Скажи спасибо, дядя, что на остров Сахалин тебя определили, факт!

– За что ж спасибо? – уныло чесал в затылке дремучий собеседник. – В Сибири, конечно, тож не сахар, да все к дому поближе. А тут – остров какой-то, черте-те где. Спасибо, скажешь тоже!

– И скажешь, дядя! – веселился «консультант». – Беспременно скажешь – потому как нашему брату на Сахалин дозволяется семейство выписывать! Глядишь – и увидишь скоро и бабу свою, и детишков!

– Что же – баба моя зарезать, не приведи Господи, кого должна, чтобы туды попасть?

– Ну, дядя, да ты совсем темный! – смеялся глот, хлопая себя по коленкам и приглашая повеселиться вместе с ним таких же знающих и опытных арестантов. – Ты меня слухай, я дело тебе советываю! Темнота! Остров, конечно, дикий, необжитый, людёв там вольных, окромя тюремщиков, почитай и нету. А начальству землю надобно, хоть она и у черта на рогах, обживать. Кумекаешь? А как туды вольных людёв заманивать? Добром, известное дело, не поедут. Вот и выходит, что только через нашего брата, каторжника заселение делать надобно! И получается, что тады всем хорошо – и начальству, и каторжникам, и ихним семействам – у кого есть, конечно!

– Да ты говори толком-то! Что вокруг да около ходишь! – начинал сердиться деревенский мужик.

– «Толком», «толком»! – передразнил собеседника исполненный собственной важности глот. – Толковые-то советы дорогого стоят, деревенщина! Али не слыхал?

– Слыхали, как же! Только не все, поди, толковые советы для нашего брата, мужика, годятся. Ты обскажи мне – как и что. И ежели к нашей пользе совет твой будет – сговоримся, чай!

– Ну смотри! – глот погрозил мужику корявым грязным пальцем. – Свидетели – вот оне! Слыхали твое обещание, ежели что, верно, оглоеды? Гривенничек пожертвуешь, дядя? Ну тады слушай! Сей же час писать тебе надобно письмо свой Дуньке – али Машке, как ее кличут-то? Так и так, мол, разлюбезная наша супруга, прошу и приказываю тебе, послушной и верной женке, обратиться к исправнику и по инстанциям, к начальству разному, с покорнейшей просьбой о дозволении ехать вслед за мужем моим разлюбезным в каторгу, куда его, невинного, злые люди понапрасну законопатили. Желаем с ним, мол, соединиться ради детушек малых и обчего хозяйствования на новых землях. Полицейские власти твое письмо по инстанциям направят, дойдет грамотка до тюремных властей, и получит супружница твоя дозволенье добровольно следовать за мужем в каторгу. И прогонные ей дадут, и все расходы по переезду твоей семействы оплатят. А как приедет она к тебе, голубка, тюремное начальство тебя сей же час из тюрьмы выпустит – закон такой! На домообзаводство получишь – и деньгами, и матерьялом, и семенами. Умным будешь – и скотину получишь в пользование – вот оно как! Что, нешто такой совет гривенника не стоит, дядя?

– Стоит-то, оно, может, и стоит – дык как Марфу мою с места-то стронешь? – недоверчиво улыбался деревенский. – Без мужика-то, без кормильца, в деревне ей не сахар, конечно. И моей виной все, кому не лень, бабу тычут, знаю! Дык все одно последнее бросать страшно! Избенка там у нас, огород есть, лужок для скотины мир выделил. А коровенку куды? Поросят, опять-таки? Рази бросишь все это? Дитёв-то кормить, подымать надо!

– Ну и дурень ты, дядя! Зачем же бросать-то? Пущай продает все на круг, на Сахалине копейка лишняя сгодится! А на острове, как женка твоя приедет, и впрямь на обзаведение дадут, по закону. Опять-таки – нешто тебе охота в тюрьме париться, с варнаками? То ли дело – своим домом жить, семействой!

– Оно так, конечно… А вдруг не дадут ничего?

– Вот дурень-то! – сердился глот. – Не веришь мне, у людёв спроси, которые эту самую каторгу вдоль и поперек прошли.

– «У людёв»! – сомневался деревенский. – У кого спрашивать-то, где ты тут людёв-то видишь? Кажный обмануть только норовит. Самому увидеть надобно твой Сахалин, будь он неладен! Точно разузнать все, разнюхать…

– Ну и дурак! Время только потеряшь, сарай деревенский! На Сахалин два раза в год пароходы из России приходют. Вот мы, к примеру, весенним сплавом идем. А ишо осенний есть – и все! До следующего лета куковать надо. Письмо оттель, коли ты до Сахалина ждать собрался, к бабе твоей, в Расею, только зимой попадет, да и то не наверняка – летом, скорее, через год. Пока бабочка твоя хлопотать начнет, пока дозволение за мужем следовать получит – и на осенний сплав опоздает! Барахлишко-то ишо продать надобно, так? Вот и считай, куриная твоя башка – два годка дожидаться тебе бабенки с семействой надобно будет. Сладко ли?

– Так-то оно так, – отчаянно скреб затылок мужик. – Но все же не знаю прямо…

– Чего не знаешь, дура? Вот уж сарай и есть сарай, прости мя, Господи! Ему всей душой, а он рыло от счастьишка своего воротит! Ты о главном-то подумай! Закон, говорю, на твоей стороне здеся! Но и казна тюремная не резиновая! Пока будешь думать – все мужики семействы свои повыписывают, всем на обзаведение денег в казне не хватит – вот и останешься ты с носом.

– Не знаю, добрый человек, что и делать. Самому бы, конечно, все увидеть да разузнать. Да и баба моя под гольные обещания нипочем не поедет, я ж ее знаю! Бабы – оне такие, нешто не знаешь? В той же лавке – нешто не видал никогда? Покеда товар весь не перешшупает, на зуб не попробует – в чулок за деньгой не полезет.

– Да ты слухай сюда, дядя! Я ж тебе не все обсказал! Слыхал, что завтра наш пароход в Порт-Саиде будет? И что конверты с марками казенными всем желающим раздавать будут – чтобы письма писали кому требывается? Слыхал? Вот и отпиши Дуньке своей сейчас, а завтра письмо сдашь, и оно в Расею обратно поедет. Мы с тобой до Сахалина дочапать не успеем, а Дунька твоя уже над весточкой мужниной слезы лить будет! Соображаешь? И если ты ей как следовает, со строгостью все накажешь – глядишь, на нынешний осенний сплав семейства твоя и успеет.

– Дык как же писать-то, не доехавши до каторги?

– Дурак ты, ей Богу! Дурак недоделанный, дядя! Ну откель твоя бабенка прознает, что ты еще до места не доехал? Пиши – будто бы уже оттуда, с Сахалина.

– Рази ж я могу, не видевши, обсказывать?

– А зачем тебе видеть? Люди видели, они все доподлинно знают и аккурат напишут так, что комар носа не подточит! Полтинничком, конечно, поклонишься… Сам-то грамоте обучен?

– Кой там… Фамилию нашу по буквицам дьякон выучил подписывать – и слава Богу… Полтинник, говоришь? А не много ли? Энтих полтинников у меня не мешок, чай! Доехать в каторгу не успел, а уже везде совать приходится…

– Меньше грамотный человек и не возьмет! – авторитетно заявил глот, радуясь про себя еще одному околпаченному клиенту. Со специалистом по написанию подобных писем, у глота уже была давняя уговоренность. С каждого полтинника за письмо «писарь» возвращал уговорщику тридцать копеек. Да гривенник тот брал себе с каждого «дяди-сарая». – Погоди-ка, я сей момент все устрою!

Глот сорвался со шконки и убежал, но вскоре вернулся, торжествующе потрясая измятой и захватанной четвертушкой бумаги с текстом стандартного письма домой.

– Вот, слушай! «Любезная супруга наша – ну, тут пропуск для имени твоей бабоньки оставлен… С низким поклоном и весточкой к вам пишет муж ваш, Богом вам данный. Извещаем вас, любезная наша супруга, что мы прибыли на Сахалин, слава Богу, благополучно. Клеймат здесь превосходный – ну, это погоды так ученым словом умные люди называют… Так… Превосходный, значит… И земля тутошняя для произрастания всяких злаков как нельзя лучше. Чистый чернозем. Кажному арестанту, как только приедет к нему жонка, начальство сейчас же выдает для домообзаводства бесплатно: лошадей двух, корову одну, овец четыре и свиней тож, курей шесть, петуха, и уток шесть, с селезнем. Избу дают совсем готовую, телегу, соху, борону и протчее, что следывает для справного хозяйства. А посему, любезная супруга наша, сразу по получению моего письма распродавайте все, что имеется нами нажитого. За ценою не стойте, что люди дадут, то и слава Богу. И не откладывая делов в долгий ящик, отправляйтесь, любезная супруга наша, к начальству, заарестовывайтесь и едьте сюда, на Сахалин»… Ну, как тебе, дядя? – с гордостью поинтересовался глот.

– Важно прописано! – деревенский с уважением посмотрел на бумагу и даже поколупал неровные строки корявым пальцем.

– А я что говорю! Эт-та ишшо не все, дядя! В конце надо обязательно добавить про твою судьбу, коли женка твоя не послушает мужа своего! Али жалости подпустить, али строгости. А еще двугривенный добавишь – в конце письма божий человек, из монахов, благословение свое добавит и крест приложить даже могёт!

– Какой божий человек? – захлопал глазами деревенский. – Поп, что ли, пароходный?

– Дура, у нас тут свои попы есть, каторжанские! – рассмеялся глот. – Согрешил где-нито в мирской жизни – а святости-то от этого не убавилось. Опять-таки – и копеечка лишняя божьему человеку не в тягость! А как ему еще заработать? Оченно помогает такое напутствие! Ну так что, дядя, будешь письмо-то отправлять? Тогда готовь денежки, деревня! А я пошел с грамотеем договариваться…

Ландсберг с вялым интересом прислушивался к этому разговору. Только что перед ним раскрылся еще один мрачноватый кусочек каторжной мозаики. Поверив в общем и целом в россказни глота, Ландсберг все же не мог отделаться от ощущения фальши, и недоговоренности явного прохвоста, принимавшего столь деятельное участие в судьбе недалекого и неискушенного каторжника-«первоходка», деревенского «дяди-сарая», как с презрением именовала таких арестантская шпанка.

«Дядя-сарай», тем временем, воспользовавшись отсутствием проныры-«глота», сопя, шарил в недрах своего тряпья, разыскивая заветный узелок с припрятанными деньгами. С опаской поглядывал по сторонам – как бы кто ловкий не заметил заветную «нычку» – тайник. Поймав взгляд Ландсберга, деревенский было нахмурился, попытался прикрыть узелок с мелочью, но скоро сообразил, что столь солидного арестанта из благородных бояться нечего. Улыбнулся искательно:

– Вот, Барин, семейству свою выписать люди присоветовали. Слыхал, небось?

– Слыхал, – кивнул Ландсберг. – Не специально, конечно, слушал – ты с этим прохвостом так громко говорил, что полтрюма в курсе твоих «сердечных дел» оказалось.

– Ага, я же на ухи тугой малость, – осклабился мужик, показывая для верности руками на уши, из которых росли клочья рыжеватых волос. – Ну а раз слыхал – что думаешь, ваш-бродь, про энто самое дело? Стоящее али как?

– Ну, коли жену с детьми не страшно тебе к каторге приобщать, отчего ж? – неопределенно высказался Ландсберг.

– Э-эх, Барин! Сразу видать, извиняй, конечно, что ты в нашей жизни деревенской совсем не петришь! Я вот мыслю, что бабенке моей с ребятенками в деревне нашей нынче похуже каторги будет. Душа изболелась, как об них вспомнишь!

– Отчего ж похуже? – удивился Ландсберг.

– Да приходила баба моя в пересылку еще по осени, когда засудили меня. Порассказывала, сердешная, всю душу разбередила… Перво-наперво мир наш надела ее лишил – как неспособную, значить, землю обиходить. Порядки такие у нас – землю нарезают по числу взрослых мужиков-работников. А как меня заарестовали – так работника, выходит, и не стало. За семена, что я весной у лавочника в долг до осени брал, как водится у нас, всю живность со двора, почитай, свели – едва коровенку да поросят баба слезами отбила да вымолила. Да… Куды ей теперь? Тока в работницы наниматься. А и не берут ведь ишшо такую. Мною, «каторжанской мордой», всяк ее попречь норовит. Платят так, чтобы только с голоду ноги не протянула, а спину ломает цельный день. Свой огородишко бурьяном зарос – некогда ей заниматься им, а дети малые совсем. Летом ягодами-грибами лесными, как звери дикие, кормились, а сейчас и подумать страшно об том, что едят… Канешно, я сам кругом виноват – да что теперь поделаешь? Головенку свою дурную разбил бы о стену, коли помогло бы… А ты говоришь – каторга страшна! Эх, Барин! Да если семейства моя на глазах будет на каторге этой самой – жилы вытяну, а прокормлю как-нито…

– Все так говорят, – встрял в разговор еще один мужичонка по-соседству. – Я-то был на каторге уже, зна-аю! Приедет к такому вахлаку-первоходку бабенка с дитями – а он ее на «фарт» сей же час пустит.

– Это как так – на «фарт»? – замигал глазами деревенский.

– Оченно даже просто, как всякую бабу на каторге, – пожал плечами новый собеседник. – По рукам, тоись, баба пойдет, за копейку малую.

– Погоди, погоди-ка! – встревожился мужик. – Так что же, востроглазый этот врет, что ли, насчет закону и послабления тем, кто семейству на каторгу выписывает?

– Почему врет? Не врет. Тока говорит не все, однако! – собеседник с опаской поглядел по сторонам – не видать ли близко давешнего глота. – На каторге, первое дело, из артели тюремной выходить нельзя: кормят там. Дрянью, конечно, но кормят, ног не протянешь, коли в карты не пристрастишься. Вот… А приедет к тебе семейства твоя – тебя сейчас из острога под зад коленом, с довольствия сымут. Нет, деньги какие-то дадут на домообзаводство, это верно! И семена там… Лесу дозволят заготовить на избу, тоже верно. Да только как ты энти бревна в одиночку из тайги приволокешь, ежели одно хорошее бревно вдесятером, само малое, ташшить требовается – да и то по зимнему времени, по снегу? Чем помощникам платить будешь? То-то и оно, что кормовые свои все и отдашь… Земли, правда, на Сахалине этом много свободной – дык ведь ее же еще обиходить надобно! Деревья повыкорчевать, распахать. А чем ты пахать-то будешь? Собой али бабой своей? Лошадей рабочих, на моей памяти, никто и никогда никому там не давал. Коровенку – могут дать, ежели смотрителю лапу хорошо «помажешь». И – опять-таки: ежели на корове пахать станешь – молока от нее не жди! Да и глаз с нее не спустишь, потому как оченно много желающих тую коровенку у тебя сожрать. Не звери дикие животину твою сомнут, так беглые варнаки со двора сведут да зарежут. Сам видел – прямо средь бела дня скотину уводили. А выскочишь, вступишься – тебе же башку и проломят. А то и избу ночью сожгут, коли отобьешься…

Слушатели переглянулись, полезли руками в бороды.

– Медведей, кстати будь сказано, на Сахалине этом видимо-невидимо, что сусликов в Расее, – припомнил знаток. – Ягод, грибов, конечно, тоже пропасть – да как в лес-то пойдешь, где одни медведи да лихие люди? Вот я и толкую, что на Сахалине бабу свою на «фарт» проще выпустить. Оно и спокойнее, и выгоднее.

– Как девок непотребных, что ли? – потемнел лицом мужик.

– Ага! – легко согласился собеседник. – Бабов-то этих на Сахалине совсем мало, особенно молодых да на рожу не страшных. Противно, конечно, грешно, прости Господи – да как иначе проживешь? Привыкает народишко, – вздохнул собеседник.

– Но… Но это же подло, гадко, безнравственно! – возмутился, в свою очередь, Ландсберг. – Как можно мать детей своих «на панель» посылать?! Какой скотиной надо быть, чтобы на этакое решиться?

– Эх, мил-человек, Сахалин этот тем и знаменит, что любого человека под свою мерку и обтесывает, и оскотинивает. Жить-то всем охота – скотине тоже, хоть о двух ногах, хоть о четырех, а жить надобно.

– Мерзости говоришь, любезный! – Ландсберг резко отвернулся, заканчивая разговор.

Лег на свою шконку, закинул руки за голову. Разум его, помимо воли, примерял услышанное к себе. Значит, и Марии разрешили бы приехать к нему на каторгу, если другим разрешают? Впрочем, зачем думать о несбыточном?

Вспомнив о Марии, Ландсберг в бессильной ярости скрипнул зубами. К чему, зачем эти воспоминания? Только душу рвать… Да разве поедет за ним Мария? Из Петербурга да на край света… Может, и поехала бы, кабы не убийство… Нет, Мария, конечно, давным-давно вычеркнула из своей жизни гвардейского сапера прапорщика Карла фон Ландсберга. Вычеркнула – да и думать забыла…

Ретроспектива-4

Очередной глухой удар, шипение воды, натужный скрип корабельной обшивки… Господи, да сколько же это будет продолжаться…

– Эй, погоди-ка, малый! – пассажир шхуны «Клеопатра», окликнув юнгу, кое-как выбрался из подвесной койки, доковылял до крохотного откидного стола и заглянул в только что принесенную миску. – Пся крев… Ты опять мне эту гадость принес, негодяй?!

Юнга, тощий, до изумления мальчишка лет тринадцати, широко осклабился щербатым ртом и произнес несколько слов по-гречески. На пассажира он глядел настороженно, и готов был юркнуть за дверь при малейшей опасности. Так и есть: сейчас этот человек опять начнет швыряться обедом! Уловив быстрый взмах руки пассажира, мальчишка проворно выскочил за дверь как раз в тот момент, когда миска с треском ударилась в перегородку.

– Пся крев! Вонючие негодяи! – Войда плюхнулся на ящик, заменявший в тесной каюте практически всю мебель, покрутил головой.

Нет, с него хватит! Он сегодня же, сейчас же пойдет к капитану и скажет ему все, что думает о нем и о его шхуне!

Заканчивался пятый день плавания Войды на шхуне «Клеопатра», найденной им в Константинопольском порту. Шкипер Тако, поначалу отказавшийся брать пассажира до Сингапура, при виде французского золота мгновенно передумал. А за дополнительную плату освободил для Мюллера-Войды каюту своего помощника, велев тому перебраться к матросам.

Первые два дня плавания после выхода «Клеопатры» в море Войда пролежал на подвесной койке пластом: море было неспокойным, а качало и швыряло старенькую шхуну так, что одна только мысль о еде заставляла пассажира нырять с головой в вонючее ведро, подвешенное рядом с койкой.

На третий день ветер поутих, шхуна перестала отчаянно скакать по волнам, и Войда нашел в себе силы выбраться из тесной каюты на свежий воздух. Однако вид огромных темных волн быстро вернул тошноту, и Войда долго стоял, вцепившись в ограждение, крепко зажмурив глаза и проклиная тот день и час, когда согласился на столь тягостное для непривычного к морю человека путешествие.

Матросы откровенно потешались над несчастным пассажиром, тыкали в его сторону пальцами, выкрикивали какие-то греческие остроты, над которыми тут же хохотали. Войда терпел – у него не было сил даже обругать как следует своих обидчиков.

Наконец один из матросов, сжалившись, подошел к Войде, помахал перед его лицом огромной ручищей и на ломаном немецком языке, с трудом подбирая слова, посоветовал:

– Не смотреть низ, камрад. Смотреть далеко! Далеко – маленький волна, глаз на месте! Понимай, камрад?

Войда, не видя толку в совете, пожал плечами и промолчал, страстно желая очутиться если не на берегу, то, по крайней мере, в своей каюте, поблизости от спасительного ведра. Однако через несколько минут, решив, что хуже от совета не будет, решился попробовать смотреть вдаль. И неожиданно для себя обнаружил, что если прямо под носом нет бесконечно колышущейся воды, качка действительно переносится легче.

К вечеру Войда почти воспрял духом, свыкся с качкой, и уже слабой улыбкой отвечал на непонятные насмешки матросов. Он даже рискнул совершить по палубе небольшую экскурсию. При этом Войда тщательно планировал каждый шаг и все время двумя руками держался за прочно закрепленные на палубе ящики с грузом и такелаж. Поскольку палуба была тесно заставлена бочками, ящиками и здоровенными тюками, передвигаться по ней было несложно.

На носу шхуны Войда, к своему удивлению, обнаружил «живой уголок»: несколько отчаянно блеющих овец и коз в плетеной загородке. Дух скотного двора тут оказался столь крепок, что Войду снова замутило, и он со всей возможной поспешностью пополз обратно, к каюте.

Давешний матрос-советчик, остановившись на минутку рядом с Войдой, счел долгом пояснить назначение «скотного двора» на палубе:

– Коза, барашка – капитан ам-ам, понимай? Свежий мясо, камрад… Карашо, понимай?

Войда кивнул: что же здесь непонятного? Капитан любит свежее мясо, вот и захватил с собой в длительное путешествие живой запас.

Утром четвертого дня пассажир пробудился от беспокойного сна с отчетливым чувством голода, и еле дождался юнгу, каждое утро заглядывающего в каюту с какими-то мисками. Содержимое миски Войду в то утро, правда, разочаровало: там были вареные бобы, сдобренные каким-то на редкость вонючим жиром. Почувствовав тут же дурноту, Войда сразу же вернул миску мальчишке, оставив себе лишь ломоть хлеба с куском овечьего сыра. Сыр, хоть и тоже неприятно пованивал, все же оказался съедобен.

Очень скоро Войда убедился, что корабельная стряпня на «Клеопатре» не отличается разнообразием: и утром, и вечером здесь подавали те же самые отвратительные бобы и сыр.

Войда попытался втолковать юнге, что он – коммерческий пассажир, заплативший за место на «Клеопатре» крупную сумму. И что за эти деньги он с полным основанием рассчитывает на то, что его будут более-менее сносно кормить. То, что носят ему – явная ошибка здешнего повара.

Строго говоря, это варево и человеческим-то назвать можно лишь с большой натяжкой, развил свою мысль вдохновленный голодом Войда. Если экипаж «Клеопатры» до сих пор не выбросил своего кашевара за борт и продолжает травиться его стряпней – это, в конце концов, личное дело команды. Но он этого есть не будет! И, как сумел, попытался через мальчишку передать повару, чтобы тот в следующий раз прислал коммерческому пассажиру что-нибудь повкуснее – иначе он пожалуется капитану.

Юнга выслушал длинный монолог пассажира с открытым от восторга ртом, явно ничего не понял, ибо никаких языков, кроме греческого, не знал. Отчаявшись объясниться, Войда прибег к спасительному языку мимики и жестов. Указав на миску, он скорчил физиономию, заткнул нос и для наглядности сунул в рот два пальца, изображая рвотный позыв. И, наконец, на глазах у мальчишки Войда вытряхнул содержимое миски за борт. Надеясь, что туповатый мальчишка понял его демонстрацию, Войда пошел дальше и высказал мимическое пожелание относительно того, что должно быть в меню коммерческого пассажира. Он мемекал, приставлял ко лбу пальцы, изображавшие рожки, и даже указывал юнге на судовой загончик для скотины. Мальчишка после некоторого размышления закивал головой, схватил пустую миску и вскоре снова принес Войде… те же бобы!

Ловко увернувшись от швырнутой Войдой миски, зловредный мальчишка долго скакал возле каюты пассажира на четвереньках, громко блеял на потеху матросам, и очень похоже копировал Войду, приставляя ко лбу пальцы, а потом суя их в щербатый рот и изображая рвотные позывы.

Сделав вывод, что у мальчишки просто не все дома, Войда решил завтра же потолковать со шкипером и открыть ему глаза на то, как издеваются на его судне над коммерческим пассажиром.

Вот и нынче, запустив в несносного мальчишку традиционно поданную мешанину из бобов, Войда решительно выбрался из каюты и отправился на поиски шкипера, которого не видел с самого Константинополя.

Капитана Тако Войда нашел на палубе. Шкипер пребывал в отличном настроении, чему в равной мере способствовало несколько стаканчиков любимой виноградной водки, вкусный и плотный завтрак, после которого на столе осталась груда нежных косточек, а также явное везение в карточной игре. За этой игрой Войда и застал шкипера, удобно расположившегося в плетеном кресле и задравшего ноги на бочонок с яблоками. Партнер шкипера, его верный помощник, как проигрывающая сторона, был в соответствующем расположении духа. Появление пассажира, лишившего его каюты, расположения духа помощнику не прибавило, и он мрачно уставился на визитера.

– О-о, кого я вижу! – с воодушевлением приветствовал пассажира по-немецки шкипер. – Герр Мюллер, если я правильно запомнил ваше имя? Рад видеть, что вы, наконец, перестали быть затворником и покинули свою каюту, ха-ха-ха! Желаете составить партию в картишки, герр Мюллер?

От карт Войда-Мюллер отказался. Осторожно присев на край ящика, он изложил шкиперу Тако свои претензии относительно питания на «Клеопатре» и явных издевательств судового повара над его желудком.

– О, вы ошибаетесь, герр Мюллер! Пассажиры на моей «Клеопатре» редкие гости, и издеваться над ними, уверяю, никому и в голову не придет! Мальчишка? Бог мой, герр Мюллер, да он просто глуп, и, к тому же немного сумасшедший. Вы разве не заметили? Впрочем, сердце у мальчишки золотое, и вы убедитесь в этом, когда узнаете его получше!

– Очень может быть, – сухо прокомментировал Войда. – Однако, шкипер, считаю своим долгом предупредить, что ваш кок когда-нибудь доведет команду шхуны до бунта! Отвратительная мешанина из бобов и тухлой солонины, которую мне упорно подают с первого дня на «Клеопатре», тому порукой!

– Матросы до сих пор не жаловались ни на аппетит, ни на стряпню Христофора, моего корабельного кока! – удивился Тако.

– Вам просто повезло с экипажем, шкипер! – криво улыбнулся Войда. – Однако позволю себе напомнить, что я заплатил за плавание на «Клеопатре» звонкой монетой. Не торгуясь с вами, если помните, шкипер! И мне кажется, что я заплатил более чем достаточно для того, чтобы получать съедобную пищу, а не что-то из свинского рациона!

– «Свинского рациона»! – Тако в деланом ужасе вскинул вверх обе руки и повернулся к своему помощнику. – Ты понял, Коста? Святой Спиридон, хорошо, что этих слов не слышал Христофор! Он бы очень, очень расстроился такой оценкой, герр… э… Мюллер, если не ошибаюсь!

– Ваша ирония неуместна! – Войду-Мюллера начал заводить шутовской тон шкипера. – Честно признаться, я надеялся, что моя отвратительная кормежка – просто ошибка. Либо недоразумение, прошедшее мимо вашего внимания. Но теперь с прискорбием вижу, что это не так…

Шкипер только качал головой и посмеивался. Карты в его корявых пальцах, между тем, словно жили своей жизнью. Колоду Тако тасовал так, что Войда только диву давался. Поиграв с колодой еще немного, Тако вздохнул и бросил короткий взгляд на помощника:

– Коста, ты не хочешь отыграться? Нет? Очень, очень жаль! Я думаю, если бы не наш пассажир, как вас там? Герр Мюллер, да! Если бы не наш герр Мюллер, тебе обязательно повезло бы!.. Ну что ж, тогда, коли не хочешь играть, Коста, иди и займись делом. А я попробую выяснить наше недоразумение с питанием достопочтимого пассажира, хе-хе…

Тако затрещал картами, заставив их красивой дугой перелететь с одной руки на другую и сердечно улыбнулся пассажиру.

– А может, вы, э… герр Мюллер, все же желаете сыграть скуки ради? По маленькой? Сегодня у меня хорошее настроение, под стать погоде. И времени есть немного, а?

– Благодарю, но нет. Может быть, попозже, шкипер, – Войда проводил взглядом помощника и перевел глаза на Тако. – Но для начала я хотел бы все же с полной определенностью довести до вас обоснованность своих претензий к своему столу!

– О-о, все очень просто, господин э… пассажир! – Тако налил себе стаканчик «озо» и опрокинул его в широкий рот. – Ваше здоровье! Прекрасное «озо», не желаете попробовать?.. Ну, как хотите, как хотите. Так вот, все очень просто, господин… Мюллер. Вспомните Константинополь и нашу встречу в таверне Абдуллы. Я не искал пассажиров на свою «Клеопатру», уважаемый! Более того: когда вы попросились на мое судно, я поначалу отказал вам, помните?