Текст книги "Хамсин"

8

Когда раненый открыл глаза, то увидел сидящую рядом на стуле худощавую смуглую женщину. Она обмакнула салфетку в миску с водой, вытерла ему лоб и щеки.

– Как вас зовут? – женщина наклонилась к самому его лицу.

– Халед, – ответил он и не услышал собственного голоса.

– Как?

Он отвернулся, глаза наполнились слезами.

– Не волнуйтесь, – сказала она. – Кризис позади. Вы потеряли много крови, но организм у вас железный, так говорит врач. Теперь все будет хорошо.

Халед попробовал пошевелиться и только тогда заметил, что к рукам тянутся трубки от капельниц.

– Можете говорить?

Он медленно произнес:

– Могу.

– Как вас зовут?

– Халед. Халед Мурси.

– Откуда вы?

– Из Бейрута. Это допрос?

Женщина улыбнулась:

– Допрос? Я просто хотела узнать, что привело вас в горы.

– Я ехал в Руаду.

– У вас там родственники?

– Нет. Друзья.

– Мы недалеко от Руады. За кем-нибудь послать?

– За Махмудом Салемом.

– Я попрошу, чтобы его нашли. Подождите минуту.

Женщина вышла.

Раненый закрыл глаза. Разговор утомил его. Лицо покрылось испариной. Он попытался согнуть ноги в коленях, но пронзительная боль едва не заставила его вновь потерять сознание.

Подонки, подумал он, чудовищные подонки. Штурмовали «вегонир», как танк противника – по всем правилам военной науки.

Но, собственно говоря, вертолетчики ни при чем. Им поставили задачу – уничтожить движущуюся цель. Указали эту цель и велели: «Работайте, ребята!» И они поработали – с первого захода прошили кабину и мотор.

Но ведь их кто-то наводил…

Значит, с того момента, как он выехал из Бейрута, за ним следили. И время от времени сообщали местонахождение машины. Отсюда вывод – последний разговор с шефом вызвал сомнения в его благонадежности. Когда же он отправился в горы, Компания решила не рисковать. И этим еще раз доказала, что верна себе.

Женщина вернулась в сопровождении человека высокого роста, молодого, но с изможденным, усталым лицом. Он присел на край кровати. Долго и пристально смотрел на Халеда.

– Вы сказали, что хотите видеть Махмуда Салема. Откуда вы его знаете?

Халед не ответил.

– Вам трудно говорить?

Халед молчал.

Видя, что раненый не отвечает, пришедший тоже замолчал и некоторое время рассматривал носки своих стоптанных башмаков.

– Дело ваше. Кроме Махмуда, вы ни с кем не хотите говорить?

– Нет.

– Тогда, боюсь, к вам никто не придет.

Халед закрыл глаза.

– Вы, наверное, меня не поняли, – вновь заговорил мужчина. – Махмуд обязательно пришел бы. Если бы не уехал. Думаю, он сюда не вернется. Махмуд теперь далеко.

Он встал и пошел к двери.

– Послушайте, – вдруг произнес Халед. Мужчина обернулся и взглянул на него выпуклыми печальными глазами. – Я только хотел спросить: Махмуд жив? С ним ничего не случилось?

– Он погиб. Во время взрыва.

Женщина с укором посмотрела на стоящего у двери человека.

Лицо Халеда исказила судорога.

– Какое сегодня число? – хрипло спросил он.

– Двадцать второе, – ответила женщина.

– Что? Какое? – с ужасом переспросил Халед.

– Двадцать второе. Вы были без сознания почти трое суток.

Халед застонал.

Женщина испугалась.

– Ему плохо, Валид! – вскрикнула она и бросилась к тумбочке, на которой лежали шприц и лекарства.

– Я позову врача. – Мужчина взялся за ручку двери.

Внезапно раздался грохот. Дом тряхнуло. Стулья и кровати подскочили на своих местах. Зазвенели стекла, закачались капельницы. И вслед за этим резкий порыв ветра через распахнувшиеся окна обрызгал всех песчаной пылью.

– Что это? Землетрясение? – спросил Халед. Он боялся поверить в свою догадку.

Мужчина покачал головой:

– Нет, это не землетрясение. Американцы второй день ведут огонь с кораблей по нашим деревням.

Восьмисоткилограммовый снаряд, выпущенный с линкора «Нью-Джерси», превратил в груды щебня несколько домов, стоящих в центре деревни. Находящееся поблизости ветхое здание школы рухнуло от взрывной волны, – к счастью, там в это время не было детей. Два других снаряда, разметав в радиусе двухсот метров куски асфальта и обломки фруктовых деревьев, образовали на месте подъездной дороги огромный овраг.

Опасаясь повторного обстрела, Валид распорядился перевести госпиталь в просторную пещеру, где хранилось оружие отряда самообороны.

Раненых несли туда на носилках. Когда дошла очередь до Халеда, его вдруг охватила паника. Он почему-то вообразил, что сейчас отсоединят пластиковые трубки капельниц и тогда он обязательно умрет. Взгляд Халеда был полон такой муки, что Надия с капельницами в руках всю дорогу шла около носилок, пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей.

– Откуда ты родом? – спросила она.

– С севера. Из Тира.

– Значит, из Тира… Вот почему ты знал Махмуда Салема. У него, по-моему, в Тире родные?

– Да, верно. Мы там и познакомились.

Халеду было трудно говорить, но он поддерживал разговор, потому что почувствовал ее внимание к нему. Это было то, в чем он в настоящий момент нуждался более всего.

Халед поймал себя на мысли, что разрывающая тело боль как будто отступает, притупляется, когда рядом эта женщина, когда он видит тонкие черты ее лица, рассыпанные по плечам черные шелковистые волосы, тонкие смуглые руки.

У самого входа в пещеру носилки сильно тряхнуло: идущий впереди санитар едва не уронил их, споткнувшись о камень. От боли Халед потерял сознание, и потребовалось немало усилий, чтобы привести его в чувство.

Ему становилось все хуже. Две сквозные раны – одна в предплечье, другая в бедро – были неопасны. Врача – молодого палестинца, который оперировал Халеда, – беспокоила третья, в боку: пуля вырвала кусок ребра, оставив рваную рану величиной с ладонь. А в ливанском климате да еще при нехватке медикаментов и перевязочных материалов любая инфекция могла оказаться смертельной.

Действительно, рана быстро нагноилась, и Халеду были вынуждены дать дозу антибиотиков, близкую к токсичной. Временами он впадал в беспамятство, а когда сознание возвращалось, трясся от озноба, отвернувшись к стене и не произнося ни звука. Был момент, когда Халед решил прекратить борьбу, больше не цепляться за жизнь. Здоровой рукой он попытался сорвать с себя повязки, и, не окажись вблизи санитар, это могло кончиться плохо.

– Подобное случается, – объяснил Надии врач. – Устав от боли, раненый иногда приходит к мысли, что лучший способ избавиться от страданий – уйти в иной мир. Следите за ним.

С этой минуты Надия старалась не отходить от Халеда ни на шаг. Он настолько привык видеть ее подле себя, что, когда она отлучалась, впадал в какую-то мрачную задумчивость. И никто, кроме Надии, не мог вывести его из такого состояния.

Потом Надия заметила, что он стал прибегать к уловкам, чтобы подольше побыть с ней. Часто задавал вопросы, на которые приходилось отвечать долго и обстоятельно.

Однажды Халед попросил ее рассказать о себе.

– Нечего рассказывать, – сказала Надия. – Жизнь была малоинтересной. Разве что студенческие годы…

– А где ты училась?

– В Каирском университете. На факультете журналистики.

– Вот как! А мне казалось, что твое призвание – лечить людей. У тебя это получается.

– Я и сама не знаю, в чем мое призвание. Когда я только начинала учиться, думала, что рождена писать. Но после окончания университета несколько лет не брала в руки перо. Не до того было. А потом так сложилось, что я приехала корреспондентом сюда, в Ливан. Делала репортаж за репортажем. Много разъезжала и за полгода повидала такое, что даже расхотелось писать. Я подумала, что людям вокруг сейчас нужны не мои статьи, а простая человеческая помощь: сделать укол, сменить окровавленный бинт. Это важнее.

– Ты замужем? – неожиданно для себя спросил Халед.

– Была, – просто ответила она и добавила: – Меня в Каире ждет маленькая дочь. Фатма.

После этого разговора Надия начала нравиться Халеду еще больше. Он не понял ее до конца, но считал, что выбор ее достоин уважения. Шутка ли сказать, променять профессию репортера, да еще в таком горячем месте, на роль скромной сиделки в деревенском госпитале! На такой шаг способен не каждый.

Надия вообще поразительное существо – как с другой планеты, думал Халед. И хотя она тут, рядом, их словно разделяет огромная пропасть. Непреодолимая для него.

Когда Халед почувствовал себя лучше, Надия попробовала читать ему газету. Вначале он, казалось, слушал с интересом. Но вскоре она поняла, что слова до него не доходят: Халед просто рассматривал ее. И взгляд его, прежде выражавший только страдание и боязнь одиночества, был теперь иным – наполненным нежностью.

Надию охватило непонятное волнение. Так смотрят не на сиделку. Так смотрят на женщину – на близкого, дорогого человека.

Как отнестись к своему открытию, Надия сразу решить не смогла. Она долго размышляла об этой, внешне почти незаметной, перемене в их отношениях, и помимо воли все чаще и чаще мысли ее возвращались к Халеду. Постепенно к чувству жалости, которое Надия испытывала к раненому, начало примешиваться другое – настоятельная потребность видеть его, говорить с ним, улыбаться ему. Настал момент, когда, желая Халеду спокойной ночи, Надия внезапно наклонилась и коснулась губами его лба.

Это было началом их общих радостей и бед.

9

Когда обстрелы прекратились, Халеда поселили в уцелевшем домике на краю деревни. Отсюда открывался прекрасный вид на море. Крошечный садик перед домом весь зарос цветами. Надия надеялась, что в этом идиллическом уголке у Халеда быстрее проснется вкус к жизни. На это имелось достаточно причин: раны его заживали, и она проводила с Халедом каждую свободную минуту. Казалось, от его былой отрешенности вскоре не останется и следа.

А вышло все как раз наоборот, Халед часто мрачнел, замыкался в себе. Когда она его о чем-нибудь спрашивала, отвечал рассеянно и невпопад. И что самое обидное, Надия не могла найти этому объяснения.

Как-то он спросил ее:

– Когда ты собираешься уезжать домой?

Она не поверила своим ушам:

– Ты что, хочешь, чтобы я уехала?

– Я не хочу. Но если говорить откровенно, мне было бы спокойней знать, что ты далеко.

– Значит, тебе все равно, с тобой я или нет?

– Вовсе не все равно. Но у меня такое ощущение, что я могу накликать на тебя беду.

– Какую беду? Что со мной может случиться?

Он промолчал.

Надия долго терялась в догадках, что имел в виду Халед. Его странные слова не давали ей покоя. Наконец она решила объясниться с ним, поговорить начистоту.

– Ты уедешь со мной, Халед? – откровенно спросила она. – Я нужна тебе?

– Да. Я бы очень хотел уехать с тобой. Но думаю, что не имею права.

– Что значит «не имею права»? Тебя смущает, что я была замужем?

Халед от этого вопроса даже растерялся.

– Мне никогда не приходила в голову такая глупая мысль.

– Что же тогда?

– Дело как раз во мне. Я не могу быть с тобой. Это может для тебя плохо кончиться. Пойми, я как прокаженный: способен заразить любого, кто рядом.

– Какая-то мистика! – Надия была в отчаянии. – Халед, ты что-то скрываешь от меня!

– Скрывал, – горько сказал он. – Но больше скрывать не могу. Ты вынуждаешь меня сказать правду. Я уверен, узнав ее, ты отвернешься от меня. Все равно – слушай. Я совершил ужасные вещи…

Он замолчал, силясь собраться с мыслями.

– Но, Халед, если ты что-то совершил, нужно просить прощения у Бога и людей, а не зарываться в нору и не изводить себя угрызениями совести. Пусть ты понесешь наказание, но будешь прощен. Будешь жить как все нормальные люди – честно и спокойно. Нет такой вины, которую нельзя было бы искупить… И потом, мне кажется, что ты просто наговариваешь на себя.

Халед отрицательно покачал головой.

– Ты украл?

Он лишь улыбнулся. Она спросила чуть слышно:

– Ты убил человека?

– Многих…

Она опустилась на стул. Силы покидали ее.

– По моей вине погибло много людей. Ты говоришь – искупить вину… А у кого мне просить прощения, Надия? Ты и твои друзья и еще эти бедные люди, что вокруг нас, способны понять и, возможно, простить. Но другие не простят.

– Другие? Кто это другие?

– Слушай, неужели ты до сих пор не поняла, кто я? Как оказался здесь? Зачем понадобилось посылать вертолеты, чтобы разделаться со мной? Не догадываешься?

Лицо Надии было белым как мел.

– Кто же ты?

– Я – «тихий американец». Агент Центрального разведывательного управления США…

10

Он сидел на балконе и смотрел в бинокль. Море серебрилось в лучах утреннего солнца. Почти у самого горизонта темнели узкие полоски – там, вдали от берега, застыли корабли американской эскадры.

Надия подошла к нему, положила руку на плечо.

– Халед, мне нужно что-то сказать тебе.

Он отложил бинокль, повернулся в скрипучем кресле.

– Я знаю, Халед, ты рассердишься… Но поверь, дорогой, я не могла иначе… Так вот, пока ты спал, я записала твою исповедь. Вот она.

Надия протянула ему несколько отпечатанных на портативной машинке листков.

Халед взял их здоровой рукой, положил на колени и спросил:

– Ты записала все, о чем я рассказывал?

– Посмотри сам.

Он пожал плечами, начал читать первую страницу: «Я, Халед Мурси, пишу все это в здравом уме. Начинаю с этих слов, потому что был тяжело ранен, когда меня хотели уничтожить. Но я выжил. И теперь считаю, что имею право рассказать правду о себе и тех, кто хотел бы ее похоронить вместе со мной.

Я американец, хотя среди моих предков есть арабы – ливанцы, эмигрировавшие в свое время в США.

Я был агентом ЦРУ и сейчас горько в этом раскаиваюсь. Тот, кто раскаивается, часто говорит, что был обманут, введен в заблуждение. Не хочу никого винить – прежде всего виноват я сам. Я считал непогрешимой мою страну. Я искренне верил, что служу ее интересам. И во имя Америки я готов был на многое: плести интриги, причинять боль и страдания людям, натравливать их друг на друга.

Я был убежден, что нет людей благородней, чем те, кто руководит Америкой, и нет ценностей дороже американских.

Я ненавидел коммунистов, потому что, как меня учили, они против общественной системы, создавшей богатства моей страны. И поэтому вел борьбу с ними, да и со всеми, кто не был с нами „в одной лодке“.

И вдруг почва ушла у меня из-под ног. Я увидел: все, чем я занимался, нужно не американскому народу, а лишь горстке американцев. Тем, для кого политика – это путь к достижению личной выгоды, а пролитая кровь, даже кровь своих соотечественников, – тоже капитал.

Истина открылась мне, когда я распознал грязную игру. Ее затеяли за океаном, в Лэнгли, а исполнителем была группа „Каир-Альфа“.

Хочу объяснить, что это такое. „Каир-Альфа“ – особое подразделение ЦРУ, собирающее военно-политическую информацию в странах Ближнего Востока и уничтожающее всех тех, кто мешает Америке достичь ее целей. Свое название группа получила в семидесятые годы, когда президент Садат начал проводить свою политику „открытых дверей“. В Египет хлынули сотни иностранных фирм, и ЦРУ постаралось использовать благоприятные условия. Именно тогда группа „Каир-Альфа“ попыталась пустить глубокие корни во многих городах арабского мира.

Я занимал в „Каир-Альфа“ довольно ответственный пост – был работником ее резидентуры в Ливане. Меня направили туда во время междоусобиц – сочли, что это удобный для моего внедрения момент.

В мои функции входило знакомство с лидерами ливанских политических группировок, изучение их курса, программ, условий и методов работы. Особое внимание я должен был уделять радикалам.

За три года, которые я прожил в Бейруте под видом владельца дорогого обувного магазина, я свел обширные знакомства с нужными нам людьми. В подвале куп ленного мною дома была устроена типография. Там по заказам тех или иных политических групп я печатал их материалы. И благодаря этому был прекрасно осведомлен.

Особо сблизился я с руководителями молодежной организации „Аль-Фаджр“, объединявшей несколько небольших левацких групп. Я сразу понял, какую пользу они смогут мне принести, если удастся на них влиять. Но так, чтобы ни один из членов „Аль-Фаджр“ даже не подозревал, кому на самом деле должны послужить их глаза и руки.

Возможно, я шел бы этим путем до конца. Но случилось то, что заставило меня усомниться в правильности моего пути.

Однажды, уже после того, как израильтяне вошли в Бейрут, я отправился на встречу с человеком из израильской разведки „Моссад“, чтобы обменяться с ним кое-какими данными. Раньше на такие встречи ходил сам шеф, – говорю об этом потому, чтобы стало понятно, насколько мне доверяли. Неподалеку от лагерей палестинских беженцев Сабра и Шатила мою машину остановил израильский патруль. Я оставил машину и пошел окружным путем, удивляясь гнетущей атмосфере, царившей вокруг. Издалека слышался многоголосый женский плач, сновали машины ливанского Красного Полумесяца. Я повсюду натыкался на угрюмых израильских солдат, переговаривающихся со своими начальниками с помощью переносных раций.

Чем ближе к въезду в лагеря беженцев, которые мне нужно было миновать, тем сильнее чувствовался страшный запах смерти. За время обстрелов Бейрута израильтянами этот запах стал мне хорошо знаком. А наутро я узнал, что там произошло: отряды фанатиков-фалангистов, союзников израильтян, убили сотни палестинцев.

Я был потрясен, раздавлен всем этим. И не мог избавиться от мысли, что я, американец, пусть и косвенно, но тоже причастен к этой бессмысленной бойне. Ведь ее учинили те, кого мы всегда называли своими друзьями и союзниками, кого мы снабжали всем, чем могли: оружием, деньгами, информацией.

Многое с этого момента я стал воспринимать в ином свете. Но окончательно прозрел уже после того, как в Бейруте высадились американские морские пехотинцы из „миротворческого корпуса“.

Сначала ничто не предвещало грозы. Но затем Бейрут потрясли взрывы, приведшие к многочисленным жертвам в американских и французских частях, и стало ясно, что им вообще надо уносить ноги из Ливана. Тут меня посетил большой босс из Лэнгли. И он сказал мне:

– Халед, настало время. Если сейчас что-то срочно не предпринять, эти „голуби“ из Вашингтона заставят нас уйти отсюда, может быть навеки. Для Америки это нежелательно. Понятно?

– Как же быть? – спросил я. – Парни гибнут ни за грош. Лучше им действительно уйти.

– Глупости, Халед! Нормальные потери. Есть еще и другой путь.

– Какой же?

– Поймать этих „подрывников“ на месте преступления. Успокоить общественное мнение в США. Как? Очень просто. Организуйте парочку налетов и предупредите нас заранее. Мы докажем, что прежние потери были результатом излишней беспечности, а вообще мы способны справиться с любым сопротивлением.

Мне этот план пришелся не по душе, но делать было нечего, и я пустил в ход „Аль-Фаджр“. Мне удалось убедить руководство организации в необходимости совершить налеты на несколько военных постов. Еще три-четыре десятка убитых, говорил я, и чужеземцы уйдут с ливанской земли. Я указал, где и когда все должно свершиться, и заранее известил связника из „Каир-Альфа“. Удар можно было отвести без труда. В целом это была простая операция.

Но взрыв прогремел – погибло несколько солдат. Трудно себе представить, что я пережил в этот момент.

Когда я спросил своего шефа, что все это значит, он сокрушенно покачал головой:

– Связь, Халед, очень плохая связь. Компания работает в тяжелых условиях. Случаются накладки!

Прошел день, и прогремел новый взрыв. Новые жертвы. Я не находил себе места. А тучи сгущались. Военное командование пригрозило применить против партизан жестокие ответные меры.

На этот раз я не мог не задуматься, могла ли опять подвести связь. С трудом сдерживая себя, я потребовал объяснений от шефа. Но он только отмахнулся:

– Сейчас не до того, Халед. Нужно готовиться к другому. Определяйте местные объекты для поражения, районы, где больше всего левых.

И тут будто вспышка молнии высветила правду, и мне стал ясен весь дьявольский трюк.

Я понял, что люди Лэнгли хотят сделать из Ливана второй Вьетнам. Решив спасти тех, кто еще не успел погибнуть по моей вине, я помчался в Руаду – на встречу с боевиком из „Аль-Фаджр“, готовившим очередную акцию. Но мне не дали туда доехать. Мою машину обстреляли вертолеты.

Не знаю, удастся ли мне сохранить жизнь. Не это главное. Я хочу, чтобы люди задумались, прочтя мою исповедь. Пусть она послужит предупреждением против новых трагедий, больших и малых…»

Он бросил листки на стол, помолчал.

– Эта бумага – мой окончательный смертный приговор, Надия, – наконец вымолвил он. – Ты написала и удовлетворена, правда? Этого требовало твое журналистское «эго». Ты вспомнила, что рождена писать?

– Нет, – Надия подсела рядом. – Я вспомнила, что я арабка. Что мой долг сказать людям правду о великой подлости. Но не беспокойся, – продолжила она, слегка улыбнувшись. – Твоя исповедь не будет опубликована, пока мы с тобой не исчезнем из поля зрения Компании – навсегда. Я позабочусь об этом. И потом…

Халед не сводил с нее глаз.

– И потом, есть и другая причина, которая заставила меня взяться за перо. Ведь этот документ – вовсе не твой смертный приговор. Наоборот, это твой последний и, возможно, единственный шанс остаться в живых.