Текст книги "Один день Дениса Ивановича. Хроники конца света"

Бес попутал

Вечером в пятницу Семеныч остался один. Ну как остался – жену он выгнал. Не то что б ее не любил, но очень она достала его вопросом о зарплате. Да, вместо зарплаты он принес домой недопитую пол-литру. Да, это все деньги, что остались от получки. Ну что теперь, убить его, что ли?

В общем, Семеныч подумал-подумал, и дал жене в левый глаз. Потому что кулак был правый. А когда она убегала вниз по лестнице с дочкой на руках, кинул в нее сверху санки. Но промахнулся по-пьяни.

Конечно, он жалел об этом. Не о том, что промахнулся, а о том, что жена убежала. После водки хотелось секса, а женщины не было. И где ее было теперь искать на Рабочем поселке, эту женщину, полдесятого вечера в ноябре? Нет, он знал, куда жена убежала, к золовке, куда же еще. Но тащиться в снежной слякоти через две улицы? А смысл? Их там будет уже двое. Две злобных бабы. Не гляди, что одна – сестра родная. Да еще дочь.

А точно, дочь. Какой секс при ребенке в двенадцатиметровой комнатушке? Хорошо хоть мать к сестре съехала. Теперь и жена умотала. Баба с возу – кобыле легче.

Подожди, это что ж получается? Их там не две, а три бабы, да еще дочь. На девять квадратных метров. А я тут один на целых двенадцать метров. Квадратных. Хо-ро-шо!

Вечер сразу заиграл радужными бликами, как новогодняя елка в третьем часу ночи после застолья. Семеныч хозяйским взором окинул свою комнатушку. На широком, в четверть комнаты столе, на длинной зеленой скатерти сияла пол-литра. Слева от стола матово поблескивал квадратным экраном «Рекорд». Отличная штука, даром что с рук купили. Полировка как новенькая. Только динамик похрипывает, но пережить можно.

Но душа хотела чего-то другого, праздничного. С самого низа трехэтажной этажерки Семеныч выволок патефон и пачку пластинок. Взгромоздил чемоданчик на стол, откинул крышку и завис над пластинками, разбросанными по уже застеленному убежавшей женой диван-кровати. С одного из конвертов на него щурилась черноглазая чертовка с огромным шиньоном на голове и микрофоном у ярко накрашенного рта. Под ней белой вязью было призывно подписано: «Найди меня!». Аида Вертищева, – прочитал он пляшущие перед глазами буквы, и решил, что за это надо выпить. Залез коленями на стол, дотянулся до форточки. Там, на холодке, висела плотная сумка с продуктами: сало, колбаска, яички. Долго ковырялся за окном во тьме, слабо освещенной качающейся на столбе под жестяным колпаком лампочкой, пока, наконец, не нащупал скользкий шмат, осыпанный солью и чесноком, втащил его в комнату, сполз со стола, чуть не опрокинув пол-литра. Развернул сало, освобождая его от бледно-фиолетовой оберточной бумаги. Бумага была казенная, из магазина, но сало – свое. Тесть умел солить свинину отлично и всегда присылал в город с женою, когда она ездила проведать своих стариков. Правда, кабанчика забили совсем недавно, перед ноябрьскими, но все уже просолилось, есть было можно.

Семеныч нетерпеливо извлек из хлебницы буханку черного, нашел в загашнике у жены пару луковиц. За ужином на коммунальную кухню решил не идти, было немного стыдно за шум в общем коридоре и за санки, которые с грохотом скакали по ступеням.

Водка забулькала в граненый стаканчик, нежно мерцая в свете оранжевого абажура – настоящая «Столичная», 3-12. Напластал розоватых, с темными прожилками мяса, кусков сала, крепкого ноздреватого хлеба. На лук посмотрел, и решил пока не трогать. Со скрежетом, царапая пол, подтащил ближе к столу раскладное кресло, в котором спала дочка. Раскинулся в нем, на широких подлокотниках расставив – с одной стороны стакан с водкой, с другой – пепельницу и «Беломор». Выбил в рваное окошечко из пачки папиросу, резко дунул в длинный белый мундштук, трамбуя покрепче табак, чтоб не лез в рот, и закурил. Дым потянулся к раскрытой форточке, сизым туманом растекаясь над столом.

Наконец, опрокинул в рот сто жгучих грамм, жмурясь и задерживая дыхание, занюхал кусочком ржаного и тоже бросил его в рот вслед за водкой. Не торопясь взял из пепельницы тлеющую папиросу и глубоко, с наслаждением затянулся. Так, не выпуская папиросы изо рта, потянулся к Аиде, заманчиво поглядывающей на него с фотографии, вытащил из конверта черный кругляк и с пьяной тщательностью прицелившись, попал пластинкой на патефонный диск. Тихо поругиваясь, завел гнутой ручкой машинку, поставил никелированный рупор с иглой на пластинку и спустил рычажок.

Голос у чертовки оказался неожиданно звонкий, юный, почти подростковый:

 
Ищи меня, ищи меня,
Иди искать, иди искать, иди меня искать…
 

Семеныч слушал песню, покачивая закинутой на ногу ногой, выпуская в воздух струи сизого беломорского дыма. Когда песня закончилась, он выпил еще полстакана, закусил бутербродом с салом, и вновь запустил ее.

…На какой-то момент Семеныч выпал из реальности, а когда вновь вошел в нее, то бутылка была уже пуста. Как это случилось, он не помнил, и подозревал, что без нечистого тут не обошлось, но доказательств у него не было.

– Черт! – выругался он в полголоса и привстал, пошатываясь, чтобы еще раз завести понравившуюся ему Аиду. Но посмотрел в сторону окна и снова сел в кресло.

На фоне темного стекла четко выделялась кисть человеческой руки, одетая в белую перчатку. Рука высунулась в узкую щель, оставшуюся между подоконником и столешницей. Покачиваясь как кобра, она гипнотизировала взор Семеныча, задумчиво пошевеливая длинными тонкими пальцами. «Как у пианиста», – подумал Семеныч, вспоминая увиденный на днях по «Рекорду» концерт камерной музыки. Там пианист в белых перчатках азартно жал на клавиши похожего на зевающего бегемота рояля. Рука сложила пальцы в странную фигуру, слегка помахала ими, будто благословляя Семеныча, и скрылась в щель.

«Ни хрена себе допился», – подумал Семеныч, но все же под стол заглянул.

Под столом стоял карлик. Он был такой карлик, что ему даже не надо было нагибаться, чтобы стоять под столом прямо. Но руки у него были как у шимпанзе – то есть длинные, до полу. Собственно, именно этими руками в белых пианинных перчатках карлик и опирался на пол. Ноги, в отличии от рук, у него были короткие. Зато ступни – длинные. Практически такие же, как вся нога. На ступнях были одеты какие-то восточные тапочки с загнутыми острыми концами, на которых мотались пушистые бубенчики. Глаза из-под лохматых бровей поблескивали остренько и недобро.

От этого блеска Семеныч попятился от стола вместе с креслом. Пепельница звякнула на пол, и он автоматически потянулся за ней, а когда поднял, то карлик стоял уже у самой ножки стола – черной, дубовой, гнутой у основания капитальной ножки старорежимного обеденного стола, невесть из какой барской усадьбы перекочевавшего в эту коммуналку.

– Ты кто? – спросил Семеныч с тайной надеждой, что карлик исчезнет. Но тот ответил скрипучим неприятным голосом, впрочем, с доброжелательной ужимкой сморщенного бровастого лица:

– Бес.

– Оттуда? – вытолкнул из внезапно пересохшего горла Семеныч дурацкий вопрос.

– Оттуда, – подтвердил бес.

Внезапно Семеныча понесло.

– Видишь, – печально, и даже со слезой в голосе, сказал он, – жена меня бросила. Сижу вот один. Водку пью.

– Вижу, – односложно ответил бес из-под стола, с интересом разглядывая Семеныча, склоняя голову к левому плечу. Семенычу даже показалось, что тот его пожалел.

– Слушай, а бабы у вас в аду есть? – с внезапно вспыхнувшей надеждой спросил он гостя. – У вас их там наверно куча. Прислал бы мне одну, а?

Бес выдвинулся из-под стола, и стоял уже почти вплотную к Семенычу, у которого в голове зрел зловещий план. Он понимал, что никакой бабы из ада ему не пришлют, и вообще, все это пьяное видение, которое срочно необходимо разрушить, чтобы совершенно не трехнуться головой. Пусть даже не видение, но насмешливый взгляд карлика ему абсолютно не нравился. «Сейчас он шагнет еще шаг ко мне, и я ему вмажу!» – сладострастно подумал Семеныч и даже слегка подогнул ударную правую ногу, чтобы ловчее пробить бесу в тыкву. А тот, ничего не подозревая, шагнул вперед, прямо под удар.

Игравший по молодости в заводской футбольной команде бомбардиром Семеныч туго знал дело. Удар был внезапным и хорошо поставленным. Нога прошла насквозь насмешливого коварного карлика и въехала со всей дури в дубовую ножку стола. Бывший бомбардир взвизгнул, как раненый кабанчик на дворе у тестя, и в голове у него взорвалась новогодняя петарда, разбрызгивая яркие искры и дикую боль. Потом наступила полная тишина, в которой он лежал на полу, всматриваясь сквозь застилавшие глаза слезы в покачивающуюся за окном лампу фонаря.

В комнате было тихо, слегка пахло паленой изоляцией, и протрезвевший Семеныч внезапно понял, что это перегорели пробки. Кряхтя и постанывая от боли, когда пальцы правой ноги соприкасались с окружающими предметами, он, наконец, поднялся, и, подтянув к стене под щитком с пробками кресло, взгромоздил не него табуретку. Взобраться на эту Вавилонскую башню травмированному Семенычу было нелегко, но он это сделал. Уже абсолютно трезвый, он балансировал на табуретке, накручивая в свете трепетной свечи жучка на фаянсовую пробку, и уже почти накрутил, когда легкий вздох за спиной колыхнул воздух, и загасил фитиль. Семеныч возмущенно оглянулся назад, готовый обругать форточку за сквозняк…

На светлом покрывале дивана черным виниловым ковром были рассыпаны патефонные пластинки и на них белела в свете заоконного фонаря бледная фигура совершенно обнаженной женщины. Огромный шиньон занимал всю подушку, а незакрывающиеся глаза казались мрачными туннелями в иной мир.

Вавилонская башня под ногами Семеныча дрогнула в смертельной конвульсии, и чтобы не упасть, он ухватился рукой за щиток. Черт знает как он попал в гнездо от пробки. Все двести двадцать вольт и два ампера схватили его за неосторожный палец, как будто сто тысяч ос вонзили в него жала, а потом резкий удар отправил страдальца прямо в объятья исчадья Ада.

* * *

Больничный Семенычу не оплатили, потому что дело было по-пьяни. А когда его кто-то спрашивал, откуда у него такой здоровый фингал под правым глазом, он коротко отвечал: «Бес попутал».

Исход Осорета Шинокадже

В последний день праздника о-Бон Шинокадже-сан наслаждался в своем крохотном садике восхитительным закатом, который столь удобно было наблюдать со старинной мраморной скамьи, привезенную им много лет назад из отцовского дома. Заря стремительно умирала, превратившись далеко над морем в узкий клинок раскаленной стали, отделивший небо от тверди словно душу от тела. Какое-то время спустя погас и этот последний отблеск чудесного августовского дня, и сумерки, серо-синие, будто лик Онрё, сменили на небосклоне великое божество, озаряющее небеса.

Кадже-сан сидел не шелохнувшись, не отводя взгляда от двух тонких верхушек, которыми завершалась высокая ель, растущая сразу за гранью его земельного владения. Вид этой тонкой развилки, которой венчалось столь могучее дерево, всегда приводил его в недоумение: как возможно, чтобы крепкий прямой ствол, много десятилетий тянувшийся прямо к солнцу, раздваивался в самом конце пути? Возможно ли, что в дальнейшем будут тянуться к златым лучам правительницы Небесных полей Такамагахара два ствола вместо одного? Но кто видел вершину ели с двумя стволами? Одна дорога ведет к истине, и множество – к заблуждениям. А может быть, одна из вершин странной ели устремится ввысь, а вторая пойдет, как обычная ветка, вбок? Но кто будет решать, какой стороне развилки, правой или левой, стать новым путем для ели, а какой – уйти вбок и исчезнуть среди других ветвей? Ведь не сама же ель? Кто вообще решил, что в какой-то момент своей тихой растительной жизни ей придется делать выбор между правым и левым? Но выбор ей делать придется, и один из этих ростков, таких тонких и хрупких, станет для нее новой синто. Ибо, как не бывает двух правд, так и верная дорога в Небесные поля может быть только одна.

Пока Кадже-сан рассуждал таким образом сам с собой, небо совсем посерело, так что чеканночерные прежде на его фоне листья вишни, под которой стояла скамья, стали сливаться с небосклоном, терять свою четкость, превращаясь в изящный суми-э, сотворенный рукою великого мастера. Похолодало, и Кадже-сан зябко одернул широкие рукава льняной юкаты. Конечно, будь он на берегу, то обязательно отпустил бы в последнее плаванье бумажный фонарик с трепетной свечой, указывающей путь заблудившимся душам. Но до моря было слишком далеко. Поэтому свой единственный фонарик он зажег дома и поставил вместе с угощением на обуцудан перед табличками с именами предков.

Каджи-сан оглянулся, чтобы на матовом сёдзи увидеть отблеск путеводной свечи. Перед раздвижной бумажной дверью стояла тонкая женская фигура, четко, словно тушью, выписанная на фоне полупрозрачной васи, прикрывающей вход. Она странно двигала руками, совершая такие движения, словно чем-то незримым осыпала свои плечи. Затем она посолила перед собой землю и ступила на нее своими гэта. Когда женщина сделала шаг вперед, и свет упал на ее лицо, Каджи-сан узнал в ней свою жену.

Он тут же вспомнил все, что случилось этим прекрасным августовским днем, и поспешил за женой в свой бункэ. Как он и предполагал, на алтаре предков стояла одинокая табличка-ихаи. На ней было написано только одно имя. И была его фотография. Так Осорета Шинокадже узнал, как его зовут после смерти.

Переход
(рассказ наставника)

Я ведь еще работал тогда, когда у нас на производстве спирт шел пшеничный. Это потом, когда зерна не стало хватать, на гидролизный-то перешли.

А дело было так. Собирает раз нас начальник цеха – а я распредом был, у меня в сейфе почитай что для всего участка спирт хранился – я его всегда на нижнюю полку за коробки с кооперацией ставил. Ну вот, собрал нас начальник и говорит: так мол, и так, скоро мы переходим на гидролизный спирт, делается он из опилок, и пить его ни в коем случае нельзя, а то – во! – проводит для наглядности себе по шее ребром ладони.

Взглянули мы на него, а у самого рожа красная как помидор и по носу – прожилочки. Как же ты сам-то, думаем, будешь, бедолага?

А он нас все накачивает: спирт этот, говорит, ре… реа… рена… В общем – накапливается в организме, и человек умирает.

Ну ладно. Разошлись мы в разные стороны и в великой кручине стали ждать, когда же будет переход на этот ужасный спирт.

Но ведь у нас всегда так – скажут быстро, а делают долго. Месяц проходит, другой, а опилочного спирта все нет как нет – он уж для нас стал вроде страшной легенды: и рассказов о нем наслушались, и расписались по три раза, что пить его не будем. Мужики совсем с горя распустились – пшеничный-то, говорят, скоро кончится, так давайте хоть сейчас вволю попьем! На конвейер считай что ни грамма не попадало.

Сборщикам полагалось для промывки сердечников по сто граммов в смену на человека. На бригаду, значит, в среднем, пол-литра. Так они что делали: день бригада одному весь спирт отдает, день – другому. И так – по кругу. Тот, который накануне пил, придет, да у следующего на опохмелку стреляет. Отдает потом, конечно. Так вот и ждали. Уж думали – может, пронесет.

Но однажды приходим первого числа, и как громом стукнуло – идите, говорят, получайте свой гидролиз. Глянули мы – и впрямь, у дверей кладовки стоит автокар, а на нем – канистры. Да мы столько наслушались, что и подойти близко боимся – вдруг нанюхаемся! Ну мне бабы и говорят (а я один среди них мужчина распредом был): иди, перенеси в кладовку канистры. Я уж кричал, что я один, а их много, что меня беречь надо – да куда там! Не помогло. Перенес я канистры и скорей руки мыть.

Вернулся на участок, а там два мастера да бригадир сборщиков стоят в тоске ужасной: душа просит, но не хочется умирать как собаке от опилочной бурды. У начцеха-то еще пшеничный остался в заначке, да и кладовщик себе приберег, но на них уж рассчитывать не приходилось – своя рубашка ближе к телу. А я-то уже посмотрел на гидролиз этот и нюхнул даже – ну его, говорю, ребята, он мутный какой-то и воняет как дохлая кошка. Те как услышали это, так и вовсе понурились. Уж как на нас бабы кричали: и алкаши мы, и такие-сякие, а и те взглянули с сочувствием. Поняли, небось.

И вдруг смотри – Степан Стаканыч семенит к нам – это мы его промеж собой так звали, а по правде-то он Степан Степаныч, начальник БПП. Сухонький такой, седенький, нос красный – закладывать ужас как любил. К концу смены не знаю, был ли когда трезвым. За это и звали Стаканычем, да еще потому, что стакан у него всегда наготове был.

Так вот, подсеменил он и спрашивает:

– Ну что, привезли?

Мы киваем на кладовку. Он сделал стойку, понюхал воздух и опять спрашивает:

– А пробовал кто?

– Нет, – говорим, – не пробовали.

– Так что же вы, – говорит, – ждете?

– Кому ж охота в ящик раньше времени сыграть, – отвечаем мы ему.

Он рукой на нас махнул, кинулся куда-то, смотрим – выбегает уже с бутербродом в промасленной бумажке и меж конвейеров – прямо в кладовку. Хлопнул дверью, а мы ждем. То на часы глянем, то друг на друга. Не по себе нам стало как-то. Отпустили человека на верную смерть. Ну и что, что ему скоро на пенсию? Человек ведь?

Подождали мы, подождали, и решили идти – труп выносить. Вдруг смотрим – выходит! Нос еще краснее, сам доволен-предоволен.

– Ну как? – спрашиваем.

А он еще издали большой палец показывает и улыбка до ушей, а сам бутерброд дожевывает. Уж мы его качать собирались, как Гагарина, ей-богу! Да раздумали: побежали скорей в кладовку – не опередил бы кто.

Сначала, правда, носы воротили, да пальцами зажимали, а потом привыкли – и ничего, двадцать лет пьем и хоть бы хны! Нет, вру! Помер Степан Стаканыч, но там совсем наоборот дело вышло: не от принятия внутрь гидролиза, а от недостатка его. Как вышел он на пенсию, так спирт-то негде стало брать. И помер. Стало быть, привык организм к гидролизу, не вынес отсутствия.

Вот так и свершился наш великий переход на гидролизный спирт. А вам-то, молодым, откуда знать, что раньше мы пили пшеничный. Теперь, говорят, и водка из опилок. Высоцкий сказал, а он все знал.

Ну, наливай!

Часть II. Вопросы к Богу
(эссе)

Вопросы к Богу

«Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры»

Монолог из комедии Вильяма Шекспира «Как вам это понравится»

«Что наша жизнь? Игра!»

Ария Германа из оперы П. Чайковского «Пиковая дама»

Понимает ли Бог, что мы чувствуем?

Для меня это один из ключевых вопросов. Потому что, не понимая другого, нельзя его любить.

Но ведь между Богом и человеком расстояние неизмеримо, бесконечно большее, чем между человеком и животным. Бог – вездесущий и всезнающий, безначальный и бессмертный Творец мира, в том числе человека и животного.

Человек и животное – тварь, творение Бога, живущие в сотворенном Им мире, имеющие начало и конец. Мы рождаемся, страдаем и умираем и в этом человек и животное схожи. Но, в отличие от животного, страдания человека включают в себя и неуверенность в том, что Творец существует. Это приводит к тому, что страх смерти без уверенности в вечной жизни преследует большинство людей всю последнюю треть их земного существования, начиная с кризиса среднего возраста.

Воплотившийся в человека Бог наслаждается нашим миром, – веянием ветра, шелестом травы, ароматом цветов, теплом солнца. Не тягостно ли Ему после нашего мира вновь возвращаться в абстрактное бытие? Туда, где нет запаха и цвета, где ангелы беспрерывно возносят Ему осанну. Где царит музыка вышних сфер, но нет колыбельной матери, напеваемой ребенку в сумерках под стрекот цикад.

Но Александр Мень в своей книге «Сын человеческий» пишет и о другой стороне воплощения – страдании Богочеловека: «Евангелие говорит о Человеке, Который ел и пил, радовался и страдал, познал искушения и смерть… Он нуждался в пище и отдыхе… Он закрыл от Себя грядущее и на Себе Самом пережил всю скорбь мира…Тот, Кто соединяется с падшим миром, неизбежно становится причастным его страданию. Отныне боль любого существа – Его боль. Его Голгофа. Среди людей Иисуса ждет не торжество, а муки и смерть…».

Воплощение Бога не есть ли Его попытка понять нас? Пройти человеческую жизнь от рождения до смерти. Услышать колыбельную, узнать радости и страдания, почувствовать неуверенность и страх смерти, смириться с этой смертью, как смиряется с ней человек, достигши определенного возраста, и победить этот страх: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?».

«Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты», – молится Христос в Гефсиманском саду.

Как некоторые небезосновательно считают, Богочеловек был распят не в 33, а после 50 лет. С 50 лет у евреев мужчина, преодолев страх смерти и получив мудрость, имел право учить – стать равви, учителем. У современного человека, разведенного с религией и потому забывшего латинское memento mori («помни о смерти», но и «помни, что смертен» – в Древнем Риме этой фразой напоминали триумфаторам на параде победы, что и они смертны, несмотря на всю славу), в 50 лет, в момент наивысших жизненных достижений, внезапно, как ему кажется, на ровном месте, начинается кризис среднего возраста, неопределенности и страха перед смертью.

Этот страх иногда так силен, что он толкает к самоубийству тех, кто не может смириться со своей смертностью – в основном, божков-кумиров современного человечества из сферы шоу-бизнеса. Можете удостовериться сами, посмотрев, как и в каком возрасте закончили они свой славный и шумный жизненный путь.

Но Бог-то, в отличие от человека, знал, что Он бессмертен, что живет вечно. Или не знал? Представьте, что 50 лет назад вы были богом. А потом родились, скитались, не имея крыши над головой, убегали от преследователей то в Египет, то за Генисаретское озеро, на территорию, неподвластную Синедриону. Вас предавали и оскорбляли. За пять десятилетий многое могло покрыться пеленой забвения, наполнить душу неуверенностью, пусть вы и творили чудеса и даже воскрешали мертвых. Отсюда и отчаянная молитва в Гефсиманском саду.

«Душа Моя скорбит смертельно», – сказал Он Своим ученикам.

«Что испытал Сын Человеческий, когда лежал на холодной земле в томлении духа? Мог ли то быть лишь естественный страх перед пытками и смертью? Но ведь его побеждали и более слабые. Почему же поколебался Тот, Кто будет опорой для миллионов?

Нам не дано проникнуть в глубину смертного борения, свидетелем которого был старый оливковый сад. Но те, кому Христос открылся в любви и вере, знают самое главное: Он страдал за нас, Он вобрал в Себя боль и проклятие веков, мрак человеческого греха, пережил весь ужас и ад богооставленности. Ночь, лишенная надежды, обступала Его; Христос добровольно спускался в пропасть, чтобы, сойдя в нее, вывести нас оттуда к немеркнущему свету…» – пишет Мень.

Бог, ставший Сыном Человеческим, прошедший путь человеческого сына и испытавший неуверенность в Боге, – попытался понять и полюбить человека за Свои бичевание и крестные муки. Потому что эти муки помогли Ему понять Свое творение. И, поняв, полюбить. Дать возможность Иоанну Богослову сказать: «Бог есть любовь».

Но, конечно, все это мои предположения.

А на вопрос «Понимает ли Бог человека?» у меня так и нет ответа.