Текст книги "Одна ночь (сборник)"

Загинайло опять пошел ночевать на водолазный плотик. По Большой Морской. Посреди тротуара на раскладном стульчике старик в тулупе, препоясан веревочкой, на голове шлем-миска с шишаком. В руке плакат: оперный певец Петров. Помогите русскому певцу, издыхающему голодной смертью, отдавшему жизнь служению родине и искусству. Певец, задрав старое, небритое лицо к небу, пел арию Сусанина из оперы Глинки «Жизнь за царя». Загинайло сунул ему червонец. Певец поблагодарил низким поклоном, так, что шлем-миска чуть не свалилась с его головы, приложил руку к сердцу, спрятал подаянье в тулуп и продолжал петь. Загинайло отошел от него. Раздался женский визг и звон разбитого стекла. Из магазина выскочил бродяга, рот оскален, в зубах кость с остатками мяса, только что стащил с прилавка в мясном отделе. За ним гнались три дюжих мясника в фартуках и с ножами. Беглец вихрем промчался мимо Загинайло, мясники за ним. Все, и беглец, и погоня, исчезли в узеньком дворике между домами, похожем на щель. Бродяга, споткнувшись, упал. Мясники настигли, началось избиение. Били ногами. Слышались звуки ударов и стоны жертвы. Загинайло пошел туда, но его опередили. У тротуара затормозил патрульный милицейский газик, и два молодца, вооруженные дубинками, быстро навели порядок. Всех четверых повели к машине. Бродягу пришлось волочь, он ревел и колотил ногами об асфальт, из его неразборчивых криков с трудом можно было понять, что у него переломаны все ребра, отбиты печень, почки и мочевой пузырь, а потому он требует денежного возмещения. Бродягу кинули в кузов, как мешок костей. Мясников, потолковав с ними минуту, отпустили, и они друг за другом, в широких клеенчатых фартуках, с зажатыми в руке разделочными кинжалами, вернулись в свой магазин.

Загинайло на автобусе добрался до порта. Только рот раскрыл, пропустили беспрепятственно и паспорта не спросив. Тем же путем на плотик. В водолазной хибаре никого. Жратва оставлена: тушенка, хлеб. Заморил червяка. Лег на топчан… Его разбудил громкий голос бригадира водолазов Абдураимова.

– На глубине шестьдесят метров! – восклицал с горечью в голосе Абдураимов. – Эх вы, шланги! Четвертый за осень!

– Ты чего? – спросил, сев на топчане, Загинайло. Он озирался, ища собеседника водолаза, но в хибаре, кроме них двоих, никого не было. – С кем разговариваешь?

– С тобой, с кем же еще, – удивился Абдураимов. – А ты дрыхнешь. Приютил подлеца, а мне слово сочувствия от тебя надо услышать. И чего ты орешь во сне? Бредишь. Споришь с кем-то, чего-то доказываешь, требуешь ответа на свой вопрос. Обожрался пайком, что ли? Вот и кошмары…

– Да. Снится дребедень какая-то, – согласился Загинайло. – А ты-то чего заговариваешься, у тебя-то что случилось? – спросил он, зевая. – Любимая кошка начальника порта опять пропала, что ли?

– Какая там кошка! – печальным голосом отвечал Абдураимов. – Еще один мой водолаз со дна не вернулся. Скоро один тут на плоту останусь. Эх, где вода, там и беда! – заключил он мрачно, словно подводя итог всему своему горестному жизненному опыту…

Утром нового дня Загинайло опять посетил отдел кадров в доме № 145 на Литовском проспекте. Он принес благоприятное заключение медицинской комиссии. Начальник отдела кадров отсутствовал, хотя, казалось, его исполинские седые усы висели в сильно накуренном помещении, оставленные надзирать над своими молодыми инспекторами. Делом Загинайло занимался рыжий, как подсолнух, младший лейтенант Лебеда. Здесь звали его просто Рыжик. Он доброжелательно выслушал Загинайло.

– Ну, дело в шляпе! – воскликнул он. – Поздравляю! Через денька три и ксива будет готова. В четверг поеду в Управление. А ты пока, чтоб время не терять, на склад обмундирования дуй. Бумажечку дам. Это за Финляндским вокзалом. Арсенальная улица. Там всегда машины на километр стоят. А еще тебе ориентир – пожарная каланча. Башня такая высоченная, красная, далеко видно. Иди на нее, не сворачивая, и как раз на склад напрешься. Найдешь. Не в лесу же. Получишь новую форму. Советую насчет мундира: не брать готовое. Шьют-то по стандарту, на одну фигуру, усредненный образец. Да и шьют-то уголовники. Готовое – дрянь, не бери, а лучше взять материал, у нас свое ателье для офицеров, высший класс сошьют, как в Париже. И льготно, со скидкой. Вот на мне! Смотри! Как влитой! – рыжий инспектор вскочил из-за стола, приосанясь и выпятив колесом грудь. Новенький, мышиного цвета мундир сидел на нем весьма элегантно, даже щегольски.

Загинайло не стал отрицать преимущество индивидуального пошива. Взяв у инспектора Лебеды направление на склад, он повернулся уходить.

Только он хотел взяться за дверную ручку, дверь рванули снаружи, и в помещение влетел, как вихрь, грузный майор, глаза-шары, нос – багровая груша. С разбегу он наткнулся на Загинайло и чуть не сшиб его с ног, хотя тот отличался чрезвычайной устойчивостью и всегда крепко стоял на своих коротких относительно туловища сильных лапах.

– Столкновение слона с носорогом! – воскликнул с живостью Лебеда. Другие два инспектора и машинистка, прервав свою бумажную работу, тоже с напряженным вниманием взирали на нового посетителя.

– Рыжик! Где твой начальник долбанный? Что он мне какую-то ахинею прислал! Лапшу вешает!

– Нет его. В Главное Управление вызвали. На Литейный. С утра злой был. Говорит, против него заговор, вытурить хотят. А на его место своего поставят, кто попокладистей будет. Стариков, говорит, убирают, такая теперь политика, омоложение кадров идет.

– А это кто? – задал вопрос майор-вихрь, ткнув красным пальцем в грудь Загинайло.

– Знакомься. Пополнение. Твой новый командир взвода. Возглавит твой осиротелый четвертый взвод.

Майор сначала окинул Загинайло с головы до ног оценивающим взглядом, потом протянул лапищу для рукопожатия.

– Бурцев, командир первого батальона, – назвал он себя.

– Тебе повезло, – сказал он Загинайло, – получишь самый дисциплинирован-ный взвод, лучший во всем полку. Остальные – сброд, алкаши и бабники, головорезы и мерзавцы, вор на воре. Давно пора разогнать эту банду, да некому работать будет. А твой взвод – образцовый. Золотой эталон мер и весов. Рыцари, святые Георгии, честь и совесть наших органов, над каждым нимб светится. Работают за идеал, а не за свою нищенскую зарплату. Так что должен уразуметь – мы тебе бесценное сокровище вручаем. Понял? – майор посмотрел на Загинайло куда-то поверх его головы, может быть, в надежде увидеть светящийся над ней нимб, но так и не заметил ничего похожего на сияние. – Ни хрена ты не понял! – яростно махнул рукой ураганный майор. – Ничего, придешь ко мне в батальон служить, я с тобой проведу политбеседу. А ты, Рыжик, цветочек аленький! – обратился он к инспектору. – Не сопли жуй, а оформляй его скорей. У меня взвод без головы, злые, забубенные, нервы раздерганы, как нитки, котел вот-вот взорвется, а вы тут сопли жуете! – кинув упрек всем трем инспекторам, которые, давно уж зная нрав громкокипящего комбата, весело взирали на него из-за своих канцелярских баррикад, таким же железным вихрем вылетел вон, саданув со всего размаха дверью так, что на столы инспекторов посыпалась с потолка известка.

Загинайло скоро нашел склад обмундирования за Финляндским вокзалом. Арсенальная улица. Скопление машин. Как инспектор Лебеда говорил. Машинами запружена вся улица. Едва протиснешься сквозь этот строй грязных бортов и колес. Фургоны, фургоны – до самых ворот склада. У ворот скучал автоматчик в черном бронежилете, как жук, в каске-лоханке с ремешком под подбородком. Взглянув на предъявленную бумагу, он смачно сплюнул себе под ноги. Молча пропустил в ворота, не сказав ни единого слова и даже отвернувшись. Загинайло попал на широкий двор, кругом здания казенного армейского образца. Он направился к ближнему входу. Как раз, куда ему надо. На втором этаже комната. На двери написано, что тут обслуживается полк охраны № 3. Ну, значит, его подразделение, ему сюда. Там и без него натолкалось таких же. Три девушки работают. Занимаются обмундированием полка. Каждая занимается одним из трех батальонов. Примерно через полчаса Загинайло дождался своей очереди и, представ перед сидящей за столом дородной девушкой-инспектором, предъявил ей свое направление из отдела кадров. Та завела на него учетную карточку, зачитала длинный перечень всего, что ему положено получить на складе, и вручила ведомость на получение всего этого. Загинайло отправился на склад. Складские помещения протянулись через весь двор, к входам вели широкие помосты для заезжания тележек. Склад № 2, как указано в ведомости. Сюда, значит.

Склад обмундирования – это четыре этажа, битком набитых свежепошитой формой установленного образца на все четыре сезона. Первый этаж – форма на весну, второй этаж – форма на лето, третий – на осень, четвертый, разумеется, на зиму. На каждом этаже коридоры образуют квадрат, начав идти по которому, кончаешь той точкой, откуда начал свое путешествие, то есть – попадаешь опять на лестницу, уже не с пустыми руками, а навьюченный, как ишак, – и шуруй выше, на следующий сезон, с весны на лето. Склад темен, окон тут почему-то не предусмотрено, может быть, чтобы никакой чужой глаз не подглядел его секреты и тайны. Идешь по коридору, слева от тебя беспросветная глухая стена приятного буро-гнедого цвета, справа – хранилища, освещенные тусклыми лампочками, разделенные перегородками. За прилавками кладовщицы в серых халатах. Ни чертами лица, ни фигурой они не блещут, но очень энергичны. Делают свое дело весело и сноровисто, стараются угодить, подбирают вам размер и рост. Не дадут рукав по локоть, а штанины по колено. Нет, такого не бывает. Скорее уж дадут навырост. Пусть и мешковато, зато тепло. Подшил, подвернул – и трын-трава. Кто на тебя будет любоваться? Бандиты? Пьяницы и хулиганы? Бери, что дают, и вали отсюда. Очередь напирает и кричит. Так гуляешь от прилавка к прилавку. Тут дают нижнее белье: трусы, кальсоны. Тут – носки. Тут – туфли. Такого фасона, что побежишь за преступником, туфли с ног сами соскочат, чтобы босиком легче было беглеца догнать. Здесь – всякая мелочь: латунные пуговицы, эмблемы, погоны, шевроны, лычки, звездочки, ремни, портупеи, свисток в придачу. На последнем, верхнем этаже – зимние вещи: толстые кальсоны и нательные рубахи, синего и зеленого цвета, шинели, шапки, сапоги, валенки и к ним калоши. Шубы тоже дают, но не всем, а избранным, тем, кто весь день на улице нос морозит. Запах на складе обмундирования особенный, такого больше нигде не понюхаешь: какой-то такой вкусно-суконно-кожаный. Загинайло увидел, что тут бродило много молодцов, облаченных разносезонно и в смешанной форме: кто в осеннем плаще, но в валенках с калошами, кто в шинели, но в летних туфлях, кто в рубашке с коротким рукавом и открытой грудью на случай жары, зато на макушке водружена зимняя шапка пышного меха с голубым отливом. Кроме того, все несли громадные мешки, куда было напихано все полученное.

Некоторые тащили на горбу рюкзаки такого размера, что туда мог бы поместиться танк. Муравьи в развороченном муравейнике. Загинайло им позавидовал. Он не догадался взять с собой даже торбочки. Всё полученное барахло он нес охапкой, все это сыпалось, он подбирал, опять сыпалось: картонки с обувью, галстуки, перчатки. Загинайло чертыхался и хотел уж всё бросить. Кладовщица на последнем этаже сжалилась, дала ему лишний и ненужный ей холщовый мешок такой вместимости, что влезло все выданное ему обмундирование и сверху фуражка с красным околышем.

– Что, прибарахлился? – услышал он у себя за спиной разудалый голос. Обернулся – перед ним лейтенант с лучистым взглядом и выдающимся вперед подбородком, как будто побритый башмак.

– Командир первого взвода Шаганов, – весело назвал он себя. – А ты, значит, четвертый взвод берешь? Ну-ну. – Шаганов засмеялся. Его усатая физиономия, нагловатые глаза и этот башмак-подбородок надвинулись на Загинайло, точно, чтобы рассмотреть его поближе.

– Меня Бурцев за тобой послал. У меня машина. В батальон. Подброшу. Давай мешок. Во нахапал. Десятерым не снести. Лихой ты парень, как я погляжу. Да я сам такой. Сдружимся. У нас взвода через сутки крутятся. Утром будешь мне смену сдавать.

Держа мешок за два конца, они спустились по лестнице, во двор. За воротами склада ждала служебная машина. Шофер-сержант спал, положа бритую голову на баранку.

– Чумко! Кончай дрыхнуть! Поехали! – закричал на него Шаганов, выпучив глаза и вдвинув свой подбородок в кабину. – Мешок в багажник! Нет, стой! У тебя же там всякое говно, канистры, колеса. Ну, сунь сюда, на заднее сиденье, сверху фуражку, ха-ха! Как будто наш комбат, Бурцев, боров, в фуражке сидит! – Шаганов потешался чистосердечно, но как-то психопатически, как будто его нервам требовалось развлечение. Он, уже сидя впереди, рядом с шофером, повернулся боком и, вытянув руку, ткнул кулаком в мешок с обмундированием, снял с себя шапку с кокардой и нахлобучил на мешок, как на голову. – Ха-ха! Бурцев! Вылитый! – хохотал он до слез, чуть ли не в истерике и бил себя по ляжкам.

Шофер Чумко, в противоположность Шаганову, чрезвычайно серьезный и хмурый, не участвовал в забаве. На его бесстрастном и сухом, как деревяшка, лице, казалось, было написано: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», или: «Покажи дураку палец…» Он дал газ, и машина, успешно лавируя между стоящими с двух сторон фургонами, стала удаляться от ворот склада, оставив там скучать плевателя-автоматчика, обремененного бронежилетом и каской.

Через город, в центр. Г-я улица. Вот тут их батальон и угнездился. В батальоне Загинайло не успел осмотреться. Комбат Бурцев потребовал его к себе в кабинет. Разговор короткий. Майор-вихрь хотел услышать от него вразумительный ответ на два простых вопроса: во-первых, собирается ли он выходить на работу, или так и будет в отделе кадров ошиваться? Что они там копаются! Бумажные души! Чего оформлять! Этого бездельника Рыжика за то самое повесить надо! Сегодня же сними свое рыло на удостоверение личности. Сам в Управление свезу. Срочное фото тут – два шага. В подворотню. Для своих. Дуй! Нога здесь, нога там!

Загинайло так и сделал, как требовал горячий комбат. Через час он принес готовые фотографии. Завтра-послезавтра он получит ксиву. И завтра же утром, к восьми ноль-ноль в батальон. Как штык! Принимать взвод. Хватит волынить. Офицеров в батальоне некомплект, за троих работаем. А на сегодня свободен. Вот записочка к завхозу в казарму, чтоб дала койку. А то эта блядь не возрадуется! Шкуру спущу! Готовь форму, подгоняй, обшивайся, гладься, пудрься! А теперь – с глаз долой! Пошел вон! Загинайло и не думал задерживаться в кабинете Бурцева. Он ничуть не обижался на грубо-оскорбительное обращение комбата. Потому что – это же Бурцев, ураганный Бурцев! Что с него взять. О нем брат Петр тепло говорил, да, тепло, по-доброму.

Казарма на Лиговском проспекте, там же, где командование полка, в том же здании, шесть верхних этажей из десяти. Завхоз, красномордая бабища-прапорщица, прочитав послание комбата Бурцева, злобно выругалась.

– Кобель поганый! Записочки пишет! А сам нос сунуть боится. Плевала я на его приказы! Распоряжается! Я только комполка подчиняюсь, Николаю Кирьяновичу Колунову. Как он скажет, так и будет. А ты мальчик ничего, ничего… – прапорщица-завхоз оглядела Загинайло хищно-масляными глазками. Облизнула толстые губы, причмокнув. Плотоядный зверь. – Ладно. Идем. Дам я тебе комнату. На девятом. У меня тут по-двое, по-трое теснятся, а тебе сразу отдельную даю! Счастливчику! Уж не знаю, как ты будешь меня благодарить, не знаю, не знаю, – так приговаривая, прапорщица, колышась мясами, обтянутыми в форму, повела его на девятый этаж. Там проводила его по грязному коридору, в самом конце показала ту самую комнату и дала ключ от двери.

– Ключ не терять! – погрозила жирным пальцем прапорщица.

– А то хоть ты и милый мальчик, а высеку! Второй ключ только у меня! Только у меня! – повторила она злорадно. Еще раз оглядела Загинайло прищуренными глазками, как будто прицеливаясь, и наконец ушла.

Загинайло остался один. Озирался в новом жилище. Каморка. Каюта. Ничего. И в спичечном коробке жить можно. Койка есть, прочее неважно. А тут еще и стол, и два табурета, и шкаф, и тумбочка. Да это роскошь! Чего еще! Окно голое, ну, какой-нибудь тряпкой завесим. А постельное белье чистое как бы, постиранное. Не привыкать. Весь вечер он провел в новой своей берлоге, приготовляясь к службе. Провозился с формой до полуночи. Пришивал погоны и шевроны, прикреплял эмблемы и кокарды, разглаживал электроутюгом измятые мундир, брюки, шинель. Утюг, иголку, нитки взял у соседей. Он их разглядел только частями: где волосатый торс, где ухо-лепешка, где нога-бутыль. Так сильно там было накурено. Соседей было двое, а, может, трое. Пол трещал шелухой семечек. Пробки от пива. Справясь с формой, Загинайло лег спать в первом часу. Одеяло ему не понравилось: в подозрительных пятнах, как будто о него сапоги вытирали. Отбросил прочь. Накрылся двумя шинелями, морской и милицейской. Рев разразившегося в казарме позднего ночного торжества и крики последовавшей за ним драки нисколько не помешали ему спать до утра, как убитому.

Загинайло был грубо разбужен диким воплем:

– Подъем! Мать твою в тельняшку!

В комнате горел яркий электрический свет. Голая груша, свешенная с потолка, раскалилась добела и, казалось, вот-вот лопнет, брызнув осколками тонких стеклышек. Бесцеремонный голос принадлежал командиру первого взвода лейтенанту Шаганову, с которым вчера он познакомился на складе обмундирования. В шинели, шапке, портупее. Подбородок-кактус в сизых колючках щетины. Безумные щелки в опухших мешках кричат, вперясь в неподвижно распростертого Загинайло, как будто обуянные ужасом: уж не мертвец ли на койке? Зарезали ночью? Нравы казармы общеизвестны. К великой радости Шаганова мертво лежащий, как труп, Загинайло зашевелился, открыл глаза, встал с койки. Хмуро посмотрел на гостя, так грубо прервавшего его сон.

– Шмутки в охапку и поехали! – опять завопил Шаганов. – В машине оденешься-обуешься. Комбат как разъяренный тигр в уссурийской тайге мечется и рычит на всех. Дал пять минут, чтоб доставить тебя в батальон. Будешь принимать свой взвод. Давай, давай, шевели клешнями! ты не знаешь нашего Бурцева. Он с нас с тобой с обоих прикажет кожу заживо содрать – старшине на кобуры и рукавицы!

– Ладно. Не пугай. Я не из пугливых. Оденусь, и пойдем.

Загинайло без суеты, но быстро облачился в приготовленную с вечера новую милицейскую форму. Скрипя ремнями и сапогами, последовал за Шагановым. Непривычно, необношено, там жмет, там давит. Мерзкий вид. Шаганов, заметив, как он прихрамывает в своих новеньких с блестящими голенищами сапогах, едва налезших на его лапы, развеселился. Еще одна для него потеха.

– Отхватил ты чоботы! Высший сорт! – возопил он. – Ты знаешь, из чего эти офицерские сапожки для нас делают? Вот то-то, что не знаешь! Из говна коровьего! Из картона! Через неделю развалятся. Советую эти игрушечки обменять на складе на солдатские яловые. В тех как буйвол будешь топать лет пять. Я тебе говорю! Я только яловые беру. Эти вот шестой год таскаю, никак стаскать их не могу, тулумбасы! – Шаганов, отвернув полу длинной до пят шинели, показал доблестный сапог, неказистый с виду, но крепкий, как копыто.

Влезли в машину. За баранкой тот же бритоголовый шофер, такой же неразговорчивый.

– Чумко! Рви когти! В батальон! – приказал ему Шаганов. – А знаешь, почему Чумко башку свою бреет как футбольный мяч? – спросил у Загинайло опять нашедший себе забаву Шаганов. – Ха-ха! Вши у него! Вши! Ха-ха! Пес вшивый! А знаешь, от кого он этих зверей приобрел? От своей же бабы! От собственной жены! Да еще у них отпрыск восьми лет, в школу пошел, и тот тоже – весь во вшах! И все они башку себе обрили. И баба его обрилась, как кастрюля. Хороша семейка! А, Чумко! Что молчишь? Ты ведь так весь батальон снабдишь этими зверюшками, да что там – весь полк. Всем придется головы брить, во главе с самим комполка Колуновым. Будет полк бритоголовых! Ха-ха! Ой, мамочки, уморил! Ну, Чумко, Чумко!.. – Шаганов буквально бился в припадке смеха, как припадочный, на его подбородок от такого безудержного веселья текла слюна.

Через минут двадцать, с беспрерывными шуточками Шаганова, прибыли в батальон на Г-й улице, дом 11. Дежурный сержант, высунув кровяно-красные щеки в окошко, крикнул:

– Бягите к комбату! В кабинете у себя ревет, как зарезанный. Ой, что тут было! Ой, ой! Разнос зверский. Батальон трясся, как тросточка. Два окна вдребезги! Бягите, бягите, а то он опять к нам примчится по башкам мне и помдежу чайником колотить!

– Так вам и надо, – заметил с хохотком Шаганов. – А то у вас тут чайхана, а не дежурка. Все дежурство, круглые сутки, сидите у самовара и чаи гоняете. Помидоры астраханские! На завод вас гнать в шею! Лоботрясов! Вкалывать! За станок! Экономику в государстве поднимать! Тунеядцы!

Комбат Бурцев встретил их у себя в кабинете на удивление мирно. Он уже выпустил пар, утреннюю порцию, отбушевал, откипел, откричался. На душе у него, как видно, наступил полный штиль.

– Ну и чего вы приперлись? – спросил он, мрачно взирая на них из-за стола. – Я вас не звал. Нечего мне глаза мозолить. Ты, как тебя там, Загинайло? Иди, знакомься со своим взводом. А ты, чучело, – обратился неприветливый комбат к Шаганову, – вместо того, чтобы зубы свои гнилые скалить, введи его в курс нашей работы, поприсутствуй на инструктаже, и вообще, окажи помощь начинающему. Он же ни хрена еще не знает, ни в зуб ногой. Представь этим шакалам нового их командира. Замполит занят. Так вот ты за него выступи. Подбородок, поганец, вытри, заплевал весь, как в зоопарке! Сил уже нет смотреть на твою похабную харю! Всё понятно?

– Понятно, – ответил, пряча ухмылку в свои густые усы, Шаганов.

– Ну так и пошли оба вон! – рявкнул на них комбат.

Офицеры вышли. Загинайло был сумрачен, его массивное, скуластое лицо имело суровый вид. Шаганов повел его по коридору в класс службы, где производился инструктаж взвода, заступающего в наряд.

В классе службы – гам, шум, дерут глотки, горлопаны. Тридцать молодцов в полной амуниции, за желтолакированными столами, сидят, стоят, ходят. В шинелях, в шапках, ремнях, взопрели. В помещении тепленько, батареи жарят. Весь взвод уже вооружен для службы, как говорится, сверх зубов. Брякают железами: пистолеты в кобурах на боку, браслеты-наручники на поясе, резиновая палка-дубинка, газовый баллончик, автоматы, как железные щуки, свисают с плеч дулом вниз. У других на груди, у третьих – за спиной. Командир отделения, мордатый прапорщик в тулупе и сизо-мерлушковой шапке, сдвинутой на затылок, увидев вошедших офицеров, хрипло заорал, как петух:

– Взвод! Встать! Смирно!

Раздался грохот отодвигаемых скамей. Взвод встал, замер. В серых шинелях, шапках. Глядят волками. Ребятишки что надо. Приятно с такими познакомиться поближе. Ждали, что начальники скажут.

Шаганов выступил вперед, скрестив руки на животе и улыбаясь своими густо-развесистыми усами.

– Что, бойцы, обсуждали прибавку к жалованью? – спросил он, хохотнув по своему обыкновению, довольно зловеще. – Будет, будет вам прибавка, в получку двадцатого числа всем дадут сверх зарплаты по червонцу в зубы – задницу подтирать. Эх, бойцы, не в деньгах счастье. Бездуховный вы народ. Каждый раз на инструктаже волками лютыми смотрите, сожрать готовы с косточками своих и без того замученных командиров. К вам и приходить страшно. Мы-то чем виноваты? Делаем, что можем, из кожи, так сказать, вон лезем, всё для вас, всё для вас, для облегчения вашей луковой, бесчеловечески трудной жизни. Вот, архаровцы, ваш новый командир взвода. Прошу любить и жаловать. Загинайло Роман Данилович. Родной брат вашего бывшего любимого командира Петра Загинайло, погибшего героической смертью при исполнении своих служебных обязанностей. Роман Данилыч, так сказать, берет вас как бы по наследству, из рук брата Петра, как бы долг и фамильная честь. Ради вас, остолопов, ушел с флота, где был на лучшем счету. Так сказать, поднять боевой дух в рядах. Воевать на другом фронте. А командование над вами – ой, не малина, шапка Мономаха!.. – красноречие Шаганова иссякло, он не знал, что тут еще добавить, вроде бы все сказано, не хуже, чем у замполита вышло, который и должен был представить взводу нового взводного, но отсутствовал по уважительным причинам.

Взвод хранил гробовое молчание.

– Вольно! – скомандовал Шаганов. – Вот теперь ваш новый командир скажет слово, а вы послушайте, олухи! Говори! – обратился он к Загинайло, освобождая ему место и отходя в сторону.

Загинайло, тяжело качнувшись, шагнул вперед. Плотнотелый, кряжистый, широкоплечий. Лицо напряженное, губы сжаты. Произнес твердо-значительно:

– Вами командовал мой брат Петр Загинайло. Теперь я буду вами командовать. – Объявив это, он своими мрачно-карими, сужеными глазами холодно обозрел взвод.

– А теперь вот что, – изрек он. – Почтим память вашего бывшего командира и моего брата минутой молчания. Снять шапки!

Весь взвод, как один человек, стоя, разом обнажил головы. Все до единого. И три командира отделений, которые стояли отдельно, сбоку от Загинайло. Стянул с себя шапку и Шаганов. Наступила та самая мертвая тишина, когда слышно, как муха летает. Эту тишину Загинайло хранил уже давно внутри себя. Гудели под потолком молочные трубки люминесцентных ламп. Выждав минуту, Загинайло скомандовал:

– Надеть шапки! – и вслед за всеми нахлобучил свою.

– Ты веди инструктаж, как там у вас это делается, – обратился он к Шаганову. – Покажи, значит, что и как, процесс, а потом я сам.

Шаганов осклабился:

– Да чего там. Никакой такой мудрости нет. Высшего юридического образования не надо. Да у тебя и помощники собаку съели, твои командиры отделений. Один Бабура чего стоит! Это ж зубр! Двадцать лет в милиции. Враз всему научит. Не боись. А потом еще у нашего замполита Розина пройдешь ускоренные курсы. Уж он тебя подкует! Или наш Железнов, зампослужбе, у него бесплатную консультацию получишь. Бабура! – крикнул он прапорщику в тулупе, – чего мух на потолке считаешь! Начинай инструктаж. Да не гони лошадей! С чувством, с толком, с расстановкой. Членораздельно. Чтоб новый командир все усек, всю, так сказать, специфику. – А вы, – приказал он взводу, – можете расслабиться, сесть на свои насесты и достать ручки и служебные книжки. Увижу, кто не записывает-усы оборву! Давай, Бабура! Вперед!

Бабура, мордастый прапорщик в тулупе, с толстой, черной книгой в руке направился к чему-то вроде конторки, поставленной на возвышении перед взводом. Он встал за эту фанерную трибуну, как оратор, готовый произнести торжественную речь. Черную свою книжищу он положил на трибуну перед собой и, развернув ее посередине, начал вялым и безразличным голосом:

– Тема инструктажа: разбой. Статья уголовного кодекса… – Бабура осекся. – Да чего долдонить одно и тоже! В зубах навязло! Подними любого с постели посреди ночи и спроси его, сукина сына, что такое разбой, он и от сна не очухавшись, выпалит как из пушки, номер статьи и какое наказание и прочее там, слово в слово, будто по книге прочитает.

– Ничего, ничего. Ты, Бабура, читай дальше, – добродушно возразил Шаганов, накручивая на палец кончик своего пышно-горчичного уса. – Язык не отсохнет. А то ты и читать разучишься. Это тебе не в курилке балабонить. Вот вашему командиру надо освоиться, он еще не знает…

Бабура, тяжко вздохнув, продолжал чтение. Взвод, склонив головы, записывал в служебные книжки.

– Матросов! Почему не записываешь? – вдруг бешеным голосом закричал Шаганов. – Ты что у нас, особенный?

– Да не хочу я писать всякую чепуху! – небрежно бросил Матросов, молодой сержант с черными усиками. – Рука устала, пальцы скрючило, ручку не держат, – и Матросов, демонстративно подняв руку, покрутил скрюченными, как у паралитика, пальцами.

Шаганов обиделся, настроение у него резко испортилось.

– Видишь, какими мерзавцами тебе придется командовать! – обратился он к Загинайло. – У меня во взводе своих таких хватает. Сам расхлебывай. А я – пас. Бабура! – приказал он прапорщику.

– Отпускай людей!

– Взвод! Встать! – гаркнул с большим воодушевлением тулуп-прапорщик. – Смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка и государственной собственности, жизни и здоровья граждан в городе-герое Ленинграде, Петербурге, Петрограде! Вольно! По постам! Разойдись!

Серые шинели, закинув за спину автоматы и закуривая на ходу, повалили вон из помещения. Шаганов тоже ушел. Загинайло остался с глазу на глаз со своими тремя командирами отделений. Они поочередно представились: командир первого отделения прапорщик Бабура, командир второго отделения старшина Черняк, командир третьего отделения старший сержант Стребов.

– Ну, рассказывайте – кто шлепнул моего брата? – в упор спросил Загинайло. – Голую правду. А то все лапшу мне на уши вешают.

Командиры отделений глядели угрюмо.

– У, какой сердитый! – ответил за всех старшина Черняк. – Следопыт. Это ты для расследования к нам явился? Вот оно что! Голую правду тебе подавай. Шлепнули и шлепнули. Ищи ветра в поле. Тут пачками шлепают. Не он первый, не он последний. Нас и так весь месяц к следователю таскали. Зря ты это, взводный. Грязное это дело, лучше б тебе не копаться, замараешься. Да мы и сами знаем не больше твоего.

С шумом вошел битюг в кожаной куртке, которая, казалось, трещала на его широком туловище. Мотоциклетный шлем, рукавицы-краги, замерзшее фиолетовое лицо. Старшина батальона Яицкий.

– Вот и наш старшина! – закричал Стребов, командир третьего отделения. – С Сестрорецкого шоссе, с ветерком. Каждое утро из Сестрорецка сюда гоняет. В виде разминки. Драндулет у него – атас! Зверь! Как заведет его у себя в Сестрорецке – рев на Литейном в Большом доме слышен, а в Смольном уши затыкают от ужаса. Оседлает своего железного трехколесного коня с коляской и мчится сюда, как полоумный, кобуры штопать. Кстати, Яицкий, отец родной, ты же новенькие кобуры вчера на складе получил, просочились сведения, дай кобурку, не жмись. У меня гнилуха, растрескалась вся, как глина, потеряю пистолет, ты ведь будешь виноват!

– Стребов подобострастно улыбался, показывая свои два широких белых зуба, сильно выступающих в верхнем ряду вперед из губы, как у кролика.

– Хрен тебе, а не кобуру! – буркнул, следуя к своей каптерке, Яицкий. – Ты же, говнюк, в ней фляжку с водярой носишь, а пистолет у тебя в кармане болтается, брючину оттягивает. Хлебнешь из фляжечки, и хорошо тебе, служба-малина, цветешь, благоухаешь, как орхидея. Тебя, Стребов, давно пора вышвырнуть из батальона по статье, к такой-сякой матери, а не новую кобуру!