Текст книги "Затянувшееся задание. Колесо сансары"

Поручение выполнять особо не торопился, так, три—четыре раза смотался в Моготуй и Дульдургу (местные населенные пункты. — Прим. автора), но нужного человека не встретил. Собирался съездить в село Цугол.

Тут приметил он еще одного – по лицу не бурят, скорее, маньчжур или китаец. Ходит по стойбищам чего-то вынюхивает. Как-то зашел и к нему. Сказал, что работу ищет, ремонтирует замки и что есть механическое, точит ключи, пришлось принять, чаем угостить. Этот незванный гость сидел долго, швыркая горячий напиток, глазами все рыскал, вопросы задавал, да все про прошлое. Не понравился он Гомбоеву, непонятный человек и морда лисья, однако запаял чайник и прохудившуюся кастрюлю. Содном очень обеспокоился этим посещением и решил поторопиться с выполнением указания японца.

В степи человека найти и трудно, и одновременно легко. Трудно, потому что степь широка и людей совсем мало, а легко, если человек чем-то отличается от других, то любой встречный к нему путь укажет. Гомбоев поднялся на сопку к малому субургану (ступа буддийская – культовое сооружение), прося удачу в дорогу, потом, заседлав Елтогор, поехал в сторону Цугола, здраво рассудив, если лама в округе, то может находиться там, хотя дацан разорен.

Остановился он у дальней родственницы, старой беззубой Жаргалмы, на окраине поселка в ветхой бревенчатой избушке. Старуха его с трудом вспомнила, но, когда он принес торбу с продуктами и отдал ей, оживилась, стала проявлять заинтересованность в родственных связях. «Голодает», – понял Содном и сел на лавку. Родственница что-то спрашивала, он отвечал, не вдумываясь в ответы. Потом спросил у нее разрешения пожить некоторое время, старуха закивала головой, отвечая искренне: «Живи, сколько хочешь! По степному обычаю гостю ни в чем нельзя отказывать, тем более родственнику». Заношенный грязный дэгэл (верхняя одежда) старухи, убогое жилище, захламленное тряпками и сломанными вещами, мусором, а более того седые ее космы, свисавшие засаленными клоками, навевали на Гомбоева тоску по ушедшим временам. А ведь он помнил Жаргалму широколицей румяной статной женщиной с двумя толстыми черными косами, в одежде из дорогого китайского шелка синего цвета, тонкие руки, пальцы, унизанные кольцами и перстнями, а на голове ее возвышался великолепный головной убор из меха соболя со свисающими красными кисточками. Помнил Гомбоев, что была та женщина высокомерна, в то же время улыбчива. «Эх, когда это было, не вернешь!» – подумал Содном о прежних временах и, поддавшись невольному порыву, погладил по плечу старуху, увидев в ней осколок давно прошедшего.

Старуха заварила чай, вскипятив воду на очаге: печь в доме отсутствовала. Содном из уважения к родственнице выпил горячий напиток из немытой с отбитыми краями глиняной чашки и вышел на улицу. Елтогор ходила, смиренно пощипывая пожухлую траву.

Гомбоев прошел по поселку. Места все это были ему знакомые, дацан стоял на прежнем месте, но на его территории находились военные машины, стояли железные бочки, сновали солдаты. Главный соборный храм Согчен-дуган выглядел обветшалым, краска облупилась, великолепные чугунные лестницы были ржавые, по двору валялся хлам, битые кирпичи. Гомбоев походил вокруг и сел возле ворот, размышляя, с чего начать поиски ламы Доржо. И, не решив ничего, вернулся к родственнице. Так продолжалось несколько дней, затем, почувствовав, что на него стал посматривать один из командиров, перестал ходить к дацану и начал бродить по поселку. Один раз встретил бывшего хувурака (ученик ламы), из разговора с ним Содном понял, что Доржо частенько захаживает в Цугол, странствий своих не бросил, как и несерьезные занятия. Получалось, что волей-неволей приходилось ждать и жить у старой Жаргалмы.

В сентябре, когда окружающие Цугол сопки пожелтели окончательно и мелкие лужи по утрам покрывались ледком, появился в поселке Доржо. Вид у него был изрядно потрепанный, голова обросла волосами, ичиги были стерты до дыр, но лицо, как всегда, излучало веселость. Гомбоев с облегчением вздохнул, увидев бывшего ламу, оставалось встретиться с ним без свидетелей, показать амулет. Гомбоев так и носил его на шее на шнурке.

20 сентября выпал первый небольшой снег, но никого это не обрадовало. Самые ленивые еще копали картошку в огородах, местная сельхозартель только начала вывозить солому с поля, бараны и коровы возмущенно мычали, так как еще паслись по склонам сопок, и никто пока не собирался их кормить запасенным сеном. К вечеру снег растаял, и дороги превратились в малопроезжие колеи. В следующие дни резко похолодало, а воинская часть, расквартированная в Цуголе, не перешла на зимнюю форму одежды, солдаты ходили в пилотках и без шинелей. В домах у жителей задымились печки, казармы же приняли нежилой вид. Ближе к ночи Гомбоев шел по проулку, когда его окликнули: «Не меня ли ищешь, уважаемый?» Он от неожиданности вздрогнул, остановился, обернулся. Следом за ним шел сам лама Доржо и улыбался. «Вот зайгуул! (бродяга – бурят.)» – Гомбоев был удивлен, похоже, тот тоже искал встречи и, видимо, был кем-то предупрежден. «Сайн байна (здравствуй – бурят.). Ну, приглашай в гости на чай, водку!» – Доржо подошел ближе и без спроса и объяснений вытянул за шнурок амулет у Гомбоева из-под рубахи, взял его в руки, посмотрел, отпустил. «Ну, что застыл? Идем к твоей тетке!» – сказал он по-бурятски и засеменил по проулку, напевая какую-то им сочиненную песенку:

Ох! Охота – не охота!

А потом опять охота!

И по сопкам, по болоту

Растрясу печаль свою!

И оставлю среди сосен

Суетливую заботу…

Гомбоев поплелся следом. В избушке старой Жаргалмы при свете тлеющих углей они долго и молча пили чай, поглядывая друг на друга. Молчание прервал Доржо – совсем без терпения человек:

– Хозяин, слушай, чай не водка – много не выпьешь, – и растянул рот в веселой улыбке. —Угости гостя, веселей разговор пойдет.

– Я не хозяин, вон хозяйка, – и Содном указал на старуху, сидящую в углу и дымившую табаком.

– Да знаю. Да откуда у старухи молочко от бешенной коровы? Сходи ты! – и так произнес требовательно, что Содном молча встал и пошел за спиртным. Через полчаса вернулся, держа в руках большой кувшин браги, настоянной на мелких местных яблочках – ранетках.

– Молодец! – Доржо весело потер руки и пододвинулся ближе к открытому огню.

Потом они долго сидели, пили кислую брагу, закусывая недоваренными бараньими ребрами. Старуха сидела рядом и в разговор не вмешивалась. Разговаривали о тяжелых нынешних временах, о том, что вольному человеку даже в степи трудно, о войне с германцем не вспоминали: та война для них была далекая и чужая. А вот про японцев обмолвились не раз и наконец дошли до главного – до сапожника Тушеинова:

– Доржо, – подбирая слова, спросил Гомбоев, – а ты каким боком знаком с этим Тушеиновым?

– Да никаким! Мне говорят, сходи туда, сходи сюда, передай сверток или бэшэг (письмо – бурят.). А кто говорит и где, не скажу, мне моя голова дорога. – И он засмеялся. Содном понял, бывший лама связан с японцами за кордоном.

– Деньги-то хотя бы платят?

– Ой, много вопросов задаешь, дружок! – Доржо опять засмеялся. Эта манера улыбаться или хохотать почти по любому поводу стала раздражать Гомбоева.

– Сходи в Оловянную на рынок, там найди этого сапожника. Он ждет тебя. – И, потеряв интерес к собеседнику, лег на постеленный овчинный тулуп возле очага и уснул. Гомбоев еще немного попыхтел, добивая остатки браги, и вскоре прямо сидя уснул, скрестив ноги и опустив голову.

Глава 6

Младший лейтенант Перелыгин и другие военнослужащие РККА

 
Дневное сообщение Совинформбюро 03.11.1942 г.:
«В течение ночи на 3 ноября наши войска
вели бои с противником в районе Сталинграда,
северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика.
На других фронтах никаких изменений не произошло».
 

Потекли недели и месяцы службы, которая в основном состояла из проверок военнослужащих, ответов на всевозможные запросы и своих запросов в различные ведомства и учреждения, получения объяснений от бойцов и командиров РККА своей дивизии и гарнизона по разным поводам. К серьезным делам Перелыгина пока не допускали. А дел серьезных не было, как пояснил старлей Хандархаев, все солидные сведения реализует или армейский отдел, или управление фронта.

В войсках настроение было напряженное: сводки Совинформбюро голосом Левитана сообщали, что в Сталинграде идут кровопролитные уличные бои. Здесь, на участке Забайкальского фронта, начали перемещаться воинские подразделения. Несколько частей были по тревоге подняты, в основном артиллеристы и минометчики, и, погрузившись в эшелоны, уехали. Все понимали, что они убыли под Сталинград. Их пустующие казармы и бараки вскоре наполнились другими солдатами, в основном призывниками из Бурятии, Красноярского края, города Читы. Японцы вели себя тихо, без обычных мелких провокаций, но и у них тоже постоянно слышался звук моторов. По оперсводкам, поступающим в особый отдел, у них активизировались радиопереговоры. Создавалось впечатление, что японские войска, на той стороне границы, также находятся в каком-то особом напряжении. Об этом никто не говорил ни на совещаниях, ни в солдатской среде, но это напряжение носилось флюидами по обе стороны границы.

Только спустя десятилетия, после Второй мировой войны, историки расскажут, прочитав рассекреченные документы воевавших сторон об этом периоде противостояния. С момента гитлеровского вторжения в СССР многие руководители Японии стали высказываться за нападение на восточные территории Советского Союза. Уже 25 июня 1941 года на заседании Токийского правительства министром иностранных дел было заявлено: «Когда Германия победит и завладеет Советским Союзом, мы не сможем воспользоваться плодами этой победы, если ничего не сделаем для нее… Лучше пролить кровь… Неужели мы не вступим в войну, когда войска противника из Сибири будут переброшены на запад?» И Квантунская армия, полностью нацеленная на вторжение в Советский Союз, ждала только приказа о наступлении. Японский генералитет, осуществляя военную, политическую и экономическую разведки, составлял реальные планы перехода границы. В то же время, помня о фиаско в конфликтах на озере Хасан и на реке Халхин Гол, японцы заняли выжидательную позицию. А именно, ждали исхода Сталинградской битвы. Представитель генерального штаба японских вооруженных сил посетил театр военных действий на южном участке советско-германского фронта, от его сообщения во многом зависело, начнет ли Квантунская армия активные действия против СССР. Однако, увидев, что Красная Армия переломила ход войны в свою пользу, оценив действия советских вооруженных сил, работу тыла и другие факторы, он не рекомендовал своим начальникам военные действия в Забайкалье и в Приморье. После этого Квантунская армия начала создавать действительно мощные укрепрайоны, перейдя от демонстрации наступательных действий к концепции эшелонированной обороны.

Младший лейтенант Перелыгин полностью втянулся в службу. Письма от родных получал регулярно, но сам писал нечасто. В один из дней перед ноябрьскими праздниками его к себе вызвал капитан Луговой, где он застал весь оперсостав и незнакомого высокого подтянутого капитана.

Командир разрешил войти и сказал:

– Проходи, лейтенант, садись, это как раз тебя касается. Сейчас капитан Алифоренко из управления особых отделов фронта, нам кое-что сообщит, – и жестом дал капитану понять, чтобы тот начинал. Тот встал, кашлянул в кулак:

– Товарищ капитан, те документы и указания, что я вам привез, они совершенно секретны. – Хотя представитель большого начальства в принципе держался по-свойски и в его словах не было ни капли высокомерия, но фразой (и Перелыгин это понял): «Прошу вас ознакомиться сейчас же и расписаться!» – дал понять всем присутствующим и особенно его начальнику, что он птица очень значимая и представляет высшие инстанции. Луговой, помакав перо в чернильницу, в нескольких местах нацарапал свою подпись, потом достал пачку папирос «Казбек» и угостил ими гостя. Кабинет сразу затянуло голубоватым табачным дымом. Хозяин кабинета помахал рукой у себя перед лицом, разгоняя дым, а капитан Алифоренко произнес:

– Я всем оперработникам вкратце доложу достаточно некоторые серьезные сведения. По оперативным данным, в Германию зачастили японские представители, эти данные особо секретные, видимо, координируют планы, и наше командование считает, что здесь, у нас, на Востоке, наступает критический момент, если фашисты захватят Сталинград, то японцы нападут на СССР. В связи с этим японские разведорганы начали переход от непосредственного изучения наших сил к подготовке к началу вторжения, то есть готовится для перехода границы СССР некоторое количество диверсантов и есть уже зафиксированные погранслужбой переходы. Это, как правило, бывшие белогвардейцы, бывшие белоказаки и завербованные китайцы. Эти группы, просачиваясь на нашу территорию, создают схроны с запасом взрывчатки и оружия, подбираются к стратегически важным объектам, то бишь мостам, заводам, железнодорожному полотну. Поэтому я передаю прямой приказ командования Забайкальского фронта и Управления особых отделов РККА – усилить мероприятия по обнаружению, выявлению японских диверсантов и шпионов.

Никто из присутствующих контрразведчиков не знал, да и не мог знать, что через несколько дней начнется знаменитая операция «Уран» по окружению и уничтожению фашистских войск на берегах Волги. У них были свои задачи и своя война.

В расположении четвертой роты второго батальона пехотного полка 210 дивизии произошел пожар. Сгорела половина барака – казармы, несколько построек хозяйственного назначения, огонь перекинулся на часть домов поселка, прихватил местный клуб культуры и быта. Четвертая рота в полном составе дружно боролась с огнем и затушила пламя. На следующий день после происшествия Перелыгина вызвал начальник отделения Луговой. «Товарищ младший лейтенант, вы в курсе, что пожар был в расположении гарнизона? – и, получив утвердительный ответ, отправил Перелыгина на проверку этого факта, напутствовав: – Тщательно изучите причину возгорания, нет ли злого умысла, к вечеру жду рапорт».

Сергей, заскочив к себе, взял планшет с чистыми листками бумаги и карандашом, двинулся в невезучую четвертую роту второго батальона.

Нашел командира батальона в сопровождении своего начальника штаба и командира роты на месте пожарища. Все три командира отнеслись к особисту Перелыгину с долей опаски: никак, пришел «копать» под них. Младший лейтенант сделал вид, что не заметил их настороженности и с их слов узнал о причине возгорания. Происшествие случилось следующим образом: молодые бойцы четвертой роты Доржиев, Куницын, Тюрюханов, Мухаммадиев по приказу зампотеха батальона рыли капонир для размещения временного гаража под автомобили. Принесенные лесоматериалы, доставленные для сооружения навеса над капониром, стали использовать для отогрева земли. Искры от огня попали на сухую траву, к тому же пропитанную пролитыми горюче-смазочными материалами от постоянно стоявшей на этом месте автотехники.

– Блин! Вот и загорелось! – эмоционально размахивая руками, сообщил местный комбат, мужчина среднего возраста из некадровых командиров. – А эти олухи затушить не могли. И понеслось, рядом временные склады, потом казарма для личного состава… Еле отстояли. Одним песком закидали!

– Воды мало, привозная, да и та заледенела, – басовито дополнил начальник штаба.

– Вы, пожалуйста, рапорт составьте и направьте к нам в отделение, – потребовал Перелыгин у комбата.

– Иди, эншэ, возьми ротного, пишите рапорта. Не забудь, один – в штаб полка и этим, – он покосился на Перелыгина, – в особый отдел.

– Я бы хотел поговорить с этими бойцами, – Перелыгин решил слегка припугнуть не любящего особый отдел комбата. «Пускай понервничает, пока с ними беседую», – решил Перелыгин.

Комбат позвал кого-то лейтенанта в короткой, не по росту, шинели и большеразмерной шапке, приказал отвести Сергея на местную гауптвахту. Тот козырнул Перелыгину, предложив следовать за ним. Спустя пятнадцать минут они уже были возле огороженной глухим забором территории. В заборе были покосившиеся ворота, возле них стоял часовой с примкнутым к трехлинейке штыком. В шинели, валенках и шапке-ушанке с опущенными ушами, завязанными под подбородком, что даже для Забайкалья в этот сезон было перебором.

– Вызови начкара! – потребовал лейтенант. Часовой приложил свисток, висевший на шнурке, к губам и дунул, мелодичной трели не получилось. Звук похож скорее на писк чуть придавленной кошки. Но кто-то за забором сигнал услышал, и через две минуты в воротах появился старшина в ремнях, в шапке-ушанке, но без шинели.

– Начальник караула гарнизонной гауптвахты старшина Фадеев, – представился он и отдал воинское приветствие.

– Старшина, у вас находятся бойцы нашей роты, ну те, которые… ну из-за которых пожар возник. Нам с младшим лейтенантом из особого отдела нужно с ними побеседовать. Перелыгин достал свое удостоверение. Начальник караула внимательно прочитал его и, как показалось Перелыгину, даже понюхал его.

– Проходите, товарищи командиры! – и он отворил одну створку ворот, пропуская их внутрь. Сергей вошел первым, лейтенант следом, но Перелыгин рукой его остановил. «Спасибо, товарищ лейтенант. Дальше я сам». Он про себя подумал, что в присутствии своего командира бойцы будут не столь откровенны. Лейтенант пожал плечами и, опустив голову в не по размеру для него шапке, повернулся и потрусил обратно. Старшина придирчиво взглянул на часового и, закрыв ворота на большой кованый засов, повел Перелыгина по двору гауптвахты к бревенчатому зданию, все окна которого были зарешечены. Начальник караула теперь уже сам постучался в самодельную дверь, набранную из толстых досок, и крикнул дежурного выводного, который и открыл доступ в место отбывания наказания военнослужащих, совершивших мелкие дисциплинарные проступки.

– Давайте я вас сразу в камеру отведу, товарищ младший лейтенант, к проштрафившимся. Они у нас в четвертой.

– Так ведите в четвертую!

Перелыгин вошел еще в одну самодельную дверь из тех же толстых досок с отверстием посредине на уровне человеческого глаза и оказался в камере гауптвахты. Старшина, стоявший сзади Сергея, рявкнул команду «Смирно!» Сидевшие на полу бойцы вскочили, вытянулись по уставу и доложили поочередно: рядовой Доржиев, рядовой Куницын, рядовой Тюрюханов, рядовой Мухаммадиев. Все они были без ремней, звездочек на шапках – так положено для арестованных. В камере было холодно почти как на улице, изо рта у арестованных шел пар. Перелыгин отпустил начальника караула и скомандовал «Вольно!» бойцам. Видно было, что они замерзли, сидя в неотапливаемой камере. «Вот как получается. Сначала побывали в огне, теперь в холоде. Прям закалка какая-то, как в песне», – про себя решил младший лейтенант и спросил штрафников:

– Замерзли, товарищи бойцы?

– Никак нет, товарищ младший лейтенант! – отозвался рядовой Мухаммадиев, видимо, самый смелый и бойкий, хотя их внешний вид говорил о другом: все находились в специфическом положении, как его прозвали армейские остряки – «забайкальская стойка», когда при низкой температуре, стоя, военнослужащий слегка сгибает руки и ноги и, чуть сгорбившись, глубоко втягивает голову в плечи.

– Стойко переносим все тяготы и лишения воинской службы! – басом добавил самый возрастной из четверки красноармеец Тюрюханов.

«Держатся бодряком, – решил Перелыгин, – значит, совесть чиста».

– Ну что, товарищи бойцы, расскажите, как было дело.

За всех ответил опять Тюрюханов:

– Да не было никого зломыслия, товарищ младший лейтенант. Копанили (рыли, копали) яму под автотехнику и траншею к ней по распоряжению командира взвода. Землица-то каменистая и подмерзла еще. Ну, мы решили и разжесть (разжечь – просторечие) костер. Прогреть землю-то, чтоб легче копалось-то. Натаскали горбыля (обрезки неструганных досок), распалили, сами перешли траншею долбить, тут ветер – забайкалец. Бурьян-полынь сухая, мигом одним понеслось, рядовой Доржиев Жалсанка – лопух, который приглядывал за огнищем, не успел толком затушить. И полетело-поехало. Мы прибежали, стали тушить, шинелками огонь сбивать, кто лопатами землю кидать. Ветер, будь он не ладен!.. Скоро весь взвод прибежал. С трудом сбили пламя. Загорелись и несколько поселковых домов, и клуб тоже. Я вот подскочил к пожарному щиту, а там багры и топоры прибиты гвоздями оказались. Насилу оторвал. Вот вроде и все.

Нравились особисту Перелыгину эти солдаты, простые деревенские мужики. Он про себя уже принял решение: никакой тут диверсии нет, но, сделав голос суровее, приказал написать объяснение одно на всех, в целях экономии бумаги, но чтобы в нем все расписались. Пока писал, опять же Тюрюханов, он у себя в блокнотике отразил биографические данные бойцов. И надо же – этот Тюрюханов оказался его земляком. Малахольный Доржиев тоже был из Бурятии, но родом из далекого Баргузина. Двое других оказались уроженцами Казахстана. Закончив с четверкой арестантов, он прошел в комнату начальника караула и попенял старшине, что арестованные сидят в холоде и могут простудиться, а это подрыв боеготовности. Старшина сделал испуганные глаза и, заверив особиста, что сейчас же исправит положение в лучшем виде, проводил того за ворота гауптвахты. Перелыгин, бодро шагая за обещанными рапортами местных командиров, никак не мог представить, что его замечание будет исправлено в несколько странном виде, а именно: скоро вся четверка огнеборцев добросовестно занималась строевой подготовкой во дворе под зычные команды старшины службиста. Еще через полчаса лейтенант Перелыгин был бараке злосчастной роты, а четверка штрафников и их уставной мучитель, разгоряченные, усердно отрабатывали команду «Кру-гом! Шагом… марш!», а изо рта у всех валил пар.

В наполовину обгоревшей казарме, точнее, в ее оставшейся части проходило ротное комсомольское собрание. Перелыгин тихонько встал за спинами комсомольцев, которых оказалось не так уж и много в четвертой роте – человек сорок, ну никак не больше. Импровизированный президиум в виде трех табуреток занимали совсем молоденький, худосочного вида младший сержант – лет двадцати пяти, чернявый, с тоненькими усиками – и два политрука – один с двумя кубарями, значит, младший политрук, а второй – в звании политрука роты с тремя малиновыми кубарями. Комсомольцы расселились кто как мог. Немного постояв и послушав, Сергей вник в повестку дня: разбирали личное дело комсомольца Дугарова, невысокого крепкосложенного бойца, который стоял с левого фланга президиума повесив голову и теребил бляху на ремне. Худосочный младший сержант оказался секретарем комсомольской организации роты. Он звонким, как показалось Перелыгину, даже поставленным голосом, без волнения и запинки (видимо уже привык) произнес в продолжение ранее сказанному:

– А теперь, товарищи бойцы! Обсудив боеготовность комсомольцев и всего личного состава нашей роты при возникновении очагов пожара и их тушении, перейдем ко второму вопросу. Нужно обсудить персональные действия бойца нашей роты комсомольца Дугарова Баира. Все вы знаете, что, рискуя здоровьем, все как один, личный состав тушил пламя. В это время боец Дугаров из пристройки дома культуры, где находился склад ненужных вещей, спасал статуэтку божка чуждого нам религиозного культа. Комсомольский актив роты считает, что его поведение не соответствует моральному облику комсомольца и бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии.

Тут поднялся политрук, который был с двумя кубарями, кашлянул, прочищая горло, произнес небольшую речь. Суть ее состояла в том, что коммунистическая партия и комсомол, несмотря на тяжелое военное лихолетье, напрягают силы на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, успевают обращать внимание на духовное развитие молодежи, в том числе и в вооруженных силах Союза Советских Социалистических Республик. Но некоторые личности, несмотря на то что им Родина дала образование и сейчас доверила оружие, проявляют несознательность, руководствуются в своей жизни устаревшими старорежимными догмами. Еще допускают религиозные акты.

«Ни хрена себе загнул политрук!.. – подумал Сергей. – Так и под трибунал подведет». Но политический работник, видимо, выдохся и, сев на табурет, предложил секретарю продолжить собрание. Тот с благословения своего старшего политического товарища продолжил:

– Так, товарищи комсомольцы! Для объективности давайте выслушаем рядового Дугарова!

Тот стал совсем бледным, только уши горели цветом полкового знамени. Он еще сильнее стал теребить пряжку ремня и с заметным бурятским акцентом глухо выдавил из себя:

– Я тоже тушил. Смотрю, горит склад. Стал тушить. Стал доски горящие бросать. В складе вещи лежат, я стал вещи выносить на снег. Огонь все больше. Смотрю, в огне лежит будда, такой я видел дома в Бурятии, в Иволгинском дацане, я его взял и тоже вынес.

– Дугаров, не лукавь! – секретарь встал с места и обвел рукой стоявших бойцов, добавил: – Поясни товарищам своим, зачем ты его за пазуху положил, а потом спрятать хотел, у тебя его же помкомвзвода в вещмешке нашел!

Тут прорезался голос помощника командира взвода:

– Так точно! Эту статуйку я у него нашел при проверке чистоты и порядка в расположении. Она килограмма полтора весом, медная али бронзовая, может, позолоченная.

Дугаров склонил голову, вот-вот, видимо, заплачет, но глаза исподлобья смотрели упрямо и честно:

– Я его руками брал, рукавиц не было, обжегся, – действительно, Перелыгин увидел, что у красноармейца ладони рук в свежих коростах, – положил за шинель. А потом положил к себе в мешок, хотел отдать кому-нибудь.

Тут в дело вмешался политрук с тремя кубарями. Это был заместитель командира батальона по политической части. Глаза у него были внимательные, необычного желто-зеленого цвета, от уголков отходили добродушные морщинки. Роста высокого, подтянутый, в новеньких командирских ремнях, он производил впечатление серьезного и умного человека. «Все! Сейчас под статью подведет!» – подумал Перелыгин, но ошибся полностью и во всем.

– Товарищи бойцы! – политрук обвел всех присутствующих глазами. – Всё сказанное здесь в отношении рядового Дугарова правильно, – комсомольское собрание притихло в ожидании судьбы Дугарова. – Но товарищи комсомольцы! Почему вы оцениваете действия вашего товарища как-то однобоко, с обвинительным уклоном, что ли? А вот если посмотреть с другой стороны. Первое – не испугался рядовой Дугаров, когда полез в самое пекло? Имеет ли право родину защищать?

– Нет, не трус! Ни разу замечен не был! Свой парень! – раздались голоса из рядов.

– Хорошо. Второе – имеет ли ценность вещь, которую Дугаров спас от пожара?

– Наверное, имеет!

– Статуэтка это. Да и красиво сделанная. Может, даже из золота, – это секретарь подал свой голос, выражая мнения товарищей.

– Вот именно! Значит, имеет историческую и художественную ценность, и место ей в музее.

– Точно! Точно! – зашептались солдаты.

– Поэтому я как представитель партии и командования нашей части не вижу в поступке Дугарова ничего предосудительного. – Он сел, хитровато вновь оглядел присутствующих, а Перелыгину, видимо, как свежему человеку подмигнул. Тут подал голос и младший политрук: вскочив с места, фальцетом выкрикнул:

– Все-таки я считаю, что нужно Дугарова наказать как тайно верующего, что не совместимо с комсомолом! Он заслуживает наказания в виде выговора с занесением в личное дело. Давайте голосовать!

Секретарь посмотрел на заместителя командира батальона и, получив согласие кивком головы, закричал:

– Кто за то, чтобы наказать комсомольца рядового Дугарова? Поднимите руки! – И сам поднял левую. Руки подняли еще три человека. – Кто за то, чтобы не наказывать Дугарова? – Тут поднялся частокол мозолистых обветренных, обожженных солдатских рук. Два взводных лейтенанта, тоже комсомольцы, подняли руки. – Большинство против, – объявил секретарь несколько обескураженно. – В таком случае собрание считается оконченным!

Ротный политрук вскочил, крикнул:

– Всем выходить строиться перед казармой!

Младший лейтенант Перелыгин через два дня окончил дознание по факту возгорания построек в поднадзорной части, вложил туда все объяснения, схему возгорания, рапорты командиров батальона и роты, написал рапорт, в выводе которого значилась фраза: «Таким образом, мною, младшим уполномоченным особо отдела в/ч номер… младшим лейтенантом Перелыгиным С. И., в ходе дознания не установлено признаков воинского преступления или диверсии. Полагал бы военнослужащих, виновных в неосторожном обращении с огнем, привлечь к дисциплинарной ответственности». Копию его отправил в районный отдел НКВД. Подшил материал черной сапожной ниткой: очень ему не нравилось выражение «Дело шито белыми нитками», хотя он не совсем понимал смысл его, но чувствовал нехорошее. Это уж так, для полного ажура.