Текст книги "Он умел касаться женщин"

Гость еще немного постоял у окна, а затем услышал глухой шум из-за стены и мужской неразборчивый голос. Несмотря на толстые стены, слышимость в квартире была неплохой, наверное, девушка хорошо знала голоса своих соседей и все их семейные дела.

Директор покинул эту светлую комфортную комнату и направился в кухню. Кухня была небольшая – метров пять. Справа у окна стоял небольшой круглый стол. Деревянный и немного обшарпанный, как и стулья. На столе оказалась старая недоеденная яичница, которая пахла так отвратительно, что директору даже пришлось закрыть ладонью нос. Мужчина взял в руки тарелку и выбросил ее в мусорную корзину, стоявшую около белого невысокого холодильника. Это не очень помогло, вонь осталась, но была уже не такой омерзительной, когда из поля зрения пропал ее источник.

Судя по всему, эту яичницу не доела еще мисс Стенли, а старик, видимо, ходил все время голодным и весь в своих мыслях, даже не почувствовав запах протухших яиц.

У человека похитили самого близкого, оторвали от кожи родного ребенка, которого тот качал на руках и учил первым шагам, – для него, наверное, протухшая яичница не пахнет ничем или пахнет куда слабее, чем ржавый металл – запах горя.

Почему-то горе у директора всегда ассоциировалось с запахом двигателя автомобиля, с масляным гаражным запахом автомобильных запчастей и машинных масел.

Ему было двенадцать, когда однажды отец попросил его помочь разобраться с заглохшим двигателем. Будущая элита психиатрии с радостью ковырялась под капотом старого «опеля» вместе с отцом. Спустя какое-то время к ним подошла мать и обыденно, как ни в чем не бывало, сказала отцу, что заварила ему чай с лимоном и добавила туда одну ложку сахара.

Отец поблагодарил ее, и они с сыном продолжили искать поломку в двигателе. Через несколько минут в ушах мужчин раздался резкий и пронзительно-громкий звук выстрела.

Женщина застрелилась из пистолета мужа, который тот надежно хранил у себя в сейфе. Мать директора спокойно сидела на скамье во дворе около автомобиля, пила свой чай с лимоном и с двумя ложками сахара, а затем приставила ко рту дуло пистолета марки «Вальтер» и выпустила себе мозги через затылок.

И вот с того самого дня директор начал чувствовать запах ржавого двигателя с примесью масла, когда посторонние люди говорили ему о своем горе.

И если старик получил письмо от Сомелье в то самое утро, когда ел свою яичницу, с мыслями, почему его голубка-дочь не вернулась ни ночью, ни утром домой, то, несомненно, горе для доктора Стенли теперь будет пахнуть жареными яйцами и ничем другим.

На кухне, как и в прихожей, не было ничего интересного. Самая обыкновенная комнатка с обеденным столом, двумя стульями, холодильником и небольшим кухонным уголком возле холодильника.

Директор покинул кухню и вошел в спальню, которую занимал хозяин квартиры.

Эта большая светлая спальня была размером с комнату мисс Стенли, такая же просторная, наполненная дневным светом. Арочные окна, выход на тот же балкон, но в отличие от комнаты дочери у старика было менее уютно, если так можно выразиться.

Старый деревянный шкаф с прозрачным стеклом около кровати. Внутри находились листы благодарности, адресованные главврачу психиатрической клиники – доктору Стенли. Возле листов стоял некий старинный кубок, не то из золота, не то из меди или бронзы.

Кроме кубка в шкафчике обнаружился еще и добротный охотничий нож, впечатляющий своим размером и дизайном странно изогнутой рукояти. Держать такой нож в руке было бы как минимум непривычно, не говоря уже об удобстве.

За кроватью директор нашел небольшую тумбу, в которой хранились старые альбомы, еще со времени давней молодости старика, армейские часы, солдатские погоны и пряжка без ремня.

Вещи эти навевали фантазии – директор представлял, как низкорослый мужчина в очках, гордо, с ровной осанкой, топтал своими армейскими ботинками большой плац. Скорее всего, самым последним в своем отделении.

Нет, мужчина в белом халате не мог представить своего старшего коллегу доблестным и бесстрашным защитником родины. Кого угодно, но только не доктора Стенли.

В комнате старика пахло деревом и сыростью, в этой комнате директору было бы некомфортно остаться даже на одну ночь. Но затем мужчина, державший в руках черно-белые фотографии своего коллеги, вспомнил, как провел две ночи подряд на койке убитого пациента, а затем решил для себя, что если ему пришлось бы сидеть здесь ночь, то он это, конечно же, сделал бы без лишних возражений.

Школьный альбом мисс Стенли директор обнаружил в той же тумбе в самом низу, под небольшой стопкой альбомов хозяина комнаты.

Директор взял в руки альбом, на обложке которого было написано: «Выпускной» и указан год, также там разместилась большая цветная фотография дочери старика.

Мужчина, еще не отдернув занавес, за которым скрывалось лицо серийного убийцы и его мертвого брата, был готов к тому, что вступит в опасную схватку с молодым, но серьезным противником, который лишил жизни девятнадцать молодых девушек – а жизни еще двух находятся под угрозой.

Директор, пока не увидел юношеское лицо человека, представившегося несколько месяцев назад Эрихом Бэлем на пороге его лечебницы, был абсолютно готов к любым последствиям этой рискованной игры, этой схватки.

Где нет риска, там нет победы. Где нет опасности, там и храбрости нет.

Директор открыл альбом мисс Стенли, и если бы у него сейчас под рукой оказалась верная сладкая сигара, то он ни за что не отказался бы скрасить с ее помощью эти волнительные мгновения…

* * *

– Люк… Можно у тебя кое о чем спросить?

– Спрашивай.

Они плавали в речке в один солнечный июльский день. Вода была теплая, как чай. Мать стирала на больших камнях грязные вещи.

– Ты меня ненавидишь за соль?

– Нет. С чего ты взял, Миа?

– Так ведь ты каждый день страдаешь из-за меня. Ты, должно быть, про себя желаешь мне смерти.

– Я никогда никому не пожелаю смерти, говоря это про себя. Я могу пожелать смерти, только глядя в глаза.

– Почему тогда ты мне этого не говоришь?

– Я не виню тебя. Ты ошибаешься. Я становлюсь на соль не за тебя, а за самого себя и если было иначе – на соль ходил бы ты. Мать жестока, но справедлива. Я ударил слабого и не получил в ответ. Я не ударил сильного, а потому справедливо получил.

– Она сильнее тебя?

Люк повернулся в сторону сгорбленной женщины, которая натирала мылом его черные спортивные штаны.

– Если ты о силе, то нет. На моих соревнованиях выступают противники в разы сильнее нашей матери. Они бьют мощно и точно.

– А что тогда? – поинтересовался брат, который не против был оставаться тем, кто есть. Трусливой, но мечтательной Рыбой, которую можно было по-настоящему вывести из себя и вызвать на бой, лишь задев глубокие чувства.

– У нее сильнее слова, – без колебаний ответил юноша.

– Это так.

– Когда она говорит, то вкладывает точно такую же силу, какую вынимаю из солнечного сплетения и вкладываю в свой удар я. Получается, что она не знает приемы карате и рукопашного боя, но прекрасно знает, как сказать так, чтобы ты задохнулся от боли. Обычно после ее слов – как после удара под дых или в печень. Придти в себя трудно!

– Мать меня бьет словами слабее, чем тебя, – признался тайный любимец Ребекки.

– Это понятно. Она тебя бережет так, как я берегу то, о чем думаю.

– Ты думаешь о девушках? Признайся, Люк.

– Нет, я усилием воли заставил себя о них не думать. Мои мысли о другом…

– О чем же?

– Не твое дело.

– А чье?

– Только мое. А больше ничье!

– Ладно, ты думаешь, что я расскажу матери. Поэтому все от меня скрываешь.

– Я от тебя ничего не скрываю, Миа. Ты – предатель, и это факт. Думать о чем-то прекрасном, но не произносить мысль вслух – это не скрытность, а мечтания. Мы с тобой оба мечтатели, Миа, хотя ты Рыба, а я Скорпион. Только ты мечтаешь, предавая собственные мечты своим бездействием, а я мечтаю – воплощая их в жизнь.

– Ты не Скорпион… – вырвалось из ядовитых губ Миа, чувства которого затронули, обвинив его дважды в предательстве.

– А ты попробуй доказать мне обратное, братец! – спокойно, но твердо сказал Люк, его голос был полон смелости и достоинства. – Ты вспыхиваешь, как сено, стоит только чиркнуть спичкой по твоему эгоизму. Не по самолюбию, Миа, а эгоизму. Любить себя – это значит не давать другим испортить мнение о самом себе, это значит подобно льву знать себе истинную цену и все свои недостатки лучше врагов. Ты трус, а потому закрываешь глаза и уши на свои недостатки, словно их в тебе нет и их не видит никто.

– Хватит! – аж вскрикнул Миа от нахлынувшей на него правды.

– Открой широко глаза, трус и предатель, взгляни на себя в зеркало, возненавидь себя, а не обвиняй зеркало в своем уродстве. Прими себя убогим червем, а затем объяви себе войну и победи своего врага, как это сделал я. И только после этого поинтересуйся у меня, о чем я все время думаю, и я охотно с тобой поделюсь.

– Я ненавижу тебя, – процедил сквозь зубы Миа, в самом прямом смысле выплевав эти слова. В них было столько грязи, столько мерзости, столько болота…

– Ты ненавидишь себя, Миа, а не меня. Не бей кулаком по воде, в ней ты видишь собственное отражение. Бей себе в морду!

– Пошел ты.

– Не говори словами матери, Миа. Говори собственными словами.

– Тварь конченая…

Люк смотрел в налитые слезами глаза своего брата, павшего духом.

– Да, продолжай. Это ты! Это твои слова, иуда.

– Ты гнида, Люк. Ты падаль конченая. Ты вонючее дрефло. Я тебя ненавижу, тварь.

– Отлично. А теперь бей себя в морду.

Глаза Миа были безумными, сумасшедшими. Это был не Миа… а точнее самый настоящий он. Враг, паразит, демон, дьявол, иуда, предатель, дрочун и трус.

И Миа изо всей силы зарядил кулаком себе в нос. От этого удара он упал спиной на воду, а затем встал на ноги и вытер мокрой рукой кровь с лица.

– Отлично. Еще два десятка раз тебе придется умыть свое лицо кровью, потом будет легче.

– Честно?

– Клянусь тебе! Ты только не бросай это дело. Бей врага в морду всегда, не давай ему о говорить о тебе плохо, не позволяй ему управлять твоей жизнью. Ты не марионетка, Миа. Ты мужчина.

– Я мужчина, Люк, – повторил громко брат.

– Ага. А теперь подожди, пока кровь остановится, и пойдем к матери. Вижу, она заканчивает стирку. Скажешь ей, что неудачно нырнул и разбил нос об камень. Ясно?

– Ясно.

– Неплохой был удар, – улыбнулся Люк перед тем, как лечь на спину и поплавать, загорая под лучами палящего обеденного солнца. – Неплохой…

* * *

Директор сразу узнал Сомелье, нет, скорее не так, он не мог ошибиться в том, что один из этих двоих невысоких и худощавых юношей с одинаковым цветом глаз, волос, формой носа и подбородка – и есть серийный убийца Сомелье, который держал в страхе всю Европу.

Директор не смог определить по фотографии, кто из них кто, и не узнал ни в одном из этих юношей предполагаемого бывшего пациента. Возможно, ему нужно было увидеть снимки более ранние, где братьям по десять – двенадцать лет или еще меньше.

Нет, директор решительно не мог узнать в этих двух мужчинах пациента, которого он, по словам Сомелье, когда-то не вылечил.

В конце альбома на последней странице мужчина обнаружил имена всех одноклассников Маргарет Стенли. Его глаза быстро, но внимательно пробежались по этому списку, чтобы найти два мужских имени с одинаковой фамилией. И директор эти имена нашел.

Люк Миллер и Миа Миллер – вот те фигуры, имена которых нужны были директору. Теперь мужчина знал, в каком направлении стоит прокладывать свой дальнейший путь.

И первым делом он решил проверить все архивы лечебницы и найти историю болезни пациента Миллера.

Директор закрыл альбом и положил его отдельно на кровать, а в тумбу аккуратно сложил все остальные альбомы, армейские вещи в том виде, как они и лежали.

Перед тем как покинуть комнату, директор подошел к окну и посмотрел на балкон. С этой комнаты балкон был виден практически весь, на нем стоял небольшой круглый столик, один стул, пепельница и белая чашечка для эспрессо.

Мужчина вновь мысленно вернулся к своей сигаре, представив себе, как бы хорошо было сейчас ее пригубить, вдохнуть густой дым, нежно обволакивающий его горло, закрыть глаза и слушать любимую песню или даже шум одиноко проезжающего мимо автомобиля.

Чистый, уютный балкон, на котором хотелось провести время за чашечкой сладкого чая в компании незаменимой любовницы – его сигары.

Мисс Лора… Директор вспомнил светловолосую миниатюрную женщину, которая не могла играть на пианино с одной сломанной клавишей.

Милую, но отнюдь не беззащитную собеседницу, когда-то подвергшуюся немыслимым душевным и телесным страданиям. Наверное, больше душевным. Ведь куда больнее, когда ломают не руку, а дух.

Самое большое достоинство женщины – принадлежать только одному мужчине и хранить себя только для него одного.

И если мисс Лора – растоптанная орхидея (которая, лишившись себя, все еще дышит), то, даже находясь в непригодном для нормальной жизни состоянии, девушка все еще пахнет – как орхидея, а не как перегнивший цветок.

Мисс Лора поистине сильная птица. Даже узнав о том, что больше никогда в своей жизни не увидит неба, она нарисовала его по памяти на потолке своей запертой комнаты и стала жить под своим личным небом.

Девушка еще жива, директор верил в это всем своим существом, и чем ближе он подбирается к Сомелье, тем сильнее чувствует ее…

* * *

– Миа, перестань, – сказал Люк во тьме небольшой комнатки, в которой вместе с братом провел все свое счастливое детство. Счастливое, потому что он не знал другого. Детство для Сомелье, всю жизнь, когда он вспоминал о нем, пахло солнечными июльскими днями, зелеными лугами и речкой.

Кровать на мгновение перестала трястись. Миа замер от страха и не мог выдавить из себя ни одного слова. Двенадцатилетнему юноше было стыдно за то, что он позволял себе фантазировать о соседских девчонках, которые пахли совсем по-другому. Не так, как пах он, его брат Люк и мать.

Они пахли, как воск горящей свечи. Как воск, только слаще.

– Я тебе хочу дать совет. Попробуй в те секунды, когда тобою овладевают фантазии и ты не можешь ничего с собой поделать, не засовывать свои руки в штаны, а сконцентрироваться на чем-то другом. Что ты любишь, Миа, так сильно, как и свои тайные фантазии?

Брату было стыдно обсуждать с Люком такие темы. Если мать узнает, что он занимается этим грязным и отвратительным делом, то, несомненно, она отобьет ему руки и поставит на месяц в угол на соль. Пока дьявол не покинет его грешную душу.

Сложно было сказать, почему Ребекка была настолько категоричной и озлобленной в вещах, связанных с любовью или юношеским познанием своего тела и сути через сексуальные фантазии.

Женщина в душе презирала всех на свете мужчин, и те мужчины, которые остались жить с ней под одной крышей, получали презрение за весь мир. Ребекка была жестока по отношению к своим родным детям – по отношению к чужим людям и соседским детям она была куда человечнее и добрее.

– Ты не расскажешь матери?

Миа покраснел, но в темноте этого было не видно. Они с братом спали на одной кровати, и о всех тайных фантазиях брата Люку давно уже было известно.

– Я не предатель.

– Предатель я…

– Это твое дело, Миа. Я никогда не говорил матери ни правды, ни лжи про тебя за глаза.

– Мне нравится строить дома из спичек, но мне не хватает терпения.

– Я думал, что это одно из временных «дел всей твоей жизни», – улыбнулся Люк. За окном было темно, они спали с открытым окном под шум сверчков.

– Нет, я знаю, что у меня было много разных увлечений, которые сейчас совершенно неинтересны, но строить целые города из спичек – это другое. Но мне не хватает выдержки. Как только я склеиваю криво или получается в конечном счете не так, как я изначально планировал, – я ломаю все построенные дома, церкви и часовни и выбрасываю все в мусорное ведро. Ненавижу, когда что-то не получается.

– Я тоже. Но спички не виноваты в том, что у тебя кривые руки. Каждый раз когда надумаешь весь свой труд выбросить в мусор, подумай о том, что руки от этого ровнее не станут. И морда красивее не становится когда мы швыряем в порыве злости свои вещи, которые совсем не виноваты в том, что мы с тобой не те, кем бы нам хотелось быть. Вся твоя беда, братец, что ты убедил себя в том, что во всем происходящем в этой жизни с тобой виноват мир, а не ты. Каков мир, таков и ты. У злого человека вся вселенная будет думать лишь о том, как бы сделать этому человеку зло. Ты, например, чрезмерно обидчивый и плаксивый. Вот и жизнь всячески пытается тебя обидеть и заставить ужинать соплями. И поверь мне, Миа, кровь на вкус гораздо приятнее, чем зеленая гуща из носа. Лучше бей, чем плачь.

– Легко сказать.

– Легче сделать.

– Я не ты, Люк.

– Может быть, ты хуже меня.

– Что? – Миа аж удивился странному ответу брата, на которого можно было только равняться и чувствовать себя рядом дохлой псиной.

– Мать любит предателей, хотя сама бы никогда не предала. Я ее знаю.

– Что ты этим хочешь сказать, Люк?

– Она любит тебя и нашего отца любила. Мать ласкает тех, кто делает окружающим больно.

– Она одинаково любит меня и тебя, – категорично заявил юноша, который прекрасно знал, что это не так. Но он привык лгать и окружающим, и самому себе. На вещи, которые Миа не хотелось видеть, он смотрел сквозь толстые стекла темных очков или вовсе не смотрел в ту сторону.

– Ты сам знаешь, что это не так, – казалось, Люк начал злится. Его голос стал тверже и юноша пошел в атаку: – Перестань трогать свой член по ночам. Либо займись сексом с Вероникой, я знаю, ты не можешь на нее спокойно смотреть без дрожи в теле, либо бери в руки спички и строй свои чертовые города. А член свой не трогай. Ты всю свою мужскую энергию сжигаешь на свои фантазии, на жизнь ничего не остается. Ты, дохлый червяк, посмотри на себя! Это иллюзии, Миа, ты не ласкаешь Веронику, а дергаешь свой отросток.

Люк иногда был жесток, как и его мать. Но он хотел от этого избавиться, как от дурной и ненужной привычки, потому как всей душой не желал быть копией своей матери-тирана.

Миа ничего не ответил, а лишь затаил дыхание и на какое-то время перестал вовсе дышать. Брат в очередной раз сделал ему больно своей правдой.

Люк превращался в Скорпиона, сам того не замечая. Его правда становилась все ядовитее и болезненнее.

– Кто тебе такое сказал об энергии? Это правда?

– Правда, Миа. Об этом я узнал от мистера Рорка. Кстати, тебе тоже не помешало бы заняться шахматами и провести в его обществе некоторое время.

– Мне не интересны шахматы.

– Мне тоже. Но мне интересен мистер Рорк, а потому я изучаю шахматы. И не только изучаю, но и делаю успехи.

– Ты выпрашиваешь любовь у мистера Рорка?

– Да, – честно признался Люк. Юноша как-то мысленно пообещал не врать ни себе, ни другим. И теперь не нарушал свое обещание, какой бы отвратительной ни была правда. – Я становлюсь лучшим в группе лишь для того, чтобы он уделял мне больше времени.

Братья секунду помолчали, а затем Люк спросил у Миа:

– Мне вот интересно, а почему ты врешь?

Миа ничего не ответил.

– Не надоело ли тебе получать по морде в кредит? То есть совру я сейчас, а получу за правду потом, когда о ней узнают.

Его брат словно не услышал этого вопроса.

– Правда всегда всплывает наружу, как сам знаешь что. Ты не умнее других, но можешь оказаться сильнее, если перестанешь врать. Начни, например, с завтрашнего дня. Говори всем людям только голую правду, признайся наконец матери, что ее хрустальный сервиз не пропал, а ты его нечаянно задел локтем, и если мать за эту правду ударит тебя в нос, то с гордостью подними свой нос, вытри с него кровь и скажи ей в глаза, что ты прекрасен. Что ты сильнее своей трусости. Уверяю тебя, мать проникнется к тебе уважением, и ты станешь для нее источником еще большей любви. Тебе ведь нравится, когда тебя любят, я знаю.

– Всем это нравится.

– Если бы меня она любила, как тебя, то я бы испытывал омерзение. Я уже говорил об этом.

– Не испытывал бы, не ври, Люк. Просто она тебя никогда не обнимала, ты не знаешь эти ощущения. Словно все страхи рукой снимает.

– Я ничего не боюсь и не вру. Не смей меня больше обвинять во лжи, если я сказал, что мне было бы неприятно, если бы она гладила по голове и целовала в лоб, то так оно и есть. Мне нужно, чтобы она меня любила, а не выращивала во мне врага. Трудно убить в себе эгоиста, тебе не понять, Миа, ты слабак. Мне хотелось бы, чтобы мать сказала, что я для нее не чужой человек и ни в чем перед ней не провинился. Мне бы еще хотелось, чтобы она просила нас готовить и колоть дрова обоих, а не только меня одного. Спасибо хоть за то, что и тебя ставит на соль… Как видишь, мне не совсем нужна ее любовь, я сильный. Мне хватило бы с лихвой и того, что она перестала бы демонстрировать сочный и здоровенный кусок мяса, который она пихает тебе в морду, в то время, как я питаюсь лишь крошками сухаря.

– Хватит меня обзывать.

Похоже, из всего признания своего брата Миа услышал лишь слово «слабак», которое его и задело.

– Мы псы, Миа. Ты – жирный, трусливый пес, а я злой облезлый голодранец, который не боится ничего.

– Ты пес, Люк. И не строй из себя непонятно что, – вдруг прорезался сытый голосок жирного пса.

– Я строю из поломанного себя себя же. И буду строить до тех пор, пока не стану самым сильным и умным человеком в мире. Мы с тобой родились рыбами в одном и том же болоте. Но я тебе клянусь, что я больше не рыба и не воняю. Я тебе сейчас слово даю, что вылезу из этого болота и посмотрю на вас с матерью с другого берега.

– Что, в столицу надумал? А не заблудишься там?

– Не заблужусь. Я надумал не только в столицу, но и в другие не менее прекрасные города. Европа большая и красивая, на одном краю – речка и луга, на втором – вечные сугробы и снега. Я буду много путешествовать, Миа, и сам для себя решу жить в лете или в зиме.

– Ну-ну. Посмотрим.

– Смотри, Миа, мечтай, фантазируй, ври, тереби член по ночам, живи без энергии, ходи вялым и лови рыбу в речке, чтобы состряпать ужин себе и матери. Вот так я вижу твою жизнь, если ты не признаешься себе, кто ты, и не увидишь в зеркале врага.

– Пошел к черту, Люк. Мой единственный враг ты и твои больные нравоучения. Не знаешь, обо что почесать свой кулак, сильным стал очень? Повесь боксерскую грушу и колоти весь день. Может быть, тогда хоть станешь немного добрее.

– Жаль, что ты глухой, Миа. Спокойной ночи.

– Жаль, что ты мой брат, – ответил он Люку.

Люк ничего не сказал, а лишь предался приятным и нежным волнам своих теплых мечтаний. Он думал о птичьих крыльях, которые сделают из него сверхчеловека, а затем он окрылит и все человечество.

Даже предателя Миа…

Тему о своем отце братья Миллеры затронули, когда Ребекка отпустила их вдвоем в соседний маленький городок, еще меньше, чем город М. Это поселение, больше похожее на небольшую деревушку, славилось лишь своим большим гранитным карьером, в котором водилась крупная рыба.

Все рыбаки из соседних городков и деревушек приезжали на этот карьер рыбачить. Миа и Люк тоже довольно часто прикатывали в эти края на велосипедах, но только с матерью.

В этот раз Ребекка решила, что ее сыновья уже взрослые и могут отправиться на карьер сами, без ее постоянного надзора.

– Как думаешь, Люк, на червя будет клевать или будем запускать живца?

– Думаю, стоит сначала попробовать на червя. Я выкопал хороших, гнойных. Рыба не дура.

– Хорошо. Как скажешь.

Куда бы ни отправились братья вдвоем, Люк всегда чувствовал себя старшим и ответственным за брата. Миа, по всей видимости, смирился с тем, что он рыба и всем теперь нужно подтирать за ним зад, как неоднократно говорила мать.

Люк же, напротив, – не принимал подобных заявлений в свой адрес и свой зад позволил бы подтереть только самому себе и патологоанатому.

Миа жил как паразит. Он кочевал от одной суровой няньки к другой, и даже ему, жалкому двенадцатилетнему трусу, было неведомо, что значит быть любимым без всяких условностей.

Лишь за то, что ты есть! А не за то, что ты не делаешь ничего дурного и никогда не высказываешь своего мнения.

– А ты не думал, что будет, если к нам вернется отец? – спросил у брата Миа, когда они забросили свои удочки и молчаливо уставились на поплавки.

– Он не вернется.

– Почему ты так решил? А вдруг?

– Если бы хотел вернуться, то вернулся бы раньше. У трусов так принято – нагадить, заплакать, смыться, а затем сидеть и ждать, пока другие за тобой приберут.

– Ты имеешь в виду, что он нагадил нам?

– Ага.

– …

– Кстати, у вас с ним течет одна кровь. Ты сам сбежишь при первой же возможности после того, как нагадишь.

– Люк, перестань тыкать меня носом в лужу. Это было один раз и давно. Я бы больше так не поступил. Слышишь ты меня или нет, баран?

– Я не баран. Одного раза достаточно, чтобы знать, что тебе свойственно так поступать. И не задирайся, братец, кто знает, может, для других отец был отличным мужчиной и, возможно даже, спас ребенка из-под колес автомобиля или котенка вынес из горящего дома. Да что бы он другим ни сделал, тьфу на него! Своих детей и жену он предал, а там, на другом берегу, пусть живет хоть как Иисус. Мы с тобой знаем его, как Иуду. И я тебе зуб даю, Миа, что и отец, хоть выплевывает изо рта святую воду во время разговора, хоть совершает великие дела, как Иисус, но подходя к зеркалу – видит в отражении Иуду. И нас с тобой!

– Ты бы его ни за что не простил?

– А ты бы разве простил? – Люк уставился на брата злобным взглядом. По его настроению можно было сказать, что юноша не задумываясь ударит в нос своего брата, если тот скажет, что простил бы отца.

Но Миа выдержал этот тяжелый угрожающий взгляд и вроде даже не солгал.

– Не знаю. Он мне ничего не сделал плохого.

– А то, что юбка матери – твой дом, это ничего? Да юбка любой женщины для тебя, сопляка, будет родным домом…

Люк злился, и когда он злился, то в него вселялся зверь под названием «мать», которого он хотел в себе задушить и закопать в ту землю, где звери не выползают наружу, а сгнивают заживо.

Юноша прекрасно понимал, что духовно ему еще расти и расти, чтобы наконец встретиться с самым нужным и прекрасным человеком в этом мире. С собой! С собой настоящим, не таким, каким его сделала мать и выдавил из себя отец, а таким, каким его задумала изначально природа – юношей с чистой и восхитительной душой. Человеком слова, с добрым и чутким сердцем.

Как бы Люк ни старался выбраться из шкуры теперешнего себя, все равно он черствел, как сухарь материнской любви, небрежно брошенный ему в морду.

– …отец мог быть для тебя авторитетом, а я для тебя – никто. Пустое место, вечно бубнящее свою погань. Он мог бы дать тебе совет, и ты бы его принял. Ты бы смотрел на него, как на Господа Бога, и поступал бы так, как поступает он. Даже если бы он был говнюком, а ты нет. Отец – это важно, черт бы тебя побрал, Миа. У меня никогда не было отца, но у меня есть мистер Рорк, а у тебя никого нет. И мать не в счет, не тешь себя.

Люк жадно вдохнул воздух, ему внезапно стало душно и просто как-то не по себе.

– Мне действительно стоит ее обнять, мистер Рорк?

Люк спросил совета у единственного человека, мнение которого было для него авторитетным.

– И вообще… Мать в других семьях – это успокоение, послушание, доброе слово. А не дом, ремень и холод. Понимаешь?

Поплавок Люка уже трижды уходил под воду, но юноша этого не замечал. Его только что спросили об отце, и ему было что сказать…

– Я бы хотел взглянуть отцу в глаза. Не для того, чтобы его понять и найти оправдание, а для того, чтобы посмотреть, что он такое есть, и никогда этим не стать…

Отец для Люка был двумя черно-белыми фотографиями, на одной из которых он стоял рядом с матерью, но половина снимка была отрезана, так что не видно было ни рук, ни лица, ни других частей тела мужчины. А на другой – его отец был вырезан менее удачно, чем на первой. Мать отрезала все, но оставила на фотографии руку, белую длинную и костлявую руку с пятью пальцами, которая обнимала ее за плечи.

По всей видимости, отец был таким же худым, как и его сыновья. Мать всю жизнь была ни толстой, ни худой – нормальной. Другой матери юноши не знали. Отец для Люка был двумя кожаными перчатками, которые пахли старостью и шкафом.

Еще он жил в глазах его брата Миа, который постоянно врал. По мнению Люка, эта омерзительная и убогая черта характера досталась Миа от отца. Предатели и трусы всю свою жизнь лгут и никогда не вылезают из кредитов. Они оставляют близких людей в беде, плачут, жалеют мысленно себя и врут. И никогда не желают слышать о себе правду.

Эти ублюдки ненавидят правду, как одержимые бесами ненавидят святую воду, выплеснутую им в лицо.

И пусть Люк не был никогда преданным и яростным поклонником Всевышнего, не ходил каждое воскресенье с матерью в церковь и не заучивал наизусть большинство стихов из Ветхого Завета, но он прекрасно отличал на этом краю болота бесов от людей.

И всегда он выплескивал им в лицо воду, чтобы они не исцелялись, а всего лишь корчились от боли. Правдой невозможно вылечить того, кто одержим ложью, но ему можно сделать невыносимо больно.

Этот осиновый кол не убивает, не калечит и не исцеляет лгунов, он всего лишь орудие пытки. Недолгой, но болезненной.

По словам мистера Рорка, Люку невозможно было вылечить Миа. Ни ему, ни матери, ни даже авторитету-отцу, которого у Миа никогда не было.

Юноша мог только сам вылечить себя от этой болезни. Выбив себе все гнилые зубы, сломав уродский нос и пролив не один литр грязной крови.

Только возненавидев в себе врага, Люк мог его уничтожить. Через боль, через слезы, а самое главное – через осознание того, что он неидеален и несовершенен. Что он не прекрасный цветок, выросший на болоте среди мульчи, торфа и камней.

Мальчику стоило широко открыть глаза, вглядеться в свое отражение и уничтожить все, что он видит, не щадя своего гнева, вспыхнувшей ненависти и отвращения к собственному отражению, не жалея своих сил, направленных против себя.

Гигантскую и несокрушимую акулу – льва подводного мира, сражающуюся до последнего вздоха с косатками, лютую убийцу, созданную для того, чтобы убивать, может уничтожить маленький паразит-прилипала размером с человеческий ноготь, который селится в жабрах и съедает акулу по миллиметру в день на протяжении десятков лет, пока хищник не задохнется и не умрет от ежедневной постоянной боли.

Миа был облеплен самыми разными паразитами, он, как детеныш акулы, понимал, что ему трудно дышать, но не видел своих врагов.

И его брат Люк постоянно пытался познакомить Миа с этими прилипалами.

– У тебя клюет.

Люк перевел взгляд на поплавок, а затем резко потащил на себя. Рыба сорвалась с крючка.

– Нужно было плавнее, – заметил Миа, глядя, как брат наживляет на крючок огромного толстого червя, который дергался в его руке и пытался куда-то уползти.