Текст книги "Пейпус-Озеро"

– Эге ж! – хрипел он простуженно. – Горилка?!. А ну, трохи-трохи мне. Дюже заколел. Бррр!

В дом ввалилась с парадного крыльца толпа. Впереди, блистая погонами и пуговицами, быстро и четко шагали офицеры, серебряный звон шпор разносился на фоне шума, как на блюде. Солдаты вскочили, забыв про хмель. Кравчук схватил бутылку шнапсу и вывалился вниз головой обратно чрез окно на мороз, за ним загремел Чуланов с курицей и колбасой, за ним – в тяжком пыхтеньи – солдатня.

– Остановиться!.. Стой!.. Стой, мерзавцы!! – звенели голосом и шпорами величественные баки.

Трофим Егоров, с маленькой беленькой бородкой унтер, пьяно оборвался с окна, вскочил и стал во фронт. Длинные рукава его шинели тряслись, правое плечо приподнято, глаза с испугом таращились на подходившего офицера. Толпа притихла, как в церкви. Николай Ребров дрожал. Шаги офицера ускорялись, – быстрей, быстрей, – и офицерский кулак ударил солдата в ухо. Трофим Егоров покачнулся. Офицер ударил еще. Егоров упал.

– Билет! – приказал офицер.

Николай Ребров, забыв про Варю, заметался.

Солдат пошарил в обшлаге и подал бумажку, следя за кулаком и глазами офицера.

– Ты! Скот! За билетом явиться ко мне на квартиру. Направо! Шагом марш!

Николай Ребров, не попадая зуб на зуб, прыгающим голосом резко крикнул:

– Не имеете права драться! Я донесу! – Он, юркнув в зрительный зал, смешался с толпой и стал продираться к выходу.

– Что-о? Кто это?.. Какая сволочь?! – раскатывалось издали. – И вы все сволочи… Чего стоите? Ха-ха! Гостеприимство?.. Подумаешь, какая честь… Молчать, когда офицер русской службы говорит!..

Николай Ребров, выбившись к двери, оглянулся. Бакенбардист– офицер, ротмистр Белявский кричал на толпу вдруг запротестовавших эстонцев и при каждом выкрике яростно ударял себя по лакированному голенищу хлыстом.

– Эстонская республика… Ха-ха!.. Великая держава… Да наш любой солдат, ежели его кашей накормить, сядет, крякнет, вашу республику и не найти… Не правда ли, господа офицеры?..

В ответ раздался золотопогонный смех. Толпа оскорбленно зашумела.

– Господин офицер! – вышел вперед высокий жилистый эстонец. На рукаве его пальто был красный бант. – Я вас буду призывайт к порядку.

– Молчать! Ты кто такой? Коммунист? Товарищ? А хлыстом по харе хочешь? Научись по-русски говорить, картофельное брюхо, чухна!

– Господин офицер!

– Призывай к порядку свое правительство! – провизжал молоденький, как херувимчик, офицер.

– Да, да, – подхватил бакенбардист. – Где ваша чухонская поддержка войскам генерала Юденича? Изменники!.. Если бы не ваша измена, русские большевики давно бы качались на фонарных столбах… Подлецы вы со своим главнокомандующим! С Лайдонером!..

– Замолчить!.. Будем жаловаться генерал Верховский!.. Коллективно. Нехороший вы народ!

Бакенбардист с поднятым хлыстом и офицеры бросились на говорившего, но толпа грудью стала на его защиту:

– Уходить! Вы не гость нам!.. Для простой народ!.. Ваш мест не здесь! Вялья, вялья!..

А офицеры, повернувшись спиной к толпе, вдруг заметили Варю, еле сидевшую на стуле и готовую упасть в обморок.

– Ах! Вы? Варвара Михайловна? Варя?.. Как вы здесь?.. Ведь это ж кабак… Это ж хлев!..

– О, богиня, – привстав на одно колено, послал ей воздушный поцелуй юный купидон.

– Едем!

Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голубую ночь, не зная сам, куда.

– Ребров, ты?

– Я… А-а, Егоров.

– Как мне с билетом быть?..

– Наплюй.

– Чего?

– Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу.

– Чего?.. Кричи громче: не слышу… Ох, дьявол, как он по уху порснул мне… Однако оглох я, парень, – уныло, подавленно проговорил Трофим Егоров, затряс головой и засморкался. – Ну, и кулачище…

Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо неслось визгливое:

Гайда, тройка! Снег пушистый,

Ночь морозная кругом…

Па дарожке серебристой…

– Варя! До свиданья!! – не утерпев, желчно крикнул юноша.

Глава 9. «Адью, адью». Его превосходительство.

Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы. Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офицеров, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митинги.

А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудованных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомогал и на службу частенько приходил выпивши.

– Поручик, что за причина?

– Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.

Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было связать, – тусклые, серые – лишь одно слово пламенело – Россия. – До лазарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо заговорил с Николаем Ребровым.

– А ваши бегут домой. Эта проста.

– Как?

– Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.

– Где живешь?

– Хе! Хитрый, – подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа.

– Не ты ли к Ножову в окно стучал?

– Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Много народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат меня знай. Я всей знай.

– Ну, а как в России, не слыхать?

– В Росси-и-и, – протянул он и прищелкнул языком. – Роду-няру, дрянь… Собак кушают. Клеб нет… Гнилой картул.

Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столиках, против каждого больного, букет цветов из оранжереи и приемная – зимний сад из пальм.

На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не пустили, и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым.

Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: было очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика Баранова. Он понимал, что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва превращается в болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли его ближе и роднее юноше, чем мысли брата.

* * *

Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где же остальные? Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать.

Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в конверте за сургучной казенной печатью. Вскрыл. Размашистым кудрявым, как дикий хмель, почерком было выведено:

Коля, другъ, прощай навеки,

Может – на всегда

Я и прочьи человеки…

Следующая строчка письма зачеркнута и дальше – проза:

«Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень ужъ стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло, она вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь. Во всяком случае навести ее и утешь, а полотенце мое и мыльница мильхиоровое отбери, взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ. Его превосходительству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью».

У Николая Реброва задрожали руки и что-то неясно, но настойчиво скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одеяло и ткнул его кулаком в бок:

– Вставай! Слышишь?!

Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероятно грязно и засалено, как и он сам.

– Когда они бежали? – спросил Ребров.

Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него пыль и стал рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь. Широкая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик.

– Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал?

Хохол открыл узенькие глазки и сказал:

– А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба.

Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель – было десять часов. Кравчук вновь повалился на кровать.

В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть.

Решили о побеге генералу не докладывать.

А вот и… Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу.

– Где люди? Я спрашиваю: где люди?!

– Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали… Кравчук болен.

Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензелем приподнялось.

– Арестовать! Арестовать мерзавцев!! – крикнул он так, что все попятились. – Ты! Писарь! Иди ко мне! – Прихрамывая и встряхивая головой, но стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Николай Ребров. – Вот приказ о назначении ротмистра Белявского. Немедленно отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хорошо ли его устроил? Где печать? – он провел взглядом по столу. – Где печать?! – выдвинул ящик, другой, третий. – Печать!!!

Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перетряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже стал ползать под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на улицу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под общий смех:

– А чего, хлопцы, мы ищем-то?

– Идиот, дурак, – весело ответил низенький, похожий на мальчишку писарек Илюшин. – Печать пропала, печать!

– Какая, казенная? – опять спросил хохол. – Да ее ж Масленников на память узяв.

* * *

Генерал раза два прошелся по аллее. Левая нога его дрейфила и было тесно дышать. Он останавливался, прикладывал руку к груди и ловил воздух ртом, животный страх расширял и суживал его глаза.

– Скверно, – говорил он самому себе. – Астма. Дьявол их забери с ихней революцией. Сидел бы теперь в Крыму, в своей дачке. Нечего сказать, в хорошенькой обстановочке околевать приходится.

Он круто повернулся, хотел разнести пробежавшего солдата, который не отдал ему честь, но в это время:

– Генерал, пожальте кофе кушать! Баронесса ждет.

– А-а. Так-так… Сейчас, – сказал он свежей, в белом чепце и фартуке молоденькой горничной. – Слушайте, Нелли… А вы, того… Вы возьмите меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей… Я так одинок… Слушайте, Нелли… Вы простудитесь. Огонь вы… От ваших щек пышет жаром. И эта грудь… Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш, царский. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень долго по ночам не сплю… И вы… того… Не можете ль вы, Нелли-шалунья, приходить ко мне читать? Читать, хе-хе-хе – читать… И ничего более…

– Какой вы шутники очень…

– Вы думаете? О, да… Мы все шутники… Хе-хе-хе. А вот и лестница. Мы все шутники, все! – Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и что-то засвербило в носу – Ба-а-льшие шутники… Да, да… – Генерал вздохнул и зашагал по лестнице, пристукивая палкой.

– Вы по ночам разговаривайть, – сказала Нелли, поддерживая генерала под локоть. – С кем вы говорить?

– С богом… Молюсь. Мне единственное осталось утешение – молитва. Да, да, не улыбайтесь, Нелли… Молитва. – Подбородок его задрожал сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и, отворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую.

– Бон жур, женераль, – поднялась ему навстречу краснощекая баронесса в гофрированном светлом парике.

– Бон жур, мадам! Бон жур! – и, щелкнув шпорами, он поцеловал выхоленную, в бриллиантах, маленькую руку.

– Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло. Мимишка, тубо! Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела?

Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на старика, наклонила лохматую головку влево.

– Благодарю вас, чувствую себя прескверно, – вздохнул генерал, наливая в кофе густые сливки, – так чувствует подыхающий в конуре старый пес, простите за сравнение.

Мимишка еще пристальней уставилась на генерала и наклонила головку вправо.

– Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за последнее время очень изменились, очень… Вам бы отдохнуть. Ну, а как ваша семья?.. Давно не получали известий?

– Париж молчит… Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в России. А заграница денежки любит, денежки…

Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос:

– Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие ж ваши планы в дальнейшем?..

– Плохи, – сказал генерал, пожевав губами. – О всем же прочем позвольте, баронесса, умолчать…

– Пардон… Конечно, конечно… – она досадно двинула локтями и бедрами. – Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А знаете, я чем угощу вас? Сейчас, сейчас… – и она нажала кнопку. – Нелли, подайте землянику и сливок добавьте в кувшин, – и обращаясь к генералу: – свежая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала…

Генерал, опустив голову, часто мигал и чертил ложкой на скатерти квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела лысина, и вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами была несчастна. Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись влагой.

– Генерал, ваше превосходительство, – задушевно и тихо произнесла баронесса. – Ну, будет вам… Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое.

Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо, взглянул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок.

– Если б… если б… не вы… баронесса… – прерывистым шопотом начал он, затряс головой и уткнулся в платок.

– Ваше превосходительство… милый…

Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг:

– Черти! Пардон, пардон… Тысячу раз пардон… Представьте, баронесса, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут, бегут, бегут… Куда бегут, зачем?..

* * *

Печать, действительно, не отыскалась.

Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с генералом.

– Вы, ротмистр, слышали?

– О, да.

– Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в особенности будущих. А то, что совершается теперь…

– Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так сказать…

– Пожалуйста, пожалуйста.

Генерал развалился с ногами на кушетке:

– Извините, ротмистр, но за последние дни я так… я так…

Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на кочку. Он вынул платок, встряхнул его – запахло любимыми духами баронессы «Dolce Mia» – и высморкался.

– Вот в чем дело, – начал он, – придется, фигурально выражаясь, танцовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше превосходительство, ничуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих…

– Я, ротмистр, слушаю.

– Пардон… Конечно, история со временем выяснит, ваше превосходительство, все те махинации союзников и немцев, все те явные и скрытые рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая…

– Кха!! – кашлянул, точно выругался генерал.

– Пардон, пардон, – звякнул ротмистр шпорами. – Во-первых, где корень наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный тщеславный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он может выбить большевиков из Риги только во главе собственной западной армии, русской, конечно.

– Нахал! – прошипел генерал и швырнул окурок.

– Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожалуйте, действуйте… И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вместо того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф нитку – Юденич на Питер двинулся, дернул другую – Бермонд в противоположную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку – английский флот, вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т. —е. вместо помощи Юденичу, направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше превосходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не первый голос в организации будущего правительства России.

– Подлецы… Мерзавцы…

– Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен… Ведь ваша ориентация была…

– Что? Вы кончили?

– А во-вторых, – прищурил ротмистр левый глаз, – командный состав нашей армии…

– Что? Командный состав был плох? Вы кончили? – поднялся генерал и, загребая ногою, стал шагать по комнате. – А знаете что, ротмистр? Вы, простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я – боевой генерал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили? Покойной ночи, ротмистр…

– Покойной ночи, ваше превосходительство… А что касается грядущих событий…

– Покойной ночи!

– Покойной ночи, ваше превосходительство…

– Покойной…

Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме. Его комната, куда он завтра переселяется на жительство, рядом с ее спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал эту ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к нему. Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудовищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь, растекалась по всему телу.

Глава 10. Из сна в сон и в пробуждение.

Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть, минут, – раз, два, три, четыре, – Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе представить: шум, туман, движенья – и все, как сон – знакомое лицо с холеными баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. – И бежит, бежит, какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три… четыре…

И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры, военные чиновники, санитары, женщины… Деньги, деньги, деньги…

Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные ведомости, вороха бумаг, горы бумаг, – чорт! – в них можно утонуть. А голова горит, и сердце стучит болезненно…

И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом солнце:

– Твое лицо мне знакомо… Где ж я тебя видал?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие.

Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скандал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там, при Варе: – Не имеете права драться! Позор! – Но он очевидно крикнул в душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвистывая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее спальне, там… Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец… Варя, Варя…

* * *

Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах. Свалиться тифом – значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, через силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему казалось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает ее в прорубь.

– Развесь… Только аккуратно… По пяти гран. – Он не знает и не хочется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой, стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает правильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса – целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розовый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не настоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? – Я – Николай Ребров, – утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал себе: – Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство… Пять гран… Перевесь, проверь. – И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы, удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в бурю, лист, – столы, люди, лампы, – все приподнялось вверх и, вместе с Николаем Ребровым, шумно упало на пол.

* * *

Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра Мария, – Мария!.. – Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились? Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидывалась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе, опережая тело.

Дышать трудно, тесно.

– Уберите волосы! Остригите! Больно!.. – кричал он громко, и от этого крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.

В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымостили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались, вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.

– Я царь, я бог! Я царь, я бог! – безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. – Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. – Это был черный, лохматый с горящими глазами человек…

«Неужели он… как его… воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он… Отец Илья, священник?» – На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.

– Сестра Мария… Сестра Мария. Скорей! Умираю…

– Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!..

– Молчи, жид! – и больной сосед ударил безумца по лицу.

– А-а-ах!!

И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: – Помоги-и!.. Помоги-и-и… К нам!.. Ко мне!.. – Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. – Этого, еще вот этого, – указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и…

– А где же сестра Мария? – и Николай Ребров приподнялся на локтях.

– Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5… – приказала она быстрым голосом и жестом.

* * *

Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вместивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну – час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал «все равно». И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькающих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.

Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застучала во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.

Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыбнулся.

– Ну, как? – подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноусый штабс-ротмистр Дешевой.

Он, с лысым пожилым человеком, у которого – сухое, голое, треугольное лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.

– А-а! Поздравляю… – кивнул головой и лысый, запахивая большой рыжего цвета халат.

– Здравствуйте, господа, – попробовал Николай Ребров свой голос. Голос звучал плохо. – Что, в шашки?

– В шашки, – ответил черный, пучеглазый. – Ну, как, не тянет на еду?

– Поел бы, – сказал юноша, облизнув губы.

Тогда оба игрока весело засмеялись.

– Ну, слава богу!.. Это хорошо, – сказали они. – Значит, смертию смерть поправ…

Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко потянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком – чернеет распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она повела соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожилая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:

– Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Поставьте, пожалуйста, градусник… А мне в пору самой слечь. Больных масса, и ужасно плохо поправляются…

– Много умирают? – спросил пучеглазый Дешевой.

– Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, лекарств нет, питание скверное… Я просто сбилась с ног, за эти две недели сплю по два часа.

– Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то – похлебка, каша, похлебка, каша, кисель.

– Но почему ж не воспользуются услугами солдат? – спросил лысый.

– Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам более трех тысяч марок.

– А где их взять? – подняла сестра брови и пожала плечами. – Одни убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам, третьих тиф свалил.

* * *

Два его товарища – офицеры – оказались интересными людьми. Лысый, пожилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится по-французски.

– Пригодится, – говорит он тягучим голосом. – Во Франции наши лакеями служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, «Атала» Шатобриана долбить… С больной-то головой.

– Занятие для офицера подходящее, – раскатился громким болезненным хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.

– А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, – обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. – И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни… Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни…

– Метафизика… – отмахнулся пучеглазый Дешевой – Инфра-мир, супра-мир, астрал… Чепуха в квадрате… Тьфу!

– Ну хорошо, хорошо, не буду! – и углы рта лысого офицера повисли.

– Нет, пожалуйста, это интересно, – нетерпеливо проговорил Николай Ребров.

Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:

– Благодарю вас… Хотя вы еще очень молоды… И, конечно, вам это будет непонятно. Так вот я и говорю… Когда бог благословит вернуться на родину, уйду в монастырь, в затвор.

– Предварительно омолодившись в Париже, – насмешливо прибавил черный и сердито запахнул халат. – Молодым старцам в монастырях лафа.

– А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? – через плечо задирчиво спросил лысый.

– Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю приходила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.

– Циник, – втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями, сгорбился.

– Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.

– Ах, оставьте!.. А вот и суп…

– Ура! С курицей!.. – закричал Дешевой, и оба с лысым бросились целовать руки сестре Дарье Кузьминишне.

* * *

Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппетит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под подушкой у него двадцать франков. Это – капитал. Дарья Кузьминишна ему как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и орлиные глаза ее зорки.

– Вот ваша курица, вот ваша булка, – говорит она. – Кушайте, ничего… Дайте мне еще франк… Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и кофе… А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет. Да! приходила… как ее… Мария Яновна… Знаете такую? Три раза… Я ее не пустила к вам… Не для чего…

– Напрасно, – с грустью сказал Николай и вздохнул, – Ах, как жаль… Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой…

– Замужних любить грех, – улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее вдруг помолодело.

– Я ее любил так, просто… По-хорошему.

– Я и не сомневалась в этом, – и она мечтательно уставилась взглядом в окно.

За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.

А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он отряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:

– Который здесь будет Ребров Николай?

– Я, – и юноша взял из рук солдата письмо.

Сестры не было. Он вскрыл конверт.

«Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верстахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей».

Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:

– Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.

После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выздоравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, – шашки, грязные анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с кем-то поругался, кричал:

– Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император?

– Я не императору служил, а народу, – возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. – И теперь служу народу.

– Кулаком по зубам вы народу служите.

– Врете! Нахально врете…

– Господа, господа! – тщетно взывал лысый. – Это ж свинство, наконец!

– Молчи, отец игумен! – гремел басом Дешевой.

Кто-то из дальнего угла:

– Князь Тернов преставился…

– Ну?! Когда?

– Сегодня утром. Кранкен.

На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:

– Царство небесное… Еще один ад патрес…

Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием.

– А вместе с князем – еще двое: Чернов и Сводный.

– Царство небесное, царство небесное…

Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:

Наша жизнь коротка-а-а…

Все уносит с собо-о-ю-у-у…

– Не войте, ну вас!..