Текст книги "Пейпус-Озеро"

Глава 13. Нагаечка

Мысль о побеге не давала Николаю Реброву жить. Что б он ни делал, о чем бы ни думал, – бежать, бежать, – навязчиво и неотразимо властвовало в его душе. Он плохо ел, плохо спал. На другой день об'яснения поручика с баронессой он поднялся рано, с'ел остатки простокваши и пошел в лес. Утро было хрустальное, молочно-голубое. Поблекший месяц дряхлым шаром запутался меж черных хвой. На смену ему розовел восток, загорались облака, еще немного – и молодое солнце из далеких русских недр, из-за Пейпус-озера выплывет месяцу на смену. По наезженной дороге култыхает на трех лапах несчастный пес, на шее кусок веревки. – А ведь это она… Ведь это собака Карла Иваныча. – Шарик! Шарик! – Пес мотнул изгрызастой мордой и трусливо свернул в сугроб. И вновь юноша стал перебирать в памяти весь свой недавний предсмертный бред: живы или померли – Карп Иваныч и Дмитрий Панфилыч? Но воспоминания были тусклы, путаны.

Солнце уже прорывалось через гущу леса. И юноше захотелось забраться на высокую сосну, чтоб взглянуть туда, в тот милый край, откуда вставало солнце. Николай Ребров подошел к просеке. И вот перед ним два всадника: лесник баронессы – эстонец – на лохматой кляченке, и на великолепном рысаке широкоплечий человек в серой венгерке с зеленым воротником и лацканами. Николай Ребров мельком взглянул на всадников и – дальше.

– Стой! – и рысак галопом подскакал к нему. – Почему честь не отдаешь?! Ты! Писарь!

– Извините… Я совсем не узнал вас… Я не ожидал…

Нагайка взвизгнула, и два хлестких удара сшибли с головы юноши фуражку. Не помня себя, Ребров схватил большую сосновую ветвь и наотмашь ею всадника. Конь нервно всхрапнул, подбросил задом, и ротмистр Белявский – через голову в сугроб.

Юноша бросился в чащу леса, выбежал на тропинку и окольными путями домой.

Поручик Баранов еще спал, когда юноша постучался к нему. Та же противная эстонка, впуская, проскрипела:

– Подождить здесь!.. Шляются раньше свет…

И опять тот же громкий голос:

– Эй, кто? Войдите! А, Ребров?! Генерал, что ли, прислал? Что? Что? Белявский?! Как, оскорбил действием? Как, ударил? Кто, ты?! Дай-ка портсигар, дай-ка спичек! – Папироса прыгала в зубах поручика, спичка плясала в руке писаря. – Да не трясись ты, девушка! Рассказывай.

Выслушав все, поручик Баранов сказал:

– Одобряю. Солдат отдает честь мундиру, а не охотничьей венгерке какой-то. Он бы еще напялил на себя баронессин бурнус. Я переговорю с генералом. Во всяком случае – я беру тебя под свою защиту… Дай мне штаны, дай мне умыться… А вечером, после занятий, прошу ко мне… По-товарищески, запросто… Чайку попить…

Николай Ребров едва выговорил:

– Господин поручик… Я всегда… я всегда был уверен, что вы великодушный человек.

Глава 14. Ночь у колдуна, надгробное рыдание.

Когда ротмистр Белявский вошел в канцелярию, ад'ютант Баранов громко приказал:

– Ребров! Возьмешь лошадей и отвезешь этот пакет по назначению.

Николай Ребров поехал верхом верст за шесть, в дивизионную хлебопекарню. Там и встретил Трофима Егорова.

– Ну, Колька, недельки через две того… Спину чухляндии покажем. Слушай, Колька. А с нами еще один хрестьянин просится, наш мукосей. Он недалечко за озером живет, там, в Расее-то. Да ужо я его… Да вот он… Эй, Лука!

Крупный бородатый крестьянин, поводя согнутыми в локтях руками, не торопясь, в раскачку, как медведь, подошел к ним:

– Здорово живешь, солдатик, – густо сказал он юноше, чуть тронув шапку.

– Что, дядя Лука, к нам в компанию ладишь? – на крестьянский лад произнес Николай Ребров. – Поди стосковался по дому-то?

– Как не стосковаться, – угрюмо ответил тот. – Не своей охотой… Солдатня да офицеришки чуть на штыки не подняли: на трех подводах ехать пришлось, все хозяйство бросил: бабу да шестерых ребят. – Мужик сглонул обиду, отвернулся и раздраженно засопел. Потом сказал: – Думай не думай, а бежать надо… Что бог даст.

Юноша улыбнулся:

– С тобой, дядя Лука, будет не страшно. Силенка, кажись, есть в тебе…

Домой Николай Ребров возвратился к вечеру, поел вареной картошки с полуржаным, полукартофельным хлебом и, час отдохнув на койке, направился к поручику Баранову.

– Честь имею доложить вашему высокоблагородию, что пакет вручен, двухнедельная ведомость проверена, в наличности имеется муки 32 п. и жмыхов 7 1/2 пуд.

Офицер сидел в рваном кресле у письменного стола, что-то записывал в памятную, с черепаховой оправой, книжку. Он в валенках и ватном халате с желтым шелковым поясом. На столе коньяк. И сам поручик порядочно выпивши.

– Вот что, Николаша, – повернулся он к юноше. – Зови меня Петром Петровичем. Очень просто: через неделю – фють! – я направо, ты налево. Ликвидация заканчивается. Что? А твое дело с этим прохвостом тоже ликвидировано. Генерал сказал Белявскому: «жаль, ротмистр, что вы подали в отставку, а то бы…» – и погрозил пальцем очень-очень выразительно.

– Почему в отставку? – спросил Ребров.

– На баронессе женится. Она богачка. На кой чорт ему служить, лоб под пули подставлять, на фронте вшей кормить? Да ты, Николаша, садись. Ну, выпьем, Николаша… За юность… Ээ, люблю юность!.. Вся наша надежда. Да ты не морщись, пей, это коньяк… А знаешь что? Чорта с два, чтоб я позволил Белявскому жениться.

– А разве это зависит от вас? – и юноша почувствовал, как от вина стало загораться истомой его тело.

– Конечно же зависит… Ты слыхал, как колдуны свадьбы портят?.. А я колдун… – он снял с бритой головы тюбитейку с кисточкой, для чего-то помахал ею в воздухе и опять надел. – Да, брат, колдун, форменный: хомуты наставляю, килы сажу… Пей еще, редко ходишь…

– Я, Петр Петрович, много не могу.

– А я много и не дам. Вот по бутылочке выпьем и… – он поднял палец, – и… довольно.

– Что вы, что вы!..

Поручик строго взглянул в лицо юноши стальными, быстрыми глазами и молча подал ему письмо-секретку с вытесненным баронским гербом.

– Читай, пока не пьян. А ну, вслух. Приятно…

Николай Ребров потолстевшим языком неповоротливо прочел:

"Милостив. Гос. Поручикъ Барановъ.

Вашъ поступокъ более чемъ некорректный, онъ наглый. Если въ васъ имеется честное имя и такъ называемая «мундирная честь», которую такъ презиралъ мой покойный мужъ баронъ фон-Берлаугенъ (онъ вообще ненавиделъ все русское, особенно военный кость) – то Вы обьязанны или извиниться предо мною, что Вы нагло налгалъ или доказать документально Ваши гнусные слова.

Баронесса Э. фон-Берлауген.

P.S. Ротмистръ Белявский объ инциденте ничего не знаетъ".

– Точка! – крикнул ад'ютант. – Ха-ха-ха! Безграмотно, а ловко вкручено. Понял? Нет? Ну, потом поймешь. Дай сюда! – Он разорвал письмо в лапшу, а клочок с подписью баронессы сжег, пепел стряхнул в рюмку с коньяком и выпил. – А я любил ее, дуру… Любил, любил, – гладко выбритое прочное лицо его вдруг горько заморгало. Потом порылся в письменном столе и достал валявшийся среди хлама орден Станислава с мечами. – На, повесь на гвоздик, вон на той стене. – Юноша повесил. – А почему я ее любил? – спросил ад'ютант, опять снял тюбитейку, покрутил на пальце и вновь надел. – Не по любви любил, а оттого, что вот здесь было пусто, – он ударил ладонью против сердца и закрыл глаза.

Николай Ребров не знал, о чем говорить. Он пьянел. Ему захотелось обнять Петра Петровича. Но он постеснялся и, вздохнув, сказал:

– Я тоже несчастный… Я, Петр Петрович, тоже люблю… Двух люблю, и не знаю, которую больше…

– В самделе? – не открывая глаз, сонно спросил поручик и вдруг ожил. – Ну, гляди, – он вытащил из-под кучи бумаг браунинг, быстро повернулся вместе с креслом и, не метаясь, два раза грянул в крест. Юноша вскочил и вскрикнул. Поручик подвел его за руку к стене, на которой качался простреленный орден. – Видал? В центр?.. А ты не веришь, что я колдун, – захохотал как-то неестественно, давясь и перхая.

Николай Ребров, покачиваясь от коньяка и перепуга, изумленно прошептал:

– Удивительно метко… Сейчас прибегут…

– Кто? Хозяева?.. Все ушли… – офицер вскинул руку вверх и как пифия. – Вот так же я, великий маг, страшный колдун, разведу их свадьбу!

– Чью? – спросил Николай. – А, знаю. Ой, не надо, Петр Петрович, не надо…

Плавали рваные струйки сизого дымка, пахло тухлым яйцом, винным чадом и в'евшейся в предметы копотью плохих сигар. Лицо ад'ютанта стало сосредоточенно и хмуро. Он поймал тонкими искривленными губами трубку и задымил.

– Когда бежишь, Николаша? – по-трезвому спросил он и не дождавшись ответа. – А я его проучу… Я ему покажу, собаке!..

– Кого это, Петр Петрович? – взволнованно спросил Николай…

– Да этого… Как его… барбоса… Ну, этого… Белявского, – размахивая полами халата, то сгибаясь, то выпрямляясь, он быстро зашагал из угла в угол. – Я изрешечу ему череп… Я его… Ты знаешь… какой это стервец? Насиловал крестьянских девок, девчонок, баб, там, во время нашего знаменитого похода… И с какой наглостью, с какой жестокостью!.. А, попробуй, вступись отец или мать – петля!.. Однажды, пьяный, изнасиловал шестидесятилетнюю просвирню, а потом застрелил… Это садист какой-то, исчадие ада! А посмотришь на него – ком-иль-фо… Герцог Падуанский! Чорт его забери совсем… И расправу с тобой припомню, эту самую нагаечку. – Юноша покраснел, в его глазах загорелось сладостное чувство мести, но он смолчал. Поручик Баранов то присаживался наскоро к столу, чтоб выпить вина, то срывался и стремительно чертил крест-накрест комнату. – А взять здесь, в Эстонии… Одна повесилась, другая отравилась из-за него. Или вот… Может быть, слыхали – Варвара Михайловна, девушка такая, дочь помещика с отцом приехала, смазливенькая довольно?.. – Юноша насторожился, в его груди вдруг – пустота, в которую стал вливаться холод. – Да, да, девушка – бутон. Ну, вот он ее обольстил, мол, женюсь, андел, Варя… а потом, вульгарно говоря, сделал ей брюхо и бросил. Словом, женился медведь на корове. Теперь девчонка по рукам пошла… Пропадает девчонка… Что?

Холод в груди юноши заледенил его сердце, сердце остановилось, и юноша мучительно вскричал:

– Это не она! Не она!! Как ее фамилия?!

Поручик на ходу выхватил изо рта трубку, хотел сказать – Кукушкина, – но, всмотревшись в переломившуюся фигуру юноши, раздельно сказал октавой:

– А что? Твоя знакомая? Какая она? Шатенка? Высокая? Из Гдова? Нет, нет. Это беленькая овечка такая, блондинка в кудряшках. Фельдшерица, кажется. А не довольно ль, Николаша? Что? – сказал он, заметив, как рука юноши потянулась к коньяку.

– Извините, Петр Петрович… Без приглашения. Ваше здоровье, Петр Петрович! Фу-у… А я, знаете… У меня встреча была…

– Встреча? Очень хорошо…

– У костра… Я тогда захворал… И вот – Варя… Можете себе представить, тоже Варвара Михайловна… Совпадение…

– Это бывает…

– И вот я ее полюбил… Полюбил, Петр Петрович… Все думал об ней, все мечтал…

– Но, друг мой, чего ж ты плачешь-то? Николаша?

– Тяжело чего-то, Петр Петрович. Я ее встретил на праздниках в театре. А вы напугали так… Хотя ротмистр Белявский увез ее кататься. Факт, факт, Петр Петрович! Факт!.. Но вы скажите, миленький. Ведь это не она, не Кукушкина?

– Вспомнил – Морозова! – крикнул поручик и так усердно щелкнул себя в лоб, что тюбитейка свалилась.

Николай бросился поднимать, запнулся, опрокинул стул, сказал:

– Виноват, – и сквозь слезы засмеялся. – Петр Петрович! Ваше высокоблагородие. Ну, давайте поцелуемся, Петр Петрович. Умрем за Россию, ей богу умрем!..

– Обязательно, Николаша, умрем. Садись, садись… Больше пить – ни-ни…

– Чорт с ними – все эстонки, все Варвары Михайловны… все сестры Марии. Ах, Петр Петрович, отец родной!.. Ну, если б вы видели сестру Марию… Марья Яновна, эстонка… Люблю, и ее люблю!.. Но чисто, платонически. Ей богу. Красивая, знаете, красивая, апельсин без корочек, ну так и брыжжет. И она меня беззаветно любит… Петр Петрович, как мне быть? Она изменила мне тоже, она выходит замуж. Как мне быть? Я женюсь на ней, Петр Петрович, я отобью!.. Она пойдет…

– Когда бежишь?

– Скоро, Петр Петрович… Компанией. Человек с десяток.

– И я с вами, – сказал серьезно офицер.

Юноша кособоко попятился на каблуках и дико закричал: – Ура, Ура!! – потом сорвал с вешалки ад'ютанские рейтузы, подбросил их вверх. – Ура-а!! – двинул ногой стул, опрокинул умывальник. – Урра! Ура! – и сам упал в бежавшую ручейками лужу.

Офицер усадил его в кресло, натер одеколоном виски, грудь, за ушами, накапал нашатырного спирта в стакан с водой.

– Пей, экий ты слабеха, – а сам опять проглотил залпом две рюмки коньяку.

Николай Ребров блаженно защурился, запрокинул голову на спинку кресла и весь куда-то поплыл, поплыл как в волнах. И плывет другой, знакомый, близкий, рядом, тесно, плечом к плечу. Говорит знакомо:

– Тебе легко. Мне трудней. А почему? Я – офицер. Вот, скажем, перебрались мы с тобой на тот берег. Схватили нас, тебе ничего – иди, а мне расстрел. – Юноша встряхнул головой и протер глаза. – Но я служить хочу, черти. Не убивайте, черти… Возьмите меня, используйте мои знания. Я верный рубака, и рука моя – кистень. Товарищи, каюсь, заблуждался. Товарищи! Я ваш… Посылайте меня на передовые позиции, в огонь, в пекло!..

Юноша видит сквозь туман: ад'ютант повалился перед китайской ширмой на колени и бьет себя кулаком в грудь, крича:

– Я, Петр Баранов, ломаю свою офицерскую шпагу, рву золотые погоны! Товарищи, верьте!.. Вот мое сердце, вот моя кровь, вся моя жизнь, – все отдаю вам, Республике, родине моей!.. Ведите!!

Поручик кричал надрывно, исступленно: слова его – огонь и кровь, лицо искривилось в жестоких муках. Юноше стало страшно. Он бросился подымать поручика.

– Дурак, – бранился тот, – мальчишка. Что ты, мальчишка, знаешь! Дурак, – и, пошатываясь, сам добрался до кресла.

Юноша накапал в рюмку нашатырного спирта:

– Петр Петрович, примите, будьте любезны.

Поручик плаксиво улыбнулся, выплеснул из рюмки бурду и налил вина. Потом снял с мизинца перстень, стал надевать на горячий розовый мизинец юноши.

– Что вы, Петр Петрович!

– Бери, бери, бери! Без рассуждений… Вот часы… Суй в карман… В дороге пригодятся… Что?

– Вы ж сами… Вам самим…

Он вытащил из-под кровати пыльный чемодан, опрокинул содержимое на пол:

– Садись, давай делить… По-братски, как коммунисты. На носки, новые, теплые, пригодятся… На фуфайку, на кальсоны… Нессесер не дам, надо… Мыло! На мыло… Рррезеда…

Пили, пели, целовались. Плавал дым, плавала и кружилась комната, всплывали одна за другой, как привидения, человеческие фигуры, кричали, грозили, топали:

– Ах, какой безобразий… Какой безобразий!..

Потом хозяин и гость шли в обнимку сквозь лес к могиле Кравчука. Было тихо, месячно, но лес неизвестно почему шумел и мотался, как пьяный. От этого сплошного шума юношу бросало в стороны и в голове гудело.

– Петр Петрович, мы ввыпивши…

– Николаша, друг, младенец! Вниманье, декламирую:

 
Бурцев! Ера, забияка,
Собутыльник дорогой
Рради ррома и арака
Посети домишко мой!..
 

– Эх, Николаша, вечная память Кравчуку! Пой!.. «Заму-у-чен в тяжо-о-лой неволе, ты сла-а-вною смертью погиб…» Пой!.. Ну и дурак был покойничек… Глуп как… как хохол. Что?

Тыкаясь носами в холодное дерево, целовали могильный крест, клялись в верности новой России и, охрипшие, обессилевшие, плелись домой. Николаю Реброву было жарко, хотелось кинуться в снег. Поручик крепко держал его за руку. Когда проходили через плотину игрушечной мельницы, поручик запел:

 
Прощай, мой мельник дорогой,
Я ухожу вслед за водой,
Дале-око, далеко…
 

Николай Ребров остановился и взглянул в прыгавшее лицо ад'ютанта.

– Вот и вы плачете, Петр Петрович.

– Это во мне Шуберт плачет, Еган Шуберт. Знаешь, чья это песенка? – и ад'ютант наскоро провел рукавом шинели по глазам. – А я ухожу, брат… Чувствую, что так… Крышка!.. Ухожу, брат, ухожу… «Дале-о-о-ко, далеко» – с чувством пропел он, повалился в сугроб и зарыдал.

Глава 15. Конфликт улажен.

Николай Ребров смутно припомнил все это на другой день утром. На мизинце дорогой перстень, в кармане золотые часы.

– Надо сейчас же отнести обратно и извиниться перед поручиком. Милый, родной Петр Петрович.

Юноше сделалось невыносимо жаль его. Какой он, правда, несчастный. И как хорошо, что он тоже решил бежать с их партией.

Соседние койки были пусты, но юноше не хотелось вставать. А чорт с ней, с канцелярией. И только в первом часу он направился к поручику Баранову. Но поручик Баранов в это время был в доме баронессы. Он в парадной походной форме – перчатки, шашка через плечо – в рейтузах же притаился браунинг.

– Ах, как это кстати, поручик!.. А я только что за вами хотела послать, – испуганным голосом сказала баронесса громко, а шопотом, чтоб не слышали генерал и ротмистр Белявский: – прошу вас об'яснение отложить. Да?

– Не беспокойтесь, – так же тихо ответил он, целуя ее руку.

Генерал взял конем двух пешек – шах королю! – и к Баранову:

– А-а!.. Поручик… Очень рад, очень рад… А меня чествуют сегодня. Вот баронессушка-затейница… Радехонька, что я уезжаю.

Партнер генерала, ротмистр Белявский, поднялся из-за шахматного столика и стоял браво, каблук в каблук. Его румяное лицо с седеющими баками и с высоким лоснящимся лбом надменно улыбалось. Подавать или не подавать руки? – и подал первый. Рука поручика Баранова небрежно, как бы мимоходом, коснулась его холодных пальцев. Ротмистр нервно сел. Его глаза растерянно забегали по шахматной доске.

– Шах королю, Антон Антоныч! – повторил генерал с задором игрока и закряхтел. – А ну! А ну!..

Звяканье шпор четко гранило шаги поручика Баранова.

– Королю шах, а ротмистру, кажется, мат, – едва скрывая раздражение, сказал он.

– Что? Пардон, в каком смысле? – правая бровь Белявского приподнялась и опустилась.

– Ваши полосатые брючки и клетчатый смокинг очень идут к вашей фигуре, – сказал ад'ютант, – во всяком случае – мундир не будет скучать о вас, как об офицере.

– Что вы этим хотите сказать?

– Господа! Что за пикировка?.. – на ходу прошуршала хозяйка юбками. – Я в момент, в момент.

– Да, да, – повел плечами генерал. – При чем тут? Ваш ход, Антон Антоныч. Прошу!

Белявский растерянно-нервным жестом поправил белейшие манжеты, как бы собираясь схватиться в рукопашную, и к поручику:

– Нет, что вы этим хотите сказать?

– Я хочу сказать, – хладнокровно пыхнул облаком дыма поручик Баранов, – что ваш предшественник, барон фон-Берлауген, был, видимо, выше вас: брючки чуть-чуть вам коротковаты.

– Пардон, генерал, – и бывший ротмистр Белявский величаво поднялся, ударил взглядом по поручику, и так же величавочеткой, нервной поступью, чуть поводя локтями, скрылся за портьерой.

Поручик Баранов зловеще улыбнулся:

– Извините, ваше превосходительство. Я решил с ним посчитаться.

– Только не в моем присутствии… Увольте, увольте… И не здесь и не сейчас… – замахал руками генерал и затряс головой как паралитик. – Слушайте, поручик, поручик!

Но… за всколыхнувшейся портьерой раздался серебристый лай Мимишки. Генерал поднялся и, растирая отсиженную ногу, болезненно закултыхал по опустевшей комнате.

– Можно? – остановился поручик на пороге будуара. Баронесса сидела против венецианского, в серебре, зеркала, спиной к поручику Баранову и освежала пуховкой свое сразу осевшее лицо. Сбоку от нее нахохлившимся индюком стоял Белявский. Он левую руку заложил в карман, а правой округло жестикулировал и, захлебываясь, что-то невнятно бормотал. – Можно?

Баронесса пружинно встала и так быстро повернулась, что ниспадающие до полу шелковые ленты ее платья взвились и хлестнули воздух. Она крепко оперлась локтем о старинную с бесчисленными ящичками шифоньерку, запрокинула навстречу поручику голову: – Ну-с? – и закусила дрогнувшие губы. Глаза Белявского метнулись от нее к нему. Он вынул платок и осторожными прикосновениями, словно боясь размазать пудру, стал вытирать свой вдруг вспотевший лоб.

– Извините, баронесса, – начал поручик ровным голосом, силясь казаться спокойным. – Вы изволили в своем любезном письме поставить мне ультиматум: или – или.

Баронесса закусила губы крепче, и глаза ее округлились страхом, как будто над ее головой взмахнул топор. Белявский бессильно опустился на ковровый пуф, в его руке дрожал золотой портсигар с баронской короной.

– Спокойствие, баронесса, не волнуйтесь, – изысканно-вежливо поклонившись, сказал поручик. – Я буду лаконичен. Мне вас жаль, баронесса. И только поэтому, пользуясь правом нашей прежней дружбы с вами, я считаю долгом заявить, что сей человек – подлец.

Баронесса враз опустила, вскинула руки, скомкала и разорвала платок.

Мимишка, злобно тявкнув, бросилась на трюмо, где отразился вскочивший и бестолково замахавший руками Белявский.

– Как? Что? Вы ответите! Ответите! – выкрикивал он заячьим, трусливым визгом.

– Да, отвечу, – спокойно сказал Баранов, однако его подбородок стал тверд и прям, а рот скривился. – Если б не было здесь дамы, я немедленно ответил бы вам пощечиной. Во всяком случае, эксротмистр, я в любой час дня и ночи к вашим услугам, – поручик сделал полупоклон. – Предупреждаю, что если до завтрашнего вечера не последует с вашей стороны вызова – я вас убью. Честь имею кланяться, баронесса.

– Интриган! Неуч! Грубиян! – прерывая его речь, топала баронесса стройной, в шелковой паутине, ножкой, и…

– Господа, господа… Что это значит?.. Ая-я-й… – наконец прикултыхал и генерал, еле волоча отсиженную ногу.

– Честь имею кланяться, ваше превосходительство, – щелкнул шпорами поручик. – Конфликт улажен и… в вашем отсутствии.