Текст книги "Записки по утрам"

Раным-рано поутру тесть и его ребята ушли в море, чтобы выбрать сети с уловом. В это время мы с ординарцем и помогавшим нам генералом с большими трудами вытягивали на берег два «конца». Ведь наши снасти были забиты омулями и сигами так, что создавалось впечатление, будто в каждую ячею попало по две или даже три рыбины.

Мы ещё продолжали тянуть сети с рыбой на берег, как к нам подкатил катер со стоящим в полный рост тестем. Увидев нашу добычу, тесть покачал головой и сказал:

– Т-твою мать, надо было генерала слушать – не зря же он генералом-то стал!

Все так и покатились со смеху…

* * *

Прочёл в книге воспоминаний одного питерского теннисного деятеля немало занимательного. К примеру, своё перманентное одиночество объясняет тем, что у него слишком «завышенные требования к представительницам слабого пола».

Странно, подумалось мне. Умный человек обыкновенно предъявляет «завышенные требования» прежде всего к самому себе.

* * *

Жена Галя отводила в садик своих внучек шестилетнюю Аришу и четырёхлетнюю Вику. Раннее утро. Темно. Мороз. Дорога белая, укатанная, скользкая. Ариша говорит:

– Идём как по салу.

Вечером возвращаются. Дорога забрызгана песком.

Ариша замечает:

– Сало посыпали перцем.

* * *

В городе Лондоне с начала 90-х и по день своей трагической гибели в 2007-м жил бывший ленинградец Юра Уваров. Некогда он был профессиональным легкоатлетом, но потом увлёкся теннисом, да так, что в итоге стал известным и востребованным на берегах Темзы специалистом, работал в теннисном клубе в лондонском Regent’s Park.

Долгие годы мы были дружны. Всякий раз, бывая в Лондоне, я непременно встречался с Юрой, гостил у него дома, хорошо знаком с женой Таней, детьми. В 2004-м несколько дней я прожил в доме Юры Уварова. Помимо всего прочего Юра отличался редким гостеприимством, добротой и щедростью по отношению к соотечественникам.

Вот характерный случай. Во время нашей последней встречи в Лондоне он подарил мне фирменную куртку Adidas. Лёгкая, удобная, теплая, на редкость качественная. Это моя любимая одежда в течение поздней осени, зимы и ранней весны. Мало того, куртка оказалась уникальной. За все эти годы я ни разу не видел такой куртки на ком-нибудь в Питере.

Однажды, когда Юры уже не было, в теннисном клубе «Ладожский» я вместе с Сергеем Василевским проводил турнир «Петербургский мастер». Эти соревнования собирали всех сильнейших теннисистов с берегов Невы, включая Михаила Елгина, Ивана Неделько, Владимира Карусевича.

Помню, захожу с улицы в холл клубного здания, а навстречу идёт незнакомый мужчина и спрашивает без обиняков: «Эту куртку, случайно, не Юра Уваров вам подарил?» – «Да, эту куртку мне подарил Юра Уваров, но отнюдь не случайно», – отвечаю.

Мужчина заулыбался. И тут выясняется, что точно такую же куртку он получил в подарок от Юры Уварова, когда навестил его в Лондоне прошлым летом.

Общаясь с Юрой, я хорошо знал, что со дня его появления на берегах Темзы он так и не побывал дома, в Питере. Для меня это было странным. Я говорил ему, что за эти годы Питер и вся наша жизнь изменились самым необыкновенным образом. Он глазам своим не поверит, глядя на перемены. При этом Юра отвечал, что да, конечно же, он в курсе всех перемен, что это очень любопытно. И умело сворачивал разговор на другую тему. Но однажды я, похоже, его «достал», спросив чуть ли не в лоб, почему он не хочет побывать на родине. Юра, глянув на меня, как на ребёнка в возрасте «почемучки», произнёс фразу, которая до сих пор звучит у меня в ушах:

– Знаешь, старик, за пятнадцать лет жизни в Лондоне мне ни разу никто не нахамил…

* * *

Мой отец, Фёдор Киприянович Шориков, был стопроцентным русским человеком. Родился в многодетной семье, в деревне Кочёвка Екатеринбургской губернии, ещё до Октябрьской революции. Его прямые предки – участники пугачёвского бунта, чему есть документальные свидетельства в книге «Города феодальной России» (Издательство «Наука», Москва, 1966).

Его мать Дарья Ивановна (в девичестве Мурзина) рожала семнадцать раз. Не все дети выжили, но девятерых удалось, что называется, поднять на ноги.

В четырнадцать лет отец в буквальном смысле босиком отправился в город Пермь, где сначала окончил педагогический техникум, а затем и педагогический вуз. На фронт Великой Отечественной ушёл добровольцем. Гнил в болотах «тихого» Карельского фронта. Вместе с родной дивизией освобождал Украину, Польшу, прошёл Германию, Австрию, Данию и остановился на острове Борнхольм – именно там некогда мучился сакраментальным вопросом «Быть или не быть?» датский принц Гамлет. Затем до сорок восьмого года служил в немецком городе Эйхенау, занимался идеологической работой с немецкими гражданами, поскольку имел к этому делу природный талант, да ещё и свободно владел немецким языком.

Всю жизнь отец страстно любил литературу, но судьба сложилась так, что долгие годы он трудился на ниве партийной работы, затем ещё более долгие годы преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из престижных свердловских вузов.

Отец никогда и ни от кого не скрывал, что по убеждениям он – сталинист. Всех деятелей, что стояли во главе СССР после Иосифа Виссарионовича Сталина, считал «перерожденцами», «ренегатами», «маразматиками», а то и просто «мудаками».

При этом у отца была характерная особенность – терпеть не мог, когда в стране разворачивалась очередная кампания по поводу того, что едва ли не все наши главные беды и несчастья происходят потому, что страна находится в «окружении врагов». И обычно критиковал такое «оправдание» с особенным сарказмом.

Однажды я спросил отца в лоб: почему он так думает? Ответ привожу дословный:

– Сынок, нам, русским людям, не хватает мужества подойти к зеркалу, глянуть на себя и сказать: да мы сами ГОВНО!..

* * *

Отец с самого детства внушал нам, трём своим сыновьям: «Ребята, постоянно РАБОТАЙТЕ НАД СОБОЙ!»

Очень долго толком не понимал, о чём это. Когда понял, дела пошли резко в гору.

* * *

Наиболее часто употребляемая характеристика отца, адресованная ко всем трём сыновьям, когда они были маленькими, – «безвольные».

До сих пор в ушах звучит интонация (презрительно-насмешливая), с которой он произносил это слово.

Прошло много лет, пока лично я не пришёл к выводу, что воля есть базовое психологическое свойство человеческой личности. Что-то вроде фундамента. Можно обладать самыми великими талантами, самыми выдающимися человеческими качествами, но без наличия воли всё это ничем хорошим не заканчивается по определению.

«Воля и характер определяют судьбу», – ещё одна фраза отца, что постоянно звучит у меня в ушах.

* * *

Ольгино. Полдень. Иду в Лахту, в торговый центр «Гарден-сити». Иду за продуктами. За спиной болтается любимый рюкзачок, купленный в фирменном магазине великого теннисного турнира по имени Wimbledon.

От нашего дома до «Гарден-сити» метров семьсот-восемьсот.

Ёжусь, потому что морозно, хотя и солнечно. Под минус двадцать. С неслабым северо-восточным ветерком.

Подхожу к торговому центру со стороны магазина «Колёса». Вдоль – шеренга автомобилей. Распахиваются двери ТЦ, и на улице появляется парочка молодых людей, одетых если не с иголочки, то очень даже прилично. Можно сказать, со вкусом и недёшево. Оба «без головы». Парень выше среднего роста, с длинными, гладко зачёсанными тёмно-русыми волосами, стянутыми на затылке резинкой так, что болтается густой хвост. Внешне напоминает режиссёра Грымова, только без бороды и усов.

Но особенно меня впечатляет девушка. Стройная, длинноногая, грудастая (блестящая чёрная куртка расстёгнута почти до пупа), стрижка густых пышных волос цвета махагон формой напоминает шлем мотоциклиста. Девушка шагает вдоль шеренги авто, точно по подиуму, и, кажется, совсем не слушает, что ей говорит спутник, небрежно роняющий слова через выпяченную нижнюю губу.

А мне почему-то становится интересным, в какую машину сядет эта парочка? Нет, это не Porsche Cayenne… И не Ranger Rover… И не свежевымытая ярко-синяя Mazda-3…

Парочка равняется со мной. Девушка бросает на меня взгляд, как на ползущего непонятно куда и откуда старого похотливого таракана. Я опускаю глаза и действительно чувствую себя старым похотливым тараканом.

Делаю шагов десять-пятнадцать, не могу удержаться, оглядываюсь. Девушка стоит внаклонку у допотопной «Таврии». Её парень находится внутри машины и пытается открыть дверцу, но неудачно. Наконец это удаётся, и девушка, защищая причёску ладонью, не без труда опускается на пассажирское сиденье. После чего над крышей «Таврии» появляется вытянутая женская рука с торчащим кверху средним пальчиком…

Как я правильно понимаю, этот знак внимания обращен ко мне. Других свидетелей этой сценки попросту нет.

* * *

В последний приезд мой брат Андрей рассказал, как однажды они вместе с нашим отцом Фёдором Киприяновичем Шориковым были в гостях у старшего брата Валерия. Сидели за столом, ели традиционные уральские пельмени, разговаривали о том да о сём, а в это время по «ящику» транслировали концерт Аллы Пугачёвой.

Когда Алла Борисовна уже достаточно прокуренным и хрипловатым голосом затянула глуповатую в общем-то песенку «Даром преподаватели…» – отец не выдержал и, тяжко вздохнув, заметил, конечно же, имея в виду не только это произведение, но и большинство песен Примадонны:

– Мы с нашими песнями Берлин брали, а с песнями вашей Пугачёвой – только бардаки брать…

* * *

Моя тёща Евдокия Семёновна впервые навестила нас в Ольгине летом 1982-го.

Жили мы с её дочерью так себе. Жена (по профессии учитель) мечтала о материально благополучной жизни (отдельная благоустроенная квартира, одежда из «комиссионок», отпуск «на югах»), а я в этом смысле никак не оправдывал надежд. И не то чтобы не умел зарабатывать деньги, а, по мнению жены, не хотел. Вместо того чтобы кроме основной работы иметь ещё две-три «халтуры», как подавляющая часть настоящих советских мужиков тех времён, я предпочитал серьёзные занятия литературой.

Обычно вставал в четыре утра и садился за письменный стол. Писал в основном рассказы и короткие повести. Раз в две недели посещал Литературную мастерскую при Союзе писателей города Ленинграда. Иными словами, делал всё или почти всё, чтобы рано или поздно занять своё место в советской литературе. Если, конечно, очень-очень повезёт. Хотя бы потому, что начинающему автору в те времена могло и не хватить жизни, чтобы однажды подержать в руках первую книжку. Особенно если героями твоих рассказов и повестей являются всякие там рефлексирующие молодые люди в возрасте Иисуса Христа, живущие, как правило, сами по себе, в отличие от бодрых и оптимистичных представителей рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, мудрых и справедливых партработников, густо населявших произведения самых успешных авторов той эпохи.

В то утро жена и дочь уже отправились в школу, а я продолжал сидеть за письменным столом, глядя, как за окном лениво ползёт электричка, напоминающая огромную гусеницу. Не пишется. Такое бывает. Нужные слова ведут себя в извилинах мозга, будто солдаты-новобранцы на сборном пункте. Никак не хотят строиться в шеренги предложений и абзацев. Заклинаю себя словами Хемингуэя: «Не волнуйся. Ты писал раньше, напишешь и теперь». Помогает, но не очень.

Тут у меня за спиной, точнее, за чуть приоткрытой дверью в кабинет раздаётся громкое ворчание тёщи:

– Тоже мне Лев Толстой! Пошёл бы, ёб твою мать, лучше в сад да грядку вскопал…

Сколько лет прошло. Тёщи давно нет в живых. А эти её слова нет-нет да и раздаются в моих ушах и поныне. Особенно когда пишется не очень. Но воспринимаю я их не так, как тогда, – без горечи и обиды. Улыбаюсь и думаю: «Нет, Евдокия Семёновна, один-то хороший рассказ мне всё-таки удалось написать». И это немало, кто понимает. Ради этого стоило последние тридцать лет с гаком вставать в четыре утра и провести за письменным столом в общей сложности немалое количество часов.

Лучших, прямо скажу, часов.

* * *

Зима 72-го. Свердловск. Позднее утро. Гостиница «Большой Урал». Мы с народной артисткой РСФСР Людмилой Хитяевой выходим из «люкса» и отправляемся в гостиничный ресторан на завтрак.

Устраиваемся за отдельным столиком, заказываем то да сё. Чтобы было достаточно сытно, но не хлопотно переваривать. Впереди у нас трудный день. Будут съёмки на улице, а за окном хотя и солнечно, но температура под минус тридцать.

В ресторане достаточно много завтракающих. Все они невольно скашивают глаза в нашу сторону. Людмиле Хитяевой чуть за сорок, но она настаивает, что ей тридцать семь. При этом знаменитая актриса кино по-прежнему хороша. Обладательница редкой красоты истинно русской женщины. В меру полноватая, грудастая, с вдохновляющими на мужские подвиги бёдрами, удивительной походкой гордой, независимой по характеру женщины. Но более другого лично меня впечатляли её глаза – поразительно живые, буквально искрящиеся. И улыбка – обычно непринуждённая, искренняя и почти всегда слегка ироничная.

Популярность Хитяевой в те поры зашкаливала – после «Екатерины Ворониной», после «Тихого Дона», где она сыграла Дарью, после Лушки в «Поднятой целине», после «Евдокии». Эти фильмы не смотрели в СССР, наверное, только слепые, да и то не все.

Неожиданно в ресторане появляется другая московская знаменитость (не буду называть его имени) – солист Большого театра СССР. Великий певец гренадёрского роста. Тоже народный артист, красавец и прочее. Певец подходит к нашему столику, целуется с Людмилой Хитяевой как давний и хороший знакомец и, разумеется, устраивается завтракать с нами за компанию.

Когда к певцу подходит официант, он пальчиком показывает, чтобы тот наклонился ухом. Официант что-то быстро записывает в блокнотик, потом с некоторым удивлением выпрямляется и переспрашивает: «Фужер? Ледяной?» – «Да, полный, да, ледяной», – спокойно отвечает певец.

Мы сидим за обильно накрытым столом. Неразрезанные помидоры, огурцы, зелень – всё с капельками «росы»… Ветчина с розоватым отливом… Селёдочка без костей… Дымящаяся отварная картошечка, блестящая от сливочного масла и посыпанная укропчиком… Глазунья на раскалённых сковородочках…

Тут великий певец, глядя на стол весёлыми глазищами, потирает огромные пухловатые ладони, затем поддевает вилкой крупное селёдочное звено, а правой рукой поднимает пузатый фужер с запотевшими боками. После чего произносит: «За всё хорошее!» – и некрупными глотками опрокидывает содержимое фужера в свою бесценную глотку.

Поворачиваю взгляд на Хитяеву. Людмила Ивановна наблюдает за тенором, словно за фокусником. То есть не верит собственным глазам в то, что происходит. Наконец актриса решается и робко спрашивает певца, почему он не бережёт голос. Великий тенор вытирает губы салфеткой, звучно причмокивает, откидывается на спинку кресла и произносит:

– Голос, Люсенька, берегут те, у кого его нет.

И через пару минут заказывает ещё один фужер водки.

* * *

Часто вспоминаю отца. Мы прожили вместе много лет. Жизненные обстоятельства сложились так, что в 1981 году я покинул родной Свердловск (ныне Екатеринбург) и перебрался на постоянное место жительства под Ленинград, в дачный посёлок Ольгино. До этого, в отличие от старшего и среднего брата, я постоянно жил с родителями. Причём в одной квартире. Если не брать во внимание период, когда служил срочную службу в рядах СА на Дальнем Востоке. Так что в отцовском доме я прожил до тридцати лет с гаком.

Если не длинно, то у меня был отец, о котором можно только мечтать. Несмотря на то что был выходцем из деревни, отец внешним видом напоминал аристократа. Красивое русское лицо с правильными чертами и умным проницательным взглядом серых глаз. Высокий, широкоплечий, со статной фигурой и офицерской выправкой, он напоминал киношного царского генерала в отставке.

Большую часть жизни отец проработал в СИНХ (Свердловский институт народного хозяйства), самом престижном вузе столицы Урала. Преподавал марксистско-ленинскую философию будущим капитанам уральской экономики.

В быту отец отличался практически безупречным поведением. Был для своих пятерых детей образцом. Не пьянствовал, не увлекался курением.

Если у него и были романы на стороне, то это никак не наблюдалось. При этом все мы знали, что он большой поклонник, в частности, женской красоты. Или такая деталь. Никто из домашних никогда не видел отца небритым или неопрятно одетым. Вставал раньше всех (не позже шести) и первым делом начинал приводить себя, как он говорил, в «рабочее» состояние. Нередко сквозь сладостный сон до моего сознания доносились характерные звуки из ванной комнаты. Выражали что-то вроде обжигающего восторга. Это отец после бритья реально умывался одеколоном «Шипр».

Раз в три или четыре дня отец по утрам поднимал меня так же рано, чтобы я подбрил ему стрижку на шее. Я уже не говорю, что отец каждое утро (благодаря заботам жены) надевал всё свежее, накрахмаленное, отутюженное, начищенное. Причём это касалось не только обычных дней недели, но и выходных. Распорядку дня могла помешать лишь болезнь. Но небритым и неопрятным отца, повторяю, всё равно никто и никогда не видал.

Отдельная тема – нелюбовь отца к так называемым крепким словечкам. Проще говоря, матерщине. Не правда ли, несколько странно для русского человека вообще, а для прошедшего жестокую войну – тем более. При этом отец был убеждён, что матерщина досталась русским людям в наследство от татаро-монгольского ига. Особенно его коробило словосочетание «ёб твою мать». По первому образованию отец был филолог и настаивал, что подобные словосочетания русские люди не могли придумать самостоятельно. Генетически не могли, и точка. Это я всё к тому, что слышал из уст отца настоящее похабное слово лишь однажды.

Дело было так. В Ольгино приехали мои тесть и тёща. Впервые. С Байкала. Им у нас, как я понял, не очень понравилось, точнее, очень не понравилось. Видимо, посчитали, что условия старой финской дачи с удобствами в углу сада не совсем подходят их дочери и внучке. Мало того, отношения в нашей семье им нравились ещё меньше. И виноват во всём этом, разумеется, был я. Иными словами, не оправдывал надежд.

И тут, как специально, у нас с первой женой возникла не просто ссора, а настоящий скандал. Это при тесте-то с тёщей. У жены были ко мне две самые острые претензии – категорически запрещаю курить и не даю общаться с подругами, которые, по моему разумению, все до единой «суки и бляди».

Тёща никак не реагировала на скандал, а тесть не выдержал. Свой эмоциональный монолог, густо пересыпанный крепкими словечками, закончил наставлением дочери: «Кури, девка, однова живём!»

На следующий день я отправился на работу, а когда вернулся, то ни тестя, ни тёщи, ни жены, ни дочери не обнаружил. Догадаться было нетрудно – улетели на Байкал. И тут я задёргался, заметался, запсиховал. Такое со мной было впервые. На потерю семьи, естественно, я никак не рассчитывал. Попил пару дней исключительно грузинского коньяку. В одиночестве. После чего занял деньги у соседки и полетел в Свердловск, к своим родителям.

Дома я сбивчиво, но подробно, рассказал, как, что и почему, после чего отец попросил мать выйти из кабинета. Когда остались одни, отец, глядя мне прямо в глаза, произнёс фразу, услышать которую я ожидал меньше всего. Дословно она прозвучала так:

– Сынок, зациклишься на пизде, никогда и ничего путного в этой жизни не достигнешь и не добьёшься, – сказал, как отрезал.

Хорошо помню: эти слова подействовали на меня, точно сильнодействующее лекарство. Не вмиг, конечно, но самые яркие симптомы, может быть, ключевого заблуждения на тот момент моего развития как личности будто рукой сняло.

И слава богу, что всё потом вышло, как вышло. Ведь кое-чего «путного» в этой жизни я всё же «достиг и добился». По крайней мере, именно того, чего больше всего хотели мои родители. К примеру, моим первым книгам, написанным самым чудесным образом буквально за считанные месяцы после расставания с первой женой, отец радовался, точно ребёнок.

* * *

Мне повезло. Я был первым журналистом из Санкт-Петербурга – Петрограда – Ленинграда и вновь Санкт-Петербурга, аккредитованным в пресс-центре Уимблдона. Помню, когда я впервые оказался у ворот великого стадиона, мой пульс отстукивал под сто девяносто.

В Уимблдоне середины и конца 90-х меня более других восхищал игрок по имени Борис Беккер. Нынешняя теннисная молодёжь знает об этом поистине величайшем теннисисте лишь понаслышке. А ведь Борис Беккер до сих пор является самым юным победителем Уимблдона. Впервые он стал чемпионом в семнадцать лет. Это было в 1985-м.

В 1991-м Борис Беккер познакомился с темнокожей красавицей Барбарой Фелтус. В 1993-м они стали мужем и женой. Через год у них родился сын Ноа Габриэль, ещё через пять – сын Элиас Бальтазар. По всем самым строгим меркам это была одна из самых счастливых теннисных семей.

Увы, в 2001-м семья Беккеров распалась. Этой драме предшествовал скандал. Как сообщали СМИ, великий теннисист в каком-то чулане при ресторане отеля имел трёхминутный сексуальный контакт с темнокожей россиянкой Анжелой Ермаковой. В итоге мадам Ермакова забеременела и через положенные девять месяцев родила дочь. Тогда же в СМИ появилась информация, что это была не только самая скоротечная в мире «любовь», но и самая дорогая. В буквальном смысле слова. В прессе уточняли, что Борису Беккеру она обошлась примерно в 20 миллионов фунтов стерлингов.

Когда я узнал обо всей этой истории, почему-то вспомнил один эпизод, свидетелем которого был на Центральном корте Уимблдона. Благо, в те времена ложа прессы располагалась от «ложи близких людей» едва ли не на расстоянии протянутой руки.

На корте Борис Беккер, как никто другой, напоминал римского гладиатора. Высокий, атлетически сложенный, с копной светло-рыжих волос, Борис производил на всех и вся неизгладимое впечатление и традиционно собирал на свои матчи переполненные трибуны.

Впрочем, Беккер не только напоминал, но и был на корте гладиатором. Иными словами, не играл, а бился. Причём, как истинный чемпион, показывал лучшую игру в худшей ситуации, что вызывало особенный восторг и почитание.

Тем не менее и этот теннисный гладиатор нуждался в психологической поддержке. И в первую очередь от самого близкого человека – жены Барбары. Та находилась во время «боя», понятно, в той самой «ложе близких людей». Обычно со стороны это выглядело так.

Беккер, находясь в труднейшей ситуации, обращал свой взор прямо в «ложу близких людей», после чего продолжал игру так, словно его «пришпорили».

Но однажды случилось нечто, как я понимаю, поразившее «гладиатора» в самое сердце. В один из самых катастрофических для него моментов теннисного поединка Борис повернул голову, поднял глаза в сторону «ложи близких людей» и увидел… зевающую Барбару.

После проигранного матча по стадиону поползли слухи, что Борис Беккер устроил жене самую настоящую взбучку. И не эта ли история дала первую трещинку в одном из самых счастливых теннисных браков за всю историю?

Почему нет?!

* * *

Таня Уварова – жена нашего теннисного друга Юры Уварова. Она и сегодня живёт в Лондоне, её главные жизненные занятия всегда были связаны с воспитанием детей. Старшая дочь Алла и сын Миша родились в Питере, а младшенькая, Маша, появилась на свет уже на берегах Темзы.

Каждый раз, находясь в Лондоне, я непременно бывал в гостеприимном доме Уваровых. Обычно Таня накрывала стол, и мы, поедая разные английские вкусности и запивая их хорошим вином, допоздна говорили о том, о чём могут говорить хорошо и давно знакомые люди, живущие в разных странах и встречающиеся раз в году. При этом Юра частенько отвлекался от стола. Успевал между блюдами «тянуть» ракетки своих бесчисленных английских теннисных учеников, среди которых был, между прочим, доктор королевской семьи.

Однажды Таня – как и Юра, она не была в Питере лет пятнадцать – между прочим заметила, что в Лондоне ей больше всего нравится shopping.

Я же, в свою очередь, говорил Тане, что, с тех пор как они уехали в Лондон (начало 90-х), их родной Ленинград, а ныне Санкт-Петербург не узнать, точно его подменили. Особенно в смысле shopping. Например, я живу в Приморском районе (бывший Ждановский), и наш район, безусловно, может претендовать на чемпионство по количеству торговых центров на единицу площади. Такого нет, и это правда, ни в одной европейской столице. Судите сами: едва ли не в шаговой доступности находятся торгово-развлекательные гиганты «Гулливер», «Меркурий» и «Атлантик-сити». Тут же неподалеку находятся не менее гигантские супермаркеты «О’Kей», «Лента», «Карусель», «Супер-Сива», и это не считая тех, что помельче. Даже в нескольких сотнях шагов от нашего дома в Ольгине есть два гигантских торговых центра – «Гарден-сити» и «Аура».

Таня в ответ на эти разговоры о переменах поглядывала на меня с улыбкой, мол, да, конечно, очень, наверное, может быть, но уж с Лондоном тягаться – это, сам должен понимать, ни в какие ворота.

И вот летом 2007-го Таня Уварова впервые за много лет появляется в родном городе. Вместе с Юрой и младшей дочерью Машей они приезжают к нам в Ольгино.

Сидим в нашем саду, ужинаем, неспешно разговариваем. Тут моя жена Галя спрашивает Таню, что ей больше всего понравилось в нынешнем Питере.

– А ты не догадываешься? – отвечает Таня вопросом на вопрос и продолжает: – Конечно же, shopping! Даже Лондону не сравниться…

* * *

Было время, когда я не без любопытства смотрел по телевизору передачи 5-го канала из «Открытой студии».

Тема одной из передач касалась отношения общества к так называемым сексуальным меньшинствам. Разумеется, наговорено было разного. Конечно же, пафосом передачи был призыв к толерантности (терпимости, если по-русски) по отношению к гражданам России с нетрадиционной сексуальной ориентацией. При этом ведущая (это была Ника Стрижак), как обычно, по ходу бурных дебатов всячески пыталась примирить крайние суждения. Причём пыталась так, чтобы в итоге и те, кто принимал участие в передаче, и те, кто находился по другую сторону экрана, разошлись как минимум с чувством, что стали лучше друг друга понимать.

Особенно мне понравилась фраза, обращённая к этим самым секс-меньшинствам, которой ведущая закончила передачу:

– Пусть только сунутся к моему сыну – убью!

* * *

Татьяна Борисовна Налимова была одной из самых выдающихся теннисисток Советского Союза. Заслуженный мастер спорта СССР. Заслуженный тренер РСФСР. 21-кратная чемпионка СССР в парном разряде. Как тренер воспитала многих известных ленинградских теннисистов – мастера спорта международного класса Анну Красько, мастеров спорта СССР Сергея Василевского, Сергея Бурого, Андрея Наседкина.

Поскольку Татьяна Борисовна никогда не была замужем и не имела детей, то можно сказать с уверенностью, что теннис и был всей её жизнью.

Как-то в перестроечные времена знаменитый питерский тележурналист Эрнест Серебренников обратил внимание, что выдающаяся советская теннисистка и тренер, гордость ленинградского тенниса, уж очень бедновато одета. Через общую знакомую Эрнест Серебренников передал Налимовой, что готов купить ей новое пальто. Закончилось это тем, что Татьяна Борисовна через ту же общую знакомую передала Эрнесту Серебренникову, что этим благим намерением тележурналиста была крайне обижена и даже оскорблена.

Незадолго до смерти Налимова призналась племяннице: «Как неправильно я прожила эту жизнь!»

Умерла Татьяна Борисовна в день своего 80-летия.

Банкет, заказанный по случаю юбилея, превратился в поминки…

* * *

Меня бросила жена Татьяна. Это было 22 августа 1987 года.

Ушла вместе с двенадцатилетней дочерью. Оля была единственной из живых существ, кого я действительно любил больше себя.

Вместе с женой из дома пропали импортный диван-кровать, отечественный холодильник «Бирюса», цветастые шторы и желание не только улыбаться, но и вообще жить.

В те поры у меня была привычка рассовывать по карманам одежды (той, что я не носил каждый день) рублёвые купюры. Когда в моём кошельке оказывался вакуум, я начинал энергичные поиски этих рассованных купюр. Иногда пара-тройка рублей находилась, иногда из карманов выворачивались лишь использованные кино– или театральные билеты.

В тот раз мне несказанно повезло – нашлись сразу четыре рубля. Не помню, сколько пришлось добавить, но в итоге я приобрёл в ольгинской «казёнке» бутылку «Сабониса». Так в честь великого советского баскетболиста Арвидаса Сабониса называли бутылку водки ёмкостью 0,75 литра.

Вернулся домой, поставил бутылку на кухонный стол, уселся на табурет и задумался. Мысли под черепом копошились разные, но одна была доминирующей: ну выпью бутылку водки, а дальше-то что?..

А дальше я позвонил Владимиру Ольгердовичу Рекшану, спортсмену, музыканту, литератору и просто хорошему человеку. Мы были дружны. Сбивчиво рассказал ему, как остался один на один с бутылкой «Сабониса». Какие испытываю в связи с этим нехорошие чувства. И мне не то что выпить – даже поговорить, кроме собаки, не с кем.

Тут Владимир Ольгердович резко меня обрывает и произносит своим необыкновенно серьёзным и одновременно шутливым тоном вот такую фразу: «Старик, садись быстро за машинку и пиши рассказ. Жена вернётся – опять будет мешать».

И я действительно сел за пишущую машинку. К утру рассказ «Двадцать второе августа» был готов. И неплохой вроде бы рассказ получился.

Впрочем, не мне об этом судить.

* * *

Питер. Начало «нулевых». Корпоратив в спорткомплексе «Нептун». Приглашённый ведущий Роман Трахтенберг спрашивает одну из присутствующих девушек, довольно симпатичную:

– Как тебя зовут?

– Надежда.

Пауза. Затем Трахтенберг во всеуслышание произносит:

– Надюшка – на жопе ушки!..

Это было самое «смешное», что я услышал от знаменитого шоумена за всё время презентации. Точнее, именно этой шуткой он мне только и запомнился.

* * *

Как-то я, будучи очень молодым литератором, подошёл к Владимиру Ольгердовичу Рекшану – писателю, музыканту, спортсмену, протянул рукопись толщиной в пару сантиметров (это была повесть) и сказал:

– Прочти, пожалуйста.

На что Владимир Ольгердович, покрутив мои «пару сантиметров» в руках, ответил вопросом:

– А любовная история там есть?

– Есть.

– Тогда прочту.

Так я понял: если в рукописи нет любовной истории, на читательский интерес рассчитывать, в общем-то, не приходится.

* * *

Один мой знакомый писатель как-то признался, что он настолько требователен к себе, что ему не нравится ни одна из его не малых числом книг. Мне ничего не оставалось, как заметить:

– Старик, если тебе не нравятся собственные книги, то почему они должны нравиться другим?

– Потому что не все так хорошо разбираются в литературе, как я…