Текст книги "Непоборимый Мирович"

Окончательно потеряв надежду, он и завалился в трактир, выпил там несколько кружек браги, коей хозяин торговал из-под полы для таких вот заезжих бедолаг, разоткровенничался, и кто-то посоветовал ему написать письмо главнокомандующему, а то и самой государыне. Тут и услышал его стенания Василий, предложив свои услуги. Деньги на лист обычной, не гербовой, бумаги мужичок еще отыскал, но, заполучив письмо, платить наотрез отказался. Взамен он всучил новоявленному писарю кусок оставшегося сала и развел руками. Мол, делай, что хочешь, а денег у него нет совсем. Василий чертыхнулся, хотел огреть мужика этим же куском, но сдержался и обменял его прямо здесь, в трактире, на тарелку горячего супа и каравай черного хлеба.

Ничем закончились и другие его попытки заработать хоть что-то через написание прошений. После нескольких посещений облюбованного им трактира, где он, не имея денег, ничего не заказывал, а лишь молча сидел в углу, ожидая встречи с кем-то из случайных жалобщиков, хозяин, и без того хмуро поглядывавший в его сторону, однажды преградил ему дорогу и пообещал пожаловаться кому следует, если еще хоть раз увидит его на пороге. Не оставалось ничего другого, как бродить поблизости от сената, зорко высматривая подходящих клиентов. Но к нему подходили, интересовались, как пройти к почтовой станции, где можно переночевать, а то и вовсе озадачивали вопросом, куда можно сунуться по нужде. Волей-неволей, а Василию приходилось хоть как-то отвечать на вопросы, чтобы не производить впечатление деревенщины.

Постепенно он освоился и с этим родом занятий, приноровился к нему и вскоре узнал для себя много интересного и даже составил некоторое представление, зачем большинство народа приезжает в столицу. Люди состоятельные и те, кто не первый год жил здесь, с подобными вопросами к нему просто не обращались и лишь кидали удивленные взгляды в его сторону, когда он с готовностью улыбался им, готовый к тому, что его сейчас обязательно о чем-то спросят. Он даже перезнакомился с несколькими лотошниками, приметившими его, что не без риска для себя и товара выходили торговать в центре столицы без специального на то разрешения.

Но однажды на него наткнулся офицерский патруль, выискивавший пьяных военнослужащих. Старший из них спросил у Мировича, почему он тут околачивается и имеет ли при себе разрешение на выход из учебного корпуса. Василий поначалу растерялся и хотел просто дать деру, надеясь на быстроту своих ног. Только вдруг в нем взыграло какое-то озорство, и он, понизив голос до шепота, сообщил на ухо старшему из патрульных, мол, отлучился из корпуса по собственной инициативе, поскольку стоял у главного входа и вдруг приметил проходящего мимо подозрительного господина. Тот что-то высматривал и вынюхивал повсюду и вел себя не так, как все остальные. Василий самозабвенно врал, как тот господин встретился на мосту с другим таким же подозрительным, как и он, человеком и тайком передал ему какие-то бумаги.

– Так я и дошел за ним вот сюда, а тут и вас встретил, думал, сейчас окликну. Оглянулся, а того господина уже и нет, скрылся. Видать, тоже вас испужался…

Старший офицер с оторопью взглянул на искренне таращившего на него свои черные глаза кадета и с недоверием спросил:

– И как выглядит тот господин? Показать можешь?

– Если мы его нагоним, – с готовностью отозвался Василий. – Пока мы говорили тут, он мог уже далече уйти…

– За мной, – скомандовал офицер спутникам и, схватив Василия за плечо, широко зашагал в том направлении, что тот указал.

Вскоре они действительно нагнали господина в черном, до пят, плаще и круглой бобриковой шапке, натянутой на самые глаза. Василий, не раздумывая, ткнул в его сторону пальцем и остановился. Патрульные ускорили шаг, стремясь нагнать подозрительного прохожего, а Василий тем временем шмыгнул в ближайшую подворотню и кинулся бежать в сторону Шляхетского корпуса, боясь, как бы патрульные, разобравшись с неизвестным, не бросились ловить его самого. Бежал он, сокращая себе путь, через проходные дворы и мало кому известные переулки, потому как довольно хорошо изучил за время своих блужданий центр города, и скоро оказался в своей казарме. Там он быстренько переоделся и схватил в руки первую попавшуюся книгу, сделав вид, будто бы занят ее чтением.

Не прошло и часа, как внезапно объявили общее построение в парадной зале. Мирович, почуяв недоброе, хотел было где-нибудь спрятаться, но потом решил, все одно будут отмечать всех не явившихся, а это еще хуже. Поэтому счел за лучшее явиться на построение, но на всякий случай перетянул щеку шейным платком под предлогом, что у него разболелись зубы. К тому же построение могли объявить совсем по иной причине, а не для выявления кого-то провинившегося, кем он себя сейчас ощущал.

Мелкие происшествия в последнее время стали случаться все чаще, и начальство чуть ли не через день объявляло общее построение для выявления виновных. Чаще всего в корпус приходили торговки с рынка, у которых, по их словам, кадеты воровали с лотков калачи и шаньги. Когда к ним выходил кто-то из старших офицеров, они клялись и божились, что запомнили приметы воришки и смогут безошибочно его опознать. Действительно, кадетов легко можно было отличить по серой суконной форме, в которую они все были одеты, но найти обидчика среди нескольких сотен его ровесников было делом нелегким. Может, сердобольные женщины действительно не успевали запомнить налетчиков, которые чаще всего подскакивали к ним группой из нескольких человек, и пока один отвлекал хозяйку разговорами, другой тихонько грузил в шапку то, что мог достать, а потом все дружно разбегались в разные стороны. Так или иначе, но ни разу еще посредством хождения по рядам выстроенных по этому случаю поголовно всех кадетов узнать похитителей съестного не удалось. Может, торговки, сами вынянчившие не одного ребенка, понимали, что не от хорошей жизни и не из озорства крадут будущие офицеры их калачи и ватрушки. И потому, глядя на их бледные, изможденные от долгих занятий лица, просто жалели воришек, делая вид, будто не узнавали похитителей. Тем более, во избежание очередных слухов и разговоров, и без того регулярно витавших вокруг кадетского корпуса, начальство после безрезультатных проверок, махнув рукой, вручало им некоторую сумму, обычно в несколько раз превышавшую стоимость пропавшего у них товара.

Частые налеты кадетов на местный рынок можно было объяснить тем, что по весне начались перебои с поставками муки и воспитанников кормили все больше кашей и пустыми щами. Тем более шел Великий пост, нарушать который официально начальство не могло при всем желании. Вот голодные кадеты и восполняли недостаток питания за счет похищений на рынках. Не помогало усиление дежурств в казармах, куда направляли старшекурсников. Те тоже были не против получить свою долю из уворованного и тишком отпускали парней побойчее совершать налеты на рынки, а потом всячески тех покрывали.

Когда Мирович вошел в актовый зал, там собрались почти все кадеты, причем некоторые были одеты отнюдь не по уставу. У многих были заспанные лица, иные откровенно зевали, прикрывая рот пятерней. Василий поспешно встал во второй ряд и в тягостном ожидании уставился в сторону двери, через которую обычно входили корпусные офицеры, дожидавшиеся общего построения у себя в кабинетах.

Наконец послышались шаги по коридору, бряцанье по половицам кованых сапог. Двери распахнулись, и вошел сам начальник корпуса генерал Игнатьев с боевыми наградами на камзоле, а затем и остальные корпусные офицеры и их помощники. Меж ними шел, к ужасу Василия, тот самый патрульный, что не так давно остановил его близ здания сената. У Василия все похолодело внутри, и он стал подумывать, не снять ли с лица платок, поскольку этим он выделялся среди своих товарищей. Однако, приглядевшись, заметил еще несколько человек точно с такими же повязками на лицах, видать, всерьез простудившихся в плохо отапливаемых казармах.

Топить весной прекращали очень рано. Разрешалось брать дрова лишь в том случае, если в помещении становилось по-настоящему холодно и вода для питья застывала в стоящих в спальных комнатах кувшинах. При этом все воспитанники начинали не в такт клацать зубами и дружно чихать, на что дежурный офицер приказывал плотнее укрываться худенькими одеялами, заверяя, что во время военных действий в офицерских палатках будет тоже не очень-то жарко. Василий, чуть подумав, решил тоже сказаться простуженным и оставить повязку, но голову опустил вниз, стараясь не встречаться взглядом с патрульным, который, войдя в зал, встал чуть в стороне от остальных офицеров и внимательно разглядывал стоявших двумя шеренгами вдоль стен кадетов.

Меж тем командиры рот зычно скомандовали:

– Первая рота! Стоять смирно!

– Вторая рота! Смирна-а-а!!

Потом по очереди подошли к начальнику корпуса, отдали честь и отрапортовали:

– Первая рота построена!

– Вторая рота построена!

Начальник, приняв от них рапорт, без малейшей паузы обратился к собравшимся:

– Здравия желаю, господа кадеты!

– Здрав-ви-ия же-ла-ем, ва-ше вы-со-ко-пре-во-схо-ди-тель-ство!!! – не совсем дружно отозвались те.

– Вольно, – отдал очередную команду генерал Игнатьев. – А теперь, господа, прошу сделать два шага вперед того, кто не далее, как час назад, будучи в городе, указал военному патрулю на некого подозрительного господина, а потом по неизвестной причине скрылся.

В актовом зале наступило тягостное молчание, и лишь в дальнем его углу слышалось негромкое шушуканье тихо переговаривающихся меж собой воспитанников старших классов. Мирович весь напрягся. Ему показалось, будто сейчас у него в мозгу что-то взорвется и он упадет без чувств. Он уже представил, как его за нарушение дисциплины публично накажут отправкой в карцер, а то и вовсе отчислят из корпуса. Куда ему тогда деваться? Ехать к бабке в Малороссию? Возвращаться в родной Тобольск? Или определяться в солдаты и тянуть с рекрутами общую лямку?

«Нет, лучше смерть, но только не позор, – подумал он про себя. – Если только меня опознают, убегу и брошусь в реку. Утону, но не переживу позора».

Действительно, одно дело было стащить у торговок пирог или калач, и совсем другое – ввести в заблуждение военный патруль. Это уже преступление серьезное…

«А может, патрульный не опознает меня? – пронеслась в голове успокоительная мысль. – Обычно торговок ведут перед строем, а тут почему-то пришедший военный стоит в стороне и не пытается найти кого-то».

– Как вижу, наш герой страдает излишней скромностью и не желает признаться в своем поступке, – громко произнес генерал Игнатьев. – А зря. С его помощью патрульные задержали господина, не имевшего при себе паспорта и к тому же не говорящего по-русски. Как выяснилось, в столицу он прибыл не откуда-нибудь, а из самой Пруссии, с которой у нас очень непростые отношения. Но это уже не наше дело, и кому положено, разберутся с тем господином. Но вот задержать его помог один из наших кадетов, за что ему честь и хвала. Так он здесь? – повторил генерал свой вопрос. – Пусть выходит без всякого стеснения, а то потом будет поздно.

Василий, понимая, что момент может быть упущен, сорвал с лица ставшую ненужной повязку и, не поднимая головы, сделал два шага вперед, застыв перед строем.

– Подойди ко мне, – поманил его рукой генерал. – Кто таков?

– Кадет Василий Мирович, – отрапортовал тот, подойдя на несколько шагов к генералу.

– Что же сразу не вышел? Больно стеснителен, – покачал головой Игнатьев, – на тебя это не похоже. Не ты ли по зиме приходил ко мне в кабинет с каким-то делом?

– Так точно, – гаркнул Мирович. – Я приходил.

– Тогда не побоялся, а тут вон какая напасть на тебя напала. Не пойму что-то тебя. Ладно. Господин капитан, – обернулся он к патрульному офицеру, – он вам указал на того господина? Поглядите хорошенько, а то… всякое бывает… молодо-зелено. Боюсь, чтоб ошибки не случилось…

– Да вроде он, – не очень по-военному отозвался капитан. – Я его лица, если признаться, не рассмотрел, а потом погнались догонять того господина, и совсем не до него стало. Но раз говорит, что он, значит, так оно и есть.

– А мы сейчас это проверим, – усмехнулся генерал. – Скажи-ка мне, молодец, где ты с патрулем встретился? Надеюсь, этого не забыл от лишней своей скромности? Ну, отвечай живо…

– Неподалеку от правительствующего сената, ваше высокопревосходительство, – отчеканил Василий.

Генерал вопросительно глянул на патрульного капитана, а тот в ответ радостно кивнул головой, подтверждая ответ Василия.

– Там оно и вышло. Мы его спросили, чего он там делает, а он и указал на того господина, а обо всем остальном вы сами знаете.

– Понятно, – негромко произнес генерал, пытливо вглядываясь в лицо Василия. – Ну, молодец! Хвалю за то, что поступил верно, а чем тебя отличить, еще подумаю. Ты пока становись в строй, у меня к вам ко всем еще другое объявление будет.

Мирович развернулся кругом и вернулся в строй, заметив на ходу, с каким восхищением смотрят в его сторону остальные кадеты. Аполлон Ушаков, стоя в противоположном ряду напротив него, широко улыбнулся и подмигнул, давая понять, насколько он доволен за своего друга. Но Мирович не счел нужным ответить ему, поскольку их отношения за последнее время оказались изрядно подпорченными из-за картежной игры, в которую Василий неожиданно для себя втянулся. Едва выдавался свободный момент, он находил Ушакова или Петра Ольховского и после короткого приветствия заводил разговор о том, что пора перекинуться в картишки, если те не против. В результате он проиграл каждому из них по несколько рублей, но друзья, если можно было их так назвать, до поры до времени с отдачей денег не торопили, хорошо понимая, что взять их Василию все одно неоткуда.

Сам же Василий всячески ругал себя за картежное пристрастие, но как с ним бороться, не знал. Дело дошло до того, что карты снились ему по ночам, и на месте королей и валетов он видел лица своих сотоварищей по игре, зловеще улыбающихся ему. Он потому и возобновил свои походы по городу, что таким образом пытался убить время, чтобы вновь не засесть за карты.

Вдруг он услышал чьи-то голоса за дверью зала, а когда вгляделся, с удивлением различил вошедшую группу военных, среди которых был и попечитель корпуса сам граф Юсупов. Вместе с ним вошли два генерала и еще несколько совершенно незнакомых офицеров. Лица у всех были крайне взволнованны, а граф Юсупов нес в руках свернутый в трубку лист бумаги, держа его с таким подобострастием, будто бы там находилась его собственная судьба, и он боялся уронить ее на пол. Он торопливо подошел к генералу Игнатьеву и что-то тихо сообщил тому. При каждом его слове брови генерала взлетали вверх, а уголки рта плотно сжимались, в результате чего лицо его, казалось, окаменело, взгляд потух, плечи опустились вниз, и весь он как-то сжался, ссутулился. Он украдкой взглянул в сторону начавших шуметь кадетов и что-то негромко ответил графу. Тот кивнул в ответ, и тогда Игнатьев, набрав в грудь воздух, сделал несколько шагов вперед, в результате чего окончательно отделился от остальной группы офицеров и воспитанники могли различить малейшее изменение на его лице и даже слышать его частое, прерывистое дыхание. В зале неожиданно наступила напряженная тишина, как бывает во время сообщения о чьей-то смерти.

– Кадеты, смирно, – как-то обыденно и по-домашнему, без обычного напора в голосе скомандовал Игнатьев.

И такое его обращение подействовало на кадетов гораздо сильнее и неожиданнее, нежели привычно отдаваемая во весь голос зычная команда. Все не только подтянулись, подравнивая строй, но внутри у молодых людей все сжалось, руки словно приросли к телу, дыхание замедлилось, как перед неожиданной опасностью. Они вдруг поняли, что случилось что-то непредвиденное, во что они сейчас будут посвящены. И неизвестно, насколько эта новость коснется каждого, не зацепит ли что-то родное и близкое, живущее в них пока еще тихо и неприметно. Однако стоит лишиться этой незаметной малости, как жизнь у всех изменится и понесется вихрем, покатится непонятно куда и зачем.

В зале установилась тишина невероятная, не слышно было не то что шепотка или чьего-то голоса, но в миг прекратилось покашливание, сопение; скрип пересохших у печки башмаков и тот прекратился. Неожиданно громко прозвучал шелест развернутого Юсуповым листа, который он поднес к самым глазам и хотел зачитать, но потом отвел бумагу от лица и кивнул зачем-то Игнатьеву, давая тем самым какой-то знак или распоряжение. Игнатьев понял графа и вновь обратился ко всем:

– Указ ее императорского величества. Слушать всем и мест своих не покидать до конца прочтения. И все, что здесь сообщено будет, хранить в полной тайне, пока не разрешено будет говорить о том публично.

Закончив говорить, он кивнул теперь уже в ответ Юсупову, и тот, пару раз кашлянув, словно пробовал, ладно ли у него поставлен голос, заскользил глазами по принесенной им бумаге:

Манифест государыни нашей императрицы Елизаветы Петровны о несправедливых действиях короля прусского противу союзных с Россиею держав Австрии и Польши.

Непременное Наше желание пребывать со всеми державами, а особливо с соседними, в дружбе и добром согласии, показали Мы с самого Нашего на Прародительский престол вступления, скорым пресечением тогдашней с Швецией войны…

На этом месте граф Юсупов перевел дыхание и глянул в сторону офицеров, внимательно вслушивавшихся в каждое слово. Потом перевел взгляд на стройные ряды кадетов и добавил от себя:

– Кому неведомо, поясню: государыня императрица когда только на трон взошла, то повелела все войны, что до нее начаты были, при первой возможности закончить на лучших для нас условиях. Тогда-то и мир со Шведской державой подписан был вечный. А вот теперь… Слушайте, о чем далее тут прописано.

И он начал несколько нараспев, монотонно, путая из-за своей близорукости окончания слов, читать дальше государственный манифест. В нем сообщалось, что король прусский дважды напал на Саксонию, землю, принадлежащую римской императрице королеве Венгеро-Богемской, российской союзницы. То же самое он предпринял и в отношении польских земель, разорив их. Действия его возбудили всю Европу, и российская императрица вынуждена была держать часть армии в границах Лифляндии.

После этого известия по залу пронесся пока что тихий шепоток: «Война». Кадеты заволновались, на лицах у многих появилось восторженное выражение, еще чуть – и весь строй мог прийти в движение, раздались бы крики радости. Тогда Игнатьев, чутко уловивший их настроение, тронул за рукав графа Юсупова, дав ему понять, чтобы он остановил на время чтение манифеста и, выйдя чуть вперед, громко скомандовал:

– Смирно! Прекратить разговоры!

Он дождался, когда кадеты подтянутся и прекратится даже самый незначительный шепот, а затем, чеканя каждое слово, отчетливо проговорил:

– Слушать со вниманием. Иначе… Иначе будем вынуждены отправить всех по классам и собраться вторично для повторного чтения манифеста государыни. – Тут он еще раз сделал паузу и уже другим тоном, как бы от себя, закончил: – Ее величеству будет доложено, как кадеты корпуса слушали высочайший манифест. – И уже совсем по-отечески и едва ли не с нежностью: – Господа, я хорошо вас понимаю… Ваша судьба, точнее, многих из вас, содержится в сем рескрипте. Но вы же воины и должны показывать свою выдержку. – Он пробежал быстрым взглядом, хмуря седые брови, по рядам, вновь взглянул на графа Юсупова и отступил назад, добавив: – Слушаем со вниманием!

Его обращение должным образом повлияло на кадетов. Разговоры прекратились, лица словно застыли, и лишь шумное дыхание, выдававшее нетерпение воспитанников, говорило о желании всех как можно скорее узнать главное, содержавшееся в манифесте императрицы. Понял это и граф Юсупов и уже не стал выделять каждое слово, а проговаривал их бегло, стремясь достичь самого важного из прочитываемого им текста. А смысл всего заключался в том, что армиям русским велено было чинить диверсию в областях государства прусского, дабы принудить короля к постоянному миру и прекращению чинить обиды населению других государств. Заканчивался манифест призывом к ежедневным праведным молитвам во имя прославления Господа как защитника государства Российского.

Закончив чтение, граф Юсупов вновь откашлялся и перекрестился. Словно по команде, в зал со всем причтом вошел корпусный священник, и началось торжественное богослужение. Кадеты вразнобой повторяли слова молитв, осеняли себя крестным знамением, но мысли их были заняты тем, будут ли они взяты на войну, и если будут, то когда. Никто из них не думал о смерти, о походных лишениях, страданиях от полученных в боях ран. Каждый мнил себя героем и мечтал как можно быстрее покинуть опостылевшие стены Шляхетского корпуса, ни мало не сожалея, что далеко не все науки постигнуты и нужно кому год, а иным и три продолжать учебу. Нет, все и думать не хотели задерживаться хоть на день в школьных классах и, выдай им сейчас форму, оружие, пошли бы, не задумываясь, вслед за выступившей в поход армией.

«Жизнь научит, а нет, так люди подскажут», – думал вместе со всеми и Мирович. Он уже и забыл, как шел на общее построение, готовый к разоблачению, предчувствуя печальное завершение своей судьбы. А тут вон оно, как все обернулось, даже не ожидал.

Он поискал глазами патрульного офицера, с которым не так давно столкнулся возле сената. Тот с вместе с другими корпусными офицерами участвовал в общей молитве.

«Как же так случилось, что указанный мной человек оказался лазутчиком? – запоздало спросил сам у себя Василий. – Может, они ошиблись? Не могло же так совпасть – я указал, и тот вдруг лазутчик? Что это? Совпадение или перст Божий?»

При этом он истово перекрестился и поднял глаза к расписанному неизвестным художником потолку, где изображена была битва русской гвардии со шведами, а сбоку, над группой офицеров, стоял царь Петр с поднятой призывно рукой и с вздыбленным в сторону неприятеля конем.

Почему-то раньше он не особо вглядывался в эту картину с изображением первого русского императора, участвующего в сражении. А сейчас вдруг задался мыслью о своем отношении к человеку, погубившему всю его семью. Несомненно, из-за него, а не из-за кого-то другого, он, Василий Мирович, влачит жалкое, практически нищенское существование без единой копейки в кармане и вынужден зарабатывать написанием прошений. Он сослал его бабку и отца с братьями в Сибирь. Там, в Тобольске, похоронены его отец и мать. И он, Василий, родился в Сибири, но не хотел считать тот край своей родиной. Мало ли где он мог родиться по воле случая! Хоть на Луне. Он же есть казак запорожский, и родина его – Малороссия – и никак иначе! А Сибирь – это так, временное прибежище. Вдруг ему захотелось именно сейчас всеми правдами и неправдами оказаться на родине своих предков, ощутить ее запах, искупаться в реке, увидеть цветущие сады, о которых столько рассказывала бабка Пелагея.

Но он хорошо понимал, что желание его практически невыполнимо… Если его после первого года обучения даже и зачислят в действующую армию, то он окажется или в Лифляндии, а то и в самой Пруссии, но никак не в Малороссии.

И тут неожиданно ему пришла в голову совсем другая мысль: а почему, собственно говоря, он должен сражаться за дочь императора Петра лишь потому, что ей вдруг не понравился прусский король Фридрих? Он, казак по рождению, сам вправе решить, против кого следует направить свое оружие. У казаков принято всем вместе на казачьем кругу решать: идти на войну или нет. Сейчас же его никто не спрашивает, желает ли он принять участие в походе. Но почему тогда все другие так обрадовались, лишь прозвучало слово «война»? Их ведь тоже никто не спросил, желают ли они сражаться.

Чем же тогда он, Мирович, отличается от остальных своих товарищей по корпусу? Неужели ни в ком не всколыхнулось чувство собственного достоинства, когда все воины равны меж собой? Разве они, связанные воинским братством, не будут одинаково подвержены смерти, которая сравняет всех, несмотря на звания и должности? Ведь по рассказам отца и его братьев, казаки выбирали своих начальников лишь на время походов, а потом в любой момент могли их переизбрать. Куда все ушло? Почему поменялись люди, и теперь уже не от их воли, а от желания того, кто посажен на трон, зависит, начинать или нет войну? Неужели теперь жизнь подданных безоговорочно принадлежит царям или императорам?

«Да так даже с рабами не поступали, – продолжал развивать свою мысль Мирович, – а у свободных людей всегда был выбор, зависящий лишь от воли Бога. Неужели императрица взяла на себя Его роль и может решать за Него, когда и с кем воевать?»

Все эти вопросы, на которые он сам не мог найти ответ, вдруг на мгновение промелькнули у него в голове, и он не сразу заметил, что богослужение закончилось и к кадетам вновь обратился генерал Игнатьев:

– Перед тем, как вы разойдетесь, хочу еще раз напомнить вам всем, что все услышанное вы должны хранить в полной тайне. Не стану говорить, что ждет того, кто поделится услышанным с кем-то из людей гражданских. Манифест зачитали пока только в военных частях, которые должны выступить в Лифляндию.

– Значит, война? – не сдержался кто-то.

– А мы как же? – раздался выкрик с противоположной стороны.

– Нас направят?

– Ура!!! – послышалось сразу несколько тонких, почти мальчишеских, голосов, и тотчас кадетские ряды пришли в движении, начался гвалт, топот ног, взмахи рук.

Но Игнатьев не дал разгореться юному буйству и властно гаркнул:

– Тишина! Иначе будем находиться здесь до позднего вечера, а наиболее нетерпеливых направлю маршировать во внутренний двор.

При упоминании о ненавистной муштре выкрики прекратились, и кадеты, с трудом сдерживая себя от выплеска одолевающих чувств, вновь замерли.

– Не могу сказать точно, будет ли кто-то из вас участвовать в выдвижении вместе со всей армией, о том нам еще не сообщили…

– Как же так? – вновь не сдержался кто-то из юношей. Но Игнатьев сдвинул брови, и лицо его побагровело.

– Еще один такой выкрик и все на плац! Повторяю… Приказа о сборах в поход пока не было, но … – Он на какое-то мгновение остановился, и пауза его подействовала на всех, как щелчок взведенного курка, все напряглись. И тогда он закончил: – Но все же под большим секретом скажу: нам стало известно, – он широко улыбнулся, – что приказ такой скоро будет получен и все или только старшие классы будут участвовать в походе…

Последние слова его были заглушены громким «ура», и он уже не мог сдержать разгоряченных кадетов, рвущихся хоть сейчас в бой. Игнатьев и все офицеры с улыбкой смотрели на них и сами не скрывали собственных чувств, тайком поглядывая друг на друга. Только граф Юсупов, не будучи человеком военным, думал о том, сколько предстоит хлопот и сборов в связи с предстоящим призывом воспитанников корпуса. Под его началом находилась, кроме всего прочего, суконная мануфактура, которая обеспечивала сукном всю российскую армию. А теперь, в связи с начавшейся кампанией, ему необходимо в несколько раз увеличить поставки сукна в армию. Он был тоже рад, что хоть на время войны станет меньше находиться при Шляхетском корпусе, и сможет вскоре отбыть к себе в имение, чтобы там заняться делами хозяйственными, которые были ему гораздо ближе и понятнее, нежели дела военные.

И на Мировича, независимо от прежних его мыслей, тоже подействовал общий настрой. И ему захотелось как можно скорее выбраться из столицы в действующую армию. А уж там, став офицером, он решит, что ему делать и как добиться если не полной свободы, то хотя бы независимости… При этом он ничуть не сомневался, что рано или поздно это должно случиться, потому как Бог на его стороне. Но только вряд ли он осознавал, что Бог далеко не всегда способствует человеческим желаниям, а потому не все они выполнимы…