Текст книги "Слуга Божий"

Я не знал, что сделает мой Ангел. Он мог благословить нас, но мог и убить всех одним ударом огненного острия. Впрочем, не думаю, что в этом случае он стал бы утруждать себя выхватыванием меча из ножен. Ведь тараканов мы убиваем сапогом, а не расстреливаем из пушки.

Ангел положил мне ладонь на плечо, и я согнулся под ее тяжестью.

– Хорошая работа, Мордимер, – произнес он негромко. – Благословляю тебя, мой мальчик.

И столь же неожиданно, как появился, он исчез. Я не заметил, как это произошло, и не услышал шума ангельских крыльев. Просто вокруг сделалось пусто, но одновременно отступил страх, сдавливавший мое горло до потери дыхания.

– Эттто бббыл… – только и выдавил из себя Первый, но я жестом заставил его замолчать.

Ангел-Хранитель заодно подлечил и Второго, и я обрадовался его доброму к нам расположению. Доброжелательный Ангел-Хранитель – такое случается нечасто. Теперь, с его благословением, нам не приходилось уже бояться мертвых, жаждущих мести за то, что мы уничтожили их приспешников.

Я никогда не мог понять, зачем мертвые требуют человеческих жертв? Что им это дает? Наполняет их силой или же помогает им ощутить остатки жизни, вспомнить, кем были раньше? А может, уходящая жизнь облегчает хоть на миг их вечную боль, а кровь жертв гасит адский огонь, терзающий нутро?

Ха, прекрасный вопрос для теологов, и поверьте мне: они пытались на него ответить. Вот только окажись тот теолог на моем месте – обдристал бы исподнее.

На обратном пути нам не пришлось трепетать перед темной магией, наполнявшей подземелья, но забот и так было порядком, поскольку некоторые из пленников не могли идти. Впрочем, способность ходить больше им не понадобится. На костер повезут их по городу на черных деревянных телегах, к вящей радости толпы, которая заполонит улицы. Хез-хезрон – праведный город. Здесь можно не охранять узников, опасаясь, как бы их не отбили, – скорее нужно следить, чтобы некто, ведомый неразумным порывом, не возжелал сам отмерять справедливость еретикам и негодяям.

Но для меня еще ничего не закончилось. Осталось незавершенным дело с Кнаппе. Я знал: толстяк-мясник не простит мне того, что его любимая вместо свадебной кареты поедет на черной телеге, да еще прямиком на костер. Наверняка будет зол он за все те ночи, когда мог бы толстым потным брюхом наваливаться на ее миленькое тельце. И кто знает, насколько далеко зайдет он в своей злопамятности?

Старая пословица гласит, что наилучшая защита это нападение. И поверьте, что, хотя нападать я охоты не имел, однако знал: иначе могу просто погибнуть. Может, поступлю подло, но ведь пока я жив – у меня есть надежда что-то изменить.

Именно поэтому всю дорогу назад в Хез-хезрон я напряженно думал, как можно решить дело так, чтобы все закончилось хорошо. И наконец, что (учитывая мой острый ум и смекалку) было совсем не удивительно, нашел подходящее решение.

* * *

В Хезе наше прибытие вызвало фурор. Как я и надеялся, узниками тотчас занялся Инквизиториум, и, тоже согласно моим ожиданиям, на следующий день Его Преосвященство епископ Хез-хезрона поручил ведение дела именно вашему нижайшему слуге. Я оставался новичком в городе, это правда, но большее значение имел тот факт, что у меня была собственная концессия. Братья Инквизиториума – а нескольких из них я знал довольно хорошо – приняли меня без зависти. В нашей профессии важна солидарность. Слишком много волков норовит растерзать стадо Божье – так что следует нам держаться друг друга.

Во время напряженного следствия работа в Инквизиториуме – особенно если помнить о допросах – не является ни легкой, ни приятной. День начинается с мессы в шесть утра и общего завтрака с инквизиторами, которые ведут другие дела. Далее – медитация и молитва, и лишь потом начинаются следственные действия. Я не любил такую жизнь, ибо ваш нижайший слуга – лишь человек, отягощенный многочисленными слабостями. Я люблю пить до поздней ночи и просыпаться поздним утром, люблю хорошо поесть и люблю дома платных утех. Но сила человека состоит в том, чтобы, когда нужно, превозмогать собственные слабости и посвящать себя Делу. Каким бы оно ни было.

Первой я проведал прекрасную Элию. Прекрасной она уже не была. Порванное платье, спутанные окровавленные волосы, выбитые зубы, распухший на пол-лица нос и щека, напоминающая гнилой персик. Зеркальца в келье не было, но я принес его с собой. Маленькое зеркальце в скромной деревянной оправе. Когда она разглядела свое отражение, швырнула им в стену и расплакалась. Но это пока что был не тот плач, на который я рассчитывал. Пока что плакала она от ненависти и бешенства. Поверьте мне: еще придет время, когда станет плакать от раскаяния.

Я уселся перед ней на принесенный хмурым одноглазым стражником табурет.

– Элия, – сказал ласково. – Нам нужно поговорить.

Она что-то пробормотала в ответ, а потом подняла голову. На опухшем лице был виден единственный, блестящий глаз. Глаз, полный ненависти.

– Заберу тебя с собой, Маддердин, – сказала она сдавленно. – Уж поверь, я заберу тебя с собой.

Значит, Элия по-прежнему пребывала в плену иллюзий. Откуда у нее эта вера? Или думала, что спасут ее родовитость, деньги, братья или, может, влияние Кнаппе?

Что бы там ни думала – ошибалась. Тело ее было просто поленом, которое сгорит в очищающем огне.

Я смотрел на нее и размышлял: как это возможно, чтобы еще недавно я ее вожделел. Конечно, Элия по-прежнему была красива – или, точнее, могла снова стать красивой через пару десятков дней, когда затянутся раны и сойдет опухоль. Но, так или иначе, она была уже мертва, я же, в отличие от Первого, не испытываю тяги к мертвым либо умирающим женщинам.

Я подозвал стражника и велел провести ее в допросный зал. В небольшой комнатке, выложенной темно-красным кирпичом, стояли стол и четыре кресла. Для меня, секретаря, медика и, если будет необходимо, второго инквизитора. Подле северной стены в огромном очаге светились уголья.

Но самой важной деталью этого зала были инструменты. Деревянное ложе с железными скобами, веревками и коловоротом. Свешивающийся с потолка крюк. Железные сапоги с винтами. На столике подле очага – комплект орудий. Щипцы и клещи, чтобы рвать тело, сверла и пилы, чтобы дырявить и пилить кости, семихвостый бич, унизанный железными шариками.

Ничего особенного и ничего слишком сложного. Но обычно уже одного их вида хватало, чтобы пробудить в сердцах грешников трепет. Так случилось и с Элией Коллер. Она осмотрелась, и от лица ее отлила кровь. Я глядел на нее с удовлетворением профессора, который убедился: из нового ученика будет толк.

Стражник растянул ее на ложе и защелкнул на руках и ногах железные скобы. Я отослал его прочь одним взглядом и закрыл дверь.

– Теперь мы можем говорить спокойно, – сказал я. – По существу и без нервов или угроз. Нужно ли тебе объяснять, каким образом эти инструменты действуют?

Элия не ответила, но я и не надеялся на ответ. Она лежала, уткнувшись левой щекой в грубо сработанные доски ложа. Смотрела на меня здоровым глазом.

– Мы начнем с того, что подвесим тебя здесь же, на крюке. – Я указал пальцем под потолок, и ее взгляд послушно последовал за моей рукой. – Свяжем тебе руки за спиной, а между запястьями пропустим веревку, которую перекинем через этот крюк. Достаточно будет лишь потянуть за другой ее конец, чтобы твои связанные за спиной руки начали выламываться из суставов. Все сильнее и сильнее. Наконец суставы не выдержат, кости треснут, сухожилия порвутся. Твои руки окажутся над головой.

Я подошел и встал подле нее. Взял в руки ее локон и начал накручивать на палец. Потом распускал.

– Думаешь, что сможешь потерять сознание и сбежать от боли. Ошибаешься. Чтобы такого не случилось, здесь сидит наш медик. Когда понадобится, он даст тебе снадобье. Подождем, пока придешь в себя, и продолжим. Когда будешь стоять здесь, с вырванными из суставов руками, можем применить бич – чтобы увеличить твои страдания. А бич, – глаза Элии снова покорно проследили за моим пальцем, – нашпигован маленькими железными шариками. В руках умелого человека – а уж поверь, наши палачи очень искусны, – он не только вырывает кожу полосами, но разрубает мышцы, даже ломает кости. Да-а-а, – протянул я. – Когда снимем тебя с этого крюка, дорогая Элия, ты будешь одной сплошной раной. И пусть у тебя не будет ни малейших иллюзий, что кто-то тебе поможет. Теперь от костра тебя не спасет даже папа. Мне нужно продолжать?

– Нет, – прошептала она. – Хватит. Что я должна делать?

Она была умненькой ученицей, но недостаточно умненькой: спрашивать ей не следовало.

– Это зависит только от тебя, – ответил я. – Не могу ни к чему тебя принудить, ни, Боже упаси, заставить оболгать кого-либо. Раскаяние и сожаление должны проистекать из глубин твоего сердца.

Она закрыла глаза, будто колеблясь. Внезапно посмотрела на меня.

– Кнаппе, – сказала и взглянула на меня вопросительно. Я усмехнулся краешком рта. – Именно он все устроил. То, что я отказала ему в браке, было лишь игрой, дабы люди думали, что мы друг друга ненавидим. Но именно он подбил меня на договор с дьяволом и получал со всего дела свою прибыль. Разве скопил бы он такое богатство на торговле мясом?

Я был удивлен. В самом деле: как сумела она так быстро понять, что говорить следует именно о мастере цеха мясников? Но если подумать – каким мог быть ход ее мыслей? «Мордимер следил за мной по приказу Кнаппе и выследил. Однако дело приобрело серьезный оборот, и Кнаппе не только не заплатит остаток гонорара, но и попробует прикончить Мордимера за то, что не доставил меня к алтарю. А потому Мордимеру требуется крючок на Кнаппе – и он получит такой крючок благодаря мне». И я буквально слышал, как Элия мысленно спрашивает себя, что же она сама получит взамен.

– Искреннее раскаяние, истинное сожаление и выдача соучастников это правильно, Элия, – сказал я серьезно. – А инквизитор может в таком случае вынести решение не пытать осужденного и сжечь лишь его тело – после повешения либо после усекновения головы.

– Да, – ответила она и опять прикрыла глаза. – Да, – повторила. – Благодарю тебя.

Я снова вызвал стражника и приказал увести Элию в камеру.

– Поразмысли хорошенько обо всем, – сказал. – После обеда допрошу тебя в присутствии секретаря.

Возвращаясь в Инквизиториум, я думал об Элии. Она была интересной женщиной. Холодной и беспощадной, но умеющей смириться с поражением. Я почти жалел, что судьба не позволила нам встретиться раньше. Я не мог ее спасти. Никто бы не смог. Ну, почти никто, поскольку, сказав, что даже папа ничего не в силах сделать, я согрешил против истины. Даже епископ Хез-хезрона обладал властью достаточной, чтобы отдать приказ о пожизненном заключении в монастыре, однако я знал, что он этого не сделает. Элию мог спасти папский суд, а путь в Апостольскую Столицу был долгим. Пока бюрократические колеса повернутся, канет в забытье даже костер, на котором ее сожгут. Что же… приходилось смириться: Элии меж нами не будет. Жаль. Как и всегда, когда из мира уходит толика красоты.

* * *

Я знал, что слуги Кнаппе попытаются до меня добраться, но даже они не сумели бы пройти мимо охранников Инквизиториума. Впрочем, в конце концов я нашел минутку, чтобы лично проведать мастера мясников. Встал у дверей, перед медным билом, и подумал: после моего недавнего визита прошло столь немного – но сколько же всего за это время случилось. Постучал. Некоторое время внутри царила глухая тишина, потом я услышал шарканье ног.

– Кто? – рявкнул голос из-за дверей.

– Мордимер Маддердин, – ответил я.

– Во имя меча Господа нашего, человече, – выдохнули там. – Входи скорей, наш хозяин ищет тебя по всему городу.

– Вот я и пришел.

Да только когда двери отворились, я шагнул в них не один. Сопровождали меня четверо солдат в черных плащах, надетых на кольчуги, с окованными железом палицами в руках. Слугу, отворившего дверь, оттолкнули: он упал под стену, глядя перепуганно, – как и следует вести себя всякому, в чей дом входит окруженный стражниками инквизитор в служебном одеянии. А на мне была черная пелерина, завязанная под горлом, и черный кафтан с вышитым серебром большим сломанным распятием. Некоторые говорят, что мы не должны чтить символ страдания Господа нашего, но забывают, что именно Крестная мука дала Ему силу, дабы сломать распятие и сойти к врагам с мечом и огнем в руках. Точно так, как нынче и я, с мечом в руках и огнем в сердце, входил в дом кощунника и грешника.

Кнаппе был лишь в ночной рубахе, тапочках с изысканно выгнутыми носками и ночном колпаке, конец которого свисал ему на плечо. Выглядел он забавно, но я даже не усмехнулся.

– Алоиз Кнаппе? – спросил я его. – Это вы Алоиз Кнаппе, мастер гильдии мясников?

– Ты заплатишь мне за это… – прошептал он сквозь стиснутые зубы, поскольку был достаточно умен, чтобы обо всем догадаться.

– Вы арестованы именем Инквизиции, по приказу Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, – сказал я. – Взять его, – приказал солдатам.

– Мордимер! – заверещал он. – Давай поговорим, Мордимер, прошу тебя!

«Прошу тебя» – звучало многообещающе в его устах. Так многообещающе, что я махнул рукою, дабы он отошел со мной.

Мы вышли в сад, Кнаппе трясся, словно студень. Я уважал его за то, что не пытался мне угрожать – и не проклинал меня. Понимал: раз уж арестован с согласия самого епископа, то дело серьезней некуда.

– В чем меня обвиняют? – спросил он дрожащим голосом.

– Сам нам расскажешь, – ответил я, слегка усмехаясь. – У нас будет достаточно времени на разговоры.

Он мог бы попытаться запугать меня связями, знакомствами, последствиями, но не стал этого делать. Мы оба прекрасно знали, что, когда в двери дома стучатся люди в черных плащах, от хозяина отворачиваются все сторонники, а все враги – поднимают головы. У Кнаппе врагов было много; и – никого, кто протянул бы ему руку помощи. Не теперь.

– Десять тысяч, – сказал он.

– Нет, – покачал я головой, – даже за сто. И знаешь почему?

Он смотрел на меня довольно глуповато.

– Потому что тебе уже нечего покупать, а мне – нечего продавать.

– Тогда зачем мы говорим? – Похоже, остаток надежды все еще теплился в нем.

– Потому что мне было интересно, насколько высоко ты ценишь свою жизнь, и я узнал, что оцениваешь ты ее в десять тысяч. Мир не много потеряет от твоей смерти.

Я кивнул стражникам и подождал, пока двое его заберут, а потом отправился на ревизию дома вместе с оставшимися двумя. Присоединился к нам и нотариус и начал описывать все ценные предметы. Что ж, это могло затянуться на часы. Во славу Господа и во славу Инквизиториума. Я же тем временем нашел сейф Кнаппе и легко, поскольку был обучен и такому, вскрыл его. В сейфе свалены были золотые монеты, перевязанные шнурками векселя, облигации и расписки. Я просмотрел их внимательно и некоторые, выписанные на получателя, спрятал в карман плаща. Я знал, что многие, получив эти векселя, будут мне благодарны. А благодарность в нашей профессии важная штука. Благодарный человек склонен к помощи и к тому, чтобы делиться информацией. А наша жизнь – жизнь инквизиторов – в немалой мере зависит именно от информации.

Потом я отсчитал себе из денег в сейфе семьдесят пять крон – и ни грошиком больше. В конце концов, Мордимер Маддердин суть инквизитор Его Преосвящества, а не кладбищенская гиена, пусть даже этот дом – уже не более чем гробница.

Эпилог

Следствие не затянулось. Обвиняемые были полны раскаяния, а обвинение опиралось на серьезные свидетельства и было исключительно подробно документировано. Согласно моему обещанию, Элию не пытали. После допросов и вынесения приговора ее отправили из узилища Инквизиториума в городскую тюрьму. Я строжайше запретил ее насиловать, а ведь это было привычным развлечением для городской стражи, особенно когда к ним в руки попадала такая красивая и молодая женщина. Я обещал ей, а Мордимер Маддердин – человек, который свое слово ценит больше собственной жизни. Даже если слово его дано такому существу, как еретичка и колдунья.

Время до приведения приговора в исполнение Элия Коллер провела в одиночной камере, и когда ехала через город на черной телеге, была красива, как и прежде.

От епископа Хез-хезрона я получил официальное письмо с благодарностью и денежным вознаграждением, размер которого свидетельствовал: в Хезе не только у Кнаппе узкие карманы. Тогда это меня удивило, но позднее к подобным обстоятельствам я попривык.

Пока на рынке горел костер, мы, инквизиторы, стояли полукругом у лобного места. В черных плащах и в черных капюшонах. Вкруг нас поднимался смрад горящего просмоленного дерева и горелого мяса.

– Мне интересно, сколько ты на этом заработал, Мордимер, – негромко произнес один из них, по имени Туффел. На губах его была искренняя улыбка, но глаза оставались холодны, словно лед, сковывавший далекий север. – Грубер, видать, немало заплатил за то, чтобы Кнаппе помогли отойти от дел, а?

Грубер был главным конкурентом Кнаппе на мясном рынке, а теперь – самым серьезным кандидатом на должность мастера гильдии мясников.

– Нет, – ответил я, не отводя взгляда. – Нет, – повторил, и мой товарищ отвернулся первым.

– В пламени есть что-то завораживающее, – сказал он, всматриваясь в костер. Проследил за летящими в небеса искрами. – Могу я пригласить тебя на ужин, Мордимер?

– Отчего бы и нет? Что может быть лучше, чем стаканчик винца в кругу друзей.

Я смотрел на бьющие в небо языки пламени и на столб черного дыма, вслушивался в крики возбужденной толпы и размышлял над словами Туффела. Конечно, я подумывал над тем, как бы убить двух зайцев одним выстрелом. А Грубер с радостью заплатил бы мне, особенно учитывая, что не был настолько скуп, как Кнаппе. Но, видите ли, в моем деле самое важное – не деньги, а осознание, что я служу Добру и Истине. Разве нет?

Багрец и снег

Если будут грехи ваши как багряное – как снег убелю.

Книга пророка Исаии. 1:18

На трех конях въехали мы на рынок городка. Ровным шагом, голова к голове. Справа был Курнос, с лицом, скрытым глубоким капюшоном. Но отнюдь не из заботы о слабых желудках близких. Что нет – то нет, мои дорогие. Курнос гордится своим лицом, да и я соглашался, что порой нелишне бывало кое-кому на него взглянуть. Однако нынче было ветрено, начинался мерзкий ледяной дождик. Как для сентября – исключительно отвратно: у наших коней в грязи были и бабки, и животы.

Слева от меня, на крепком гнедке, ехали близнецы. Временами люди посмеивались, что один громадный конь везет двух маленьких людишек, но смех смолкал, когда шутники видели лицо Курноса. Или когда замечали небольшие арбалеты, что близнецы носили под широкими плащами. К тому же – всегда взведенными, а это, когда они ехали позади и их конь спотыкался, несколько меня нервировало. Из тех арбалетов близнецы вряд ли подстрелили бы рыцаря в пластинчатом доспехе с двухсот шагов. Но с пятидесяти стрелка пробивала толстую доску. И чаще всего этого хватало.

Итак, мы въехали шагом в тот забытый Богом и людьми городок, надеясь сыскать там в меру приличную гостиницу, в которой сможем съесть чего-нибудь горячего, согреться у очага и просушить мокрые вещи. Ну и найти ночлег в месте, где человеку не каплет на голову. Близнецам хотелось еще кое-чего, но самое большее, что они могли здесь подцепить, – стыдную болезнь либо паршу. Я же сильнее всего беспокоился о лошадях. Я испытываю глубокое уважение к животинкам, которым приходится носить нас на спинах, и считаю, что долг всякого всадника – заботиться о своем скакуне. Когда мне было шестнадцать, я даже убил человека, который издевался над лошадью. Теперь я не настолько резок, поскольку с возрастом сделался мягче, а может, сердце мое преисполнено нынче понимания к ближним и милосердия к их слабостям. Однако к лошадям добрые чувства я сохранил.

Но спокойно осмотреться в поисках гостиницы нам не удалось. Первое, что мы увидели, была толпа. Первое, что услышали, – крик. Первое, что вдохнули, – запах просмоленных дров.

На том конце рынка собрался народец, а меж ним мы увидели фигуру в белой рубахе. Ее толкали, оплевывали, охаживали кулаками. Чуть поодаль стояли трое верзил из городской стражи. Глевии[18]18
  Глевия – древковое оружие, снабженное длинным ножеподобным наконечником с одним режущим краем.


[Закрыть] они оперли о стену и, зубоскаля, прихлебывали пивцо из кувшина. То, что они обменивались шуточками, я, понятное дело, не слыхал, поскольку шум стоял изрядный, но все и так было написано на их ухмыляющихся лицах. Хотя в данном случае правильней было бы сказать: ухмыляющихся мордах. Все трое напоминали хорошо откормленных боровов с тупыми ряхами, а то, что на голове у каждого был кожаный шлем, как ни странно, лишь усугубляло впечатление.

Посредине рыночка стоял просмоленный столп в шесть стоп высотой, вокруг – сложены просмоленные поленья. На мой взгляд, весьма неумело. Подожги – и грешник задохнется в первые же минуты, не познав милости очищающей боли. А ведь только боль могла дать ему шанс на воскресение – в далеком будущем, понятное дело, – в Царствии Небесном. А вот то, что столп был металлическим, означало, что подобные зрелища в этом городке уже случались и местом представлений для услады сердец здешней черни стал именно центр рыночка.

Стражники увидели нас, но не успели ничего понять, как мы уже въехали в толпу. Кто-то вскрикнул, кого-то Курнос ударил подкованным сапогом, кто-то другой упал лицом в грязную лужу.

– Стоять! – рявкнул я изо всех сил. – Во имя Святого Официума!

Не скажу, что толпа смолкла сразу же и что объяла нас набожная тишина. Толпа всегда – лишь толпа, и довольно много проходит времени, пока кто-нибудь сумеет ее окоротить. Но голос мой был настолько громок, а мы – верхом и при оружии – выглядели настолько грозно, что в конце концов толпа отхлынула, будто отливная волна.

– Кто здесь главный? – спросил я.

Уже не так громко, поскольку это не мне следовало драть горло, но им – покорно и молчаливо внимать.

– Я т-т-тут бургм-м-майстер, – проворчал, заикаясь, некто и вышел вперед.

Человек с крысиной мордочкой и в изгвазданном грязью плаще. Я глянул сверху вниз.

– Значит, бурмистр, – сказал. – И ты отдал приказ о подготовке костра?

– Й-й-йа, – повторил он, пусть даже с некоторым промедлением. – Н-н-но с кем й-й-йа гов-в-во… рю?

Это вот «рю» произнес, как сплюнул. Не понравилось мне его отношение к жизни. Что-то слишком уверенно чувствовал он себя, имея за плечами толпу местных. Будто не понимал, насколько быстро разбегутся они, едва только засвистят арбалетные стрелы, а сам он свалится в грязь с торчащими из груди древками. Но пока что у меня не было ни охоты, ни необходимости его убивать, хотя близнецы наверняка были бы не против. Я стараюсь уважать человеческую жизнь, пока могу делать это без урона для себя самого.

– Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. – Я слегка привстал в стременах и теперь говорил чуть громче, поскольку хотел, чтобы меня услышали.

И на этот раз наступила настоящая тишина, а бурмистр – или бургмайстер, как предпочитал называться он сам, – внезапно остался в одиночестве. И только рядом, шагах в трех от его ног, лежала фигура в белой рубахе (вернее – некогда белой, теперь же белизна та едва проступала из-под грязи). Толпа отпрянула, кто сумел – быстренько скользнул в переулки или в отворенные двери домов. Те же, кто не сумел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали сюда совершенно случайно. Все как всегда. Я лишь вздохнул.

– Хорошо, что ты признаешься насчет костра. А знаешь, каково наказание за узурпацию прав инквизиционного суда? – спросил я ласково. – Наказание за это – кастрация, свежевание и сожжение на медленном огне.

Я видел, как кровь отлила от его лица.

– И уж поверь, что для тебя костер будет сложен как следует. Так, чтобы ты долго мог глядеть на сожженные культи собственных ног, пока огонь не доберется до витальных частей твоего тела.

Уж не знал я, понял ли он значение слова «витальные», но крупица воображения у него явно нашлась, поскольку побледнел – если такое возможно – еще сильнее.

– Не пугайте его, инквизитор, – услышал я голос, и некая фигура в черном плаще выступила из-за бурмистра.

У человека были бледное лицо, смолисто-черная борода и шалые глаза. Левая щека – со следами оспы, а правая – в расчесанных прыщах. Был он еще молод и, видать, именно потому носил бороду – чтобы добавить возраста и серьезности.

– А ты кто такой, засранец? – спросил Курнос и неторопливо откинул капюшон.

У нашего собеседника, когда увидел Курноса в полной красе, лишь слегка расширились глаза, но он промолчал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Следует отдать должное: имел сильную волю, милые мои.

– Я приходской священник парафии Святого Себастиана в Фомдальзе, – произнес он таким тоном, словно извещал мир, что сделался папой.

– Так это Фомдальз, да? – взмахнул я рукою. – Та еще дыра, ксендз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки?

Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксендза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями.

Ксендз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь – на спину.

– Не вставай, попик, – сказал ему ласково. – Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксендзом. Он – на коне, а ты – валяясь в грязи.

Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?

– Извини, – сказал я. – Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою шлюху, такое? – снова повысил я голос и указал в приготовленный на рынке костер. – Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего Суда?

Ксендз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

– Кто это? – указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.

– Чародейка. – Я услышал в его голосе тайную ярость. – Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем…

– С какого это времени гродский суд[19]19
  Гродский суд – судебный орган для расследования криминальных дел для мещан и крестьян; судебные функции исполнялись представителями местной администрации – воеводой или старостой.


[Закрыть] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! – рявкнул я.

Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, кроме как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались они в нашем присутствии.

– Вы хороши, только если у селян корову сведут, – сказал Курнос, – и не вам браться за волшебства и ереси.

– Именно, – согласился я. – Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь – на дольший срок. Бурмистр, – глянул я на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза. – Именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская?

– Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… – отвечал он, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось.

– Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас – комнаты. Лучшие, какие найдутся. А, и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу – еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг?

– Н-н-н-найд-д…

– Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде – есть?

– Ес-с-сть, вельм-м-мож…

– Нынче вечером желаю видеть их на нашем постое. Понял все?

– Д-д-да, вельм-м…

– Тогда чего ждешь?

Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бурмистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек.

– А она? – спросил я, покачав головой, но бурмистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: – Поднимите ее и отведите в тюрьму.

Они подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки – вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь.

– Только попробуйте к ней прикоснуться, – сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, – и я собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно?

Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала.

– А теперь ты, попик из грязи. – Я глянул на ксендза: тот благоразумно не дергался. – Можешь встать.

Он поднялся, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным.

– Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, – сказал ксендз, и голос его даже не дрогнул. – Согласно со статьей двенадцатой закона о преследовании чародеев…

Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов.

Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо – и он полетел на спину уже без передних зубов.

Я соскочил с седла – грязь хлюпнула под сапогами – и склонился над ним.

– Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, – сказал, хватая его за бороду. Теперь та была забрызгана красным. Я действительно выбил ему два зуба. – А также и все остальные статьи. А тебе на рассвете следует явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно?

– Да.

Если бы ненависть во взгляде могла убивать – я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, я лежал бы мертвым давным-давно! Потому я никогда не обращал на это внимание.

Я ударил его запястьем в нос – аж хрустнул хрящик.

– Да, господин инквизитор, – подсказал – и он вежливо повторил. – Вот так. – Я отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил: