Текст книги "Молот ведьм"

– Готов поспорить, что он умрет до заката, – сказал Шпрингер.

– Принимаю, – сразу отозвался полноватый мужчина в вышитом золотом кафтане, который сидел за нашими спинами. – Тридцать крон?

– Да пусть будет пятьдесят, – ответил Шпрингер.

– Тогда и я войду на пятьдесят, – тихо сказал высокий дворянин, сидевший за два кресла от прекрасной Риты. – Я видел этого палача в Альтенбурге, господин Шпрингер, и могу поручиться: вы только что потеряли деньги.

– Всяко случается, – глубокомысленно изрек советник бургграфа. – И не всегда, как хочется.

– А вы, мастер, – спросила меня Рита. – Не воспользуетесь вашим богатым профессиональным опытом, чтобы сказать нам о способностях коллеги? Умело его повесит или нет? Осужденный будет дрыгать ногами до заката или испустит дух раньше?

Очевидно, сравнением с палачом она хотела меня оскорбить, но ваш нижайший слуга и не такое о себе слыхал – и не из таких уст. Вокруг нас установилось смущенное молчание, но я лишь усмехнулся снисходительно.

– Судьба этого человека – в руках Господа, – ответил я. – А сколь долго будет умирать, никакого значения не имеет, коль сравнить со временем адских мук, которые претерпит – как и всякий грешник, что осмелился нарушать земные или небесные законы.

У бургграфа внезапно случился приступ кашля, и Шпрингер похлопал его по спине.

– Хорошо сказано, мастер Маддердин, – сказал Линде, успокоившись.

– Полагаю, вы просто не знаете, – снисходительно сказала певица и отвернулась в сторону высокого шляхтича, что глядел на нее, приоткрыв рот.

Я же внимательно следил за золотыми руками альтенбургского самородка. Полагаю, у него была специально выделанная веревка, однако ее одной не хватило бы для удивительного повешения, которое было нам обещано. А значит, почти наверняка он постарался бы, чтобы петля не затянулась на шее осужденного, но захлестнула его подбородок.

Трубы взревели снова, а палач с размаха вышиб табурет из-под ног преступника. Но одновременно и придержал того под локоть, чтобы не слишком резко повис в петле – иначе сломал бы себе шею и тем самым лишил всех зрелища. Движение палача было молниеносным, столь же быстро он и отдернул ладонь, но я ясно видел его жест.

В этом и заключался очередной трюк. Преступник хрипел, багровел лицом, дрыгал ногами, слюна стекала у него из уголков рта. Обмочился – публика ответила ревом, полным восхищения.

– Правда ли, что мужское естество твердеет во время повешения, а из семени, если оно падает на землю, вырастает магический корень мандрагоры? – поинтересовалась Рита.

Я заметил, что она вглядывается в конвульсии осужденного с нездоровым любопытством: глаза ее расширились. Некогда мы с братьями-инквизиторами задумывались, отчего среди палачей нет женщин, и решили, что по двум причинам. Во-первых, большинство из них не сумели бы мучить и умерщвлять своих близких. Но вторая причина куда интересней. Мы знали, что оставшееся меньшинство – из тех, кто справился бы с этим заданием, – открыло бы для себя в пытках отвратительное наслаждение, граничащее с сексуальным экстазом. А это плохо сказалось бы на деле, которым следует заниматься с отстраненным профессионализмом.

– Если хотите убедиться, наш уважаемый хозяин позволит вам проверить, куда подевалось семя этого человека, – сказал я.

Сидевший подле певицы дворянин подскочил как ошпаренный.

– Не забывайтесь! – рявкнул обвиняющим тоном. – Будьте-ка повежливее с дамой!

– Я не слишком вежливый человек, – ответил я, глядя ему в глаза, и он отвел взгляд, будто обжегся.

Рита уже открыла рот, чтобы ответить на мой выпад (и слова ее наверняка меня бы не порадовали), как вдруг случилось нечто – и это позволило нам надолго забыть о недостойной внимания дискуссии. Ибо стряслось то, что не часто случается во время экзекуций и вообще не должно бы происходить, если за дело берется человек столь опытный, как палач из Альтенбурга. Веревка порвалась, и осужденный с грохотом рухнул на доски эшафота. Кланявшийся публике палач замер, а потом обернулся к виселице с выражением почти комичного недоверия на лице. И оное недоверие не давало повода подозревать его в специально подрезанной веревке. Слишком уж ценил он свое доброе имя и слишком был честолюбив, чтобы даже щедрая награда могла склонить его к обману.

– Ну и дела, – произнес бесцветным голосом Шпрингер, но его слова, пожалуй, услыхал лишь я, поскольку крики толпы заглушили все остальное.

Тем не менее трудно было не согласиться с этим предельно лапидарным описанием ситуации. Бургграф раскашлялся и покраснел так, будто его вот-вот хватит апоплексический удар, а Рита хлопнула в ладоши.

– Невиновен! – крикнули из толпы. – Он невиновен!

– Такова воля Божья! – проорал кто-то еще.

В чем именно состоит воля Божья – о том судить не народу, и все же ситуация была очень интересной. Бургграф наконец откашлялся и теперь большими глотками пил вино, а красная жидкость стекала ему на подбородок. Отдав бокал своему слуге, он повернулся к вашему покорному.

– И что мне делать?

Я только развел руками, поскольку это было не мое дело.

– Пусть вешают снова! – радостно воскликнула Рита, а Шпрингер, услышав ее слова, зашипел.

– Так нельзя, – сказал он негромко.

Толпа явно разделилась во мнениях. Одни жаждали продолжения экзекуции, другие кричали, что осужденный, очевидно, невиновен или же Бог простил ему грехи. Слышал я и насмешливые выкрики в адрес палача. Златорукий самородок тоже их услышал, и лицо его покрыл румянец. Понятное дело: произошедшее было для него будто пощечина. Он принялся оживленно дискутировать с помощниками и на одного даже замахнулся, но, услыхав смех черни, отдернул ладонь. Встал на краю эшафота, глядя в нашу сторону.

Как и все, знал, что теперь все зависит от бургграфа.

– Но я ведь не могу отпустить преступника, Мордимер, – шепнул Линде, а потом встал с кресла. Поднял ладонь в знак того, что хочет говорить.

Толпа стихла, все в напряжении ожидали слов бургграфа.

– Уважаемые мещане! – крикнул Линде. – Нам повезло, поскольку с нами здесь присутствует знаток законов и обычаев, достойный мастер Инквизиториума в Хез-хезроне, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа. Он скажет нам, как следует поступить, чтобы остаться в согласии с законом и обычаем.

Я был взбешен. Нечеловечески взбешен выходкой Линде, который пытался втянуть меня во весь этот цирк. Но, поскольку бургграф указывал на меня, встал; я видел злобную усмешку на губах Риты.

– Закон и обычай – святы, – сказал я громко. – А в этом случае обычай недвусмысленно заявляет: осужденный может быть освобожден, если судья, который его осудил, возьмет назад свое обвинение. Если же, напротив, будет требовать смерти, экзекуцию следует повторить. И вспомните, о чем говорит Писание: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину»[7]7
  2-е Кор. 13:8.


[Закрыть].

После чего я снова сел.

– Весьма благодарен вам, мастер, – сказал с чувством бургграф, – за ясное и простое изложение сути закона.

Мне тоже показалось, что все изложено просто и ясно, но теперь снова наступило время Линде. Неужто он и вправду был настолько глуп, чтобы предположить, будто я окажусь идиотом и подставлюсь вместо него? В наши времена никто и не взглянет на девиц, бросающих преступникам на эшафоте белые платки[8]8
  Обычай в средневековом праве, позволявший освободить обреченного на казнь, если найдется девица или вдова, пожелавшая взять казнимого в мужья.


[Закрыть] (ведь оную девицу за пару монет можно нанять в любом борделе), но порвавшаяся веревка – совсем другое дело. Редчайший случай, который всегда вызывает пересуды о чуде и о знаке Божьей воли. Хотя, как полагал ваш нижайший слуга, даже если бы половина случаев, кои плебс именовал чудесами, были таковыми на самом деле, Господь Бог наш Всемогущий не успевал бы заниматься ничем, кроме как сотворением оных чудес.

– Может, это чудо? – спросил Шпрингер, будто подслушав мои мысли.

– Чудо – то, что солнце встает утром и заходит вечером. Чудо случается ежедневно во время святой мессы, – ответил я. – Но не спешите называть чудом нечто, что может оказаться лишь случайностью.

– А разве не Господь управляет случайностями? – быстро спросила Рита.

– Господь управляет всем, – ответил я, склонившись к ней. – Но подумайте: даже если Он приказал веревке оборваться, то этому может быть много объяснений. Скажем, это случилось, чтобы мы, вопреки всему, покорно исполняли закон, согласно с Писанием: «Любите справедливость, судьи земли»[9]9
  Книга Премудрости Соломона, 1:1.


[Закрыть]. Разве сие Божье повеление не важнее достойного сожаления случая с оборванной веревкой? Разве нельзя предположить, что Господь именно так проверяет нашу веру в справедливость и следит за тем, сумеем ли мы ее защитить?

– Значит, повесить его? – спросил понуро бургграф.

– А если, – ответил я, – Бог дает знак: «Сей человек невиновен»? Или даже так: «Сей человек виновен, однако же Я предназначил его для высшей цели и хочу, чтобы жил он во Славу Мою»?

– Вы, мастер, меня удивляете, – сказал бургграф, минуту помолчав.

Я даже не улыбнулся. Он почувствовал лишь привкус того, с чем нам, инквизиторам, приходится иметь дело ежедневно. Притом – чрезвычайно ясно понимая, что никогда не угадаем мы Божьих помыслов. Ну что же, мой Ангел когда-то сказал: все мы виновны, и вопрос лишь во времени наказания и в его величине. И я истово надеялся, что мое время наступит не скоро, а наказание окажется не столь уж суровым. Но помните, что вину можно отыскать в любой мысли, в любом поступке, в любом начинании.

– Выходит, один к двум, что выбор будет верен? – спросил Шпрингер.

«А если один к одному, что – окажется плох?» – хотел я сказать ему, но сдержался. Не был склонен вести теологические споры, сознавая к тому же, что Господь сотворил меня не в качестве мозга, но лишь орудия. Я только осмеливался питать надежду, что сим послужу его планам.

– Вешайте! – крикнула пискляво Рита, и бургграф вздрогнул, будто в него воткнули иглу.

Встал, поднял руку, и на площади снова воцарилась тишина.

– Уважаемые горожане, – сказал. – Прозрите умом и сердцем: сумел бы я объяснить такое вот семьям погибших? Чем бы оправдал свою милость перед отцами, братьями и матерями тех несчастных девиц? Что сказали бы они, увидав, как преступник свободно разгуливает под солнцем? Так пусть же свершится закон, – возвысил он голос. – Вешайте!

Златорукий альтенбургский самородок просиял. Он получил возможность исправить впечатление от неудавшейся экзекуции и надеялся, что ошибку ему простят. Кивнул помощникам: те подхватили осужденного под руки. Конечно, пришлось сменить веревку, и это заняло некоторое время. Палач проверил ее с еще большим тщанием, чем в прошлый раз. Каждое волоконце осматривал столь внимательно и столь истово, будто ласкал любимую.

И все же – вы ведь уже не удивитесь, милые мои? – веревка оборвалась снова. Еще быстрее, чем в прошлый раз. Палач, пораженный, так и сел на эшафоте и спрятал лицо в ладонях, а по площади разлилась испуганная тишина, которую нарушали лишь хрип и кашель лежавшего навзничь несостоявшегося висельника.

– Опаньки, – сказал Шпрингер и, кажется, испугался собственного голоса, потому как быстро опустил голову.

Слова эти очень точно описывали случившееся. Мне хотелось смеяться, и вместе с тем я был удивлен, ибо впервые стал свидетелем столь необычного происшествия во время казни. Не было и следа обмана. Преступник из Биарритца обладал проклятущим, огромным, небывалым везением. Или же здесь случилось чудо.

Только, видите ли, нужно было еще разобраться, кто подавал сей чудесный знак. А все могло оказаться не таким уж простым: известно ведь, сколь велика сила Зла и к каким изобретательным коварствам прибегает Сатана, чтобы смутить сердца набожных агнцев.

– Сие Перст Божий![10]10
  Исх. 8:19.


[Закрыть] – выкрикнул кто-то из толпы слова Писания.

Несколько человек, главным образом из тех, что стояли перед эшафотом, пали на колени и принялись молиться вслух. Бабища в цветном платке пищала тонким отчаянным голосом, воздев руки. Некий старец громко клялся более не грешить. Учитывая возраст и внешний вид клянущегося, не думаю, что обещание было бы трудно сдержать. Между тем дело принимало скверный оборот. Мне была хорошо видна группка людей, ошеломленных и стоявших в понуром молчании. Я догадывался, что это – семьи убитых девушек. Среди них – несколько крепких мужчин, и я был уверен, что все они вооружены. На площади теперь запросто могло дойти до кровопролития, и тогда ничто не удержало бы мещан от попытки устроить в городе беспорядки.

«Вот же зрелище организовал себе бургграф», – подумал я злорадно, но при этом и обеспокоенно. Особенно учитывая, что Шпрингер наконец опомнился и нервно подозвал офицеров стражи. Я также заметил, что арбалетчики на стенах теперь целились в толпу. Нужно было что-то предпринять, ибо бездействие властей могло подтолкнуть людей к бунту. Но Линде лишь глупо пялился на происходившее, и я не думал, будто он способен что-либо предпринять. Поэтому вашему покорному слуге пришлось взять дело в свои руки. Вопреки сильнейшему желанию оставаться в тени и обойтись без участия в достойном сожаления балагане – я встал.

Но не успел даже рта раскрыть, как раздался крик Риты:

– Здесь Зло! – завопила она пронзительным голосом, от которого и зеркало бы треснуло. – Не дайте ему победить, честной народ! Глядите! – подняла руку, и закатное солнце засияло меж ее белыми пальцами. – Дьявол сошел меж нас и оборвал когтями веревку. Не чуете разве смрада серы?!

Толпа неуверенно загудела, а некоторые из коленопреклоненных даже поднялись на ноги, нервно оглядываясь, словно дьявол мог в любой миг предстать пред ними в столпе серного дыма.

– Видел дьявола! – рыкнул мужчина, что стоял подле группки хмурых горожан. – Оборвал веревку и улетел в небо!

– И я видел! – быстро смекнул, что к чему, его товарищ.

– Молитесь! – Я скривился, поскольку Рита стояла недалеко от меня: думал, что моя барабанная перепонка попросту лопнет. – Отче наш, сущий на небесах…

И, о чудо, толпа сперва неохотно, но подхватила молитву. В голосе певицы было нечто захватывающее, а ее высокая, светлая фигурка, перегнувшаяся через балюстраду ложи, не могла не впечатлить толпу. Группка хмурых мужчин громко и с чувством повторяла слова молитвы вслед за Ритой. Особенно же громко они вопили: «..и дай нам силу не простить обидчиков наших».

Судьба осужденного с этого мига была предрешена, а я присмотрелся к Златовласой с интересом, не лишенным уважения.

* * *

Прием был шумным, еда и питье – превосходными. Как можете догадаться, милые мои, главной темой разговоров стал невероятный случай двукратного обрыва веревки на виселице. Бургграф справедливо решил не платить палачу ни грошика, а златорукий талант из Альтенбурга (хотя не знаю, будут ли его звать так после посещения Биарритца) о гонораре – куда как предусмотрительно! – даже не заикнулся. В конце концов, подвалы замка Линде были глубоки, а сам Линде – наверняка не расположен к шуткам и не спустил бы подобного неуважения.

Златовласая Рита получила от бургграфа корзину лучших роз из садов Биарритца и была поселена в покоях, достойных королевы. И я был уверен, что этими авансами бургграф не ограничится, а певица покинет город с ценными подарками. Которые, скажем честно, заработала, ибо все верили, что именно она предотвратила бунт.

Ваш нижайший слуга тоже был ей благодарен, поскольку в ином случае, чтобы успокоить толпу, пришлось бы мне брать на себя власть от имени Инквизиториума. А мы, люди смиренного сердца, предпочитаем оставаться в тени.

Третья попытка казни прошла намного удачней. Палач не стал развлекаться утонченными играми, он сильно дернул осужденного за ноги, ломая ему шею. Я даже думать не хотел, что случилось бы, оборвись веревка в третий раз, но Божья милость не оставила Биарритц.

Обрадованный бургграф приказал выпустить из подземелий нескольких преступников, оставив их даже без вразумляющего знакомства с плетью, но мне было интересно другое: отчего Рита решила настроить толпу против осужденного? Отчего кричала о присутствии Зла, хотя могла спасти преступнику жизнь, крикнув, что видит Ангела?

Впрочем, с точки зрения чистоты веры и то и другое было куда как подозрительным, и будь я бездушным служакою, мог бы уже сейчас вести официальное расследование. И был уверен, что многие братья-инквизиторы не преминули бы воспользоваться такой оказией.

– Благодарю вас, – сказал я, когда во время приема оказался поблизости от певицы. – Достойные удивления самообладание, ясность ума и необычная сила голоса. – Я уважительно приподнял бокал.

Она слегка усмехнулась. Глаза ее блестели, а щеки раскраснелись от вина.

– И слабая женщина может для чего-то пригодиться, мастер Маддердин.

– Как видно, не столь уж слабая – ибо кто еще сможет сказать о себе, что сохранил мир в целом городе и сберег множество человеческих жизней? – спросил я вежливо.

Она улыбнулась шире, чрезвычайно довольная собою. Как видно, потешить ее тщеславие было легко.

Подошла ближе, и я ощутил тяжелый запах ее духов.

– Я заметила, что вы тоже поднялись тогда, мастер. Не будет ли невежливым спросить вас, что собирались предпринять?

Она стояла ко мне боком, и я видел ее прелестное личико и смелый абрис груди. Но ваш нижайший слуга обучен открывать скрытое и добираться до сути, не позволяя смутить себя фальшивой видимостью. Поэтому я мысленно усмехнулся, размышляя над тщеславием женщин, вслух же сказал:

– Я собирался принять власть в городе от имени Святого Официума.

– Вы обладаете таким правом? – Ее глаза блеснули.

– Не осмелился бы никогда прибегнуть к нему без весомой причины, – ответил я ей серьезно.

– Вы один, без стражи, без войска… – она явно не могла поверить.

– Такова уж сила Господа, которую обрел Он, сходя с Распятия Своей муки и неся врагам пламя и железо, – сказал я и, по крайней мере, не согрешил против истины, поскольку уже само именование «инквизитор» для многих звучало словно тревожный набат.

Разговор наш прервал молодой, захмелевший дворянчик, который бесцеремонно отодвинул меня и начал славить красоту и мудрость Риты.

– Позвольте представить вам, – ласково прервала она его, – мастера Мордимера Маддердина, инквизитора из Хеза.

Молодой дворянчик побледнел, пробормотал извинения и постарался быстро затеряться в толпе. Я усмехнулся, а певица пренебрежительно надула губки.

– Что за трус, – сказала она.

– А позволите ль задать вам вопрос?

Она смотрела на меня некоторое время, а потом кивнула проходившему мимо юноше.

– Не наполните мой бокал? – попросила с чарующей улыбкой.

Юноша покраснел, словно девица, и почти вырвал бокал из рук Риты.

– Может быть, – ответила мне. – Все будет зависеть от вопроса.

– Зачем вы обрекли его на смерть? Столь же легко вы могли бы спасти ему жизнь.

Она рассмеялась.

– А я уже думала, мастер, что вы пожелаете выпытать у меня мои сладчайшие секреты и мрачнейшие тайны, – сказала, обмахиваясь шелковым платочком. – Я в вас ошиблась!

– Прошу прощения, – склонил я голову.

– Благородная госпожа, – юноша с бокалом появился подле Риты. – Позвольте…

Она приняла бокал из его рук и вновь одарила усмешкой.

– Когда начнутся танцы, не пожелаете ль вы… – начал юноша, пламенея румянцем.

– Простите, – прервала его Рита вежливо, но твердо. – Я сейчас говорю о весьма важных делах с уважаемым мастером Инквизиториума.

Юноша глянул на меня скорее с завистью, чем со страхом, потом глубоко поклонился Рите и отошел не разгибаясь, спиной вперед.

– Позволю, однако, надеяться… – пробормотал на прощание.

Она кивнула, а затем снова повернулась ко мне.

– Даже странно, что вы не додумались до этого сами. Я сделала это по крайней мере по трем причинам.

– Благодарность бургграфа, ибо освобождение осужденного, было ли чудом или нет, серьезно повредило бы его престижу. Благодарность родственников убитых, а значит – жителей Биарритца, – сказал я. – Но третьей причины я не знаю.

– Благодарность. Хорошее слово, – Рита улыбнулась обезоруживающе. – Подумайте, что бы я получила, спаси его жизнь? Гнев одних, проблемы для других, конфликты и даже, как знать, кровопролитие? А был он человеком, никому не известным. Приблудой.

– Осталась третья причина, – сказал я, лениво размышляя, во сколько звонких крон была оценена благодарность родственников убитых девушек.

– Пусть останется моей сладкой тайной. Без обид, мастер.

– Конечно, без обид. Каждый имеет право на тайны.

– Именно, – вежливо кивнула она мне и умело смешалась с толпой.

Тотчас вокруг нее выстроились обожатели, а мужские взгляды только что не срывали с нее платье, непрестанно ловя малейшее движение выдающегося бюста Риты. Я усмехнулся собственным мыслям и протолкался к Шпрингеру, который как раз давал некие поручения мажордому.

– Сейчас начнутся бои, – сказал он мне. – Будете ставить, мастер Маддердин?

Я пожал плечами.

– Даже не видел бойцов. Но как знать…

– Искренне советую ставить на Руфуса, – он понизил голос. – У этого человека копыто вместо кулака.

В пиршественном зале уже подготовили арену, на которой должны были выступать бойцы. Большую, шагов в пятнадцать шириной, а это значило, что бойцы смогут проявить несколько больше умений и мастерства, чем если бы просто принялись охаживать друг друга кулаками до тех пор, пока один из бойцов не упадет.

Бургграф Линде сидел неподалеку от арены в высоком кресле и поглощал жирного каплуна. Заметил мой взгляд и помахал рукою. Я же вежливо поклонился, но не стал подходить. И так вокруг крутилось слишком много народу, а Линде больше внимания посвящал некоей черноволосой красотке в кармазиновом платье, очарование которой едва не затмевало неотразимость Риты.

– Идут! – крикнули рядом.

Отворились двери, и в комнату вошел мощный рыжеволосый и рыжебородый мужчина с татуированным, блестящим от масел телом.

– Аааарггх! – заревел он басом, вскидывая над головой руки. – И где же, о бургграф, тот, кого я нынче убью?

Линде широко усмехнулся и помахал, давая великану знак выйти на арену.

– Руфус, – пояснил Шпрингер с уважением в голосе. – Мощный бугай, а?

И точно. В бойце было где-то семь стоп роста, тело же его казалось узлом мышц. Предплечья толщиной с мою ногу. Но, видите ли, милые мои, ваш нижайший слуга справлялся и не с такими великанами. Ибо в драке двух людей не все зависит от веса, роста или силы, многое – от быстроты и ловкости. Ну и разного рода специальных умений – например, знания, куда бить, чтобы противник потерял сознание, дыхание или – чтобы причинить ему сильнейшую боль. Не говоря уже о том, что во время простой драки нет никакой необходимости соблюдать правила и можно, например, сыпануть противнику в глаза шерскеном. А человек, с которым поступили таким вот образом, думает лишь о том, чтобы тереть, тереть и тереть ужасно горящие глаза. Вот только, если вотрет себе шерскен под веки, последнее, что увидит, будут собственные пальцы.

Руфус встал на арене и напрягся, красуясь своей мускулатурой перед толпящимися вокруг гостями бургграфа. Однако миг спустя вниманием людей завладел человек, который вошел в комнату вторым. Этот тоже был полуобнажен и тоже умащен маслами, но мощью и фигурой не мог сравниться с Руфусом. Были у него черные, коротко подстриженные волосы и отвратительный шрам от правого глаза до левого уголка рта. Правда, не настолько отвратительный, как у моего приятеля Курноса, – но все равно впечатление производил.

– Финнеас. Опасный человек, – покачал головой Шпрингер.

– Опасным был тот, кто так его разукрасил, – сказал я.

Когда второй из бойцов шел к арене, я решил, что исход этого боя не настолько предсказуем, как могло бы показаться. Руфус, конечно, намного сильнее, но у Финнеаса легкая походка и внимательный взгляд. И сразу видно, что он – не любитель. Мускулы не настолько поразительны, как у Руфуса, но я был уверен: оказаться в объятиях этого человека столь же приятно, как и в тисках.

– И что же? Ставите? – спросил Шпрингер.

– Сто на Финнеаса?

– Принимаю с величайшей охотой, – засмеялся Шпрингер. – И, похоже, нынче – мой счастливый день.

Бойцы встали в противоположных углах арены, а человек из дворовых бургграфа начал возвышенное и неимоверно нудное представление. Все для того, чтобы гости успели сделать ставки.

Потом на арену выскочил судья и заявил:

– Нельзя кусаться. Нельзя выдавливать глаза. Кто попросит о милости, тот должен ее получить, но проиграет бой.

– Аааргх! – снова прорычал Руфус, что, вероятно, означало: «О милости просить не стану».

– Начинаем, во имя Господа, – сказал судья и быстро соскочил с арены, поскольку едва успел проговорить он это свое «Господа», как кулак Финнеаса молниеносно ударил и Руфус получил прямо в нос.

Руфус отступил на шаг, потряхивая головой, словно удивлялся, – благодаря чему Финнеас успел еще дважды его достать, сломав при этом нос. Руфус кинулся вперед всем телом и провел удар, после которого голова противника наверняка слетела бы с плеч. Если бы, понятное дело, удар достиг цели. А он не достиг, поскольку Финнеас плавно отскочил и с полуоборота ударил Руфуса ногой под колено. Удар был настолько сильным, что обычный человек тотчас оказался бы со сломанной ногой, но, как видно, Руфус не был обычным человеком.

Собравшиеся в зале гости орали и давали советы обоим противникам, а самые увлеченные даже размахивали руками, изображая удары. Впрочем, сам бой ничем не отличался от обычных. Ну, разве что классом противников. Из общего шума выделялся громкий голос бургграфа, который рычал с покрасневшим лицом: «Сделай его! Сделай!» – но мне было трудно уразуметь, за кого он болеет (и на кого поставил деньги).

Тем временем Финнеас недостаточно быстро уклонился от удара Руфуса, и тот наконец-то попал, превратив нос противника в красное месиво. Что хуже, удар настолько помутил сознание Финнеаса, что тот не сумел уйти от мощного крюка в левое ухо. Отлетел назад, и тогда Руфус с разбега, всем телом, прыгнул и свалил его на землю. Финнеас ударился головой о доски арены – и бой на этом закончился.

– Ха! Я ведь говорил, что нынче мой счастливый день! – радостно прокричал мне Шпрингер.

Я повернулся к бургграфу…

И сказал:

– Видимо, нет.

* * *

Конечно, вызвали медиков, но пока те вбежали в зал, Линде уже был мертв. Лежал с красным, потным, набрякшим лицом, раскинув руки, а вокруг него толпились гости. Что ж, наверняка им будет о чем рассказать. Необычная казнь, интересный, пусть и быстро завершившийся бой, а потом смерть хозяина вечера… О, да, здесь хватит разговоров на долгие зимние вечера.

Я стоял у стены, рядом с мраморным портиком, и не собирался смешиваться с толпой. Линде уже не помочь, а глазеть на труп было без толку, особенно учитывая, что я повидал их больше, чем хотел, – по крайней мере, побольше, чем все в комнате, вместе взятые.

Конечно, я жалел о том, что случилось с Линде, потому что тот был честным человеком, но трудно было не увидеть связи между его внезапной смертью и нездоровым образом жизни.

– Диета и прогулки на свежем воздухе, вот что нужно человеку, – пробормотал я сам себе и отпил глоток вина, которое, о чудо, ринувшаяся к мертвому бургграфу толпа ухитрилась не разлить.

– Вы что-то сказали, мастер? – спросила Рита.

Ха! Я даже не заметил, как она подошла, а это означало, что смерть Линде все же вывела меня из равновесия сильнее, чем я полагал.

– Я молился, – объяснил я совершенно серьезно. – Чтобы Господь на небесах принял бургграфа в Свою Славу.

– Я так и подумала… – (Что это, ирония?) – Не удивительно ли наблюдать за столь необычной метаморфозой? – Рита быстро глянула на меня, словно проверяя, понял ли я последнее слово. – Той, что превращает чувствующее и мыслящее существо в кусок холодного, бездушного мяса, в котором жизни не больше, чем в камнях, на которых он лежит, – добавила Рита, и если этим словам суждено было стать эпитафией для бургграфа, то она не показалась мне достойной его.

– Естественный порядок вещей, – ответил я, слегка пожав плечами. – Ибо прах ты и в прах возвратишься[11]11
  Быт. 3:19.


[Закрыть].

И когда произнес эти слова, я услышал звон стекла. Изукрашенный витраж лопнул и разлетелся на десятки осколков, а по полу комнаты покатился завернутый в бурую тряпку камень. Десятки глаз всматривались в камень так, словно он мог снова взлететь и наброситься на них.

Наконец некий дворянин подошел и осторожно взял его. На тряпице было что-то накорябано красными чернилами или кровью, однако с такого расстояния я не мог различить ни буквы. Пошел к дворянину, но тот уже успел зачесть вслух с удивлением в голосе.

– «Этот был первым». – Он обвел взглядом толпу. – «Этот был первым», – повторил громче.

– Осторожно, сейчас может влететь еще один! – крикнул кто-то, и гости бургграфа начали пятиться от окна.

– Этот камень был первым? – спросила Рита, снова стоявшая рядом со мной. – Об этом речь, да?

Я рассмеялся.

– Бургграф, – пояснил ласково. – Первым был бургграф Линде. А теперь наступило время для остальных виновных в смерти нашего преступника.

Я искоса глядел на Риту и заметил, как ее светлое лицо стало мертвенно-бледным.

– Нет, – сказала она ошеломленно. – Не думаю, что и вправду… Это ведь… нонсенс.

– Увидим. Если будут следующие жертвы, окажется, что я прав.

Я слегка поклонился ей и пошел взглянуть на камень с запиской. Рита осталась там, где стояла, словно ноги ее вросли в пол.

Не стану скрывать, милые мои, это было довольно забавно. Хотя, с другой стороны, ваш нижайший слуга вполне отдавал себе отчет, что мог столкнуться здесь с серьезными проблемами, требующими искренней веры и горячего сердца. Ну а этого-то у меня было вдоволь.

* * *

– Сделайте что-нибудь! – Рита почти визжала, а ее искаженное гневом и страхом лицо стало едва ли не отталкивающим. – Вы ведь инквизитор!

Мы сидели в комнате Шпрингера втроем, и хотя на столе стоял кувшин прекрасного винца, моим собеседником было явно не до него. Я же – напротив – с удовольствием пил винцо и закусывал медовыми пряничками.

– Из замковой пекарни? – спросил Шпрингера.

Тот глянул на меня, словно не понимал, о чем речь, а потом его взгляд задержался на прянике в моей руке.

– Из замковой, – бормотнул он. – Но, Бога ради, какое нам дело до пряников, скажите лучше, что тут происходит! Неужели кто-то действительно убил Линде?

– Не прикажете ль пекарю, чтобы приготовил мне корзинку такого добра на ночь? И вправду очень вкусно… Надо бы узнать, в каких пропорциях там мед и тесто. А что до вашего вопроса… Это моя единственная версия, – сказал я ему. – Абсолютно, говоря откровенно, не опирающаяся на рациональные доводы. Но даже если я и прав, то не стоит бояться. Следующим на очереди будет палач.

– Проклятые духи, – почти плакала Рита. – Я знала, что они бывают, но чтобы убивали людей…

– Духи? – засмеялся я. – Духи не бросают камни в окна и не пишут предупреждений кровью на грязных тряпках.