Текст книги "Молот ведьм"

* * *

Когда я спустился, за кухонным столом сидели только Витус и Ноэль, вдова же Вознитц неспокойно металась у окна. Увидела меня и замерла.

– Все хорошо, – сказал ей успокаивающе. – Идите к ребенку.

Она почти взбежала по ступеням, а я подошел и уперся в столешницу и сказал:

– Витус Майо и Ноэль Помгард, я задерживаю вас до распоряжения Святого Официума. Вы обвиняетесь в укрывательстве свидетельств и подделке официальных протоколов. Отправитесь со мной к Его Преосвященству епископу Хез-хезрона, чтобы составить соответствующие признания перед полномочной комиссией Инквизиториума.

Ноэль Помгард даже не вздрогнул – я лишь заметил, как начали трястись его губы. А вот Майо отскочил к стене и положил ладонь на рукоять меча.

– Не ухудшай своего положения, Витус, – сказал я спокойно. – Отсюда уже некуда бежать.

Меч полностью вышел из ножен.

– Убьешь меня? – спросил я. – Сомневаюсь. А если даже и сумеешь – неужели думаешь, что скроешься от нас? Что в мире сыщется место, где мы тебя не найдем?

Он громко сглотнул, потом выпустил рукоять.

– Это все чепуха, – сказал громко. – Я все могу объяснить.

– О, конечно, – ответил я. – И ручаюсь, что у тебя будет такая возможность. Ноэль, забери у него меч и отдай мне свое оружие.

Помгард вскочил – быстро и охотно. В который раз я удивился наивной вере людей, которые хватаются за первую же соломинку и даже в котле, наполненном грешниками, уповают на то, что им достанется роль надсмотрщика.

– Потом позови городскую стражу, – приказал я ему. – Скажи, что я принимаю власть над этим, – глянул я на Витуса, – гнездом богохульной ереси.

– Конечно, ваше достоинство, – Ноэль едва не захлебывался собственными словами. – Я ничего не знал, поверьте мне. Я – никто, меня даже не было при…

– Ноэль, – сказал я ласково и успокаивающе усмехнулся. – Верь мне, никто тебя ни в чем не обвинит.

«Поскольку, сын мой, еще немного – и ты сам себя во всем обвинишь», – добавил мысленно.

* * *

Я знал, что допросы пройдут в Хезе. Вдова Вознитц вместе с сыном, священник и инквизиторы – все получили приказ немедленно выступать в Хез-хезрон, я же должен был проследить, чтобы путешествие прошло безопасно и чтобы, не дай бог, ни одна из овечек не погибла в дороге. Но не смог отказать себе в последнем разговоре с Витусом Майо. И не только из-за греховной моей любознательности, но также из чувства долга, требовавшего от меня собрать как можно больше сведений перед тем, как начать допросы в Хезе.

– Не объяснишь, отчего ты не написал рапорт?

Витус сидел на табурете, с руками, связанными за спиной. Был он старше меня и избалован бездеятельностью да благосостоянием, но я не намеревался рисковать. Не то чтобы хоть каким-то образом он мог мне угрожать. Это я не хотел нанести ему увечий, поскольку куда проще путешествовать со здоровым человеком.

– Я был обращен, – ответил он, глядя мне прямо в глаза.

– Ох, серьезные слова, Витус! А в какую веру, если позволено мне будет спросить?

– Веру в Иисуса Христа, – сказал он отчетливо.

– И почему же эта вера помешала тебе написать рапорт?

– Тогда бы вы обидели ребенка и его мать, – ответил он уверенно. – А у мальчика не только были свидетельствующие стигматы – он и говорил голосом Бога! И переживал страдания нашего Господа так, как сам Он некогда переживал их на Кресте. Ибо хворь его не для смерти, но для славы Божией!

– Говорил голосом Бога, – повторил я безо всякой иронии и насмешки. – И что же он такого говорил, Витус?

– Я был убит, копье пробило мой бок. Тем должен был дать вам искупление: моими страданием и смертью. Но тогда пришел Зверь, и вошел в мертвое тело, и рана на боку затянулась. Зверь сломал Распятие, сойдя с огнем и железом в руках. И вместо царства любви и мира наступила власть Зверя, – проговорил он, снова глядя мне прямо в глаза.

Я не отвел взгляд, а потом легонько кивнул.

– Витус, мой Витус. Ты и вправду уверовал, будто наш Господь мог умереть на Кресте? Позволить торжествовать язычникам и обречь своих верных на бесконечные преследования? Иисус до конца давал палачам шанс, до конца молил, чтобы пришли к нему, чтобы вкусили от плодов истинной веры. А когда остались слепы и глухи, сошел с Распятия, чтоб во Славе покарать их страданием. Вот единственная и истинная правда. Как ты мог поверить демону, говорившему устами несчастного ребенка? Ты, инквизитор?

– Я уверовал, – сказал он, не отводя взгляда, а в голосе его было некое непривычное достоинство, столь не сочетавшееся с тем Витусом, которого я знал по Академии. – Верую, что Господь наш умер в муках, дабы, пожертвовав Своею жизнью, омыть нас от греха. И вскоре восстанет из мертвых, а тот мальчик говорит устами Иисуса и скажет нам, что делать!

– Ты сошел с ума, Витус. – Я покачал головой, ибо не испытывал удовлетворения от того, что мой старый враг собственными словами вверг себя в такие бездны, как никто из инквизиторов прежде. – Сошел с ума или зачарован. Я буду за тебя молиться.

С внезапной презрительностью он рявкнул:

– Не нужно мне твоих молитв. Мой Бог – со мною!

– Тот, который умер? – рассмеялся я. – Как видно, не был он столь уж силен, если не сумел позаботиться даже о самом себе. Есть лишь один Бог, Витус, – тот, молитвам к которому нас учат. Не помнишь разве слов: «Мучим при Понтии Пилате, распят, сошел с распятия, во славе принес слово и меч своему народу»?[4]4
  В нашей реальности этот фрагмент Credo звучит следующим образом: «Который пострадал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен; сошел в ад, на третий день воскрес из мертвых».


[Закрыть]

– Он воскреснет, – сказал Майо с верой в голосе. Его глаза блестели безумием, и я знал, что не сумею его переубедить. Впрочем, это и не было моей задачей.

– Нет, – ответил я. – Зато ты осознаешь свои заблуждения…

Он покачал головой. Губы стиснуты, на лице – упрямство.

– Дай мне закончить, – поднял я руку. – Скажи мне, видел ли ты когда-нибудь плод кокоса? Коричневый, продолговатый, в твердой скорлупе, растет на юге…

Он кивнул, но явно не понимал, зачем я задаю такие вопросы и к чему веду.

– Внутри той твердой скорлупы – бесцветная жидкость, часто горькая, а то и гнилая. Но туземцы разрубают плод, выливают сок и очищают скорлупу. А потом вливают в нее вино либо воду и используют так, как мы – кубки, – я усмехнулся. – Ты – такой вот гнилой кокос, Витус. Но поверь мне, что наполним мы тебя родниковой водой чистой веры.

Витус вздрогнул, а в его глазах впервые мелькнул страх. Был он инквизитором, поэтому знал, что будет так, как говорю. Его прежние братья смиренно и с любовью растолкуют ему все ошибки, чтобы умирал, преисполненный славы Господней. С искренним сожалением, что некогда оступился и с презрением к себе когдатошнему – тому, кто сошел с прямой тропы веры. Немногое тогда останется от грешного тела, но мы спасем его душу, чтобы вечно могла радоваться у небесного престола Господня.

– Зачем ты делаешь это со мной, Мордимер? – спросил он горько после минуты молчания, но я все еще видел страх в его глазах. – Зачем ты вообще сюда приехал? Так сильно жаждешь отомстить за ошибки моей молодости? За ошибки, о которых и нынче жалею и за которые по сей день прошу прощения у Господа?

Я взглянул ему прямо в глаза.

– Моя собака, – сказал и увидел, что он не понимает или, скорее, не помнит, о чем говорю.

От этого сделалось еще больнее, поскольку выходило, что мое страдание – лишь ничего не значащий случай в его жизни.

– Я нашел бездомного пса, – продолжил я спокойно. – Лечил и откармливал. А ты нашел его и сжег, показывая нам, как следует подкладывать дрова, чтобы жертва не умерла слишком быстро.

В его глазах мелькнуло что-то вроде понимания.

– Ты сдурел, Мордимер? – спросил он тихо. – Думаешь о собаке из своего детства? Ты, который замучил или приказать убить людей больше, чем в силах вспомнить?

– Это крест, который несу я во славу Господа, – сказал я. – Но я никогда не убивал ради развлечения. Никогда не причинял страданий без должной причины. В чем провинился перед тобой тот пес, который любил меня, Витус? Ты завязал ему пасть веревкой, чтобы он не мог выть, но я видел, как он плачет, когда глядит на меня, не понимая, отчего я не спасаю его от боли.

Он дернулся к стене вместе со стулом, на котором сидел, но это было впустую. Я не собирался его бить, хотя когда-то лишь об этом и мечтал.

Я ухватился правой рукой за запястье левой, чтобы он не видел, как трясутся у меня руки.

– Это было так давно, – сказал Витус. – Словно в другой жизни.

– В саду своей памяти я ухаживаю за разными цветами. А размер наказания никогда не будет зависеть от времени, которое прошло после совершения преступления; не будет зависеть также и от позднейших поступков грешника.

– Преступления? – почти провыл он. – Это была всего лишь собака!

Я кивнул, поскольку и не думал, что он сумеет понять.

– Что ж, видимо, я невыносимо сентиментален, – ответил и вышел к страже, чтобы забрали его.

Я же знал, что теперь могу уже позабыть, а из сада моей памяти исчезнет мрачный цветок, который так долго там рос.

Эпилог

Верма Риксдорф вздрогнула, напуганная, когда увидела, что я сижу на ее постели в ее спальне. Я усмехнулся одними губами.

– Не нужно кричать. Я пришел лишь для короткого и совершенно приватного разговора.

– Я ведь заплатила вам, сколько хотели, – напомнила она негромко.

– Закрой дверь.

Выглядела она точно так же серенько и бесцветно, как и во время первой встречи. Серые редкие волосы были собраны в высокий узел. Я отметил, как дрожат ее плечи. Это хорошо. В обществе инквизитора люди не должны быть высокомерны и уверены в себе.

– Чем же я могу вам служить? – спросила она, и оказалось, что голос ее тоже дрожит.

– Информация, – ответил я. – Простая, ясная и честная информация.

Верма Риксдорф присела на табурет, осторожно, будто полагала, что вот-вот придется бежать отсюда сломя голову. Совершенно зря: во-первых, бежать ей было некуда, а во-вторых, я действительно не собирался ее обижать.

– Слушаю вас…

– Люди часто приходят ко мне за помощью, – сказал я. – Но редко хотят, чтобы я занялся инквизиторским расследованием. Особенно когда дело касается их родных. И знаешь почему, Верма?

Она покачала головой, все время глядя на носки изношенных ботов.

– Потому что инквизитор не должен отступать, столкнувшись с ересью. Независимо от того, кто его нанял. Ведь не нанимают пожарного, чтобы тот воспевал пожары, верно?

Она подняла взгляд, но по-прежнему не глядела мне в глаза – задержала его где-то на высоте пряжки моего пояса. Кулаки сжала так сильно, что побелели косточки пальцев.

– И знаешь, Верма, не только это удивило меня в задании, с которым ты ко мне пришла. Уже в Гевихте я понял, что местные инквизиторы не жаждут выяснять суть дела и вообще расследовать его. Совсем напротив: все желают спустить на тормозах. И было непонятно: то ли ты желала, чтобы я отправился в Гевихт пожар гасить, то ли – разжигать.

– Я не нарушила закон, – почти крикнула она. – Вы ничего не можете мне сделать!

– Это правда, – сказал я, хотя был это ответ лишь на первую половину ее утверждения. – Ты оказалась доброй христианкой, и твой донос послужил нашему Господу и нашей Церкви. Но не хочешь ли ты меня просветить? Не хочешь ли сказать мне, зачем донесла на сестру и племянника? Для следствия это не имеет ни малейшего значения, так что считай это частным любопытством инквизитора.

Теперь она подняла взгляд и смотрела прямо мне в лицо. Были у нее красивые зеленые глаза – единственная красивая черта в ее облике.

– А Писание не говорит ли случайно: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»[5]5
  Мтф. 10:37.


[Закрыть]? – спросила она, и мне не понравилась насмешка, которую я услыхал в ее голосе.

– Какую обиду она тебе причинила, а, Верма? – спросил я, игнорируя ее слова. – Чем заслужила такую судьбу?

– Забрала у меня суженого, родила ребенка… – выдавила она из себя наконец и вцепилась пальцами в край табурета. –  А я была бесплодна, инквизитор. Поэтому мой муж волочился по борделям, называл меня бесплодной сукой. А у нее было все… у нее был ребенок… а женщина… женщина… – Так и не договорила – тяжело дышала, лицо ее превратилось в отвратительную маску. – …Женщина без ребенка – лишь насмешка…

Я покивал, потому что наконец понял. И то хорошо, что дело не в золотом колечке или оброненном в детстве ругательстве. Потому что и такие вещи люди умудряются запомнить, и по таким причинам порой доносят на своих родных в Инквизиториум.

Но в этом случае, слава Богу, даже грех зависти дал прекрасный урожай.

– Понимаете меня? Понимаете?

Я кивнул. Я понимал ее, а она, подобно всякому грешнику, искала именно понимания. Но это не означало, что я оставлю дело так, как оно завершилось. Коль была она орудием в руках Господа, Господь всегда найдет способ ей помочь. Я же – не намеревался.

– Спасибо за объяснение, Верма. И еще. Такой поступок, как твой, не должен остаться без награды. Может, сама того не желая, но ты все же остановила зло. Твоя семья, соседи, друзья будут горды, что, оказавшись перед лицом непростого выбора, ты сделала его в пользу принципов нашей веры и лояльности к Церкви, а не таких приземленных обстоятельств, как семейные связи. Благодарю тебя от имени Святого Официума.

Я встал и легко поклонился:

– До свидания, Верма Риккедорф. Добрых тебе снов.

– Зачем?! – вскрикнула она. – Зачем вы так со мной поступаете? Я была полезным орудием!

– Верно, – ответил я. – Но плачет ли землекоп над сломанной лопатой? Не та, так другая…

Я попрощался с ней вежливым кивком и ушел. Из спальни доносились лишь приглушенные рыдания, но я подозревал, что Верма Риксдорф жалеет не о своих ошибках – но лишь об их последствиях. О молчании узревших ее соседей, о вылитых на голову нечистотах, когда станет проходить под окнами, о плевках под ноги и негромких проклятиях. Вы и не знаете, милые мои, сколь велика боль от презрения, особенно когда еще недавно ты был уважаемым человеком. А женщина, которая выдала инквизиторам сестру и ее малого сына, не вызовет одобрения соседей. Конечно, печально, что наибольшей угрозой для доносящих нам остается возможность раскрытия их личности.

Что же, мир несовершенен; а как было бы славно, если б всякий уважающий себя человек полагал сотрудничество со Святым Официумом поводом для гордости…

Не мог я также сдержаться от чувства отвращения к вдове Риксдорф. Когда бы стремилась она к справедливости, наставленная святыми заповедями веры и ведомая набожной тревогой! Так ведь нет, жаждала лишь мести тому, кто перед ней совершенно не провинился. Была жалким червем, и я мог ее, словно червя, растоптать. Но знал: было бы это не просто неправильно с точки зрения закона (на что я, конечно, не слишком-то обращал внимание), но оказалось бы слишком большой милостью для нее.

Господь же сотворил меня, чтобы я расточал не милость – лишь справедливость. Что я и старался делать в меру своих возможностей, преисполненный покорностию и страхом Божьим.

Молот ведьм

Судите других по справедливости и без страха. Но помните, каким судом судите – таким будете судимы; и какой мерою мерите, – такою и вам будут мерить[6]6
  Измененная цитата из Мтф. 7:1–2 (канонический текст начинается: «Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом…»


[Закрыть].

Евангелие от Матфея

Меня пригласили на повешение, и было не отказаться, хотя, как понимаете, вашего нижайшего слугу не слишком веселят подобные развлечения. Такое зрелище годится для городской черни, но не для людей моего склада – тех, кто в муках ближнего своего видит лишь путь ко спасению, а не грешное развлеченье. Но бургграф Линде очень радовался новому эшафоту и новой виселице, и, кроме того, после должен был состояться пир. А еще я слышал, что обещали присутствие палача из Альтенбурга, златорукого таланта, который-де умел столь хитро завязать петлю на шее осужденного, что тот дергался в конвульсиях еще несколько часов.

– Устрашающий пример, мастер, – бургграф Линде вознес толстый палец с кольцом. – Я всегда говорил: нет ничего лучше устрашающего примера. Только это может научить голытьбу уважать закон.

– Наверняка вы правы, ваша милость, – ответил я вежливо и угостился напитком, который бургграф великодушно плеснул в мой бокал. – И какова же вина обреченного, если мне позволено будет полюбопытствовать?

Бургграф застыл с пальцем у щеки, а потом повернулся к своему помощнику, высокому дворянину с орлиным носом и лицом, напоминавшим лезвие топора.

– Шпрингер, а за что мы его, собственно, вешаем?

– Три изнасилования и убийства девиц из достойных семей, – подсказал дворянин.

– О, точно, – хлопнул в ладоши бургграф. – Насильники и убийцы нам не нужны. Хотя насчет девства тех изнасилованных я бы не поручился, – засмеялся он.

– Чем дольше живу, тем слабее моя память, – признался я смиренно. – Но разве наказание за изнасилование и убийство – не кастрация и четвертование, каковое из милости может быть заменено на ломание коленей?

– Вообще-то – да, – ответил Линде. – И я с удовлетворением отмечаю, дорогой мастер, что память у вас крепка, как и прежде. Но если бы мы его покалечили, как тогда палач продемонстрировал бы нам свой талант вздергивать на виселице?

– Несколько часов конвульсий – такого я не видел, – покачал головой Шпрингер. – Мне и верить неохота, что это возможно. А вы как полагаете, мастер?

Глядеть на конвульсии обреченного не казалось мне чрезвычайно интересным развлечением, но я понимал, что в провинции даже люди благородного происхождения и облеченные властью жаждут зрелищ.

– Полагаю, все дело в соответствующей подготовке, веревочном узле и в том, чтобы крайне аккуратно убрать подпорку. Если бы ваша милость, – обратился я к бургграфу, – приказали обустроить на эшафоте люк, даже самый умелый палач ничего не смог бы сделать, ибо падение с высоты мгновенно влечет за собой перелом шеи.

– Вот поэтому у нас и нет люка, – с удовлетворением засмеялся Линде, и его обвисшие щеки заколыхались.

Бургграфа Линде я знал уже много лет. А с тех пор, как я спас его родственницу от костра (притом – совершенно справедливо и в соответствии с законом, ибо была она облыжно обвинена соседями), – с тех пор бургграф одарял меня особой симпатией и, когда мне приходилось проезжать через Биарритц, которым он издавна правил, всегда тепло меня принимал. Линде был честным, искренним человеком с грубоватыми манерами и простыми вкусами. Но его туша и широкая усмешка на толстых губах обманули не одного человека. Бургграф правил Биарритцем железной рукою, а преступники здесь быстро заканчивали жизнь на виселице, эшафоте или гнили в глубоких подвалах под замком. Гнили, кстати, тоже недолго, ибо бургграф никогда не скрывал, что траты на содержание заключенных он полагает неправомерно расточительной графой в расходах городской казны.

«Никто никого не заставляет нарушать закон», – повторял он, и трудно было отказать ему в справедливости этих слов.

– До самого конца, сукин сын, не признавался, – просопел Шпрингер из-за спины бургграфа. – А потом палач взял и разложил инструменты…

– Признание, признание, – Линде взмахнул рукою. – Мастер Маддердин и сам знает, насколько слаб этот довод.

– Правда, – согласился я и отпил из бокала. Вино, на мой вкус, было несколько сладковатым. – Куда большее значение имеют показания свидетелей и вещественные доказательства, ибо, если допрашивающий захочет, пытаемый признается даже в том, что он – зеленый осел в оранжевую крапинку.

– Вот-вот! – Бургграф снова плеснул в ладони – но осторожно, поскольку ему мешали перстни. – Святая правда, мастер Маддердин. «Зеленый осел», – фыркнул он. – Уж вы как скажете…

Бургграф тяжело поднялся с кресла, ухватившись за обтянутый бархатом поручень.

– Эх, молодежь, – сказал, – хорошо вам. А мне бы немного поспать перед нынешним праздничком, ибо после обеда на меня всегда нападает охота вздремнуть.

– И это куда как хорошо для здоровья, – поддержал я его.

– Может, и хорошо, Мордимер, может, и хорошо, – вздохнул бургграф. – Но раньше я мог три дня пить, на четвертый ехал охотиться и возвращался со знатной добычей. А теперь? Бокал-другой винца – и меня тянет на боковую. – Он помахал нам рукою на прощание и колыхающейся утиной походочкой направился к дверям.

Я заметил, что на сиденье осталось мокрое пятно. Что же он, непроизвольно обмочился? Если да, то и вправду с ним не все ладно.

Шпрингер заметил мой взгляд.

– Болеет, – пояснил негромко, – а врачей считает карой Божьей. Может, хоть вы его переубедите, мастер? Даже пиявок не дает себе поставить, а ведь пиявки вытягивают дурную кровь.

Распространенное мнение о действенности лечения пиявками было изрядно преувеличенным, однако мне не приходилось слышать, чтобы таковое лечение хоть кому-то навредило. Понятное дело, если прибегать к нему с умом. Поэтому я лишь кивнул и пообещал:

– Постараюсь.

Шпрингер уселся на сухую часть кресла, покинутого бургграфом, и засмотрелся на дерево, что росло за каменной балюстрадой.

– Вы слыхали, что есть те, кто говорит, будто никто и ни при каких обстоятельствах не должен убивать другого человека? Верите, что когда-либо, через много-много веков, никого не будут казнить?

– Верю, – ответил я после короткого раздумья. – Но только в исключительных обстоятельствах, когда в крае или провинции будет не хватать работников. Некогда я путешествовал по имперскому пограничью, там местные судьи никого не приговаривают к смерти, только к рабству. Жизнь и труд людей в тех краях слишком ценны, чтобы бессмысленно их расточать. Но мы, – усмехнулся я, – пока можем себе это позволить. Таких вот людишек у нас еще предостаточно.

– Верно, предостаточно. Даже я бы сказал: изрядный урожай. Пригодилась бы, что ли, какая-никакая война или что…

– И вырезать их к песьей бабушке, – бросил я полушутя-полусерьезно и сплюнул за балюстраду.

– Говорят, император поведет армию на Палатинат, – сказал он. – Полагаете, это правда?

Ваш нижайший слуга не плавал в столь глубоких водах политики, но трудно было не знать, что молодой, едва-едва коронованный властитель грезит военной славой. А война с еретическим Палатинатом была чрезвычайно притягательна, поскольку, во-первых, принятая там вера была отвратительна, во-вторых, в тамошних богатых городах ожидала изрядная добыча. Но палатин Дюваррье не был ни глупцом, ни трусом: он превратил свои земли в одну большую крепость, вооружил и обучил городскую милицию… Пожалуй, только наши феодалы все еще не верили, что городская голытьба сумеет противостоять тяжеловооруженному рыцарству. Я же позволял себе иметь несколько отличное мнение по этому вопросу, но не спешил делиться им с окружающими.

– Кто знает? – ответил я. – Может, и вправду пришло время нести пламень истинной, святой веры…

– Ну-у… – произнес Шпрингер, и трудно было не услышать сомнение в его голосе.

Я мысленно усмехнулся. Советник Линде был рассудительным и опытным человеком. Ему было доподлинно известно, что пламень веры всегда связан с неудобствами и опасностью лишиться жизни. Особенно когда речь о том, чтобы поджечь тем пламенем владения кого-то вроде Дюваррье, не склонного к шуткам и слишком серьезно относящегося к еретической своей вере. В общем-то, в Палатинате тоже сжигали еретиков и ведьм, точно так же, как и у нас, только этим занимались не выученные инквизиторы, но ловцы ведьм. И сообщество сие, говоря откровенно, было чрезвычайно подлое.

– Если позволите, пойду подремлю часок, – сказал я, поднимаясь. – А то ведь, зная господина бургграфа, стоит поберечь силы для вечера.

Шпрингер лукаво рассмеялся.

– О, да. Будут сражения борцов и травля медведя псами. А еще нам споет сама Златовласая Рита – она как раз путешествует в Хез и задержалась в Биарритце на несколько ночей…

– Просветите меня, пожалуйста, – прервал я его.

– Златовласая Рита, – повторил он удивленно. – Вы не слышали, мастер? Баллады о прекрасной Изольде? Это ведь она – автор!

– Саму балладу я слышал. Но имя автора как-то выпало из памяти.

– Ну так будет повод с ней познакомиться, – подморгнул он заговорщицки. – А там есть на чем отдохнуть глазу. Да сами увидите.

* * *

Толпа собралась на площади еще с полудня, а городская стража охраняла подступы к эшафоту и виселице. Все больше жаждущих зрелища горожан приходилось отгонять палками, но толпа не была агрессивной – лишь преисполненной энтузиазма, подкрепленного немалым количеством вина и пива.

Шпрингер не погрешил против истины: Рита и вправду была прекрасна. И неудивительно, что прозывалась Златовласой: ее светлые густые косы, сейчас умело уложенные, спадали почти до пояса. Одета она была в зеленое шелковое платье с высоким воротом, а в ложбинке меж высокими грудьми блестел скромный кулон с небольшим рубином. Рита была очень высока, почти с меня ростом, но – вот странно – производила впечатление хрупкой и изящной. На алебастрово-светлом лице – глаза цвета хмурого неба. Смотрели они умно и внимательно. Наверняка Рита была шпионкой, и, принимая во внимание ее красоту, шпионкой умелой. Мне вот только было интересно, задержалась ли она в Биарритце случайно или исполняла здесь некую миссию. Впрочем, скорее – первое, поскольку непросто было вообразить, что сей город для кого-то столь важен, чтобы посылать сюда эту сияющую красу. А кому служила? Бог мой, да наверняка любому, кто мог хорошо заплатить.

Бургграф лично выложил для нее сиденье шелковыми подушками и придержал под локоток, когда усаживалась. Рита лучисто усмехнулась ему. И нужно признать, улыбка ее была прекрасной, под стать ей самой, зубы же – белыми и ровнехонькими.

– Начинаем, – хлопнул в ладони Линде и подал знак трубачам.

Тревожный звук труб заставил толпу притихнуть. Помощник палача сорвал темную ткань, что до поры скрывала осужденного. Чернь завыла, а стражники у помоста сомкнули ряды.

Преступник поднялся с досок эшафота. Был он высоким плечистым мужчиной со смуглым лицом и седоватыми длинными волосами. Сейчас из одежды на нем оставался лишь серый покаянный мешок с отверстиями для рук и головы.

– Достойный бургграф и вы, благородные горожане, – громко произнес преступник, поскольку имел право последнего слова. – Я весьма сожалею вместе со всеми вами о смерти трех женщин из Биарритца…

Его прервал неблагосклонный вой толпы, а рядом с виском пролетел камень. Но от следующего преступник не сумел уклониться, получил удар в лоб и пал на колени, протягивая руки к людям, словно моля о милостыне. Один из солдат тотчас подскочил и заслонил его щитом. Стражники начали проталкиваться к негодяю, кинувшему камень. Часть людей кричала, чтобы убегал, кое-кто пытался его схватить, а все вместе это вызвало замешательство и суматоху.

Бургграф фыркнул, в раздражении разводя руки:

– Вот всегда так, – пожаловался. – И не лучше ли было сделать все в спокойствии, смирно и с уважением? Как думаете, мастер?

– Наверняка лучше, – засмеялся я. – Но толпа – лишь толпа. Сейчас успокоится.

Ведь люди дожидались зрелища, а всякое замешательство оттягивало финальное развлечение.

– «Мастер»? – переспросила Рита, склоняясь ко мне. – А можно ль спросить, отчего уважаемый бургграф вас так называет?

Вопрос был по существу, ибо в Биарритце я не носил официальной одежды – черного кафтана с вышитым на нем серебряным сломанным распятием, – но одевался как обычный мещанин.

– Так ведь Мордимер суть мастер веры и справедливости, знаток человеческих сомнений, – ответил вместо меня бургграф с избыточным, как на мой вкус, пафосом.

Я склонил голову:

– Всего лишь покорный слуга Господа.

– Ин-кви-зи-тор, – догадалась Рита. – Но ведь вы в Биарритце не по службе, верно?

– Боже упаси, – снова отозвался бургграф. – Он мой друг и милый сердцу гость.

Я снова склонил голову и ответил:

– Это честь для меня, ваша милость.

Тем временем толпа уже успокоилась, а негодяя, который кидал камни, схватили и оттащили в сторону. Насколько я знал бургграфа, будет он столь сурово наказан, что после дважды подумает, прежде чем снова нарушать порядок.

Осужденный поднялся с колен. Лицо его было в крови – он пытался стереть ее рукою, но кровь все текла из рассеченного лба.

– Бог свидетель, я не виновен в тех преступлениях, – крикнул он. – Смилуйтесь, господин бургграф, во имя Божье. Смилуйтесь! – протянул руки к ложе, в которой мы сидели.

Бургграф оперся о поручни кресла и с трудом поднялся на ноги.

– Верши свою повинность, пыточный мастер, – произнес он установленную формулу, будто и не слышал мольбы осужденного.

Обрадованная толпа завыла, а осужденный снова пал на колени и спрятал лицо в ладонях. Меж пальцев текли ручейки крови. Помощники палача взяли его под руки и подвели к самой петле. Да только на помосте все еще не было палача!

– Теперь смотрите, – сказал бургграф довольным тоном.

Снова зазвучали трубы, доски эшафота раздвинулись, и наверх выехал палач в кроваво-красной рубахе. Толпа, ошеломленная, удивленная и обрадованная неожиданным явлением, завыла во все горло. Раздались стук каблуков и свист.

– Поздравляю, бургграф, – сказал я. – Чрезвычайно достойный эффект.

Линде аж засветился и глянул на Риту, проверяя, благосклонно ли та отнеслась к действу, но прекрасная певица сидела с милой, отрешенной улыбкой.

Палач из Альтенбурга не был – что еще сильнее удивило присутствующих – в капюшоне, закрывавшем лицо. Видно, мало заботился об анонимности, а может, любил, когда дивились его красоте. Ибо, хоть ваш нижайший слуга и не знаток мужских статей, но подозревал, что палач по нраву женской половине общества. Его светлые волосы развевались на ветру, а на лице застыло выражение воодушевления. Полагаю, он мог бы добиться успеха как модель для скульптора или художника, но выбрал иной путь. И казалось мне, что не слишком долго будет по нему идти, ведь анонимность палачей не чья-то прихоть, но – защита от мести семей и друзей пытаемых да казненных.

Палач подошел к преступнику, положил руку ему на плечо и что-то прошептал в самое ухо. Скорее всего, просил о прощении, как и следует, согласно обычаю, но осужденный лишь тряхнул головой в немом протесте. Возмущенная толпа враждебно загудела. Палач развел руками и усмехнулся. Это несколько испортило эффект, поскольку даже с такого расстояния я заметил, что зубы у него неровные и почерневшие, с дырой на месте левого верхнего резца.

На эшафот взобрался худой монах с выбритой тонзурой и оперся на плечи осужденного. Я видел, что молится, поскольку губы его беззвучно шевелились. Потом монах перекрестил преступника и сошел с помоста.

Помощники связали осужденному руки за спиной, после чего приволокли к петле низкий широкий табурет и помогли преступнику на него встать. Тот, казалось, окончательно смирился с судьбой, но помощники палача были явно начеку. По прежнему опыту наверняка знали, что человек перед лицом смерти способен проявить неожиданное и сильное сопротивление. А кажущаяся пассивность – превратиться в отчаянную, безумную ярость.

Однако сейчас ничего не сулило сложностей. Осужденный позволил накинуть себе на шею петлю (палач скрупулезно изучил веревку, едва ли не с лаской дотрагиваясь до каждого волоконца) – и стоял теперь, готовый ко всему, с головой, откинутой назад.