Текст книги "Иллюстратор"

Глава 6. Древо познания

Но в один из дней она не появляется, не появляется и на следующий. Дорогой через лес я направляюсь к ее дому, чувствуя смятение. Что, если я навязываюсь, если я больше не угоден, не нужен, если я надоел, наскучил со своей любовью. Но все равно иду, в неведении мне не найти покоя. Я вижу ее дом, она сидит на скамейке в яблоневом саду вся в слезах. Заметив меня, она закрывает лицо руками, продолжая рыдать. Я ошарашен – никогда не представлял Аурелие плачущей. «Дело не во мне», – думаю я с облегчением (оказывается, и мне не чужд эгоизм влюбленного). Стыдно признаться, но я даже рад видеть ее плачущей. Так она кажется слабой, беззащитной, уязвимой и потому более близкой и не такой холодной, наконец.

Подхожу и спрашиваю, что случилось и почему моя любимая плачет. Обнимаю ее, но она продолжает рыдать, всхлипывая в моих объятиях. Смотрит на меня – глаза по-прежнему сияют холодным синим блеском, и слезы не в силах растопить этот лед.

– Древо познания… оно больше не производит элементал… Оно… засыхает!

«Как такое возможно?» – думаю я.

Аурелие на днях все-таки выполнила мою просьбу – показала, как работает ее ремесло. В самом центре яблоневого сада расположилась старая яблоня с массивным стволом и густой кроной; ветви ее, странным образом переплетаясь, походили на вены. Аурелие называет эту яблоню Древом познания. Древо не дает плодов, но производит элементал – субстанцию темно-синего цвета, которую Аурелие добывает из дерева с помощью специальной выводной трубки.

– Это элементал знания, – пояснила Аурелие, переливая полученную субстанцию в стеклянный сосуд.

Далее она взяла меня за руку и повела в сторону дома.

– Это своего рода ритуал, и он не предназначен для посторонних глаз, – произнесла с кокетливой усмешкой.

Ожидание было волнительным и многообещающим, и я не обманулся. В комнате стояла купель с уже подогретой водой, пар от которой поднимался, заполняя помещение теплой влагой. Аурелие наклонила сосуд с элементалом над купелью, уронила в воду несколько капелек жидкости, затем, не поворачиваясь, сняла платье, обнажившись полностью, и так застыла в облаке пара и блуждающих по стене теней, а я замер в восторженном оцепенении, созерцая совершенство, совершеннейшим дураком, не способным ни говорить, ни действовать.

Тем временем она погрузилась в купель, которая сразу же засияла ослепительным блеском, и цветок в ее сердце был центром этого сияния. Она казалась спящей, но ее состояние не было сном в обычном понимании. Тело погружалось в сон, но сияющий цветок, не зная сна, соединялся незримыми нитями с человеческой анимой, и по ним, будто кровь по рекам вен, бежал по течению вниз элементал знания, чтобы потом вернуться исполненным света мудрости и познания, идущего от обновленного человека Нижнего мира.

В тот день мне открылась тайна ремесла Аурелие, и в тот день я вновь писал ее портрет. Только на этот раз я задействовал воображение и не стремился достичь идеального сходства, ее лицо я скрыл в тени, акцентировав внимание на тонких изгибах тела, а на месте солнечного сплетения изобразил красный лотос, слегка прикрывающий лепестками округлые груди; лотос мерцал бликами различных оттенков красного – от бледно-розового до пурпурного.

С тех пор как Аурелие ворвалась в мою жизнь, она будто бы эту жизнь поглотила. Несомненно, это того стоило, даруя неизведанное доселе, ни с чем не сравнимое счастье. Но во всем этом было что-то неправильное, даже разрушительное, и я наконец понял, что именно: я ежесекундно терял самого себя, растворяясь в ней без остатка. Я и не заметил, как все мое существование стало полностью подчинено ей. Камаэль-художник скоро исчезнет в ледяном свете величественно прекрасной Аурелие. И станет ли любить Аурелие эту пустоту? Конечно же нет. Но лед ее настолько притягателен, моя зависимость необратима, и возврата нет, и прошлого не изменить. Если только… Внезапно я осознал то единственное, что всегда останется свободным от Аурелие, – мое созидание, мое творчество.

И в эту секунду я целиком отдался вдохновению, сделав последние штрихи к портрету, где центром внимания был сияющий лотос, а не она, и на этот раз мне было глубоко безразлично ее одобрение. Тут же я решил во что бы то ни стало оставить портрет у себя, тогда как предыдущий я подарил ей.

И что же? Аурелие с минуту озадаченно разглядывала портрет, затем мило улыбнулась и, ни слова не промолвив больше, оставила мне простор для размышлений. А портрет, как и было решено, украсил мой дом.

И вот сейчас, склоняясь над безутешной девушкой, я слышу о том, что Древо познания, через которое она творила свое чудо, засыхает, а значит, сияние цветка, пробудившего мое вдохновение, более не доступно взору.

– Этого не может быть! – вновь повторяю я.

– Убедись сам!

Аурелие подводит меня к дереву, и я не узнаю его: листья пожелтели, а ствол покрывает сухой нарост зачерствевшей коры, при трении рассыпающейся в пыль.

– Давно с ним такое?

– С позапрошлой ночи. По прошествии той ночи с ним что-то произошло, и оно начало увядать. Сегодня утром стало еще хуже. Что-то отравляет его.

– Ты говоришь, ухудшения заметны после ночи? А днем его состояние не меняется?

– Нет, следы увядания проявляются только по утрам.

Я обнимаю ее дрожащие плечи, заглядываю в ее глаза, в которых застыли слезы:

– Мы выясним, что это, я обещаю.

Мой план прост, и подходящее для него время приближается. День уступает место сумеркам, когда силуэты расплываются, сливаясь воедино с предметами, становясь почти незаметными, чтобы вскоре и вовсе потеряться из виду с наступлением ночи.

Я прячусь в ветвях раскидистого куста орешника, откуда Древо видно как на ладони; стою, не двигаясь – в ожидании – и не отрывая глаз от драгоценной яблони.

Первые полчаса проходят – и ничего, в следующие полчаса тоже ничего не происходит. Идет второй час ожидания, и бдительность постепенно ослабевает, мои конечности затекают без движения, и я начинаю переминаться с ноги на ногу, разгоняя кровь.

Вдруг чуть поодаль слышится шорох, похожий на шелест веток, непрерывный, плавный, нарастающий в ночной тиши. Замираю. Шорох становится слышнее. Сквозь непроглядную тьму по исполосованной древесными корнями земле в направлении Древа медленно двигается существо. Напрягая всю остроту зрения, я с трудом распознаю змею – длинную, узкую, угольно-черную. Добравшись до корней, змея начинает обвивать склизким туловищем ствол Древа, взбираясь по нему все выше и выше, затем, остановившись, резко впивается своим жалом в древесную кору, словно приклеиваясь к ней.

Я понимаю, что медлить дальше нельзя. Беру первый попавшийся под ногами камень, жаль, небольшой, мысленно ругая себя за то, что не позаботился заранее о более или менее сносном оружии; рассчитываю на то, что удастся хотя бы спугнуть змею, не позволив ей продолжить отравлять Древо. Стараюсь быстрее и как можно тише подобраться к Древу, но ветки предательски хрустят под ногами. Я ускоряюсь – змея на расстоянии удара, – замахиваюсь, и в ту же секунду голова твари отрывается от ствола дерева, и я ловлю на себе ее хищный, сверкающий первородной злобой взгляд. Резко, со всей силы, бросаю камень, но промахиваюсь, камень, не достигнув цели, ударяется о голый ствол – там, где мгновением раньше Древо задыхалось в ядовитых объятиях змеи, сейчас пусто. Стремительной черной молнией на невероятной скорости змея соскользнула со ствола и скрылась в спасительной зелени яблоневого сада. Меня охватывает досада, но лишь отчасти: змею я все-таки прогнал.

– Надо было ее убить, – слышу голос Аурелие у себя за спиной.

– Едва ли она вернется. Змеи – умные создания. Теперь она знает, что у Древа есть защитник и в следующий раз ее наверняка будет ждать засада.

– Хотелось бы верить, – с сомнением произносит Аурелие.

Но на следующие сутки хищник не является. Так же спокойно проходят еще несколько дней, и кажется, будто сад замер в умиротворении и надежде на возрождение Древа.

– Посмотри, – говорит Аурелие, и слезы радости наполняют ее глаза, которые в этот миг подобны ледяным озерам, переливающимся в солнечном блеске. – Древо познания лечится, оно оживает!

Я оглядываю яблоню: на месте опавших сухих листьев набухли почки, ветви распрямились, в корнях ощущается влага, а древесная кора перестала рассыпаться в труху.

– Это же прекрасно, Аурелие! – восклицаю я и со счастливой улыбкой заключаю ее в объятия.

Мы снова возвращаемся к прежней жизни: днем каждый занимается своим ремеслом, по вечерам мы проводим время вместе, и эти часы самые счастливые. Но я нахожу и другую радость: приходя домой, я не перестаю любоваться своим творением – портретом Аурелие, а если говорить прямо и не лукавить, портретом ее сияющего цветка – огненного лотоса.

Еще одна заря встает на небосводе, я просыпаюсь, кидаю мимолетный взгляд на портрет и, как обычно, собираюсь заняться насущными делами, как вдруг что-то приковывает мое внимание, побуждая вернуться к портрету. Встаю напротив – внимательно вглядываюсь в детали. Поначалу не замечаю ничего странного: те же знакомые линии, изгибы, проступающие сквозь раскиданные по холсту тени, груди, скрытые под лепестками, – все точь-в-точь как было, неизменно. И, как всегда бывает, когда в процессе поиска акцентируешься на деталях, не замечая того, что сразу должно бросаться в глаза, от внимания ускользает очевидное: в самом центре портрета лотос, цветок, сияющий красным, странным образом изменился, нарисованные стараниями моей кисти блики исчезли, он больше не сияет, от многообразия оттенков остался лишь один слившийся в тусклое пятно цвет запекшейся крови.

Внутри меня все холодеет, как только я понимаю, что это не обман зрения, не иллюзия, не плод воображения, навеянный сном. Мои пальцы скользят по холсту – материя та же, без изменений. Единственное, что могло таким образом повлиять на портрет, – время, но портрет совсем новый: ему нет и месяца. Нет, время здесь ни при чем. Что же тогда? Я неосознанно, с неведомой целью накрываю портрет плотным черным покрывалом. Мне нужно работать, и я вынужден оставить его.

В мастерской хаотично разбросаны кисти, баночки с красками, палитры, по разным углам вразнобой стоят мольберты. Кажущийся беспорядок обманчив. Я с легкостью нахожу в этом хаосе все необходимые принадлежности. Сажусь за мольберт. Сосредоточиваюсь на цветке, чувствую его дыхание, трепет его лепестков. С каждым вдохом неведомая сила наполняет его светом, чтобы он сам сделался источником света для человека из Нижнего мира. И где-то там, внизу, в далеком городе Нижнего мира, человеческий цветок раскрывается навстречу нисходящему лучу, начинает искриться, отражая ответный свет. Берусь за карандаш и рисую цветок, тем самым вдыхая в него жизнь. Он почти ожил в моих руках. И в этот самый момент меня осеняет.

Впервые я оставляю работу неоконченной, полуживой цветок падает к моим ногам и мгновенно умирает. Второпях я покидаю мастерскую в испачканной красками рубашке, вбегаю в дом, резким движением сдергиваю покрывало, обнажая портрет, и что я вижу – подтверждение своей догадки! Та сила, которую я пропускаю сквозь себя во время работы, что заставляет цветок оживать, купаясь в лучах божественного света, она, и только она ощущалась мной, когда я писал портрет Аурелие, струилась по венам, ее, и только ее я самонадеянно назвал вдохновением, пока она наполняла жизнью создаваемое моей рукой творение – красный лотос Аурелие. И да, портрет наполнился жизнью, дыша в унисон со своей первозданной проекцией, существующей внутри Аурелие. Блеск лотоса Аурелие отдавался блеском оттенков цветка на портрете; изменение оттенков лотоса на портрете обусловлено тем же изменением его живой проекции. А сейчас картина еще хуже – лепестки лотоса изогнулись в краях, будто увядая. Значит, и лотос Аурелие – ее анима – тоже увядает! Не будучи уверенным до конца в своей правоте, я знаю одно – как бы то ни было, я должен быть рядом с ней, чтобы все проверить и предотвратить увядание драгоценнейшего из цветков.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я мчусь очертя голову, минуя лес, захлебываясь в потоке встречного ветра, и вот уже виднеется утопающий в зелени яблоневый сад, а вскоре и деревянное резное крыльцо. Распахиваю дверь, бесцеремонно врываясь в дом.

Звук бьющегося стекла следует за ударом захлопнувшейся двери. Аурелие стоит посреди комнаты, а под ногами у нее валяется разбитая склянка, она глядит на меня в упор и с придыханием произносит:

– Как ты узнал? Погоди, я схожу за веником и приберусь, остальное потом.

Я понимаю, что не ошибся: с ней определенно что-то стряслось. И еще я понимаю, что не опоздал.

Аурелие возвращается, держа в руках веник и совок, и тут я замечаю свежую повязку на запястье ее правой руки, в месте расположения знака.

– Откуда это у тебя? Ты поранилась? – предполагаю очевидное.

– Змей вернулся и оставил мне это! – раздраженно отвечает Аурелие, указывая на запястье. – Он поджидал меня на Древе вчера вечером, хорошо замаскировался в сумерках и набросился на меня, как только я подошла.

– И ты никак не лечишься? Это же яд!

Аурелие, немного замешкавшись, отвечает:

– С ядом я разобралась. У меня имеется лекарство от укусов змей. Не забывай: наука – мое ремесло. Вот только рана долго заживает.

– Дай-ка я посмотрю! – говорю, приближаясь.

Она с испугом отдергивает руку:

– Нет, не стоит. Я только что сменила повязку. Ты лучше скажи: как ты узнал?

– Это удивительно, – отвечаю я, – твой портрет дал мне понять, что с тобой случилось неладное. Он – живой, понимаешь? Я случайно спроецировал твой цветок на портрет с помощью силы небесного света, которую я пропускал через себя. Это произошло само собой, помимо моей воли.

Аурелие смотрит на меня так, будто видит впервые:

– Получается, ты видишь мою аниму?

– Не совсем так. Цветок – ее отражение, я вижу отражение.

– Не все ли равно? Это одно и то же. И то и другое одинаково гадко! Не припомню, чтобы давала разрешение заглядывать мне в душу! – с неожиданной злобой восклицает Аурелие.

– Прости, но не я наделил портрет магическими свойствами, моего умысла в этом не было, – невольно оправдываюсь я.

– Вот именно! Ты сам ничего не в состоянии контролировать, впрочем, как и все здесь. Но именно ты был тем, кто открыл ворота свету, позволил ему войти и делать все что вздумается в угоду непонятно каким силам, пусть даже высшим и, без сомнения, могущественным!

– Не говори так! Это – божественный свет, быть проводником которого предназначено и тебе. Высшим силам было угодно, чтобы я увидел твою аниму и узнал, что цветок увядает. Вот что я увидел – увядающий цветок! Не больше и не меньше! – кричу я, наконец вспомнив, что именно побудило меня нанести Аурелие внезапный визит.

– Странно… Я ведь обезвредила яд… – задумчиво произносит она. – Возможно, состояние анимы проецируется с некоторой задержкой, и увядание цветка на портрете совпало с моментом нападения змея и моим состоянием после укуса, когда я почувствовала слабость и еле добралась до флакона с противоядием. Но потом самочувствие наладилось, и сейчас я в полном порядке.

Однако я позволяю себе усомниться – явная нервозность девушки и лихорадочный блеск в ее глазах дают повод заподозрить в ней неискренность.

Замечая мои сомнения, она тут же добавляет:

– Я имею в виду здоровье, конечно. Но я по-прежнему зла на тебя! – Аурелие приближается вплотную ко мне и говорит, чеканя каждое слово: – Никогда и ни при каких обстоятельствах не смей заглядывать мне в душу! Поклянись, что этого больше не повторится!

Ладонями я обхватываю ее плечи, чувствую, как они напряжены, и, стараясь хоть сколько-нибудь смягчить ее гнев, отвечаю:

– Клянусь, что никогда не поступлю против твоей воли! Я спрячу портрет в самый дальний чулан и больше не взгляну на него, если тебе этого хочется.

– Да, я так хочу. Ступай прямо сейчас! – Аурелие на мгновение останавливается в раздумье. – Лучше поступим по-другому: ты принесешь мне портрет, и я сама спрячу его в самый дальний чулан.

Сердце обдает холодом. Я создал портрет, будучи озарен особенным вдохновением, таким, какое ранее никогда не испытывал, пускай даже не вдохновением, а неведомой силой, которую я принял за вдохновение, сути это не меняет – той сути, что в этом творении заключено глубоко личное, существующее независимо от Аурелие, созданное не в угоду ее прихоти, то, что принадлежит только мне и никому больше. Я готов закрыть портрет непроницаемой материей и переместить в самый дальний угол самого дальнего чулана, но я буду знать, что он есть, есть вместе с неотделимой от него частицей меня самого, а значит, и я есть.

Я не готов расстаться со своим творением навсегда, отдав его Аурелие. Однако с какой надеждой она смотрит на меня!

– Нет, – отвечаю я, – я не могу.

Искры злобы вновь вспыхивают в ее ледяных глазах.

– Будь по-твоему, – сквозь зубы произносит она. – Спрячь портрет сам! Только сначала помоги мне разобраться со змеем.

К своему стыду, отмечаю, что про змею-то я совсем позабыл. «И почему она стала называть ползучего врага Древа змеем, а не змеей?» – задумался вдруг я.

– Он может вернуться, – продолжает Аурелие, – Я знаю, где его логово, мне удалось проследить его мерзкий змеиный след на земле. Не спрашивай подробности, они не важны. Важно то, что его нужно уничтожить.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – ты покажешь, где его логово, и я убью его, тогда и ты, и Древо будете в безопасности. Но сначала я спрячу портрет.

– Время дорого, портрет может и подождать! – в волнении заявляет она, касаясь моей руки.

Накрываю ее ладонь своей и отвечаю:

– Мне все равно нужно вернуться домой, раздобыть какое-нибудь оружие. Не с голыми же руками идти на змея!

Улыбаюсь, поворачиваюсь к двери и ухожу, не позволяя ей более меня задерживать.

По дороге пытаюсь привести в порядок мысли. Аурелие заметно нервничает, ее что-то тревожит, и дело не в портрете, между нами ледяная стена отчуждения, и она ежечасно крепчает, обрастая все новыми ледяными глыбами недоверия и непонимания. «И почему змей? Почему не змея?» – вопрос вертится у меня в голове, оставаясь без ответа, но я подспудно сознаю его важность, не в состоянии этого объяснить.

Прохаживаюсь по окрестностям. Поиски затруднительны, никому из нас не приходилось убивать змей. С большим трудом мне удается раздобыть у друзей внушительных размеров металлический предмет, напоминающий копье, местами проржавевшее, но вполне годное. С ним я возвращаюсь домой.

Колеблюсь несколько секунд, но все-таки срываю покрывало с портрета – лотос изменился, но не так, как я ожидал, – он не возродился, хотя и должен был после выздоровления Аурелие, а еще сильнее поник. Выходит, анима Аурелие продолжает страдать, несмотря на нейтрализацию яда. Но движения своей души она тщательно скрывает от меня, и я не скажу о том, что знаю, но тем не менее приложу все возможные усилия, чтобы помочь.

Не отдавая себе отчета зачем, однако в полной уверенности, что мои действия необходимы и правильны, срываю портрет с мольберта, сворачиваю его и укладываю в черный кожаный тубус, сшитый вручную нашими мастерами вощенной натуральным воском нитью, затем вещаю тубус на плечо с помощью ремешка.

Готовый встретиться со змеем, с копьем и тубусом я подхожу к дому Аурелие. Она стоит на крыльце, голубая шаль покрывает плечи, на запястье – свежая марлевая повязка.

– Ты видел портрет? – с порога интересуется Аурелие.

– Видел, но не смотрел на него, как и обещал. Я спрятал его, не снимая покрывала, – бессовестно лгу я, стараясь убедить самого себя в спасительности этой лжи.

Аурелие удовлетворенно кивает.

– А для чего тебе понадобился тубус?

– В нем бумажные листы на случай, если захочется что-то запечатлеть на обратном пути, – снова лгу я.

– Лишняя ноша – как глупо! А этим ты собираешься поразить змея? – с иронией спрашивает она, указывая на копье.

– Лучшего я не нашел. Придется обходиться тем, что есть. Когда прикажешь выдвигаться?

Аурелие берет меня за руку, и мы покидаем яблоневый сад, следуя в сторону, противоположную лесу, где редеет трава и почва становится каменистой.

Глава 7. Логово змея

Мне непременно хочется достичь логова змея до заката, но усталое солнце уже роняет прощальные оранжевые блики на унылые камни, скрываясь от надоевшего мира за линией горизонта в пурпурной дымке облачных гор. Дорога из беспорядочно разбросанных камней, измельченных и постепенно переходящих в мелкий песок, ведет к горному ущелью между двух скал. В коридор из высоких серых колонн со сглаженными ассиметричными формами почти не проникает свет. Понимая, что мы у цели, я крепче сжимаю в руке копье, предусмотрительно оглядываясь по сторонам. Я прошу Аурелие держаться позади меня.

– Надо подождать, – говорю я. – В расщелине темно, да и солнце уже садится, наступает время его охоты, скоро он сам должен выйти.

– А я страсть как хочу посмотреть, что там, хотя бы одним глазком, – говорит Аурелие, стремительно отталкивая меня и направляясь к каньону.

Хватаю ее за руку и не отпускаю:

– Почему ты так безрассудна? Отойди! Так и быть, я пойду первым, осмотрюсь, и, если опасности нет, ты сможешь пойти следом за мной и удовлетворить свое любопытство.

Аурелие с видимой неохотой уступает. А мне ничего не остается, как только перешагнуть порог сумрачного ущелья с занесенным для удара копьем.

Едва я пересекаю невидимые межскальные двери, сердцем внезапно овладевает неописуемый страх – чудится, что где-то здесь незримая, но вполне реальная опасность подстерегает меня. Глаза почти ничего не различают во тьме, и я уже решаю повернуть назад, как вдруг где-то в верхнем ярусе скальных ниш слышится шорох. Я поднимаю голову, и тотчас что-то громадное летит на меня сверху, сваливая с ног; копье выпадает из рук, ударяясь о камни, где и лежит бесполезным куском металла. Тянусь к нему, но нечто склизкое и холодное с невероятной силой сдавливает мне шею. Я тщетно пытаюсь разжать руками тиски, крикнуть Аурелие, чтобы немедленно уходила, но ледяные оковы смыкаются у горла, их давление возрастает, и ни говорить, ни дышать я не в силах.

Собравшись с духом, поднимаюсь на колени, страшная ноша перевешивает, отклоняясь к скале, и что есть сил ударяется об нее, на мгновение ослабив хватку. Воспользовавшись короткой передышкой, жадно глотаю воздух и кричу: «Беги, Аурелие!», одновременно стараясь подвинуть ногой лежащее на земле копье, которое вдруг оказывается совсем близко.

Глаза привыкают к темноте, и облик моего соперника становится различим – это змея или скорее действительно змей, тот самый, что отравлял Древо и которого я прогнал, но только он как будто вырос и выглядит втрое больше. Подвигаю копье ближе, а змей все сильнее сдавливает мою шею, еще чуть-чуть, и я умру от удушья. И вдруг, словно воплощение ночного кошмара, перед моим лицом возникает гигантская пасть с вываливающимся раздвоенным языком. В этот момент змей перестает душить, но происходит нечто похуже: его язык медленно и неумолимо тянется к моему рту, проникает сквозь зубы; все существо мое бьется в агонии боли и отвращения, когда я ощущаю острое жжение от его шершавого языка на моей гортани. Смиряюсь с близостью смерти, даже желаю ее, но она не приходит, вместо этого притупляется боль, горло немеет, а тело охватывает дурманящая слабость. Змей, оторвавшись от моего горла, шарфом виснет у меня на шее, замирая в спокойствии и умиротворении. И я, обессиленный, униженный и опустошенный, сквозь отяжелевшие веки гляжу в проход между скалами, где в ореоле закатного блеска легкими шагами во мрак ущелья ступает Аурелие.

«Неужели мой крик так и не был ею услышан? – с горькой досадой думаю я. – Или она настолько безрассудна, что вернулась по своей воле?..»

Бесстрашная девушка подходит ближе, исчезающий за горизонтом свет мерцающими звездами танцует на ее плечах… Низким чарующим голосом Аурелие произносит:

– Я выполнила свою часть уговора, Ботис! Теперь твоя очередь исполнить обещанное.

Не веря своим ушам, не желая принимать открывшуюся мне правду, сотканную из паутины предательства Аурелие вкупе с моей собственной глупостью и доверчивостью, я впитываю каждое сказанное этими странными сообщниками слово в бесплодной надежде отыскать опровержение столь жестокой реальности или, в конце концов, оправдание поступку Аурелие. Теперь мне стало понятно, почему она называла его змеем, а не змеей, – как иначе, раз они уже успели познакомиться!

Змей сползает с моей шеи, поворачивая голову к своей гостье, и из его пасти вылетают слова – человеческие слова, тягучие, медленные, но вполне отчетливые:

– Да, фея, благодарю тебя за то, что привела Художника. И я сдержу слово: то, что тебе нужно, находится у меня в сундуке. Но сначала я должен увидеть, на что он способен.

Змей поворачивает голову в мою сторону.

– Я обещала только привести его, – говорит Аурелие. – Остальное меня не касается. Не видать тебе больше Древа познания, если сейчас же не отдашь элементал.

Змей надрывно смеется в ответ:

– Ха-ха-ха! «Хочу узнать все тайны мира» – так ты говорила? Представь себе, я их узнал благодаря полученному из Древа элементалу, и, поверь, тебе не понравится то, что ты узнаешь. А мне Древо больше без надобности. Знания не принесли счастья, скорее наоборот. Но счастье принесет Художник, он поможет мне вернуться домой, по крайней мере в то место, которое я хотел бы назвать домой.

– Ботис, ты – демон. Домой – это куда? К адским котлам?

– Напрасно ты иронизируешь, сестренка, я по праву могу теперь тебя так называть.

– Да, я согласилась предать и из-за тебя утратила свою природу, – с металлом в голосе произносит Аурелие, – но это не отменяет нашей с тобой договоренности.

Змей протяжно зашипел:

– Верно, не отменяет. Но за обсуждением наших дел мы совсем забыли о Художнике. Он, бедняга, я погляжу, заскучал. Пора ему продемонстрировать свое мастерство!

Я оглушен и сломлен, а самое скверное – разочарован собой. Идиотизм положения жертвы, тупой безвольной овцы, обманом приманенной на заклание эфемерным божествам, буквально выбил почву у меня из-под ног даже скорее, нежели удушье и ядовитый поцелуй змея. Мне нечего сказать и незачем жить. Но другая часть меня, наверное, та, что создавала живые цветки, та, что видит свет и всегда открыта для него, не позволяет сдаться: внезапным вихрем нахлынувший из неведомой пустоты прилив сил очищает разум, словно жилище от грязи, избавляя от стыдливой и жалкой скорби, и я отчетливо понимаю, что способен все изменить, пускай даже мой цветок закроется раньше предначертанного часа.

Впервые после нападения змея я решаю заговорить. Но на усилие связок исторгнуть звук или на худой конец хрип или стон отвечает тягостное безмолвие. Я шевелю губами впустую, голосовые связки парализованы.

Змей замечает мои потуги.

– Не мучайся понапрасну! – говорит он. – Это я отнял у тебя голос, теперь он – мой. Иначе я не смог бы вот так запросто с тобой болтать. Погоди минутку, и я все тебе разъясню. Ты, вероятно, хочешь знать, как мы сговорились с сестричкой. Очень просто. Я и не думал отравлять Древо, я поглощал элементал знания. Я всего-навсего хотел понять замысел Создателя, а поняв, осмыслить свое место в этом замысле. Мы, демоны, созданы огнем, огонь горит внутри нас. Благодаря демонической сути я способен без вреда для себя поглощать элементал, тогда таким, как ты или она, он мигом сожжет внутренности.

Как ни странно, но потеря голоса не уничтожает меня, а скорее, наоборот, заставляет собраться, сосредоточить то немногое, что осталось во мне для единой цели – убить змея. Не за этим ли я сюда пришел? Это поможет собрать осколки, на которые распалась моя душа, пока я, ведомый Аурелие, медленно и методично рассыпался на части. Но для начала неплохо бы узнать, что змею от меня нужно. А змей продолжает монолог, и я внимаю ему.

– Моя магия способна остудить элементал, что я и предложил сестричке, явившись ей во сне той самой ночью, когда ты так смело прогнал меня, что, впрочем, было не сложно, ведь я был мал и уязвим. В обмен она привела тебя, за что я говорю ей спасибо.

Демон по имени Ботис смотрит на Аурелие, которая сверлит его взглядом покрасневших от напряжения глаз, нервно кусая губы.

– Так выполни свое обещание! – в нетерпении восклицает она. – Скажи, что ты хочешь от него, и поскорее покончим с этим!

Аурелие поворачивается ко мне, встречая мой прямой укоряющий взгляд, и я с удовлетворением замечаю, что она выдерживает его с трудом.

Ботис, будто ее и нет, продолжает, обращаясь ко мне:

– Видишь, у скалы позади тебя стоит сундук? Это своего рода клад – хранилище магических артефактов, которые я насобирал за свою долгую жизнь. Среди них множество никчемных вещей, но иногда попадались и редкостные ценности, такие как элементал знания, с помощью которого мне, отверженному демону, стали доступны тайны мироздания, что, однако, меня вовсе не порадовало, зато я понял, к чему стоит стремиться. Как бы странно это ни звучало, но больше всего на свете я хочу обрести дом, семью, жить среди себе подобных, день за днем передавая накопленный прожитыми столетиями опыт.

От удивления Аурелие бешено хохочет, нервно вздрагивая всем телом:

– Не верю своим ушам! Змей, демон и семья – парадоксально и противоестественно, да к тому же банально глупо!

Ботис молчит, лишь его размеренное тяжелое дыхание время от времени прерывает наступившую тишину. И в этой тишине Аурелие неуловимой тенью проходит позади меня, приближаясь к сундуку:

– Я сама отопру сундук, если позволишь.

– Как многое тебе еще неведомо, сестричка, – отвечает собственным мыслям Ботис. – Открывай!

Аурелие стоит напротив меня по другую сторону резного сундука, инкрустированного пятиугольной пентаграммой в ореоле драгоценных камней, открывает сундук, нечаянно задевая меня крышкой, что дает мне повод переместиться, встав вплотную к ней, столь близко, что можно почувствовать холод, исходящий от ее рук. Порывистым движением я с силой сжимаю ее кисть и, не давая опомниться, сдергиваю с запястья марлевую повязку. Змей с сатанинской мощью тут же придавливает меня к земле, но я успеваю разглядеть: на месте родового знака и придуманного укуса нестираемым клеймом алеет красный череп с кровоточащими глазницами – символ демонической природы и вселенского зла.

Аурелие возвышается надо мной, глаза ее пылают злобой, и тем страннее звучит ее речь:

– Не смей его трогать, демон! Прости меня, Камаэль! – говорит она, обращаясь уже ко мне. – Моя природа изменилась, когда я пошла на сделку с демоном, что не замедлило отразиться на предательском цветке, начертанном твоей рукой, – вот что ты увидел на портрете.