Текст книги "Иллюстратор"

Глава 3. Лекарь и змеи

– Так вот, – продолжал Сагда, – я знаю, о чем говорю. Я – лекарь. Так случилось, что всю свою жизнь я имел дело со змеями, будь они прокляты: добывал их яд, препарировал, извлекал желчные пузыри, чтобы приготовить целебные снадобья. Многие из моих лекарств активно использовались для излечения бесплодия. Этим недугом одно время страдала значительная часть женского населения Пангеи. Бесплодие явилось последствием заразной хвори, которой переболели поголовно все жители Королевства. От хвори никто не умирал, переносилась болезнь более или менее легко, без видимых осложнений. Лишь позднее, когда тысячи семей после тщетных попыток завести детей стали массово обращаться к знахарям, это тяжкое последствие безобидной на первый взгляд заразы вышло наружу. Дело в том, что хворь, несмотря на исчезновение симптомов заболевания, не погибала, а продолжала жить в организме, прячась, усыпляя бдительность ее носителя; будучи безвредной для мужчин, она между тем целенаправленно и методично угнетала женскую репродуктивную систему, приводя к тому, что женщина полностью утрачивала способность выносить плод.

Итак, я практиковал лечение женского бесплодия, обнаружив, что змеиные внутренности и яд прекрасно справляются с уничтожением остатков заразы в человеческом организме. Мои ресурсы нуждались в постоянном пополнении. Потому мне приходилось регулярно охотиться на змей в здешних лесах, которые народное невежество вкупе с суеверием и домыслами нарекло Проклятыми. Сам я никогда не верил россказням о лесных чудищах, но присутствие лесных духов ощутил на себе.

Надо сказать, духи леса не одобряли мои вылазки на охоту. Оказываясь в лесу, я ступал на их территорию, наполненную терпкими, а местами еле осязаемыми запахами древесной трухи, корневищ, влажного мха, свежей хвои; я омывал руки в прозрачных ледяных ручьях леса; я не боялся захаживать в болотистую сердцевину чащи.

Следуя в глубь леса, я начинал ощущать голоса в моей голове, вначале шепчущие, но затем, по мере продвижения, все более отчетливые и громкие. «Остановись…» – шептали они. «Остановись…» – вторили друг другу. Отдаваясь в голове, голоса эти конечно же не принадлежали человеку. То были духи, которые предупреждали, предостерегали, угрожали незваному визитеру их владений. Чем дальше я петлял лесной тропой, тем пронзительнее и несноснее вгрызалось шипение в мой разум. Но все же рациональное начало во мне брало верх над суеверным страхом, и я внушил себе мысль о нереальности угроз этих бесплотных существ, в то время как реальность недугов моих больных сомнений не вызывала. Я противопоставил силу человеческой воли чарам природы и долгое время побеждал или по крайней мере считал себя победителем. Холодный разум знахаря, врачевателя воздвиг железный заслон, отстранил голоса, спрятав их за невидимой ширмой, но, к сожалению, это не помогло избежать проклятия, а лишь приблизило будущие несчастья.

Однажды по дурости я взял на охоту своего девятилетнего сына Чонгу. Он так просил, а я не мог ему ни в чем отказать. Его несчастная мать умерла при родах, и он был для меня всем – единственным родным и по-настоящему дорогим человеком на этой треклятой земле.

Мы подошли к Проклятому лесу на рассвете. Я доверил Чонге нести полотняный мешок, куда собирался положить пойманных гадов. Всю дорогу Чонга, всегда словоохотливый и разговорчивый, молчал. Но я был сосредоточен на деле и не обратил на это должного внимания.

При приближении к болоту мы заметили змею, необычную, странного красно-оранжевого окраса и вдвое больше обитателей местных болот – гадюк. Помедлив секунду, я беззвучно подошел к рептилии и быстрым отточенным движением прижал ее голову к земле специальным крюком, затем схватил пальцами чуть ниже головы, надежно зафиксировав.

Отбросив крюк за ненадобностью, позвал сына, чтобы он передал мне мешок. Но лишь шелест листвы на верхушках деревьев был мне ответом – шелест, показавшийся вдруг зловещим, пугающим, отчего разом заледенело сердце. Стоя со змеей в руках, я резко обернулся и вздрогнул – Чонга стоял прямо передо мной с остекленевшими глазами, зажав в руке камень. Не успел я опомниться, как сын – моя плоть и кровь – замахнулся для удара. Инстинктивно уклоняясь, я разжал пальцы, фиксировавшие змею, и она тут же выскользнула. Извиваясь в молниеносном броске, змея прыгнула на мальчика, который как раз в тот самый миг очнулся от дурмана, но, не успев понять, что натворил и осознать происходящее, продолжал стоять как истукан, не предпринимая попыток отстраниться или противостоять нападению. Смертоносным жалом мерзкая тварь вцепилась ему в руку и тут же отскочила, скрывшись в высокой траве.

Все произошло в считаные мгновения. Чонга даже не успел вскрикнуть. Я бросился к нему, схватил раненую руку, впился в нее зубами, пытаясь отсосать яд, и даже подумал, что мне удалось, поскольку Чонгу ничто не беспокоило, кроме часто бьющегося сердца: «От испуга, – думал я, – от испуга».

Держась за руки, мы двинулись домой. По дороге сын начал просить прощения:

«Папа, я не знаю, как так вышло, это был не я, я впустил его в себя. Он заговорил со мной, во мне, как только мы вошли в лес… Он о чем-то предупреждал… шепотом, потом громче… потом я ничего не помню. Прости!»

На половине пути Чонга вдруг зарыдал со словами: «Папа, я не чувствую руку!»

Онемение – признак интоксикации змеиным ядом. Для лекаря, работающего со змеями, это было так же очевидно, как и то, что я слишком рано успокоился.

Дома имелся запас противоядий, и, как только мы переступили порог нашей избы, Чонга принял антидот. Но время шло, а облегчение не наступало, онемение продолжило распространяться. Противоядие, эффективное от гадюк, перед ядом этой твари оказалось бессильно. Оставалось последнее – седлать соседскую лошадь и гнать что есть мочи к королевским жрецам в долину кристальных озер, к замку самого Короля Филиппа.

Распустив всех пациентов, я молнией добежал до соседского дома, одолжив лошадь, взобрался на нее, сына посадил перед собой, и поскакал.

Путь лежал через ненавистный Проклятый лес, где я тщетно пытался заглушить шипящие голоса призрачного мира. «Оттсступисссь… его не сспасстиии…» – вторили они, снова и снова без спроса вторгаясь в сознание. Но я мчал и мчал, гонимый надеждой и потоками ветра, и, насколько хватало воли, гнал докучливых гостей из своей головы.

Минули почти сутки с того момента, как я пробрался через Проклятый лес, и вот наконец передо мной в темном отражении озерной глади предстал королевский замок с множеством башен из мрамора цвета запекшейся крови. Цитадель кудесничества располагалась ниже по склону, отделенная от замка глубокой расщелиной с перекинутым через нее узким бревенчатым мостом.

Привязав лошадь у коновязи неподалеку от моста, я с сыном на руках вошел на территорию. Дежурившие у ворот стражи не препятствовали – просители часто наведывались в Цитадель.

По холодным коридорам крепости страж провел нас к жрецу по имени Бама в небольшую, слабо освещенную келью, крайне скромно обставленную, практически лишенную мебели, с единственным зарешеченным окошком, которое почти вплотную примыкало к потолочному своду.

Бама, как и все жрецы, был выбрит наголо и облачен в просторную красную хламиду; сквозь тонкую кожу лица просвечивали острые скулы, а костяшки длинных пальцев при каждом движении издавали неприятный хруст. Выражение его морщинистого лица было неопределенно: оно могло равно означать как сочувствие, так и презрение.

Он принялся задавать разнообразные и нелепые, по моему разумению, вопросы обо мне, моем ремесле. Спросил также, единственный ли у меня сын. А тем временем Чонга, покинутый всеми, лежал на циновке, конечности его к тому моменту полностью онемели. С каждым ударом часов королевской башни его шансы на жизнь уменьшались, и с каждым ударом часов в такт ударам моего сердца нарастала гнетущая безысходность, подогреваемая нетерпением и раздражением.

Неторопливая, размеренная речь жреца казалась убивающе медленной – настолько, что я, потеряв остатки самообладания, пал ниц к полам его длинной одежды и, теребя красную ткань, стал молить с криком, надрывно:

«Сжалься, любезный жрец! Если есть у тебя противоядие? Коли знаешь ты, как вывести дрянь из моего сына, просто дай мне средство, которое поможет! Не рви душу бесполезным словом! Открой же глаза свои и взгляни – мой сын вот-вот умрет! Он и так едва дышит!»

«Пусти! – повелел жрец тем же бесстрастным тоном. – Мне придется тебя оставить ненадолго».

Но я не отпускал, крепко сжимая полы его хламиды.

«Ты обезумел от горя! Пусти!» – Бама дернул на себя край одежды, стараясь освободиться, но безуспешно.

В этот момент дверь кельи слегка приоткрылась. Сначала показалась тонкая рука в черной перчатке, опирающаяся на дубовую трость, что отливала темно-красным оттенком. Потом в келью, тяжело ступая, прошаркала старуха, сгорбленная, с головы до ног в черном одеянии; лицо ее облегало нечто похожее на кольчужную сетку того же черного цвета, за которой видны были одни глаза.

«Да, – прошелестела старуха, – он обезумел от горя!» – и зашлась гортанным кашляющим смехом.

И даже в шепоте ее, еле слышном, в столь неуместном и оттого диком и мерзко звучащем смехе безошибочно улавливались ноты вседозволенности, присущие лишь обладателям безграничной власти. Без сомнений, передо мной стояла сама Королева Фрея.

«Анима, – продолжила Королева так тихо, что ее почти невозможно было расслышать, но я, тем не менее, внимал каждому ее слову, – анима… то, что люди давным-давно потеряли, есть истинное величие человека, его суть, основа… Здесь, в Цитадели кудесничества, с благословения Бальдра и под моей опекой жрецы научились зарождать аниму, сеять ее, подобно семенам растений. Но семена эти, нежные и прихотливые, нуждаются в благодатной почве, коей прекрасно служат людские страдания, отчаяние, страх утраты близкого человека, лишения, сводящее с ума одиночество. Поэтому жрецы помогут тебе, страждущему, отчаявшемуся отцу на грани безумия».

Я замер в волнительном ожидании.

«Но и ты, – продолжала она, – должен будешь кое-что дать нам взамен».

«Все что угодно, Королева!» – припав к ее ногам, воскликнул я, мысленно ликуя в надежде на скорое спасение сына.

«Они дадут Чонге противоядие, и он будет жить. А цена… цена не важна», – так думал я.

Не удостоив меня взглядом, Королева Фрея обратилась к жрецу:

«Позаботься о нем!»

Тот отвесил низкий поклон со сложенными у переносицы ладонями, как принято в знак особого уважения, и Королева направилась к выходу. Но неожиданно остановилась в дверях, обернулась, будто бы забыв о какой-то мелочи, и тихо, шепотом, произнесла:

«Ты изменишься, Сагда, но когда будешь меняться, не дай погибнуть семени, которое зародится в тебе!»

Смысл сказанных ею слов я осознал гораздо позже, не тогда. А тогда я, горя нетерпением, уставился на жреца в ожидании спасительного снадобья для сына.

Как сейчас вижу: он стоит, его бесцветные глаза не отрываются от меня, в них укоренившееся презрение к таким, как я, перемешивается с едва уловимой жалостью; в руках его оказывается черная тканевая повязка, которую я натягиваю на глаза, материя непроницаема. Мы выходим из узкой кельи, Бама идет позади меня, толкая в спину. Слышно, как кто-то, подняв с циновки Чонгу, следует за нами.

Спускаясь по узким проходам лестничных лабиринтов Цитадели, я время от времени спотыкаюсь, падаю, упираюсь в шершавые каменные стены, ударяясь лбом, карябая руки, а жрец все толкает меня резче и резче, похрустывая костяшками пальцев.

Наконец, мы оказываемся в помещении, из щелей которого тянет холодом и сыростью. Бама разрешает снять повязку. Это подвал, по углам которого закреплены догорающие масляные лампы на проржавевших подставках. Чонга, брошенный на пол, лежит недвижим. Бама не спеша подходит к нише, где в ряд выстроены стеклянные и глиняные емкости: различающиеся по габаритам колбы, сосуды, банки и прочие вместилища жидкостей; ни на одном из них я не вижу надписей. Сердце мое бьется в надежде, когда он берет оттуда миниатюрных размеров пузырек, заполненный веществом оранжевого цвета.

«Твоего сына укусила не обычная змея, а мутант, и, боюсь, мутант особенный. И не Цитадель, а духи леса приложили к этому руку. Поэтому обычные противоядия не подействовали. Я дам то, которое поможет».

Жрец говорит, не оборачиваясь. И я снова теряю контроль, думая о лежащем на полу Чонге, о времени, которое для него на исходе, и невыносимо медлительных движениях жреца. Бама поворачивает ко мне свое узкое скуластое лицо, намереваясь продолжить речь, но не успевает открыть рот, как я бросаюсь к нему и вырываю из его рук пузырек со спасительным снадобьем, быстро отдергиваю крышку, кидаюсь на пол, склоняясь перед Чонгой.

«Нет! – что есть сил кричит жрец. Застигнутый врасплох неожиданным нападением, он захлебывается в собственном крике: – Это убьет его! Это не для него!»

Запах, вырвавшийся наружу из-под приоткрытой крышки пузырька, кажется смутно знакомым, и это почему-то останавливает меня скорее, нежели истошные вопли жреца. Только теперь вместе с кисловатым дурманом эссенции до разума долетают слова: «Это не для него».

«А для кого?» – вопрошаю я, все еще сжимая в дрожащих руках пузырек с оранжевой жидкостью. Из-под отпертой крышки едва заметно сочится дымок.

«Снадобье для тебя! – выдыхая, отвечает жрец. – Исполни свою часть сделки – выпей его! Это приказ Королевы! И сразу получишь противоядие для сына».

Понимание так и не приходит. Но я знаю одно: Королева получит все что хочет, даже если этим даром станет моя собственная жизнь.

Не раздумывая, я залпом выпиваю содержимое пузырька. Горло обдает огнем, со следующим вдохом железными тисками сдавливает грудь, мои легкие словно готовы разорваться на части. Но все же мне удается вдохнуть и выдохнуть воздух, заполняя помещение парами того же смутно знакомого запаха.

Бама с интересом наблюдает, затем протягивает мне глиняную бутылочку со словами:

«Возьми противоядие. Половину дай сыну сейчас, другую половину – через сутки».

Я тут же вливаю Чонге сквозь онемевшие губы вязкую липкую жидкость и закупориваю бутылку.

Думая о спасении сына, я и не подозревал, что, согласившись на сделку, в обмен на жизнь Чонги продал свою собственную природу, а скрежет закрывающихся за мной ворот Цитадели возвещал о том, что я больше никогда не буду прежним.

Обратно ехали медленнее. То ли лошадь вконец обленилась и не желала прибавить ходу, то ли устал я и не достаточно ее подгонял. Размышлять о поведении лошади я не стал, меня переполняла радость, ведь, как только мы покинули Цитадель кудесничества, самочувствие сына стало понемногу улучшаться: онемение исчезало, посиневшие губы приобрели розоватый здоровый оттенок, появившийся румянец придал доселе бледному лицу свежесть, а на подходе к Проклятому лесу Чонга уже мог видеть и говорить. Он благодарил и снова просил прощения за случай в лесу. Раскаяние ни в чем не повинного создания, искреннего и чистого сердцем, тронуло меня до глубины души; я мысленно дал себе зарок больше никогда не брать его с собой, представлял, как буду беречь его, – пережив близость потери, я сознавал его ценность для меня вдвойне. Но окончательно успокоиться, почувствовать, что угроза для жизни сына все-таки миновала, я мог бы, только переступив порог родного дома, а для этого предстояло снова пересечь Проклятый лес, другого пути не было. Чувствуя, как Чонгу при виде темно-зеленых раскидистых ветвей, похожих на гигантские руки великанов, готовых увлечь путника в густую непроходимую чащу, охватила дрожь, я шепнул ему ласково:

«Не бойся, сынок, ты следуешь этой тропой в последний раз», – и невольно напророчил дурное, сам того не подозревая.

Чем ближе мы подъезжали к лесу, тем сильнее противилась лошадь.

«Давай, мерзкая кобыла, вперед! – подстегивал я ее. – Как некстати взбрело тебе в голову лениться!»

И странно: когда я слезал с лошади, оставляя Чонгу лежать на ее холке, она преспокойно шагала в сторону леса, но стоило мне вновь усесться на нее, она то застывала как вкопанная, то начинала брыкаться. Вскоре мне ее строптивость стала невмоготу – всякому терпению приходит конец. Тем более что ночь надвигалась неумолимо, обволакивая сгущающимися сумерками тайные покровы непролазной чащи.

Кое-как оседлав строптивую кобылу, я с силой сжал ей бока сапогами, приказывая идти вперед, но вместо этого кобыла, поднявшись на дыбы, сбросила нас с Чонгой на землю и унеслась стремглав в Проклятый лес, предпочтя нашей компании встречу с духами ночи. «Будь она проклята, туда ей и дорога», – подумал я.

Чонга был цел, и это главное. Но теперь нам предстояло пройти через Проклятый лес пешком, чувствуя морозное дыхание приближающейся ночи. И снова я понес сына на руках.

«Папа, – говорил Чонга, – я опять слышу голоса, они в моей голове, они шепчут, от них не отделаться».

Не страх, а злость обуяла меня; я и сам бы хотел вновь услышать эти шелестящие голоса, открыться им, не трусить, как бывало раньше, а вступить в бой лицом к лицу с духами Проклятого леса. Я взывал к ним мысленно: «Вот он я, Сагда, знахарь и охотник на змей! Сразимся в открытом бою! Вылезайте из своих нор и возьмите меня! Только отпустите сына! Не зовите его! Он ни в чем перед вами не виноват!» Но Проклятый лес был глух, ничто не отвечало на мой призыв. Из нас двоих только Чонга своей непогрешимостью, своим светом приковывал внимание темных духов – вконец испорченный колдовством жрецов лекарь оказался им более не нужен. Я вдруг ощутил себя безлюдным, затерянным на краю света островом, к которому и небеса, и то, что под землей, одинаково глухи, отрезанным от мира, где несчастных детей терзают могучие злобные духи, а я одиноким странником бреду сквозь непролазные заросли с непосильной ношей на сердце, неведомо откуда наперед зная, что мой путь ведет к неминуемой потере. Но я все брел и брел сквозь лесную тьму в густеющий туман, а Чонга меж тем бредил, лишаясь сил у меня на руках:

«Я стану принцем в зачарованном лесу, если уйду с ними, так они говорят. Я миную телесную немощь и муки смерти. Они обещают, что я увижу солнце, утраченное людьми. Так говорят они».

«Не верь, сынок, – увещевал я, – не поддавайся, останься со мной, дом уже близко».

Но меня будто бы отрезало невидимой глухой стеной, по одну сторону которой – мой родной сын, плененный лесными духами, а по другую – я, отчаянно пытающийся достучаться до Чонги, которого я нес, прижимая к груди, но который, вопреки всем усилиям, удалялся от меня все дальше и дальше, с понятной легкостью соблазняемый щедрыми обещаниями скорого избавления от тягот бытия. Неискушенный разум Чонги не привык защищаться. Легковерный и открытый, он впустил в свои светлые чертоги лесных паразитов, и те без труда завладели его детским наивным существом, отравив приторным ядом лживых посулов.

На последнем издыхании я вырвался из мрака лесных владений с отяжелевшим телом сына на руках, объятый скорбью в понимании жестокой правды о тщетности всех усилий. Когда назойливые когтистые ветви остались позади, я решился взглянуть в глаза сына. Пустые и остекленевшие – такими я увидел их в последний раз. Положив ладонь на застывшие веки, я ощутил исходящий от тела холод. Сын был мертв, и давно, а все остальное – наваждение, дикий, всепроникающий морок. Исчезнувшее затмение разума открыло его неминуемым уколам боли, и я, утопив лицо в руках, зашелся в безумном, рвущем горло крике. Кровь ударила в голову, в висках бешено застучало, я зажмурился в нелепой надежде проснуться от кошмарного сна, в отчаянном непринятии правды.

Спустя время я открыл глаза. Боль не исчезла, но моему взору предстало нечто: корни одинокого дерева на опушке леса обвивало мерзкое, склизкое, извивающееся красно-оранжевым туловищем существо – та же змея, что мы с Чонгой упустили, – и, если верить Баме, одержимый духом мутант, казалось, ухмылялся, уставившись на меня, сверля своими огненными зрачками. Тут впервые меня охватила ярость, но не человеческая, а подлинная животная первобытная ярость, инстинктивная и необузданная.

«Для сына это уже ничего не изменит, зато изменит для тебя!» – в исступлении выкрикнул я.

Все, что я помню, – это кровь, прилившая к глазам, и жар, охвативший тело. Дальше наступила тьма, и после тьмы я очнулся. В окровавленных руках я держал змею, разорванную надвое; неровные края ее половин сочились тягучей слизью, источая характерный кисловатый запах, и да, это был тот самый запах… запах, исходящий из того самого пузырька с жидкостью, который я, не задумываясь, осушил, выполняя свою часть сделки.

Голова моя успела остыть, тело дрожало от холода в предрассветном облаке болотного тумана. В полусне я добрел до дома, тяжелым грузом волоча за собой мертвое тело сына; в полусне выслушивал соболезнования соседей; в полусне похоронил Чонгу на деревенском кладбище рядом с могилой его несчастной матери; в полусне чередой друг за другом сменялись ночи и дни.

Помню, как впервые за долгое время я решил умыться. Наполнив бидон умывальника колодезной водой, ополоснул лицо, подошел к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул на себя: из зеркала на меня пялились, не мигая, огненно-оранжевые глаза – то были глаза змея. И в уме тут же всплывали прощальные слова Королевы: «Ты изменишься, Сагда…» Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?

И я стал меняться. С каждым днем человеческие черты сменялись змеиными, не сразу, постепенно я утрачивал природный облик. Медленное перерождение сопровождалось болью и ломотой во всем теле. Самым мучительным было состояние смены кожи, когда на всей ее воспаленной, приобретшей вдруг желтоватый оттенок поверхности стали появляться язвы, кровоточащие и слизистые, трансформирующиеся в затвердевающие на глазах чешуйчатые струпья.

Я не мог выйти из дома – рассыпающиеся в муку кости не позволяли достичь порога и отворить дверь или позвать на помощь, да и какой был в этом смысл – любой, кто бы увидел меня таким, тотчас убежал бы прочь, а если бы и позвал кого, то только для того, чтобы забить чудовищного мутанта палками. Временами я лежал пластом на окровавленном полу, временами ползал, тело билось в лихорадке, переходя из озноба в жар, и так снова и снова. Но более всего страшила утрата человеческой сути. Я впустил в себя зверя, как только умертвил ту змею, разорвал ее на части, утратив контроль, поддавшись инстинкту. Рассудок человека пленили дикие потребности зверя, загнав разум в дальний угол. Постепенная физическая трансформация шла своим чередом и была лишь делом времени, и, когда она завершилась, я вышел из дома – выполз оттуда ночью в поисках пищи.

Огромный, неестественных размеров и пропорций змей, способный совершить прыжок на высоту взрослой ели, могущий без труда проглотить крупного кролика, не говоря уже о любого вида грызунах, или даже при желании задушить человека. Змей ползал по лесу: охотился на всякую живность, не гнушаясь и рептилиями, убивал и ел, а потом опять убивал – разум змея жил только этими потребностями, духи леса в этот разум не проникали. А главное, зверь не думал об умершем сыне, у зверя не было сына… и его смерти тоже не было. Зверь уже не помнил, что был когда-то человеком.

Так продолжалось до тех пор, пока змея не поймали охотники и не доставили в железном ящике прямиком в Цитадель кудесничества, к тому самому жрецу Баме. В стенах крепости змей впустую источал яд, кусая прутья железной клетки, куда его поместили.

«Вот каким ты сделался, Сагда, настоящим зверем, истинным мутантом. Жаль, Королева возлагала на тебя надежды, а ты их не оправдал. Ты же лекарь, ученый человек. И посмотри, во что ты превратился! Придется отправить тебя в Яму к другим мутантам, где ты до конца своих дней будешь рвать людей на части на потеху публике…»

Изгибая кривой рот в злорадной ухмылке, жрец продолжал:

«Как звали твоего сына? Чонга? Он, кажется, все-таки умер. Может, и к лучшему. Большее благо – умереть, чем видеть тебя таким».

Бама приговаривал, тихо усмехаясь и гремя склянками, общаясь с самим собой в полной уверенности, что змей его не слышит или не понимает. А змей тем временем, услыхав имя сына забытого человека, которым был когда-то, стал потихоньку воспринимать сказанное. Одновременно все пережитое стало высвечиваться в пробудившемся разуме картинками, появлявшимися из потаенных уголков сознания одна за другой. Воспоминания возвращались в обратном порядке, и вместе с ними к этому существу, уже более не змею, чудесным образом возвращался человеческий облик. И когда жрец, закончив разговаривать со своими склянками, решил наконец удостоить зверя взглядом, стеклянные колбочки выпали из его костлявых рук и со звоном разлетелись вдребезги, разбившись о гранитные плиты пола.

«Разве такое может быть?!» – в изумлении прохрипел жрец и, выпучив бесцветные глаза, уставился на совершенно голого человека с неровным ежиком черных волос и желтоватого оттенка кожей, корчащегося от боли в клетке, где минутами ранее был заключен гигантский мутант-змей.

Бама тут же выбежал вон и принялся звать кого-то. Между тем память вернулась ко мне окончательно. Боль от трансформации прошла, но на смену ей пришла другая – та, что неотступно сопровождала всякие мысли о сыне, та, с которой я не в силах был сосуществовать.

Спустя еще немного времени я снова удостоился чести беседовать с самой Королевой Фреей. В сопровождении Бамы она явилась в затхлый подвал Цитадели, чтобы лицезреть небывалое чудо обратной трансформации. Она была в том же черном облачении, мешком сидевшем на ее иссушенном теле, и сетчатая маска все так же скрывала лицо. В одной руке она держала металлическую коробку с приоткрытой верхней крышкой, в другой – дубовую трость, которой она, ни говоря ни слова, стала водить по прутьям железной клетки.

«Сейчас, – наконец промолвила она, обращаясь к жрецу, – мы узнаем, насколько удался наш эксперимент, победа это или досадная игра случая».

Бама смотрел на Королеву, а еще пристальнее на таинственную коробку в ее руках с благоговением, словно в ожидании долгожданного чуда.

Королева попросила меня приблизиться. Но я был наг и не знал, как следует поступить, потому мешкал. Она разгадала мое смущение и засмеялась характерным шепчущим смехом, еле уловимом, напоминающим кашель.

«Ты все больше походишь на человека. К тебе вернулся стыд. Это хорошо. Распорядись подать одежду этому человеку, Бама!» – приказала Королева, интонацией сделав акцент на слове «человек», что Баме явно было не по душе.

Однако он не замедлил с выполнением приказа – мне тут же кинули в клетку поношенные штаны и рубаху, в которые я немедленно облачился и, более не тушуясь, приблизился к прутьям. Столкнувшись лицом к лицу с Королевой, я уставился в прорези маски для глаз. Глаза оказались ярко-голубыми и выделялись на тусклом фоне ее старушечьего одеяния и серых подвальных стен.

Королева, подойдя к клетке, отбросила трость и, велев мне не шевелиться, приблизила странную коробку вплотную к моей груди. Прищурившись, заглянула внутрь коробки, приподняв крышку. Вглядываясь в содержимое коробки, она простояла пару минут или больше. Жрец тоже застыл в ожидании, ни словом, ни шорохом не нарушая воцарившуюся тишину.

Наконец Королева заговорила.

«Снова пусто, – упавшим, чуть слышным шепотом с весомой долей разочарования произнесла она. – В тебе нет источника света. Ты уничтожил зачатки света. Семя, которое зародилось в тебе, не дало ростков. Твоя эгоистичная натура бездумно истратила едва рожденный свет на возвращение человеческого облика. Его последний ресурс истощился при превращении тебя в человека, после чего полностью иссяк».

«Ваше Величество, – вмешался жрец, – он не навсегда останется человеком. Он – обращенный, но не такой, как остальные. В отличие от себе подобных, он сможет обращаться в зверя, когда ему вздумается. На свободе он представляет опасность. Прикажите отослать его в Яму, ему там самое место».

В тот момент мне уже было все равно. Мысли о сыне и, как уверяла Королева, загубленный мною свет вернули мне человеческий облик, в то же время необратимость его утраты через знакомую и потому вдвойне страшную в одном только ожидании боль, разрывавшую меня изнутри, вызывала лишь одно желание – желание умереть, и как можно скорее, а где смерть настигнет меня – в Яме, Проклятом лесу или в этом затхлом подвале крепости, – не имело никакого значения.

Но, как ни странно, Королева возразила Баме, выговаривая тихим шепотом, медленно и тщательно подбирая слова:

«Он не будет обращаться в зверя, когда ему вздумается, а исключительно следуя инстинкту, идя на поводу у эмоций. Сможет этого избежать – останется человеком, если захочет. Да и у меня на него имеются определенные планы. Я намереваюсь предложить ему некую работу, причем непосредственно по его знахарскому ремеслу. Но пускай не обольщается, радости это занятие не принесет, но всяко лучше, чем Яма. Ведь так? – Королева пронзила меня хищным взором изготовившегося к нападению ястреба: – Справишься, а, Сагда-лекарь? Только не смей отвечать, пока не узнаешь, что от тебя требуется. Если будешь исправно делать свою работу, останешься невредим. Но не жди помощи, если Хранители схватят тебя в обличье зверя. Тебе известны законы Королевства – тогда уже никто и ничто не спасет тебя от Ямы».

Дальше я выслушал подробности поистине безрадостной и даже губительной работы, которую должен был выполнять, тебе эти подробности ни к чему; и я согласился, поразмыслив поостывшей головой, что если есть хоть малейший шанс сохранить в себе человека и жизнь, то следует им воспользоваться, – какая-никакая, но жизнь есть жизнь, так что я предпочел это безрадостное, но человеческое существование Отстойнику, гниение в котором неизбежно ожидает наши гиблые души, когда чужая рука опускает веки, закрывая взор навсегда.

И так я живу уже много лет. По возвращении из Цитадели я возобновил прием больных. Как и прежде, веду с виду обычную жизнь деревенского лекаря. Я помню, что мне нельзя злиться, раздражаться, нельзя испытывать голод или долго обходиться без мяса – это то же, что быть голодным, – иначе я превращаюсь в змея, что происходило уже пару раз. Правда, мои нынешние трансформации, в отличие от ранних, больше не сопровождаются болью, но я всякий раз теряю контроль и способен творить страшные вещи. А рассказал я тебе это, – Сагда искоса взглянул на меня, – для того, чтобы ты был готов: здесь совсем не дают мяса, кормят, как ты знаешь, одной пресной кашей. Как долго смогу продержаться – не знаю. Уясни одно – срыв для меня неминуем, и, как только он случится, я нападу на тебя. Я должен был предупредить. Что делать – решай сам.