Текст книги "Иллюстратор"

Выслушав, Аурелие тоном всезнающего ментора отвечает:

– Поверь, я – та, кто отдал все за обладание знанием, – говорю тебе: нет никакого света, наш мир во льдах, и неоткуда взяться источнику, способному оживить цветок. Ты способен иллюстрировать иллюзии, перемещать предметы и живую материю между мирами, но воскресить умершее тебе не дано, для этого нужен божественный свет, который исчез навсегда.

– Но я хочу хотя бы попытаться! – отказываясь усомниться в своих силах, возражаю я.

– Попробуй! – говорит Аурелие и немедля протягивая мне компас. – Надеюсь, неудачная попытка заставит тебя передумать.

– Я попробую, но позже, – отвечаю ей.

Для того чтобы приступить к исполнению своего бессмысленного, по мнению Аурелие, замысла, необходимо собраться с силами, и отдых – все что мне требуется сейчас.

Глава 10. Часть картины

Я поворачиваюсь и иду назад, обратно к хрустальным гробам, подвешенным на ледяных цепях, с тубусом на плече, и Кьяра хвостиком следует за мной, оставляя на снегу следы тоненьких лапок. Обозреваю застывшие во льдах гробы и узнаю до боли памятные, грезившиеся во сне лица друзей, приятелей, соседей, просто знакомых, которые, забывшись в сладкой безмятежности, витают в безоблачном мире света, но этого мира больше нет, и беспросветная грусть щемит сердце. Подхожу к своему гробу, ложусь в него и засыпаю с единственной мыслью: так не должно быть.

Я просыпаюсь от ощущения чего-то холодного и влажного на лице – это Кьяра будит меня, вылизывая нос.

– Прекрати! – с улыбкой говорю я, вытираю кончик носа рукавом и треплю Кьяру по мягкой шерстке.

Ей глаза-бусинки смотрят, излучая бесконечную преданность, и сердце переполняет ответная любовь к этому чистому, созданному моей фантазией существу.

– Пойдем! – говорю я Кьяре, и она послушно следует за мной к замерзшему озеру с трещиной – окном в Нижний мир мертвых лотосов и серых теней.

У озера мы застаем Аурелие, неподвижно сидящую в окружении ледяной глади и созерцающую экран, что одиноким огоньком мерцает посреди пустынных льдов.

– Я ждала тебя, – говорит она, озаряя лучезарной улыбкой синих, в тон окружающего льда, глаз.

– Посмотри! – Аурелие указывает на экран. – Это прошлое Нижнего мира, они и без Обезьяны были обречены.

На экране среди моря света, щедро изливающегося с небес, трудно было различить людей.

– Они плескались в лучах изобиловавшего света и могли делиться им друг с другом, так много его было, но он оказался им не нужен. Люди погрязли в ссорах, зависти, неукротимом желании обладать золотом, в фальшивом блеске которого легко теряются души. Блеск золота застлал им глаза, и сквозь позолоченную пелену с небес больше не проникали благодатные лучи – Обезьяна появилась на пригодной почве, возделанной для нее самими людьми.

И да, я вижу людей предающих, людей, уничтожающих друг друга, людей, погрязших во лжи ради золотой наживы; вижу женщин, разменивающих себя на золотые украшения; вижу воинов, во имя золота растрачивающих доблесть; святыни, оскверненные, попранные, обмененные на золотые идолы. И правоту Аурелие нельзя не признать.

– Все так, – говорю я, – но я хочу вдохнуть жизнь в их цветки, я должен попытаться.

С этими словами я начинаю возрождать незадолго до того погасший экран, возвращая картинку Нижнего мира в настоящем времени. Для начала стараюсь обнаружить хоть одного человека с живой анимой в мрачном мире теней, но поиск результата не приносит.

– Ты не найдешь здесь ничего, кроме теней, – с печальным удовлетворением констатирует Аурелие.

Тогда я нахожу первую попавшуюся тень, беру в руку Кисть и со всей возможной страстью во всепоглощающем нетерпении начинаю выводить на экране среди теней цветки лотоса, придавая им алый окрас движением мысли, структурирую блики, призванные отражать божественный свет, и жду появления первых признаков воплощения живой анимы в силуэте избранной тени. И преобразование наступает, но это совсем не то, что я ожидал: рядом с тенью ярким огнем вспыхивает воплощенный цветок, однако тут же краски его тускнеют, быстро уходя в серые полутона; мгновением позже я вижу тотальную серость, как и все в этом мире, и мертвый лотос безжизненно падает к ногам человека-тени.

В бессилии роняю Кисть на снег.

Аурелие подходит ко мне и нежно кладет руку мне на плечо:

– Видишь, твой замысел обречен на неудачу, Камаэль. Оживить аниму под силу только божественному свету, который давно исчез с лица земли, и след его покоится в бескрайних снегах. Смирись и не печалься! Построй заново этот мир под себя, для себя и для нас с тобой!

Я смотрю в ее проницательные глаза, излучающие мудрость веков, которую она впитала, заплатив непомерно дорогую цену, сознаю, что логика ее безупречна и она тысячу раз права, но что-то, точно заноза, колет меня изнутри, что-то из далеких глубин давно забытого сна не позволяет принять суть вещей и дать окончательно уговорить себя.

– Я буду пытаться еще, – говорю я, сам не веря своим словам. – Я буду искать источник света, пока не иссякнет надежда найти его, я не отступлюсь.

Аурелие тяжело вздыхает:

– Как знаешь, только избавь меня от необходимости созерцать эти жалкие бесплодные попытки!

– Ты вольна поступать, как тебе угодно. Я не ищу помощи. Ты свободна идти куда пожелаешь!

– Свободна? – произносит Аурелие со злой усмешкой. – Мы заперты с тобой в этом ледяном аквариуме, и единственный выход отсюда – это…

Аурелие тычет указательным пальцем в направлении Кисти, сиротливо валяющейся на снегу.

– Так что тебе нужно? – спрашиваю я, поднимая Кисть и очищая ворсинки от налипших снежинок.

– Создай для меня новый мир и воплоти меня в нем! – говорит Аурелие.

– Разве такое возможно? В компасе нет свободных секторов.

– Кисть не привязана к компасу. Она способна запечатлевать иллюзии на любой поверхности и даже в пустом невесомом пространстве. Тебе стоит всего лишь нарисовать экран в воздухе.

«Если Кисть способна создавать новые миры, то насколько же велика сила, заключенная в ней? Не исключено, что источник этой силы сродни искомому божественному свету, – думаю я. – В таком случае, Аурелие может ошибаться, и Кисти все же доступна магия, способная возродить заключенную в цветке аниму и вернуть истинный свет обоим мирам».

Я воодушевлен, мне не терпится приступить к работе, но неизвестно откуда взявшийся, необъяснимый пока что, но отчетливо узнаваемый страх простирает к моей душе свои ядовитые щупальца, заглушая зародившуюся было радость.

– А ты уверена, что возможно воплотить тебя, живое создание, в этом выдуманном мире? – говорю я вслух, и слова будто бы опережают мою мысль, предопределяя тот скрытый страх, который отказывается признавать рациональный разум, – боязнь потерять Аурелие навсегда, диктуемую бессознательным желанием возродить чувства, унесенные сном, любовь, нерушимую даже перед ударом предательства, слепую и безотчетную, абсурдную в своей безответности.

– Это можно узнать лишь попробовав, – отвечает она, и неприятным уколом отзывается в сердце осознание неизбежности этой попытки.

– Хорошо, – с неохотой соглашаюсь я. – Расскажи, каким ты представляешь мир, куда хочешь уйти?

Я берусь за Кисть с видом мастера, готового исполнить очередной заказ.

– Нарисуй мне Нижний мир, каким он был до Обезьяны, во всем его несовершенстве, с людьми, отвернувшимися от света во имя золота, отвернувшимися от солнца, льющегося с небес, незаметного для них и обесцененного. В этом мире люди недалекие, зависимые и не понимают очевидного. Обладая необходимыми знаниями, я смогу найти себе достойное место среди них, а со временем и подчинить, перестроить их мир под себя, раз здесь мне этого не дано. Я сама стану для них светом, открывающим новые горизонты и мечты, несущим знание прозябающим в невежестве умам, и в том сама обрету цель.

– Но как ты не понимаешь, что мир, сотканный из твоих фантазий, мир иллюзорный. Сотворенный по твоему заказу Иллюстратором с помощью волшебной Кисти, он будет всего лишь миражом, и разве есть смысл в том, чтобы изменять придуманную жизнь придуманных созданий? Не лучше ли было бы использовать твои драгоценные познания для возрождения анимы живых существ двух настоящих миров, починить то, что сломано?

– Не вижу разницы, никому доподлинно не известна природа наших миров, и никто не поручится, что мы сами, Нижний и Верхний миры, не есть порождение чьей-то фантазии, что Бальдр создал именно наш мир, что наш мир не какая-нибудь банальная копия кем-то давным-давно подсмотренной через замочную скважину реальности. Эта неопределенность не мешает, однако, нашему стойкому убеждению в собственной аутентичности. Так и люди, созданные Кистью, будут жить и верить в свою реальность, а я стану их проводником, опорой, светочем знания на пути к преображению, развитию и дальнейшему совершенствованию.

– Допустим, так и есть, и нам не дано знать свою природу, но наша с тобой реальность – в нашем общем прошлом, нашей памяти, единой на двоих, нашем общем, одним на двоих, сном, в наших спящих братьях и сестрах, блуждающих в бесцельном забвении, которым мы обязаны помочь.

– Ты забываешься! – резко прерываем меня Аурелие. – То был всего лишь сон. Желаешь вспомнить про реальность – загляни в свой гроб!

После таких слов мне ничего не остается, как просто взять Кисть и исполнить заказ – в этом сердце едва ли меньше льда, чем в окружающей снежной пустыне.

Я провожу Кистью по воздуху и невольно боюсь ранить белые перья облаков, улетающих в неведомую даль, подобно миражу, исчезающих в голубом океане неба, как будто их и не было вовсе, как и всё, с чем я соприкасался в этой жизни. Грубо очерченными линиями экран разрезает пространство, издавая звонкий металлический звук – он будто вторит стону моей души. Мое состояние далеко от вдохновенного порыва, и я не сочиняю, я копирую – копирую точь-в-точь то, что видел в секторе Нижнего мира: людей в переливчатом солнечном свете, их вожделенное золото, их еще живые цветки – все, что было до Обезьяны. Я копирую зеленые леса с непроходимыми тропами и первозданную красоту вечерних гор, провожающих алый закат, скромные жилища простых людей, предметы быта и многое, многое другое.

Я рисую машинально, без эмоциональных включений, но старательно, механически расставляю акценты, дополняю цвета, варьирую оттенки, по всем законам живописи распределяю светотень, но лишь по инерции, без сердца – струны души молчат, ибо свет не льется и лотос не живет без вдохновения истинного, исполненного подлинной силы. Я, однако, пишу, и картина оживает на глазах, превращаясь в отдельный мир, живущий собственной жизнью по прихоти его создателя, поддавшегося на уговоры и посмевшего воплотить чужую фантазию.

Картина не окончена, а Аурелие уже стоит перед ней, готовая стать ее частью, раствориться в сотворенной мною иллюзорной проекции Нижнего мира. Я касаюсь ее руки; такое чувство, будто я снова нем – не нахожу слов, которые стоило бы сказать на прощание, хочу лишь запомнить прикосновение, запечатлеть его в памяти чувств и сберечь навсегда.

Принимаюсь за портрет Аурелие: темный силуэт в потоке солнца появляется на экране, ее настоящая фигура начинает мерцать, мерцание поглощает форму, и вскоре сама форма исчезает, сменяясь поблескивающим очертанием по контуру, которое тоже постепенно стирается в отдаляющемся отзвуке слов благодарности и прощания.

Экран гаснет. Я остаюсь в мертвой тишине льдов, нарушаемой лишь пронизывающими порывами дико холодного ветра, разметающего под ногами снежную пыль.

Механически бреду к хрустальным гробам. Кьяра путается в ногах, видно, специально, в боязни быть забытой, тычется носом в колени, и я чешу ее за ухом, ощущая живое тепло от ее мягкой шерстки.

Кладбище хранит покой моих сестер и братьев в ледяном коконе вечных грез. И стоит ли его нарушать? Будут ли они благодарны, если я найду способ их разбудить и они очнутся после своих безмятежных снов в хрустальной усыпальнице ледяной пустыни, где божественный свет – всего лишь миф, навеянный грезами, а вместо весеннего тепла их тела окутает ветреный холод в обманчивых бликах зимнего солнца?

Нет, сначала я должен отыскать свет. В Кисти заключена огромная сила, которая способна творить, образуя живую материю из ничего, а значит, вполне вероятно, что с ее помощью я смогу этот свет воссоздать. Но как? Да очень просто – так же, как я создал Кьяру, я должен его нарисовать.

В волнительном предвкушении успеха, воодушевленный удачной идеей, берусь за Кисть и с уже привычной легкостью наполняю пространство мерцающими линиями экрана, вспоминаю свет, каким он помнится из снов о мире Вечной весны, где я ловил в цветах его отражение, живительной силой наполняющий аниму, возвращающую благостный отсвет в ответном блеске. Но мне не хватает чего-то, в цепи созидания света недостает звена, и сомнение червоточиной вгрызается в душу; я в изнеможении роняю Кисть. Я не в состоянии нарисовать божественный свет, потому что в действительности никогда его не видел. Все, что я помню, это сливающиеся в солнечных лучах его отражения в лотосах, многочисленные отражения отражений, но сам источник благодати точно стерт из памяти незримым художником. Но память хранит ощущение, вернее, невероятную мощь, исходящую от силы, заключенной в божественном свете, проникновение которой я наиболее явственно и полно переживал, когда писал портрет Аурелие с лотосом в центре, безраздельно отдаваясь струящемуся потоку, целиком растворяясь в нем. И насколько надо быть самонадеянным дураком, чтобы увериться в возможности изобразить эту силу, придать ей форму, заточить в замкнутом пространстве одного из миров то, что само объемлет все существующие миры, воплотив непостижимое, неизведанное в обыденном по велению Кисти.

Опустошение овладевает мною. Накатывает очередной порыв ветра, я ежусь от холода, только теперь понимая, насколько он прожигает тело. С тубусом и Кистью иду вперед, навстречу очередной ледяной стене. Ветер усиливается, кружа в вихре потоки снега, нещадно колющего глаза. Солнце скрывают набежавшие темно-серые тучи, и я кажусь себе льдинкой, случайно прилипшей к снежному кому, ненужной и чуждой ему. Этот мир, подобно снежному кому, который растет, вбирая в себя подходящей структуры снег, принимает только понятных для него существ, а ненужные теряются по пути, вот и я стал для этого мира заблудившимся странником, незваным чужаком. Мнится мне, будто сама земля отталкивает меня, гонит прочь, призывая холод колючих ветров, сырость сугробов и нависающее над головой темное небо.

Я продолжаю идти неведомо куда, силясь понять зачем, и неизменный мой спутник – одиночество не так гложет меня, как осознание бессмысленности всех моих усилий. Странствуя по облакам грез, уверенный в своем предназначении, я дарил свет, который сам так и не познал, и даже это был только сон; неведомая рука судьбы наградила меня Кистью, и замысел судьбы тогда показался ясным – я полагал себя творцом, избранным спасти Вселенную, вновь открыв ее для божественного света. Но я ошибался. Обретение Кисти не было промыслом судьбы, да и не было никакого замысла вовсе. Кисть не способна зародить свет, я никакой не избранный, а всего лишь случайный обладатель магического артефакта, мне по силам только играться с ним, воплощая наяву свои незатейливые выдумки. И нет в это ни смысла, ни воли, ни света.

Достигаю самого края необузданных ветров и касаюсь ледяной стены. Мне вспоминается Аурелие, ее холодные поцелуи, руки, которые я вечно старался согреть. Она ушла, а вместе с ней ушло ее недоверие, ее нелюбовь, ее предательство. Но она забрала с собой не только это, а еще и частицу меня живого, страстно и беззаветно любящего, сияние цветка в моем сердце, мой собственный источник света.

Боль сожаления от безвозвратной потери сдавленным стоном ломит грудь, и я кричу так громко, что содрогаются ледяные скалы, и ветер подхватывает истошный крик, унося его к бескрайним пределам бесконечной Вселенной. Я вспоминаю, какой живительной силой наполнялось все мое существо от одного ее присутствия рядом, и если тело мое пробудилось от сна благодаря элементалу, то душа моя ожила лишь при встрече с ней. Я расточительно отдавал ей весь свет, который так беспечно, с готовностью отпустил навсегда под руку с ее нелюбовью. Я помню ее взгляд сквозь тусклые стены расщелины – растерянный, запутавшийся, полный сожаления, нет, не любви, конечно, но какого-то странного тепла, – взгляд в поисках надежды. Возможно, она искала надежду во мне тогда, в каньоне, и я невольно ее оправдал, поровну разделив элементал. И возможно, также она искала во мне надежду здесь, во льдах, она ждала, что я придумаю решение, единственно верное, подходящее для нас обоих, но для понимания этого мне не хватило элементарной сообразительности; она ждала, что я ее не отпущу, приму сам это решение, как и должен был сделать, но в силу моего скудоумия этого не случилось.

Я вспоминаю про тубус. Снимаю с плеча ремешок и кладу тубус на снег, приоткрываю крышку. Откуда тотчас вываливаются чистые листы, и в поле зрения попадает обернутая ими картина – портрет Аурелие. Разворачиваю портрет и вглядываюсь в него: совершенство утонченных изгибов тела приковывает внимание, грудь обнажена, ее более не прикрывают лепестки красного лотоса, а на месте солнечного сплетения несуразной кляксой уродливо дремлет мертвый цветок. «Что это значит? – спрашиваю я себя. – Аурелие мертва? Или мертва ее анима, а она живет где-то в сотворенном мною мире, бродя по нему бездушным призраком? И вина в этом целиком и полностью лежит на мне».

Лихорадочно черчу экран, проверяю компас – стрелка расположена где надо – в секторе настоящего времени, вызываю в памяти проекцию нарисованного для Аурелие мира и вывожу ее на экран. Кьяра, не понимая моего беспокойства, слепо сочувствуя, трется мордочкой о мои ноги, и я встречаю ее глаза, полные наивной преданности. Это существо по моей прихоти обречено на жизнь со мной, я за него в ответе, и потому Кьяра последует за мной, а точнее, я – за ней, поскольку, если я уйду первым, Кьяру некому будет воплотить. Сажая Кьяру перед собой, я говорю: «Не беспокойся и жди меня, я скоро буду». И вот, стараниями Кисти на рисунке возникает Кьяра, дрожащая и испуганная (ей невдомек, зачем и как она вдруг очутилась в чужом незнакомом мире), но послушно ожидающая своего хозяина. Кьяра вслед за Аурелие становится частью картины, а в настоящем мире от нее остается только тусклое мерцание.

В последний раз окидываю взором ледяную пустыню хрустальных гробов и холодных прозрачных скал. Мертвый мир – как застыв шее воспоминание прошлого, для которого я не в силах ничего изменить. Я прощаюсь с ним, отправляясь навстречу тому единственному, что имеет смысл, – своему источнику света, в надежде спасти его… ее – Аурелие, свою любовь, неразделенную, но единственную и настоящую.

Не раздумывая больше, быстрыми штрихами вывожу набросок самого себя на экран и с последними начертанными линиями резко теряю зрение, затем и ощущение тела покидает меня, мысли теряют связь, и последнее, что приходит на ум: «Кисть, я забыл про Кисть… и я ухожу навсегда».

Кажется, прошла вечность, и ко мне возвращается зрение, но не силы; лежа на кирпичной мостовой, оглядываясь вокруг, я понимаю, что попал совсем в другое место, резко отличающееся от того, что рисовал. Окружающий мрак явно контрастирует с теми радужными красками в бликах щедро разливающегося солнечного света, изображенного мной. Нет, такой мир я не мог создать для Аурелие, никак не мог.

Глава 11. Кузнец

Я продолжал стоять, немой и безоружный, под стальным взглядом Главного стража Пангеи Ланселя Грэкха, который продолжал ждать ответа.

– Он за все время ни слова не произнес, – вмешался молодой Хранитель, подобострастно склонив голову, и голос его дрожал.

Главный страж, не удостоив его взглядом, снова обратился ко мне:

– Ты немой? Я угадал?

Я кивнул.

– Нем, но не глух, – пробурчал Главный страж себе под нос. – Парень поедет со мной! – скомандовал он своей свите, и копыта лошадей зацокали по булыжной мостовой.

Я сидел за могучей спиной Ланселя Грэкха, еле удерживаясь на лошади, так как руки мои были скованы, и терялся в догадках, зачем я ему понадобился.

Мы проехали городскую площадь под поклоны уступающих дорогу стражей-Хранителей, пересекли мост с гремящим под ним водопадом и вступили в Нижний город – обитель нищеты и унылых трущоб. Откуда-то со стороны задних дворов ветер доносил затхлый запах, какой обычно источают гниющие растения. За углом, когда ветер подул нам прямо в лица, вонь стала невыносима, и я невольно уткнулся носом в холодный металл рыцарских доспехов.

Главный страж захохотал:

– Понимаю… Ты, чужак, никогда здесь не был. Смотри! – Широкой ладонью он указал на огромную свалку мусора, черной неприглядной горой возвышающуюся над трущобами. – Это Отстой ник – то, что остается от нас после смерти. Тела сжигают и сваливают сюда, лишь это неизменно. Поэтому люди и цепляются за свою жалкую жизнь, всеми правдами и неправдами оттягивая момент превращения в кучу гнили и пепла. Будешь хорошим мальчиком – для тебя этот момент наступит еще не скоро, – цинично проговорил рыцарь, и мы поскакали прочь от этого мрачного обелиска смерти.

Каждый порыв встречного ветра с каплями моросящего дождя отдавался ноющей пульсацией в висках и нескончаемым прокручиванием в голове одной и той же фразы: «Это неизменно, неизменно лишь это…»

Мы прибыли к месту назначения, когда утро уже миновало, возможно, миновал и день – время суток в мире, где сумрак поглощал день, а ночь утопала в объятиях кромешной тьмы, было неопределенно.

Оказавшись у неказистого дома с массивной железной дверью, я с удивлением обнаружил, что свита исчезла, теперь мы были одни с Ланселем Грэкхом.

– Заходи! – скомандовал он, отворяя дверь и подталкивая меня вперед.

Едва я вошел, как горячий сухой воздух обжег лицо. С непривычки стало трудно дышать. Оглядевшись, увидел большую печь – горн с открытым очагом, – от которой исходил жар, тут же были мехи для нагнетания воздуха, чуть поодаль располагалась наковальня, лежали молоты и кувалды различной величины, глаза выхватывали клещи для захвата стальных заготовок, тиски, топоры, обсечки… всевозможные приспособления, применяемые в кузнечном ремесле.

В кузнице работал человек в высоких сапогах, льняной рубахе и тяжелом фартуке из грубой ткани; лицо будто высечено из камня. Он вынимал клещами из горна раскаленные заготовки, перекладывал их на наковальню и доводил до ума. Ритмичный стук молота и потрескивание бревен в печи создавали полифинию адской жаровни.

Грэкх швырнул доспехи в угол кузницы и остался в светлой рубахе навыпуск, похожей на ту, что была надета на угрюмом кузнеце, который продолжал колдовать над металлом, казалось, не замечая нас.

– Это единственное место, где мы можем поговорить без свидетелей, – прокричал рыцарь мне в самое ухо, – подмастерье не в счет.

«Если, конечно, не оглохну», – подумал я.

Грэкх сделал приглашающий жест рукой, и я последовал за ним в глубь кузницы, к которой примыкала кирпичная пристройка со стеклянной верандой. В пристройке находилась кухня, откуда доносился аромат свежей выпечки; посередине веранды стоял обеденный стол из крепкого дубового массива.

Рыцарь обхватил обе мои руки, скованные наручниками, широкой ладонью, а пальцами другой без видимых усилий разогнул металл; руки стали свободны, разве что запястья «украшали» широкие кровяные браслеты. Стало очевидно, что у зверей в Яме не было перед ним шансов.

– Ты конечно же голоден. Садись, за едой все и обсудим! – сказал Лансель Грэкх и крикнул в сторону кухни: – Виктор, накрывай на двоих!

Само собой разумеется, я очень хотел есть, а ароматы кухни и гостеприимство хозяина дома (пусть его внешность и была пугающей) создавали атмосферу уюта. Я чувствовал себя в безопасности, хотя и понимал, что странная обходительность рыцаря, без сомнения, служит какой-то особой поставленной им задаче.

За столом Лансель начал разговор:

– Когда-то давно, до тюрьмы и Ямы, я был кузнецом и трудился здесь. Впрочем, кузнецом я и остался. Только раньше я ковал оружие на заказ, а теперь кую оружие для себя. Я люблю ощущать в мышцах силу, люблю с жаром и потом укрощать сталь. Я толкую об истинной силе, которая достигается через боль, упорство и терпение в преодолении своей лени и телесной слабости. Вряд ли ты поймешь меня. Но вот что ты понять обязательно должен: я – Главный страж и много лет служу при дворе, но эта служба не изменила моей сути, я не плету интриг, я – простой кузнец, и рыцарство – не мое, мое дело – молот и наковальня…

Грэкх посмотрел в сторону кузницы, где по-прежнему не стихали удары молота.

– Ни юлить, ни хитрить я не стану, не терплю хитрость и в других. Поэтому усвой: я задаю прямые вопросы, а ты на них прямо отвечаешь, и от твоей честности и открытости зависит твоя дальнейшая судьба.

В этот момент перегородка, отделяющая веранду от кухни, приоткрылась, и к нам вышел мальчишка лет двенадцати с подносом в руках; его появление вынудило рыцаря прерваться. Со звоном поставив металлический поднос на стол, Виктор, так звали мальчика, принялся разливать чай из фарфорового чайника в простенькие стальные чашки и раскладывать пирожки по тарелкам. Я бы не обратил на него внимание, если бы не чересчур плавные движения кисти, когда он ладонью придерживал крышечку чайника, что заставило мой взгляд невольно скользнуть по его лицу. Виктор при этом тут же отвел глаза. Я – художник, и меня не обмануть ни одеждой – брюки и свободная куртка, ни короткой мальчишеской стрижкой, перед нами, несомненно, была особа женского пола, в чем меня наверняка убедила походка, подчеркивающая округлость плавно покачивающихся бедер, когда Виктор с пустым подносом направился обратно к кухне. Неужели Грэкх ничего не замечает? Отметив это про себя, я продолжил внимать хозяину дома, не сводя глаз с ароматного пирожка, к которому не решался притронуться без разрешения.

– Итак, я желаю знать: откуда ты родом и как оказался в Пангее? – спросил Главный страж, но, словно опомнившись, стукнул себя ладонью по лбу, чертыхнулся и снова позвал Виктора, который уже был тут как тут. – Принеси бумагу, перо и чернильницу! – скомандовал он. – Я было забыл, что ты немой. Писать-то умеешь?

Я кивнул, продолжая гипнотизировать ароматный пирожок.

– Ешь, не стесняйся! – сказал Лансель Грэкх, после чего я все же посмел потянуться к пирожку и попробовать его – вкус свежевыпеченного теста и сочной капустной начинки после ежедневной тюремной каши казался бесподобным, и я с удовольствием смаковал угощение, совсем позабыв обо всем другом.

Я уже готов был потянуться за следующим пирожком, когда явился Виктор с письменными принадлежностям. Ощутив на себе его взгляд, оценивающий и в то же время слегка застенчивый, я еще раз убедился в своей правоте. «Кто же ты – Виктор? Или Виктория?» – подумалось мне, но не в меру вольные раздумья прервал грубый голос бывшего кузнеца:

– Пиши тут! – Он протянул мне чистый лист бумаги. – Пиши только правду, помни: правда – единственное, что может тебе помочь.

О пирожках я больше не думал – как-то вдруг стало не до еды, в голове завертелись возможные варианты ответа. Обман я исключил сразу. Для такого человека, как Лансель Грэкх, любая, даже незначительная ложь, равно как и шутка, будут раздражителями… если только продуманная до мелочей ложь, такая, что ее невозможно распознать, а шутка настолько тонкая, что нотки иронии ускользнут от внимания прямонаправленного разума Главного стража Пангеи. Но в моем случае для продуманной лжи не было ни времени, ни возможности, учитывая, что я не был сведущ в географии и истории Пангеи, а точнее, даже не представлял, что это за место и каким ветром меня сюда занесло. Плести небылицы мне было не с чего, и единственным выходом представлялось изложить правду, в которую я и сам-то верил с трудом, а уж Лансель Грэкх и тем более вряд ли поверит.

Время текло неумолимо, и я, обмакнув перо в чернильницу, начал писать: «Я, Камаэль из мира Вечной весны, заброшен сюда по ошибке магическим компасом и волшебной Кистью».

Более абсурдного объяснения трудно было представить, и как только написанное предстало взору бывшего кузнеца, его кулаки сжались в стальные молоты, а глазница на обезображенной половине лица побагровела от налившейся крови. Радушный хозяин мигом испарился, уступив место жестокому убийце. Не помню, как я оказался на полу, все произошло в одну секунду. Дальше была нестерпимая боль, сначала в области переносицы и нижней губы, а после я, скорчившись, лежал на полу и сносил удары по ребрам, и этим ударам, казалось, не будет конца.

Однако поток ударов прекратился так же внезапно, как начался. Я попытался вдохнуть воздух изувеченной грудью, но что-то сдавливало внутри, не позволяя дышать, а когда наконец, собрав все силы, я все-таки глотнул чуточек воздуха, из груди вырвался свистящий всхлип. Сделал было попытку подняться, но тщетно; из разбитой губы хлестала кровь, тело превратилось в один большой синяк – очаг непрерывной ноющей боли, – и каждый новый вдох сопровождал страдальчески вымученный свист.

Лансель Грэкх, подобно гигантскому ворону, кружащему над добычей, навис надо мной, продолжая пытать своими бессмысленными вопросами:

– Даю тебе второй шанс, он же – последний, третьего не будет точно. По большому счету, мне плевать, откуда ты. Меня больше занимает другое: долгие годы я служу Королеве Фрее, я посвящен во многие ее тайны, ты даже представить не можешь какие, и я всегда понимаю, почему она отдает тот или иной приказ. И вдруг ни с того ни с сего она приказывает тебя, простого заключенного и к тому же сопляка, вместо того чтобы, как это водится, отправить в Яму, доставить в Цитадель кудесничества… Этот приказ мне непонятен, и самое худшее – меня пугает, что этот приказ мне непонятен. Что-то неладное и темное творится за моей спиной, а я это ох как не люблю! Да будет тебе известно: страх перед неизвестностью – единственный из ведомых мне страхов, и я ненавижу его не меньше, чем ложь. Поэтому я решил перехватить тебя и дознаться сам, напрямую, по-честному. Скажи – зачем ты понадобился Королеве? Что в тебе особенного? Какую пользу ты можешь ей принести? Расскажи все как есть, и я тебя отпущу! И даже больше – я найду способ объясниться с Королевой и оправдать твое исчезновение.

С этими словами он поднял меня с пола, как тряпичную куклу, и усадил на прежнее место, где на меня безжалостно взирал заботливо разложенный на столе чистый лист…