Текст книги "Шестая загадка"

19
Четверг, 9 августа 2001, утро

Я спал.

Беспробудным сном без сновидений, каким спят только аллигаторы и бортпроводницы. Я в одних трусах лежал, разметавшись, на кровати, с неудобно вывернутыми руками, и отказывался признавать, что вот уже пять минут кто-то звонит мне в дверь.

Когда я смог наконец разлепить глаза, то обнаружил, что зеленые цифры на моем будильнике показывают десять утра. Я спал меньше четырех часов. В дверь продолжали трезвонить. Я обдумал несколько вариантов развития событий, и по меньшей мере в одном из них фигурировала стрельба очередями через глазок. Но я все же натянул шорты и белую футболку и поковылял к гостиной.

За дверью стояли мужчина и женщина, точнее говоря, двое полицейских в форме, включая синие бейсболки на голове и наручники у пояса. Несмотря на прерванный сон, я напомнил себе, что испытываю глубокое уважение к силам правопорядка, особенно если они представлены блондинкой с губами, накрашенными лиловой помадой с блеском, и такой анатомией верхней части туловища, которая полностью исключает необходимость оборудовать автомобиль подушкой безопасности.

– У вас что, руку на звонке свело?

Она заморгала, соображая, что ответить, но напарник ее опередил:

– Ну, Ширман, с тех пор как я видел тебя в последний раз, ты таки набрал пару килограмм.

Его фамилия была Шварцкопф, или Шварцфильд, или что-то еще, начинающееся на «Шварц». Низенький и лысый, он еще в те времена, когда я работал в следственном отделе, помешался на культуризме. Судя по всему, все эти годы он продолжал усердно качаться и теперь выглядел, как надувная игрушка. Когда-то я отказался взять его в ОСПП – особое следственное подразделение полиции, или, в менее официальной версии, особо ссученное подразделение подонков, – которое расследовало двойное убийство в районе Ха-Тиква, и он решил, что я поломал ему карьеру. Истина заключалась в том, что карьеру ему сломало то, что он был злобным придурком. Но в личном деле такое не пишут.

– Чего надо?

Спросонья мой словарь не блещет богатством.

– Тебя срочно вызывает начальник окружного управления.

– Дай ему бог здоровья.

– Давай, пошевеливайся.

Шварцман, вспомнил я имя надувной игрушки. Шварцман.

– Передай ему, что с тех пор, как он меня уволил, я не подчиняюсь его указаниям.

– Предпочитаешь поехать в наручниках?

– Может, попробуешь их на меня надеть?

– Может, и попробую.

– Может, я засуну тебе голову в жопу?

– Поосторожнее, Ширман. Это оскорбление полицейского при исполнении.

– Тебя невозможно оскорбить. Ты такой идиот, что все равно ничего не поймешь.

Губная помада с блеском, растерявшись от такой неприкрытой враждебности, решила вмешаться:

– Кравиц просил тебе передать, что госпожу Гусман тоже вызвали.

Я тянул время. Долго принимал душ, брился, чистил зубы, дважды сменил рубашку. Протест, конечно, вышел жалкий, но он хоть немного примирил меня с собой. Потом я позвонил в контору «Гусман и Гусман» и позвал к телефону Гусмана-старшего. Через минуту он взял трубку.

– Господин Ширман?

– Есть вероятность, что ваша внучка жива.

Он не стал тратить время на «как» и «почему»:

– Что я могу сделать?

– Если меня арестуют, вы будете моим адвокатом. У вас в сейфе лежит мое письмо, в котором перечислены все косяки, которыми полиция отличилась в этом расследовании.

– Когда вы мне его передали?

– Вчера ночью.

– Хорошо.

– Господин Гусман…

– Леон.

– Если я найду ее, передайте своему сыну, что мне не следовало на него кричать. Он ничего не знал.

– Я передам.

Я отказался ехать с ними в патрульной машине и сел за руль своего «Бьюика». По радио рассказывали об очередном теракте, совершенном утром в Иерусалиме. Взрыв в пиццерии «Сбарро», пятнадцать погибших. Пятеро – члены одной семьи, репатрианты из Голландии. Это грубо напомнило мне, что там, снаружи, существует целый мир, которому ничего не ведомо ни о моем расследовании, ни о пропавших девочках. Начальник управления ждал нас в полицейском участке на улице Дизенгоф. По старой привычке я припарковал машину у тротуара, на стоянке не очень джентльменского клуба людей в синих мундирах.

Едва зайдя в участок, Шварцман пробормотал, что его ждут дела, и испарился. Очевидно, на совещание больших мальчиков его не пригласили. Губная помада вела меня по коридорам, и, судя по реакции встреченных полицейских, не только я обратил внимание на ее выдающиеся достоинства. По пути она успела рассказать мне, что ее зовут Мири, что она переехала в Тель-Авив из Иерусалима, чтобы стать следователем, закончила факультет криминологии со средней оценкой 9,4, хотя ее родители и бойфренд настаивали, чтобы она изучала бухгалтерский учет. Я из вежливости спросил, не училась ли она у Гастона, и она ответила, что да, добавив, что он очень милый и однажды она списала у него на экзамене. Если бы коридор был чуть длиннее, я бы наверняка узнал еще много интересного о ее жизни. Я думал, что мы идем в кабинет начальника управления, но она привела меня к комнате для совещаний, распахнула дверь и с вежливостью, какую обычно приберегают для раскаявшихся преступников, придержала ее. По тому, как бегали ее глаза, я понял, что меня дожидается немало народу. Я шагнул внутрь. Она, зайдя следом, встала у двери, по-видимому, чтобы я не сбежал.

Первым я заметил Кравица, который даже головы не поднял от лежащей перед ним папки в синей пластиковой обложке. Он не взял с собой ни одного мячика, и я воспринял это как знак того, что на сей раз все очень серьезно. Рядом с ним примостилась Бекки – лох-несское чудовище с оранжевым блокнотом наготове, чтобы вести протокол. В углу с чашкой кофе в руке устроился полковник Ривлин – старый и опытный глава следственного отдела, известный двумя особенностями: белыми, как снег, усами и привычкой думать перед тем, как что-то сказать; по соседству с ним – его заместитель, чересчур амбициозный инспектор Эрми Кало, считавший себя гораздо хитрее, чем он был на самом деле. Напротив них расположилась следственный прокурор – дама с угловатыми чертами лица, окинувшая меня таким взглядом, словно собиралась предъявить мне обвинение в изнасиловании крольчихи. Соседний стул занимала Агарь, выглядевшая так, будто не спала всю ночь, что, впрочем, вполне соответствовало действительности. Во главе стола восседал его величество начальник управления Арье Шавид – здоровенный толстяк с маленьким носом, маленькими ушами, маленьким ртом и наверняка, хоть я лично этого не проверял, маленьким членом.

– Джош, мы как раз говорили о тебе.

– Да ну?

Он улыбнулся во все тридцать два вставных зуба, демонстрируя, что нынче в управлении округа празднуют День любви к Джошу. Я занял место по другую сторону стола, точно напротив него.

– Прежде чем мы начнем совещание, я хотел бы отметить отличную работу, проведенную тобой по этому делу.

Он сделал паузу, по всей видимости, чтобы дать мне возможность сказать, что он тоже парень что надо, и был немного удивлен, когда этого не произошло.

– Я говорю совершенно серьезно. В прошлом между нами бывали разногласия, но в этом деле ты доказал, что иногда один упорный детектив может сделать то, что оказалось не по плечу всем силам правопорядка.

– Не бывало.

– Чего не бывало?

– Разногласий. Ты просто вышвырнул меня из полиции.

– Думаю, сейчас не имеет смысла в этом копаться.

– Почему?

Все, кроме Агари, посмотрели на меня с укоризной. Его величество открыл было рот, чтобы мне возразить, но передумал и решил зайти с другой стороны:

– Потому что сейчас самое главное – разыскать девочку.

– И тебе совершенно безразлично, кому достанутся все лавры?

– Отвечать на такой вопрос ниже моего достоинства.

– Чтобы откопать твое достоинство, придется вызывать археологов. Почему здесь нет никого из Главного управления?

– Дочь госпожи Гусман была похищена в нашем районе…

– Яара. Иногда полезно помнить имена тех, кого разыскиваешь.

Он покраснел. Совсем слегка.

– Я знаю, как ее зовут.

– Есть еще пять девочек, которых он уже убил. Все были похищены в возрасте девяти лет и убиты, когда им исполнилось одиннадцать. Все росли в неполных семьях. Это для тебя новость?

– Нет.

– Все из разных городов. Девочка вот-вот погибнет, а ты, вместо того чтобы поднять по тревоге всю полицию страны и бросить на поиски ребенка, тратишь время на ерунду, потому что для тебя главное – появиться на экране телевизора и выставить это дело так, как будто ты лично его распутал.

– Ты испытываешь мое терпение.

– А ты – мое.

– Если ты немедленно не предоставишь нам весь собранный тобой материал, мы будем рассматривать это как помеху следствию.

– Так арестуй меня.

– Звучит заманчиво.

– Моего адвоката зовут Леон Гусман. Через пять минут после моего ареста вся эта история будет на первых полосах газет.

– Ты готов из-за своего честолюбия запороть следствие?

– Какое следствие? Вы ничего не сделали.

На сей раз быстрее всех отреагировала остроскулая прокурорша. Я заметил, что у нее на шее висела золотая цепочка с подвеской в виде латинских букв, образующих имя «Алон». Интересно, это муж или сын, мелькнуло у меня.

– Может быть, вместо того чтобы затевать ссору, вы объясните нам, что вы предлагаете?

– Это я затеваю ссору?

– Вы же сами говорите, что, пока мы здесь болтаем, девочка в любую минуту может погибнуть.

Я ненадолго задумался.

– На вашем месте я бы обратился в СМИ. Разместил бы фотографию Яары на первых полосах всех крупных газет, назначил бы денежное вознаграждение любому, кто предоставит вам важную информацию, и отправил бы полицейских обходить район за районом. Если он держит ее у себя два года, кто-то должен был что-то видеть. Даже если он запер ее в подвале, у него могло что-то случиться, например лопнула труба, и он вызвал слесаря, или сломался бойлер, и приходил мастер его чинить. Девочку надо кормить, надо покупать и стирать ей одежду. Свидетели есть всегда, просто они не знают, что они свидетели. Конечно, неприятно сознаваться в том, что вы уже двенадцать лет знаете о существовании похитителя и серийного убийцы, которого так и не смогли поймать, и не потрудились предупредить об этом общественность. Но это лучше, чем допустить еще одно убийство.

Я окинул их взглядом, чтобы убедиться, что моя маленькая речь произвела на них требуемый эффект. Ривлин кивнул головой. Кравиц что-то записывал. У губной помады с блеском почему-то был такой вид, словно она сейчас расплачется. Может, я ей нравился?

Шавид провел пальцами под подбородком, изображая глубокую задумчивость, хотя на самом деле он ждал, пока не выскажется кто-нибудь другой. Ты не станешь начальником округа, в котором проживает пятая часть населения страны, включающего в себя 18 городов, три районных управления и восемь полицейских участков, если не умеешь вести себя на больших совещаниях. Вместо него грудью на амбразуру бросился господин Амбиция, он же Эрми Кало. Тщательно выбритый череп и очки в квадратной металлической оправе делали его похожим на диджея из модного клуба на улице Алленби.

– Я не уверен, что все обстоит именно так, как ты говоришь.

– А как?

– Улики можно трактовать по-разному. Вероятность того, что серийный убийца может на протяжении столь долгого времени орудовать в такой плотно населенной стране, как Израиль, ничтожно мала.

– Вначале я тоже так думал.

– И что же заставило тебя изменить мнение?

– Авраам Ицхак-Пур.

– Кто-кто?

– Я узнал о его существовании в воскресенье, когда изучал архивы газеты «Гаарец». Авраам Ицхак-Пур был серийным убийцей, действовавшим в Иерусалиме с 1982-го по 1990-й год. Первым делом он задушил и закопал у себя во дворе собственного отца, а потом ударом молотка по голове убил мать, попытавшись выдать убийство за неудавшееся ограбление. В промежутке он убил шестерых бездомных в иерусалимских парках, потому что считал, что они уродуют облик города.

– Ты в этом уверен?

– Дело вкуса. Лично мне бездомные не мешают.

Рассмеялся один Ривлин.

– Я имел в виду, уверен ли ты, что он серийный убийца.

– Можешь сам у него спросить. Он отбывает четыре пожизненных срока в тюрьме «Аялон».

Шавид решил, что пора вернуть себе инициативу:

– Джош, вопрос не в этом. Допустим даже, что я согласен с тобой во всем, что касается анализа фактов. Но способ, каким ты предлагаешь действовать… Ты подумал о том, что, если мы предадим дело огласке, похититель может перепугаться и поспешит убить девочку?

– Конечно, подумал. Иначе давно сам бы обзвонил все газеты.

Агарь вздрогнула и снова застыла каменным изваянием.

– Значит, ты согласен, что мы должны избежать этого любой ценой?

– Я ни в чем с тобой не согласен. Я даже не знаю, зачем ты меня вызвал.

– Я полагаю, что в данных обстоятельствах наше сотрудничество…

– Шавид! – Кажется, я это выкрикнул, потому что он сразу заткнулся. – В последний раз спрашиваю: какого черта я здесь делаю?

Он вздохнул. Это выглядело так же фальшиво, как и звучало.

– Ты здесь потому, что нашел след, который мы упустили.

– Это она вам рассказала?

– Я ничего не… – пробормотала Агарь и снова принялась изучать трещины в столешнице.

– Госпожа Гусман прибыла за десять минут до тебя, – сказал Шавид. – Я ее пригласил.

– Гиснер?

– Какая разница?

– Или я получаю ответ, или ухожу.

– Доктор Гиснер действовал как ответственный и лояльный человек.

– Лояльный к кому?

– Хватит уже, – проворчал Кравиц, но я не обратил на его реплику внимания.

– Ну? – спросил я.

– Что «ну»?

– Что я здесь делаю?

– Я знаю тебя, Джош. Если ты выяснишь, кто убийца, ты постараешься схватить его сам. Мы не можем этого допустить.

– Почему?

– Потому что никто не должен проводить такие операции в одиночку. В лучшем случае ты его убьешь, в худшем – он убьет тебя и девочку, а мы потеряем единственную ниточку в этом деле.

– И ради этого ты вызвал сюда Агарь? Чтобы запугать ее и заставить умолять меня не дергаться?

Шавид был не из тех, кто, прежде чем ответить, считает в уме до десяти, но он сделал такую попытку. Воспользовавшись возникшей паузой, впервые подал голос Ривлин:

– Он прав, Джош. Это работа не для одного человека.

Ривлин достиг того этапа карьеры, когда ему стало совершенно ясно, что до начальника Главного полицейского управления ему уже не дослужиться. Ему не хватало льстивости и лицемерия, чтобы преуспеть в мире, в котором всем заправляют пиарщики и друзья министров. В определенном смысле это придавало ему авторитет, которого были лишены многие его коллеги. Его руки, лежащие на столе, были покрыты никотиновыми пятнами и напоминали руки старика.

– Да что ты говоришь! – воскликнул я с неожиданной для себя горечью. – Ты только посмотри, чем мы тут занимаемся!

– Мы занимаемся спасением жизней. Это наша работа.

Настала тишина. Каждый пытался переварить услышанное. Первым молчание нарушил Шавид:

– Нравится тебе или нет, но ответственность за все происходящее несу я. Если я ошибусь, мне не поздоровится.

– Если ты ошибешься, твое здоровье будет последней из моих забот.

– Хорошо, не звони мне. Позвони Кравицу. Позвони любому, кому доверяешь.

– Я подумаю.

Его голос стал очень сдержан и тих:

– Джош, если ты попробуешь взять его сам, я тебя уничтожу. Ты знаешь, что на это моей власти хватит.

– Об этом я тоже подумаю.

Я встал, ни на кого не глядя вышел из комнаты и миновал ставшие мне чужими коридоры. В машине я долго сидел, не притрагиваясь к ключам. Через минуту – или года через полтора? – я обнаружил на лобовом стекле штрафную квитанцию. Почему-то она меня рассмешила.

Я направился на север по улице Дизенгоф, которая в последние годы все больше напоминала убогую декорацию к фильму. Затем я свернул на восток и остановился возле фалафельной «Меворах» на улице Ибн-Габироль. Я купил порцию фалафеля и съел его стоя, широко расставив ноги, чтобы калории стекали прямо на грязную мостовую. Я обжираюсь только в четырех случаях: когда грущу, когда радуюсь, когда злюсь и когда спокоен. Доев, я собрался заказать еще полпорции, но в это время у меня зазвонил телефон.

– Я жду у тебя под дверью, – сказала она.

Через двадцать минут Агарь уже сидела на диване в гостиной, обхватив ладонями чашку чая. Я принес из кухни деревянный стул и поставил перед ней. Наше молчание тянулось чуть меньше, чем длилась египетско-израильская война на истощение. Ее черные волосы рассыпались по шее и стали напоминать темные потеки с крышки банки с краской.

– Я считаю минуты.

– Что?

– Позади тебя висят часы. Каждый раз, как проходит минута, я говорю себе: «Ей осталось на минуту меньше». Почему там нет секундной стрелки?

– Не знаю. Я их такими купил.

– Что будет делать полиция?

– То же, что всегда. Перетрясут всех информаторов, пройдутся по всем спискам педофилов. Некоторых арестуют. Допросят тех, кого допрашивали раньше.

– Они найдут ее?

– Они профессионалы. Кравиц и Ривлин – лучшие из лучших.

– Ответь мне.

Она не вскочила, чтобы меня задушить, хотя ей очень этого хотелось.

– Нет.

Теперь и я почувствовал, как минуты термитами вползают мне прямо в душу.

– Как так вышло, что никто ничего не видел? – спросила она.

– Что?

– Ты сказал на совещании, что должны быть свидетели.

– Свидетели есть всегда.

– Но в нашем случае их нет.

Только через несколько секунд до моего сознания дошло, что она права.

– Как ты это объясняешь? – спросил я.

– Что?

– Как он их похитил? Как ему удалось похитить шесть девочек в шести разных местах и никто ничего не заметил?

– Я не знаю.

– Я тоже не знаю. Зато знаю того, кто может ответить на этот вопрос.

20
Четверг, 9 августа 2001, полдень

– Он переодевается женщиной.

Мы сидели в комнате для свиданий тюрьмы «Ха-Шарон» – большом зале с неоновыми лампами под потолком, освещавшими полтора десятка столов из зеленого пластика, расставленных на одинаковом расстоянии друг от друга. В дальнем углу, возле двери, сидел сонный надзиратель и читал спортивный раздел газеты «Едиот Ахронот». По инструкции его присутствие было необходимо для защиты посетителей, правда, непонятно от кого. Шломо Родман был абсолютно безопасен для всех, кроме пятилетних детей. Он и выглядел симпатягой – этакий плюшевый мишка с седыми растрепанными волосами и бархатными глазами, обрамленными длинными ресницами. Он сидел, откинувшись на спинку стула, как двоечник за последней партой. На нем была тюремная роба: коричневые штаны, коричневая рубашка с вышитыми на нагрудном кармане серыми буквами «СИН» (Служба исполнения наказаний) и черные рабочие ботинки.

Я вспомнил о Родмане потому, что когда-то сам его арестовал. Не вследствие совершенного им преступления, а в рамках полицейского рейда, какие устраивают каждый раз, когда кто-нибудь находит в подвале изнасилованного ребенка. К тому времени он уже отсидел срок за преступление на сексуальной почве против несовершеннолетних. За два часа допроса мы с Кравицем проделали все то, что полицейские обычно делают с педофилами: я уселся ему на грудь, а мой напарник ходил вокруг нас кругами и пинал его во все доступные места. Так продолжалось, пока нам не сообщили, что поймали настоящего насильника. Странно, но Родман на нас даже не обиделся. Пожал нам руки и попрощался, как будто мы разъезжались по домам после смены в летнем лагере, давая друг другу слово обязательно увидеться снова. Мы окончательно избавились от угрызений совести – да, у полицейских тоже бывают угрызения совести – двумя годами позже, когда его осудили за шесть эпизодов изнасилования несовершеннолетних в тель-авивском квартале Шапира.

Собственно, нашу встречу организовала Агарь. Я только позвонил начальнице тюрьмы «Ха-Шарон» Берте Керенн, которая управляла своим учреждением железной рукой и навела в нем такой порядок, что могла себе позволить носить на его территории жемчужные серьги. Бессовестно прикрывшись именем Кравица, я попросил ее срочно уделить нам три минуты своего драгоценного времени. Разговор с ней взяла на себя Агарь. Она без утайки выложила ей всю историю. Начальник тюрьмы – тот же губернатор острова: он сам издает законы и сам решает, можно ли их нарушить. Она послала за Родманом, который был на прогулке, и велела привести его в комнату для свиданий. Упрашивать его не пришлось. Он из кожи вон лез, так хотел нам помочь.

– Ты уверен?

– На девяносто девять процентов. У всех нас одна проблема: как уговорить ребенка пойти с тобой. Современные дети знают, что нельзя разговаривать с незнакомцами.

Он сказал это тем же тоном, каким другие сетуют, что современные дети слишком много смотрят телевизор.

– И как вы их уговариваете?

– Есть много приемов. Обещаешь ему пиццу, или говоришь, что тебя послали родители, или предлагаешь купить подарок. С мальчиками проще, чем с девочками.

– И они идут?

– Примерно каждый третий. Проблема возникает с теми, кто начинает плакать или кричать, потому что тогда вас могут заметить. Но если ты оденешься женщиной, никто ничего не заподозрит.

– А ты почему так не делал?

Он печально похлопал себя по животу:

– Фигурой не вышел.

– Есть и полные женщины.

– Дело не только в весе. Важна походка, важно умение носить накладной бюст. Ты можешь вообразить меня на каблуках?

Я не мог.

– Куда ты их вел?

– Лучше всего в школу. По вечерам там никого не бывает, полно свободных классов, а полы натерты мастикой, поэтому скрип обуви слышен издалека.

– А потом? Как устроить, чтобы они никому ничего не рассказали?

– Как раз это нетрудно. Дети всегда чувствуют себя виноватыми. Педофил из Бат-Яма Арье Гольдман грозил своим жертвам, что расскажет их друзьям, что они гомики, и этого хватило, чтобы два года работать без помех.

– Есть и другие способы заставить их замолчать?

– Да.

Он не стал продолжать, а я после краткого раздумья решил не настаивать. В блокноте я записал «женщина» и «школа». Воспользовавшись моим молчанием, в разговор в первый раз вступила Агарь.

– У вас есть дети? – спросила она его.

– Нет. Это чуть было со мной не случилось, но в последний момент я сбежал.

– Может, будь у вас дети, вы этим не занимались бы.

– Нет. Будь у меня дети, я сделал бы с ними то же, что делал с другими.

– Вы не можете этого знать, – не сдавалась она.

– Я больной человек. Это болезнь. Я не могу с ней совладать.

Она продолжала искать в его лице то, чего там не было. Он подался вперед и взял ее руки в свои. Она не отпрянула. Возможно, профессия психолога научила ее тому, что все мы – люди со своими проблемами, и даже худшие из нас остаются людьми.

Когда он заговорил, его голос от волнения звучал хрипло, а толстый живот дрожал:

– Я надеюсь, что вы ее найдете. Я очень на это надеюсь.

– Я знаю. Спасибо.

Через минуту мы покинули комнату для свиданий. Пока мы шли по тюремному коридору, мы не перекинулись ни словом. Так же молча мы остановились перед железными воротами, подождали, пока они откроются, сели в машину и поехали в Тель-Авив. Мне это не причиняло ни малейшего неудобства. Я могу молчать сколько угодно.

– Я никогда об этом не думала.

– О чем?

– Я думала только о том, как мне ее найти. И ни разу – о том, что ей пришлось пережить. Я гнала от себя эти мысли.

Мне хотелось ей сказать так много, что слова, толкаясь у меня в горле, полностью перекрыли себе выход.

– Его описание подходит к тому мужчине, – сказала она.

– К какому мужчине?

– К тому, что на видеокассете, – пояснила она. – На записи пожара в торговом центре. Мужчина, который идет с Яарой. Он худой и невысокий. Вполне может переодеться в женщину.

– Прекрасно. Список подозреваемых сократился до полутора миллионов человек.

– Скажи мне что-нибудь утешительное, или я сейчас завою.

– Я не умею утешать. Я умею только искать пропавших девочек.

– Звучит достаточно утешительно.

Пробок на въезде в город еще не было, но ждать их оставалось недолго. Диктор по радио поблагодарил некоего Дуби, который сообщил, что застрял на 18 минут между развязкой на шоссе Геа и перекрестком Раанана. На минуту я задумался, что за люди звонят на радио. Они считают это своим гражданским долгом или за 18 минут без движения им становится слишком одиноко? Две песни спустя мы подъехали к ее дому в районе Бавли, и я остановился, не заглушая двигатель.

– Куда ты теперь?

– Вечером я тебе позвоню.

– Одна я дома с ума сойду.

– Завтра десятое августа.

– Я знаю.

– Если всех девочек похитили именно десятого августа, эта дата может иметь значение. Постарайся вспомнить, что происходило в этот день. Теракт, юбилей, дорожная авария с большим числом жертв? Все, что представляется из ряда вон выходящим.

– Как я это вспомню?

– Ты же умная. Сообразишь.

Она вышла из машины, хлопнула дверцей и наклонилась к моему открытому окну:

– А если мы не…

Вопрос замер у нее на устах прежде, чем она его задала.

– Я не собираюсь исчезать.

– Я знаю.

– Ни сейчас, ни потом.

– Я знаю.