Текст книги "Шестая загадка"

21
Четверг, 9 августа 2001, день

До мошава Гинатон я добрался только в половине пятого. Дом Аталии Айзнер выглядел так же, как раньше, включая паука, повисшего на красной детской горке, но на веранде красовался новый шезлонг в желто-белую полоску с регулируемой спинкой. Я пытался не думать о размере кулаков ее влюбленного соседа Реувена, но, когда я нажимал на кнопку звонка, на спине у меня выступили капли пота. Мне никто не открыл. Золотистого ретривера тоже не было видно. Я стоял, недоумевая, куда девалась хозяйка. Я уже собрался уходить, когда она появилась со стороны заднего двора с ведром и шваброй в руках. Сегодня на ней была голубая юбка и белая шифоновая блузка. Мне показалось, что она рада меня видеть.

– Я тебя не слышала. Занималась уборкой.

– А я, как опытный детектив, сам об этом догадался.

Она наградила меня за блестящий юмор слабой улыбкой. Я протянул ей альбом с газетными вырезками. Она, не спрашивая, принес ли он мне пользу, положила его на телефонный столик в холле.

– Ты не видел поблизости Джошуа?

– Кого?

– Моего пса. В мошаве у какой-то сучки течка, и он уже два дня не показывается дома.

– Все мужики одинаковые.

– Чем я сегодня могу тебе помочь?

Она сознательно придерживалась официального тона. Она меня провоцировала.

– Один вопрос, и я ухожу.

– Стоило так далеко ехать ради одного вопроса?

На этот раз она не предлагала мне холодного чая. Села напротив меня, закинув ногу на ногу и не потрудившись одернуть задравшуюся юбку. В этот день мне случалось наблюдать картины и похуже, поэтому я с удовольствием на нее смотрел. След от давнего перелома на ее аристократическом носу сегодня был бледнее, чем в прошлый раз. Она перехватила мой взгляд и быстро провела пальцем по носу, словно хотела стереть этот шрам.

– Уже тридцать лет собираюсь его убрать и все никак не соберусь.

– Откуда он у тебя?

– От отца. Он был алкоголиком.

– Прости.

– Мне не очень-то везло с мужчинами.

– Все еще может измениться.

– Каким образом? Уж не с твоей ли помощью?

Мое смущение снова ее позабавило. Она перегнулась через стол и потрепала меня по руке. Я встал и перебрался к ней на диван. Какое-то время мы сидели неподвижно, как школьники, впервые вместе пришедшие в кино. Потом она повернулась ко мне, и мы поцеловались. Ее рука скользнула по моему животу вниз. Я опрокинул ее на диван. Мы даже не стали раздеваться. Юбка на ней задралась, и я сунул руки ей под ягодицы. Она с силой прижалась ко мне, обхватив руками мой затылок. Ее тело несколько раз сотрясла мощная судорога. Этот раз отличался от первого – все было грубее и откровеннее. Каждый из нас лихорадочно стремился получить удовольствие.

Вздрогнув в последний раз, мы замерли. Я придавил ее своим телом и лежал так, пока она знаками не показала, что ей нечем дышать. Тогда я приподнялся на локтях и пристально рассмотрел ее. Каштановые волосы прилипли ко лбу, блузка расстегнулась, обнажив одну грудь. Я положил на нее свою смуглую руку, несколько секунд полюбовался разницей в оттенках и скатился с нее. Поскольку штаны на мне были спущены, я встал, чтобы их натянуть, да так и остался стоять, не понимая, что делать дальше. Почему-то все жесты, которые кажутся такими соблазнительными до секса, после него представляются дурацкими. Она продолжала лежать, даже не пытаясь прикрыться.

– Будь осторожен, – сказала она. – Я рискую привыкнуть.

– Я тоже.

Она поднялась, нашла валявшиеся под диваном трусы и просунула в них свои изумительно длинные ноги. Постояла несколько секунд и снова рухнула на диван.

– Сегодня я собиралась пробежать пять километров, но, пожалуй, откажусь от этой идеи.

Я вернулся в кресло напротив дивана. Мы помолчали, восстанавливая дыхание.

– Ты за этим приезжал?

– Я думал, что нет.

По-видимому, это был правильный ответ, во всяком случае, ей он явно понравился.

– О чем ты хотел меня спросить?

– Не помню.

– Не может быть, – ответила она. – Я тебя уже немножко знаю. Ты только кажешься неуклюжим, как заблудившийся медвежонок. Но ты не медвежонок, ты ротвейлер. Если вцепишься во что-то зубами, то не разожмешь челюсти, пока не добьешься своего.

– Ты знаешь меня недостаточно хорошо. Внутри я болонка.

– Болонка?

– Да.

– Хорошо, болонка, о чем ты хотела меня спросить?

– Ты когда-нибудь слышала о Женской ассоциации взаимопомощи?

Она порылась в памяти:

– Нет.

– Ты уверена?

– Вполне. А почему ты спрашиваешь? Что это за ассоциация?

– Организация матерей-одиночек.

– Нет, не помню. Извини. Что-нибудь еще?

– После исчезновения Дафны тебя наверняка спрашивали, не видела ли ты возле дома кого-нибудь подозрительного.

– Конечно. Раз двести.

– А что насчет женщин?

– Женщин?

– Похититель мог переодеться женщиной.

Она усилием воли заставила себя расслабиться, прислонилась головой к спинке дивана и уставилась в потолок. У нее была очень красивая шея.

– Не может быть.

– Почему?

– Это очень маленький мошав, господин Ширман. Если тут и бывают чужаки, то исключительно мужчины. Грузчики, которые доставляют заказы, рабочие, которых вызывают, если надо что-нибудь починить. Мы не сводим с них глаз. Попробуй сейчас обойти все дома в мошаве – убедишься, что половина соседей уже в курсе, что ты у меня. Незнакомая женщина сразу привлекла бы к себе внимание. Кто-нибудь ее вспомнил бы.

– С тех пор прошло много времени.

– Только не для меня.

Это замечание было прологом к другому рассказу, и я замолчал. И правда, она заговорила, и ее голос был таким же отстраненным, как и взгляд.

– Вот уже двенадцать лет я снова и снова переживаю те два часа. Я выхожу из дома, иду в лавочку Эстер, она говорит мне, что ее сына призвали в армию. Я покупаю хлеб, муку и дрожжи для пирога, колу и кукурузное масло. Возвращаюсь обычной дорогой. Навстречу мне идет Реувен. Он здоровается со мной и предлагает помочь донести сумки. Я отказываюсь. Прихожу домой. Там тихо. На столе стоит стакан с малиновым морсом. Поначалу я не волновалась и не сердилась, но на часах уже половина девятого, и ей пора собираться в летний лагерь. Я начинаю обзванивать соседей, и постепенно меня захлестывает паника. Ее нет нигде. Так проходит два часа. И все начинается по новой.

– Бедная.

Не может быть, чтобы я это прошептал. Я никогда не шепчу. Она медленно кивнула. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко.

– Я ждала тебя.

– Ждала меня?

– Кого-то вроде тебя. Того, кто будет искать, не бросит поиски на полпути и задаст правильные вопросы.

– Я задал правильные вопросы?

– Если не задал, значит, ты вернешься.

Ни у нее, ни у меня не было настроения повторить. Поэтому я встал, неловко изобразил воздушный поцелуй и направился к выходу. По пути к машине я мысленно раскладывал полученную информацию по полочкам, когда метров за десять до «Бьюика» заметил муравья, который полз по тропинке, стараясь меня обогнать. Он был черненький, а на спине тащил какую-то оранжевую крошку. Я хотел его обойти, но это не так легко сделать, когда вдруг оказываешься лежащим лицом в песок, придавленный ногой в тяжелом ботинке.

Я не двигался – мне казалось, что в данной ситуации это самое разумное. Он убрал ногу, но лишь для того, чтобы второй, ничем не отличающейся от первой, заехать мне по почкам. Я откатился в сторону, но недостаточно быстро: следующий удар пришелся мне в челюсть и раскроил нижнюю губу. Кровь была горячей и соленой на вкус, как нагретая солнцем морская вода из лужиц, оставленных на берегу отливом. Не скажу, что я был сильно удивлен, увидев склонившегося надо мной Реувена.

– Я сказал тебе, чтоб больше сюда не ходил.

– Я только пытаюсь найти ее дочь.

Если я стремился, чтобы в моем голосе звучали плаксивые ноты, то мне это удалось сверх всяких ожиданий. Я глядел на него снизу вверх, от уровня земли, и он казался еще крупнее, чем при нашей первой встрече, но в остальном ничуть не изменился, даже одет был все в ту же насквозь пропотевшую рубаху. Мне захотелось было объяснить ему, что между успехами в любовных делах и регулярным душем существует непосредственная связь, но я решил, что сейчас для этого не самый подходящий момент.

– Ее дочери здесь нет.

Я осторожно поднялся, настраиваясь резво отскочить в сторону, если он снова обдаст меня запахом своего дыхания. Рот у меня болел, и краем глаза я даже видел, как распухла губа.

– Я ее не знал. Она была хорошей девочкой?

– Очень. Я ее любил. Я плакал, когда она пропала. Даже ходил в синагогу молиться. Но это не помогло.

– Главное, что ты старался.

– Мы с Аталией поженимся.

Он произносил ее имя без первой буквы – Талия.

– Мои поздравления.

Он меня как будто не слышал. Нахмурил лоб, явно пытаясь разгадать какую-то сверхсложную загадку. Нечто вроде «дважды два четыре».

– Она пока не согласилась.

– Не отступайся. В конце концов твое обаяние сломает все преграды.

Он начал поворачиваться в мою сторону, но на этот раз я был готов и бесстрашно отступил от него на десяток метров.

– Ты был у нее дома. И дверь вы закрыли.

– Мы просто поговорили. Она мне даже сока не предложила.

– Я не хочу повторять тебе еще раз.

– Я тоже не хочу, чтобы ты повторял мне еще раз.

Он еще с минуту пялился на меня, а потом тряхнул головой, как будто отгоняя сомнения, резко развернулся и потопал прочь. Рядом со мной лежал камень. Я поднял его, потом осторожно опустил на землю, сел в машину и уехал.

Домой я вернулся около пяти. Поборов соблазн немедленно улечься в ванну, я поднялся в квартиру Гирша и Руби. Только увидев их потрясенные лица, я понял, что отметины, оставленные на моей физиономии Реувеном, плохо сочетаются с цветом моих глаз. Коротко посовещавшись, они решили полечить меня чизкейком и капучино. Я забормотал что-то про диету, но Гирш сказал, что после такой тяжелой травмы мне просто необходимо набраться сил. При виде торта, который Руби принес из кухни, я признал, что действительно чувствую некоторую слабость.

Доедая второй кусок, я приступил к делу:

– У меня есть подозреваемый, который совершает преступления, переодеваясь женщиной. Если предположить, что в остальное время он ведет обычную жизнь женатого мужчины, что он должен для этого делать? Насколько это трудно?

В уголках рта Гирша обозначились две сардонические складки, исказив обычно спокойное выражение его лица:

– Я так понимаю, ты решил обратиться к нам потому, что считаешь всех гомосексуалистов психами и извращенцами?

Я сконфуженно молчал. Возможно, в его замечании была доля истины. Он повернулся к своему партнеру, и в течение нескольких секунд они вели безмолвный диалог. Потом Руби встал.

– Спрошу у Миранды, – сказал он и вышел из комнаты.

Гирш объяснил, что Миранда – их давний приятель, гей-трансвестит, в пятидесятых выступавший в ночных клубах Берлина и Лондона.

После его слов об извращенцах я прикусил себе язык и полностью сосредоточился на кофе, пока Гирш не хлопнул меня по колену:

– Да ладно тебе. Просто твое перевоспитание займет у нас еще какое-то время.

Из другой комнаты донесся голос Руби:

– Да, да, я понял. – Он фыркнул и попрощался с собеседником.

К нам он вернулся с листком бумаги в руках.

– Миранда говорит, что это гораздо труднее, чем кажется. Во-первых, ему надо раздобыть парик очень высокого качества. Она предлагает тебе поспрашивать в Бней-Браке, на улице Рабби Акивы. Там есть несколько таких магазинов. Во-вторых, он должен уметь гримироваться. Если твой подозреваемый живет в Тель-Авиве или его окрестностях, то здесь есть всего две или три хорошие школы макияжа и тебе надо проверить списки их слушателей. И последнее, самое важное. Чтобы не вызвать подозрений при свете дня, он должен сделать лазерную эпиляцию на всем теле, включая лицо и руки. Обычного бритья недостаточно. Многие мужчины делают эпиляцию, но не по всему телу. Спроси в косметических салонах, может, они кого-то вспомнят.

– Вашей Миранде надо бы работать детективом, – сказал я.

Оба расплылись в улыбке, довольные собой и мной.

– Его столько раз арестовывали, что он теперь во всем разбирается, – сказал Гирш.

Я собрался уходить, но это стоило мне еще одного куска торта. Слегка пошатываясь, я спустился на двенадцать ступенек в свою квартиру. Кравиц сидел в моем кресле и листал папку, издалека очень напоминавшую досье по уголовному делу, включая оставленные на страницах пятна майонеза. Увидев меня, он бросил мне желтый мячик, который сжимал в руке. Я даже не пытался его поймать, и мячик, врезавшись в стену, запрыгал по всей комнате.

– Я не для того давал тебе ключи, чтобы ты без спросу вламывался ко мне.

– Кто это тебя отделал?

– Отвали.

Это звучало не очень по-взрослому, но я рассудил, что у меня еще будет время повзрослеть, когда я попаду в дом престарелых и буду проводить дни в наблюдении за собственной простатой. Я прошел в ванную, умылся и стал искать йод, которого там сроду не водилось. У меня возникло ощущение, что от чизкейка мой аппетит только разыгрался, и я направился на кухню, достал из холодильника упаковку девятипроцентного зерненого творога и принялся за еду, помогая себе булочкой. Кравиц немного подождал, но, убедившись, что возвращаться я не собираюсь, сам явился ко мне.

– Что, по-твоему, я должен был сделать?

– Хотя бы позвонить и предупредить, что ко мне едет полиция.

– И что бы это изменило?

– Для меня это изменило бы все!

Сам не знаю, почему я это проорал.

Бывает, что крик сначала повисает в воздухе и только потом обрушивается окружающим на голову. Кравиц не стал кричать в ответ. Вместо этого достал из шкафа стакан и окинул меня взглядом святого страстотерпца.

– Ну что? Полегчало?

– Мне нужно хотя бы час поспать.

– Ты так и не сказал, кто разрисовал тебе физиономию.

– Отстань.

– Девочка на кассете действительно дочь Гусман.

– Что?

– Кассета с пожара. Мы посылали ее в Чикаго.

– Почему в Чикаго?

Он немного расслабился. Факты и установленные данные, напомнил я себе, вот в чем он чувствует себя как рыба в воде. Я не исключал, что это как-то связано с его стремлением всегда держать все под контролем, но не испытывал желания в этом копаться.

– В конце восьмидесятых, – учительским тоном заговорил Кравиц, – профессор Льюис Сэдлер из Чикагского университета создал лабораторию биомедицинского моделирования. С 1990 года они специализируются на распознавании лиц пропавших детей и реконструкции их портретов по мере взросления. Они могут совершенно точно сказать, как сейчас выглядит ребенок, пропавший, скажем, десять лет назад.

– А у нас такого нет?

– У нас об этом даже не слышали.

– И что они сказали насчет Яары?

– Мы послали им ее фото в профиль двухлетней давности и кассету из торгового центра. Сегодня утром получили ответ. Лица в профиль распознавать легче всего, потому что линия скулы не меняется.

– И?

– Это она.

Извиняться можно по-разному. Кто-то посылает цветы, кто-то пишет письма на двенадцати страницах убористым почерком. Моя первая жена обычно бронировала номер в отеле, куда мы потом не ездили. Кравиц поделился со мной информацией, которая не предназначалась для моих ушей. Но я не собирался платить ему тем же.

– Мог бы сэкономить на почтовой марке. Пожарный из торгового центра ее опознал.

Он заморгал, чувствуя себя – вполне заслуженно – полным идиотом.

– Шавид взял расследование под личное руководство. Эрми Кало предложил одиннадцатого августа тебя арестовать, чтобы ты не слил все газетчикам.

– А ты что им сказал?

– Что если увижу тебя, обязательно арестую.

– Как Шавид намерен ее искать?

– Как обычно.

– То есть?

– То есть, если ты ее не найдешь, – пиши пропало.

22
Четверг, 9 августа 2001, вечер

– Царица Египта Клеопатра покончила с собой десятого августа. После того как Октавиан нанес поражение ее возлюбленному Антонию в битве при Акциуме, она положила на свою самую прекрасную в античном мире шею маленькую ядовитую змею, возлегла с чашей вина в руках и стала ждать смертельного укуса.

Пересказывая мне эту историю, Агарь машинально коснулась пальцами горла. В этот вечер она стянула волосы белой бархатной резинкой и с помощью тонального крема спрятала тревогу под глазами. Она приехала ко мне около восьми, укоротив мой сон на полчаса и сократив банные процедуры до десяти минут. Мы сидели в разных углах дивана, но руку я небрежно закинул на спинку так, что от кончиков моих пальцев до ее плеча оставалось каких-нибудь пять сантиметров. Расстояние между нами занимали рассыпанные в беспорядке листы бумаги, а скрепка, державшая их вместе, исчезла где-то в краю затерянных сокровищ под диванными подушками.

– Она была замужем за своим младшим братом, – вспомнил я.

– Кто?

– Клеопатра.

– Я уже говорила, что у тебя странный и эклектичный культурный багаж?

– Да.

Десятого августа Франклин Делано Рузвельт узнал, что болен полиомиелитом; десятого августа французские революционеры арестовали Людовика XVI; десятого августа космический аппарат «Магеллан» вышел на орбиту Венеры, а Эквадор получил независимость. Десятого августа 1977 года полиция Нью-Йорка арестовала серийного убийцу, известного как Сын Сэма. Им оказался почтовый служащий по имени Дэвид Берковиц, еврей по национальности. Сэмом звали собаку его соседа, и Берковиц утверждал, что убивать людей ему приказывал дух этой псины.

– Ты видишь во всем этом какую-то связь?

– Да не особенно. Но как знать.

– Вроде бы к нашему случаю ближе всего история Берковица.

– Вроде бы.

– Может, я не там искала?

– Мы не знаем, где это «там».

– Но что-то в этот день должно было случиться. Эта дата что-то означает.

– Наверняка.

– Тогда почему я ничего не нашла?

– Потому, что это может быть что-то личное: день смерти родственника, чей-то день рождения, день первого сексуального опыта. Мало ли что.

– Для меня это день, когда пропала моя дочь.

– Я знаю.

– Что мне делать, если завтра все закончится и я пойму, что ошиблась? Что разгадка была у меня под носом, а я ее не видела?

У меня не было ответа. Я осторожно дотронулся до ее плеча, и она вцепилась мне в руку.

– Мне страшно.

– Я знаю.

Внезапно она прижалась ко мне. Она дрожала и плакала, полностью беззащитная. Плечи у нее обмякли, но спина оставалась прямой и твердой, как у пластиковых манекенов, которые используют в автомобильных краш-тестах. Машина налетает на все новые препятствия, манекены мотает из стороны в сторону, но спину они держат идеально прямо. Я обнял ее, крепко сжимая ей плечи и затылок и надеясь, что этим выражу все, что не мог высказать вслух. Казалось, прошла целая вечность, когда она подняла ко мне голову и, оказавшись от меня на таком расстоянии, что непонятно, где чье дыхание, произнесла:

– Я не хотела плакать.

Я-то как раз хотел ее поцеловать, но не мог. Себе я объяснил это соображениями профессиональной этики. Тревога лишала ее сил и сводила с ума. Я не имел права использовать ее слабость. Потом я решил, что для разнообразия иногда не мешает сказать себе и правду. А правда заключалась в том, что я и с одной женщиной до конца не разобрался, так куда мне сладить с двумя. Отношения с Аталией выглядели простыми и понятными. Мы могли продолжать трахаться хоть целую вечность, и ни одному из нас не пришлось бы ради этого менять свою жизнь или брать на себя новые обязательства. С Агарью все было по-другому. Не хуже и не лучше, а по-другому. Она принадлежала к тому типу женщин, которых ты ищешь всю жизнь, но не уверен, что будешь знать, что с ней делать, когда найдешь. Я пару раз переживал нечто подобное, и это всегда заканчивалось для меня плохо. Я не хотел нового фиаско. Медленно, чуть ли не украдкой, я начал от нее отодвигаться, чтобы ослабить объятие и снова нацепить маску доброго дядюшки, который жаждет утешить бедную девочку.

И тогда она меня поцеловала.

На долю секунды я замер от удивления, но ее губы приблизились к моим, мягко прижались и растворились в них, превратив весь мир в одну точку, за которой не существует ничего.

Только когда поцелуй прервался, я сообразил, что забыл дышать.

Она немного отодвинулась и потрогала пальцем след от ботинка Реувена на моей нижней губе.

– У тебя кровь.

– Мне извиниться?

– За кровь или за поцелуй?

– За то и другое. Вместе или по отдельности. Выбирай.

– Это я должна перед тобой извиниться. Мне надо было почувствовать что-то еще, кроме страха.

– Ты почувствовала?

– Да.

Мне хотелось сказать что-то уместное в данной ситуации, но я не находил слов. Это не моя территория – все эти темные закоулки смущения и нерешительности, в которых любое произнесенное слово грозит обернуться худшими в твоей жизни воспоминаниями. С улицы послышались звуки песни, похоже доносившиеся из проезжавшей мимо машины, и тут же смолкли. Я узнал песню, почти не напрягаясь. Это была Nights in White Satin, только я не помнил ни автора, ни исполнителя. Агарь снова тронула пальцем мою разбитую губу.

– Ты так и не сказал, от кого тебе досталось.

– Ты его не знаешь.

– Обещаю, что не стану его бить.

– Я тебя знаю. Сначала пообещаешь, а потом пойдешь и врежешь ему.

– Можно задать личный вопрос?

– Да.

– У тебя кто-то есть?

– Была одна. Но мы расстались.

– Давно?

– Минуты полторы назад.

Разумеется, это немного охладило ее пыл. Я вдохнул поглубже:

– Все совсем не так.

– А как?

– Мне надо кое в чем разобраться. Выяснить отношения с самим собой.

– Я ничего не умею делать наполовину. Или бросаюсь очертя голову, или нет.

– Это я уже понял.

Moody Blues, вот кто пел «Ночи в белом атласе», вспомнил я. Зазвонил телефон. Это был не первый раз, когда Кравиц бесцеремонно ломал мои личные планы, но точно первый, когда я этому обрадовался.

– Мы его взяли, – задыхаясь, быстро проговорил он.

– Кого?

– Парня с пожара.

– Как?

– Два часа назад он приехал в торговый центр. Наши ребята засекли его на парковке.

– Выезжаю.

Она смотрела на меня, не осмеливаясь задать вопрос.

– Они нашли подозреваемого.

– Можно мне поехать с тобой?

– Тебя не пустят.

– Почему?

– Потому что, если будет суд, тебе придется свидетельствовать против него.

– Что мне делать?

– Что ты предпочитаешь: вернуться домой или остаться здесь?

– Остаться здесь.

– Это может затянуться до утра.

– Я подожду.