Текст книги "Степени приближения. Непридуманные истории (сборник)"

Товарищ Ежов себя чудно проявил на раскулачивании, не миндальничал с мужиками, основательно прополол деревню. Вот пусть теперь из Ягоды весь сок выжмет. Ну а что касается заговорщиков-командиров – тут надо поосторожнее. Сначала всех друг от друга отделить, раскидать по разным округам и брать не сразу, а с хитрецой. Не дома и не на службе, лучше всего на даче или в поезде, скажем, по дороге на новое назначение или на дачу.

14 мая 1937 года и началось – почти всех удалось взять живыми. Правда некоторые, вроде Гамарника, обманули товарища Сталина, увильнули от ареста – сами застрелились. Однако вычистили всех и на всех уровнях – от лейтенантов до маршалов. Так что и года на прошло, как почти никого из них в живых не осталось и образовались в РККА и на флоте многие тысячи вакансий. Их и заполнила молодёжь – выпускники военных академий и училищ, партийные выдвиженцы с самых низов. Те, кто и мечтать не мог о скором продвижении по службе, а тут – отец родной товарищ Сталин заботу проявил, места освободил и себе под крыло взял. Да они за него жизни не пожалеют, что прикажет, то и исполнят!

Вот с такой послушной армией начинать Мировую Революцию – залог успеха.

Так и приручил товарищ Сталин свою армию перед большим мировым пожаром.

* * *

За день до самоубийства в апреле 1945 года Гитлер дал последнее интервью швейцарскому журналисту Курту Шпейделю. В частности фюрер сказал: «…вермахт просто предал меня, я гибну от руки собственных генералов. Сталин совершил гениальный поступок, устроив чистку в Красной Армии и избавившись от прогнившей аристократии…”

Наверное, ему было виднее, всё же родственные души…

Язык Несбывшейся Надежды

От трамвайной остановки до нужной мне хрущёвской пятиэтажки надо было добираться ещё минут десять по грязному и мокрому снегу, прыгая через глубокие лужи и цокая на каблуках, как на ходулях, через мелкие. Разыскал подъезд, поднялся по лестнице на пятый этаж, нашёл нужную мне дверь с тремя звонками – коммунальная квартира, и позвонил. Долго не открывали, наконец услышал из-за двери старческий голос: «Кто это?»

– Vi ne konas min. Mi volas paroli al vi, – сказал я, помедлив.

За дверью молчали. Наконец я услышал звуки запоров, стук цепочки и дверь слегка приоткрылась. Показалась седая голова. Настороженные глаза через толстостёклые очки быстро оглядели меня и лестничную клетку, потом неожиданно костлявая рука вцепилась в лацкан моего пальто и тут же с силой и ловкостью я был вдёрнут в квартиру. Как только я там оказался, старик сразу же запер дверь на все запоры, потом ещё раз меня оценивающе оглядел и приложил указательный палец к губам: «Молчок!». Взял меня за руку, провёл из коридора в свою угловую комнатку. Жестом указал на стул чтобы я сел, а сам собрал и перенёс со стола на узкую кровать, стоявшую у стены, книги и посуду. Потом снял со стола скатерть, пододвинул к единственному окну другой стул, достал из комода картонную коробочку с кнопками и кряхтя на стул забрался. Затем привычными движениями плотно завесил окно скатертью и приколол её кнопками к стене. Слез со стула, включил свет, отдышался и опять стал внимательно меня рассматривать. Потом спросил:

– Ĉu tio estas vera? Ĉu vi parolas Esperanton? (Это правда? Вы говорите на Эсперанто?)

Я ответил на том же языке, что да, вроде говорю, но он первый человек, кто меня понимает. Я изучал язык по книжкам, а вот он единственный, кого я смог найти и с кем могу поговорить. Для этого я и пришёл. Старик ещё раз внимательно на меня посмотрел, а потом почти шёпотом сказал, тоже на Эсперанто:

– Вы должны быть очень осторожны. Никому не говорите, что понимаете этот язык. Это так опасно. Они могут через окно по губам читать, через стены слышать. Я, однако, не понимаю вас. Вы ведь молодой человек, зачем вам это нужно? Я в лагерях без малого двадцать пять лет провёл только за то, что мог говорить на Эсперанто. Мне ещё повезло, из наших эсперантистов, кого я знал, никого больше в живых не осталось, я один…

* * *

Прежде, чем продолжить, тут уместно пояснить, почему я вдруг решил выучить этот язык. Я про это как-то писал в одном из своих рассказов, а потому приведу из него короткий отрывок.

«…Учась на третьем курсе политехнического института, я подрабатывал на телецентре нештатным кино-корреспондентом, а кроме того, в любительской киностудии своего института снимал разные короткометражные фильмы. Как-то на кинофестивале таких фильмов моя картина «Наглый Эксперимент» заняла первое место… В дополнение к призу мне полагалась поездка в Венгрию снимать там документальный фильм о стране. Приз – призом, но чтобы получить разрешение для вы езда даже в соцстрану у меня ушло почти полгода на сбор множества документов и хождения по всяким комиссиям, которые должны были засвидетельствовать мой высокий морально-политический облик. Но как бы-то ни было, я в Венгрию поехал….

В Будапеште моё внимание привлекли многочисленные плакаты и флаги – все зелёного цвета. Сегодня я бы сразу подумал про мусульман, но тогда эта весенняя зелень была по поводу 51-го Всемирного Конгресса Эсперанто, международного искусственного языка. Однажды, когда я в одиночку обедал в маленьком ресторанчике в Буде, я обратил внимание на небольшую группу весёлых людей в зелёных шапках и галстуках с зелёными звёздами – цвета Эсперанто, то есть надежды. Речь их мне показалась знакомой, чуть похожей на русскую. Я подошёл к их столику чтобы познакомиться. Оказалось, это была болгарская делегация на конгрессе и говорили они между собой по-болгарски, но все прекрасно понимали по-русски. Я быстро сошёлся с этими чудными людьми, они меня сразу сагитировали изучить Эсперанто и мы вместе хорошо провели время. Звали их просто – Балю Балев, Генчо Генчев, Никола Николов и так далее. С некоторыми я потом более десяти лет до самого своего отъезда из Союза переписывался на Эсперанто…»

Ввернувшись из Венгрии домой, я пошёл на телецентр и предложил сделать передачу о конгрессе, о языке Эсперанто, и показать отрывки из фильма, что я снял в Будапеште. Редактору эта идея понравилась и передачу мы подготовили. В день выпуска (в те времена всё сразу шло в прямой эфир, без предварительной записи) я уселся в студии перед камерами, щурясь под яркими лучами софитов, режиссёр уже начал обратный отсчёт перед тем, как начать передачу, но в этот момент все в студии услышали крик: «Стоп! Не включать! Я запрещаю!» Это кричала пожилая толстушка, которая работала на телецентре цензором «Главлита». Режиссёр вместо моей передачи сразу пустил в эфир какой-то дежурный мультфильм, а толстушка грохнула на стол передо мной и редактором толстый фолиант – свод цензурных запретов. Она раскрыла его на какой-то странице и ткнула пальцем в параграф, говоривший, что любое упоминание о языке Эсперанто в печати и на радио категорически запрещалось. А внизу стояла дата: 1937 год. Я пытался было возразить, что этому запрету уже 30 лет и сейчас иные времена. Но цензорша ничего не хотела слушать: «Мне без разницы, 30 лет или 300. Этот параграф никто не отменял, а значит он до сих пор в силе. Поэтому никакой передачи не будет». Так у меня не получилось поведать миру о моём открытии международного языка.

Незадолго до моей несостоявшейся телепередачи я побывал в городской публичной библиотеке и там в запаснике отыскал множество книг и учебников на Эсперанто. Все они были изданы в начале двадцатых годов, то есть сразу после гражданской войны. Книги были напечатаны на плохой бумаге и некоторые страницы даже рассыпались, когда я их листал. Я взял несколько учебников домой и они меня полностью захватили. В школе и институте я изучал немецкий, но способностей к языкам у меня не проявилось. А вот Эсперанто поразил меня своей логикой, простотой и музыкальностью звучания, похожей на итальянский язык. Чтобы на нём начать говорить, требовался сравнительно маленький запас слов и нужно было знать несколько суффиксов и префиксов, которые меняли смысл слова. Все основные слова были взяты из романских и германских языков. Например, «мальчик» это knabo (из немецкого der Knabe), а чтобы сказать «девочка» надо только изменить окончание: knabino. А чтобы сказать, «мальчишка», добавьте другой суффикс: knabaĉo”, а «девчонка» соответственно будет knabinaĉo. И ли, скажем, «быстро» это rapide, а «медленно» это malrapide, или «дом» это domo, а domego значит «домище», и так далее. Можно самому составлять слова, как из кубиков строить. Просто, легко и очень логично. Мне это было ужасно интересно и забавно, я засел за старинные учебники и уже где-то через месяц мог читать без словаря. Читать-то я мог, однако проблема была в том, что в миллионном городе я не мог найти никого, с кем поговорить на этом языке. Как-то один мой знакомый рассказал мне про старика-эсперантиста, что жил на окраине города в коммуналке.

* * *

Старик продолжал:

– Вы, молодые, совсем расслабились, болтаете, что хотите, никого не боитесь, думаете – всё в прошлом. Как же! Думайте, думайте, только помяните моё слово – в этой стране всё кругами ходит и на круги своя возвращается. Ничего не исчезает. Что было, то опять будет…

– Я не понимаю, – спросил я, – за что же вас посадили? Какой вред от того, что вы знали Эсперанто? Должна же быть у них какая-то логика…

– А как же, была у них своя логика и ниточка к ней тянется издалека. Я вас сейчас чайком попою и, раз уж вы спросили, расскажу про эту логику, да и про всё прочее. Тогда и поймёте.

Старик снял с плитки закипевший чайник, из пачки щедро насыпал чаю в большую алюминиевую кружку, залил кипятком и продолжил:

– Вы не удивляйтесь, что я чай в кружке завариваю. Старая привычка. Я вот почитай 12 лет, как освободился, а всё делаю по лагерной привычке. Теперь уж не переучусь, годы не те… Я прошлой осенью свой 72-й день рождения справил. Один гулял, вот тут за этим столом. Сам с собой чокался. Ни родни, ни друзей не осталось. Только вот с соседями общаюсь, но это народ серый, скучный. Ну, да Бог с ними. Я потому очень рад, что вы пришли. Нет, не только из-за Эсперанто, а потому, что вы вот сидите тут со мной и слушаете и вам, похоже, интересно. Ну так вот…

Родился я в Питере в 94-м году, в аккурат в тот самый день, когда царь Николай на престол вступил. Отец мой был инженер-путеец, уважаемая профессия. Уж не знаю как это вышло, но увлёкся он идеями Льва Николаича. Графа Толстого, то есть. Стал, как тогда говорили, толстовцем. По долгу службы он часто бывал в Варшаве и там познакомился с доктором-окулистом Заменгофом, тем самым, что придумал язык Эсперанто. Идея международного языка показалась отцу сродни идеям Толстого о всеобщем просвещении, освобождении, ну и тому подобным наивным мечтам. Отец мой тоже был идеалист и загорелся мыслью, что единый язык может объединить весь мир. Доктор Лазарь Маркович Заменгоф, или как он Польше назывался – Людвиг, тоже был, как я понимаю, толстовцем по духу, хотя про идеи Толстого, мне думается, он только от моего отца узнал. Похоже, что это его очень увлекло. Доктор был родом из Белостока, это в Польше, где среди местного населения была сущая языковая каша – там говорили по-русски, по-польски, на идиш, по-немецки, а Заменгоф ещё вдобавок изучил английский, греческий, латынь, французский. Он к языкам очень был способный. Ему ещё в молодости пришла в голову идея создать такой универсальный язык, чтобы он был лёгкий в учёбе, красивый и мог бы как-то способствовать объединения всего мира в одну семью. Чтобы, значит, в каждой стране было два языка – один родной, а второй вспомогательный, для общения с иностранцами. Заменгоф такой язык придумал, я бы сказал – построил, и написал о нём книжку с учебником под псевдонимом «Доктор Эсперанто», то есть Доктор Надеющийся. Он вроде как надеялся, что весь мир будет на этом языке говорить. Так это имя за языком и закрепилось. Книжка его стала очень популярной и у него появилось много последователей. Идея вспомогательного языка многих очень заинтересовала, его стали изучать. В 1905 году эти энтузиасты даже провели в Франции первый конгресс Эсперанто, и мой отец туда поехал. Потом вернулся домой в Питер и стал меня учить. Так и я пристрастился к этому языку ещё подростком.

Однажды, мне было лет 12 или около того, он меня с собой взял к Толстому. Мы гостили в Ясной Поляне три дня и он графу про Эсперанто всё рассказал и книжки показал. Толстой страшно заинтересовался, попросил оставить ему книги, сказал, что тоже хочет этот язык выучить, хотя уже старик был. Но правда, выучил быстро. Потом он отцу на этом языке письма писал.

В начале века многих интеллигентов стала занимать идея о том, чтобы как-то объединить весь мир. Кто-то хотел этого добиться через технический прогресс, другие, вроде Горького, через искусство, толстовцы – через всеобщую грамотность и просвещение, а большевики хотели Мировую Революцию. Чтобы значит везде был коммунизм, как они это слово понимали. Но революцию в разных странах делать трудно – там везде разные языки. Как вести пропаганду, как толпу агитировать? Трудно. Они, большевики то есть, хорошо понимали, что пролетарии всех стран объединиться не смогут, если друг друга не понимают. Поэтому для них Эсперанто казался идеальным инструментом чтобы эту проблему решить. С этой целью, ещё до революции, всякие подпольщики штудировали его по ссылкам и тюрьмам. Рябой Пахан – это мы так Сталина в лагерях называли, тогда ещё не вождь, а лишь шестёрка при вождях, тоже усердно его учил. А уж после 17-го года, Троцкий вообще объявил Эсперанто «новым языком революции». Он решил, что если во всех странах его сторонники будут знать этот язык, насколько проще будет с ними общаться и ими управлять! Что в Испании, что в Китае или Африке – везде один язык. Так удобно! По его распоряжению всю переписку и шифровки Коминтерна стали вести на Эсперанто. По всей России появились тысячи кружков по изучению языка, печаталась масса литературы, газеты выходили. Да, в 20-е годы все верили, что весь мир скоро будет говорить на этом языке и он действительно станет языком мировой революции. Ставили спектакли, даже стихи писали и переводили классику на Эсперанто. Больше всего Льва Толстого переводили.

Вы вот спрашивали про логику моего ареста – эта логика начала проявляться, как только Рябой Пахан всю власть в стране захватил и Троцкого отправил в ссылку в Турцию. Троцкий ведь для него главным врагом был. Всё, что Лев Давыдович делал, всё сразу объявили вредным, а все, кто с ним хоть как-то общались, стали врагами народа. Я хоть с Троцким лично знаком не был, но сразу попал в разряд троцкистов и меня первый раз арестовали ещё в 29-м году и дали пока скромно – пять лет. Я их отсидел и меня выпустили в 34-м, но там уж совсем тёмные времена наступили. Кстати, Гитлер ещё в «Mein Kampf” написал, что Эсперанто это орудие всемирного еврейского заговора и после прихода к власти совсем запретил этот язык в Германии. Он с Рябым Паханом вообще всё согласованно делали. Пахан в СССР тоже запретил Эсперанто в те же годы, а всех эсперантистов объявил шпионами и получили мы либо лагеря, либо пулю в затылок. Я на воле был всего год, а потом меня уже надолго упрятали, только в 55-м освободили и реабилитировали. Повезло ещё, могли бы и шлёпнуть, как всех наших.

– Вы мне объясните, – спросил я, – всё же эта логика мне не совсем ясна. Сталин ведь тоже всё время говорил про мировую революцию, он разве не понимал, как для этого удобен международный язык? Зачем же его было запрещать, а вас уничтожать?

– Он под мировой революцией понимал совсем не то, что Троцкий. Лев хотел против правящих классо в поднимать с оружием заграничный пролетариат, всяких там люмпенов и деклассированных элементов, ну как это им удалось в России в 17-м году. Думал он российский опыт в другие страны принести. Для такой работы им Эсперанто нужен был, как воздух. А вот после провала революции в Германии в 19-м году, то есть после войны, Рябому Пахану стало ясно, что на местных революционеров – никакой нет надежды. Уж какая была там в Германии коммунистическая пропаганда, вся на их родном немецком языке, а провалилось. Не вышло у них никакой революции, как их коммунисты ни старались. Значит на местных нет надежды. Троцкий однако упорно на своём стоял, а хитрый Пахан понял, что революцию надо нести извне, советскими танками и самолётами. То есть на самом деле чтобы власть над ми ром получить ему мировая война нужна была, а не мировая революция. Лозунг «мировая революция» он оставил, но смысл у него в этом был совсем другой, скрытый. А для этого нового смысла никакой Эсперанто не нужен. Даже вреден. Опасно ему было если те, кто эту «революцию» извне принесёт, с местным населением общаться станут и заразу свободы обратно в СССР принесут. Ему не общение было нужно, а разобщение.

В этом свете любые контакты с иностранцами для него стали опасными и он их решил в корне пресечь. Начали всех мести, кто хоть как-то с заграницей общался, ну там филателистов, например, или у кого родственники за рубежом были. А уж эсперантисты само собой стали врагом номер один, даже вдвойне для Пахана опасны – и как последователи Троцкого, и как связь с заграницей. Вот такая была у него логика.

* * *

После этой встречи, я к старому эсперантисту ещё несколько раз приезжал, но потом он заболел и вскоре умер. На следующий год мне, как киношнику, удалось побывать на Фестивале Молодёжи в Софии и там я опять встретился с моими болгарскими знакомыми по Будапешту и даже несколько дней гостил у Балю Балева. Это для меня было чудной языковой школой – мы с утра до вечера болтали на Эсперанто. Вернувшись домой, я списался с клубом эсперантистов в Киеве и его руководителем Михаилом Борисовичем Ваилом, затем поехал в Киев и там тоже смог на пару дней окунуться в эту языковую среду. Ну а потом всё как-то отошло на задний план, появились другие интересы, жизнь стала брать своё.

С тех пор прошло полвека, к Эсперанто я уж не возвращался и основательно его подзабыл, хотя и привёз с собой в Америку словари и несколько книг на этом удивительном языке. Но они вот уже 40 лет пылятся без дела в книжном шкафу.

Эсперанто так и не стал средством мирового общения – английский его вытеснил из всех сфер. Тем не менее, до сих пор проводятся международные конгрессы, а любопытные энтузиасты пытаются на нём общаться и даже писать прозу и стихи. Это чудное лингвистическое изобретение так и не оправдало надежд доктора Заменгофа, Толстого и Троцкого.

А жаль, то есть domaĝo…

Спасение из Почтового Ящика

Было это в 1977 году.

К середине семидесятых мы с женой окончательно созрели – поняли, что жить в СССР нам стало невмоготу. Для меня вопрос «ехать или не ехать?» вопросом не был. Ответ был ясен: если можешь жить в советской атмосфере, то конечно не ехать. Но если начинаешь там задыхаться – жизнь-то одна и надо её спасать, тогда ехать.

В те годы я работал в электронной лаборатории медицинского научно-исследовательского института (НИИ) в Свердловске. После получения диплома радиоинженера в политехническом институте мне с трудом удалось избежать распределения в разного рода секретные заведения, известные лишь по номерам их почтовых ящиков. Таких ящиков в городе и вокруг было много, впрочем вся страна была своего рода гигантским почтовым ящиком. По какому-то подсознательному стремлению я всеми силами старался не получать допуска к секретам и не работать на закрытых предприятиях. Все мои бывшие соученики попали в разные почтовые ящики и застряли там навсегда. Я не был умным провидцем, но внутренний голос мне говорил – туда не ходи, пропадёшь.

Хотя в НИИ я получал куда меньшую зарплату, чем мои друзья из почтовых ящиков, жил более свободной жизнью (насколько можно было быть свободным в лагере, то есть в соц-лагере). Причём жизнью – более разнообразной и интересной. Медицинские приборы у властей поддержки не получали (для себя они за валюту покупали импортные), а потому наша лаборатория была бедна. Мы придумывали и строили разные приборы для медицины, детали для которых уворовывали наши друзья с почтовых ящиков. Мы вырабатывали в себе искусство решать сложные задачи минимальными средствами.

Я проводил увлекательные исследования с Розой Кулешовой, которая могла видеть кожей, и даже с Вольфом Мессингом, с которым я сдружился. Он, как Нострадамус, ещё в 1968 году мне предсказывал, что лет эдак через 10 лет я увижу дальние страны. Я ему, конечно, не верил, однако так и получилось.

Проработав в институте почти десять лет я понял – это потолок. Ничего нового уже не будет. Двигаться больше некуда. В городе другой интересной работы без допуска к секретам не было, а переехать в иной город не получалось: без прописки не дадут работу, а без работы не дадут прописку – чёртово колесо. После того, как я просидел много лет за одним и тем же лабораторным столом, я понял, что жизнь пройдёт и стол поменять не удастся. Потому надо попытаться поменять если не стол, то страну. Советскую власть я не любил, но в диссиденты идти не хотел – бодаться с дубом смысла не было: рога поломаешь, систему не изменишь, а жизнь пропадёт ни за грош.

Свердловск был почти закрытым городом, за границу мало кого пускали и мы стали подыскивать способы поменять нашу квартиру в какой-то более открытый город и там подавать заявление на эмиграцию. Стали копить деньги на случай долгого отказа и потери работы. Но вдруг мы услышали новость – по разным политическим причинам двери в Свердловске слегка приоткрыли и некоторые отказники стали получать разрешения на выезд по израильским вызовам. Мы решили рискнуть.

Художник Михаил Гробман из Израиля несколько раз посылал нам вызовы и с третьей попытки один вызов дошёл. В те годы подача заявления на эмиграцию автоматически означала осуждающее собрание сослуживцев, статьи с проклятьями в газетах и увольнение с работы. Этого удовольствия властям и боли родителям нам доставлять не хотелось. Поэтому первое, что мы сделали – сами уволились. Я – из института, Ирина – из оперного театра, где она работала в оркестре. Затем с немалым трудом мы собрали необходимые документы, отнесли их в ОВИР и стали ждать.

В какую страну ехать я поначалу не задумывался – не важно куда, важно откуда. Но тянуло во Францию, куда меня привлекали её кино, литература и живопись. Тяга та была совершенно наивная и даже беспочвенная, но по простоте душевной так я тогда думал и с жаром стал изучать французский язык.

* * *

Мы знали, что эмигрировать означало немножко умереть. Как в электрическом диоде, который проводит ток только в одном направлении, эмиграция была путём в одну сторону – разрыв и прощание навсегда с родственниками, друзьями, с прошлым – абсолютно со всем, что было. Вернуться когда-нибудь назад, даже в гости, было совершенно немыслимо. Мы это понимали и готовы были в той жизни умереть. Что мы могли с собой увезти? Почти ничего, кроме самого необходимого. И памяти. Всё ценное отбирали на таможне, да и не было у нас никаких ценностей. И тогда я подумал – остаётся память. Этого они отнять не смогут. Я увезу память о друзьях, родителях, городе где я вырос, где прошло детство и юные годы, где учился и работал.

Дом Ипатьева в Екатеринбурге, вид со двора (1977)

В свой НИИ я уже не ходил, свободного времени было много. Я взял фотоаппарат и стал снимать на память всё подряд. Я ходил по городу и снимал людей, улицы, здания, где я учился и где работал. Снимал роддом, где я родился и где 30 лет спустя родился мой сын, школу в которой учился, дом Ипатьева, где была убита семья последнего русского царя. Один мой приятель рассказал мне, что в двух часах от города есть прелестная старинная наклонная колокольня, совсем как в итальянской Пизе. Надо бы её тоже снять, подумал я и решил съездить в город Невьянск, где стояла эта башня – благо недалеко.

Колокольня в Невьянске

Июньским утром я собрался, положил в карман ключ от дома, деньги, взял небольшой спортивный мешок, сунул туда бутерброд с сыром, паспорт и фотоаппарат. Тут я вспомнил, что в аппарате нет плёнки. Промтоварные магазины открывались в 11 утра и ждать мне не хотелось. «Ничего, приеду в Невьянск и там куплю», подумал я и отправился на вокзал. Взял билет на электричку в обе стороны, сел в почти пустой вагон и приготовился к двухчасовой поездке. Поезд тронулся и покачиваясь покатил на север. Где-то через час он меня действительно укачал и под монотонный стук колёс в тёплом вагоне я разморился и задремал, прислонив голову к окну. Сколько я так дремал, не знаю. Вдруг почувствовал, что поезд останавливается и сквозь дрёму услышал голос машиниста из репродуктора: «Станция Невьянск».

Я протёр глаза, схватил свой мешок и выскочил из вагона на перрон. Поезд сразу тронулся и покатил дальше. Я стал озираться, и тут же понял свою ошибку – вышел на пол-часа раньше не на той станции. Это был не Невьянск, а Верх-Нейвинск. Звучит похоже, но не одно и то же. Платформа была пуста. У маленькой будки на щите кнопками приколото расписание поездов. Я поглядел и увидел, что следующая электричка на Невьянск будет только через два часа. «Вот влип!», подумал я. Но делать было нечего. Надо ждать. Я стал гулять взад-вперёд по деревянному грязноватому перрону. Недалеко справа виднелся посёлок, вероятно Верх-Нейвинск, а на противоположной стороне от путей на холме высились какие-то здания, трубы и вышки радиоантенн. Тут я вспомнил, что где-то здесь находится один из самых секретных почтовых ящиков, где обогащают уран для атомных бомб. Назывался он Свердловск-44 и я слыхал о нём от некоторых своих соучеников по институту, которых туда распределили на работу. Жили они там почти безвыездно, но в относительном комфорте, в приличных квартирах, с куда лучшим, чем мы в «открытом» городе, с набжением продуктами и вещами. «Впрочем, – подумал я, – мне-то какое дело до этой золотой клетки? Дождусь свою электричку и поеду дальше. Ждать надо было ещё долго и я решил, чтобы не терять зря времени, сходить в посёлок – должен же там быть какой-то магазин, где можно купить фотоплёнку. Так я и сделал, спустился с платформы и по пыльной дороге отправился в Верх-Нейвинск.

Сначала я шёл вдоль берега большого пруда, а затем мимо заросшего бурьяном огорода, где у оврага на бревне сидел белобрысый парень в кепке набекрень и пас козу. Коза грустно на меня посмотрела и отвернулась. Может знала чего? Парень жевал травинку и целился носом в синее небо. День шёл к полудню, солнце над головой набирало летнюю силу, щебетали весёлые пичужки, жужжали шмели, воздух был налит травяным ароматом и настроение у меня поднялось. По мостику перешёл через узкую речушку и вскоре дошёл до посёлка. У проходившей мимо молодухи в косынке и с ребёнком, завернутым в тёплое одеяло, я спросил, где тут промтоварный магазин. Она показала ре бёнком в конец улицы. «В такую жару и так кутает малыша», – подумал я и направился к магазину. Повезло – фотоплёнку там продавали. Я купил коробок и отправился обратно на станцию, мимо той же молодухи с ребёнком, присевшей у магазина на лавочке, а потом мимо козы у оврага, что пасла парня в кепке набекрень.

Как и раньше, на станции было пусто. До электрички оставалось ещё больше часа. Я проголодался и решил, что пора бы съесть свой бутерброд. Стал озираться вокруг – совершенно негде присесть – ни скамьи, ни бревна. Недалеко за путями виднелась берёзовая рощица. Тонкие деревца были усыпаны свежей ярко-зелёной листвой и я подумал: «Там может какой-то пенёк найдётся, да и вообще приятнее ждать в лесочке, чем на заплёванной платформе». Так я и сделал, спрыгнул с платформы, перешёл пути и направился к рощице. Она меня разочаровала – среди хилых деревьев было довольно грязно. Валялись поломанные металлические и деревянные ящики, мотки высоковольтного кабеля, ржавые канистры из под каких-то жидкостей, гнутые трубы и вообще всякий производственный хлам. Но делать было нечего. Я выбрал ящик почище и присел. Достал из мешка бутерброд с сыром и только собрался отправить его в рот, как услышал отрывистую команду:

– Встать. Не двигаться. Руки на голову!

Я вскочил и увидел, что со всех сторон окружён неизвестно откуда возникшим кольцом солдат с автоматами, направленными прямо на меня. Задавать вопросы, когда в тебя нацелен десяток автоматов, совершенно неуместно, поэтому я немедленно положил руки на макушку. Из – за кольца вышел лейтенант с зелёными погонами, что означало КГБ. Он подошёл ко мне, поднял с земли мой мешок и кинул его подбежавшему солдату, тоже в зелёных погонах. Другой солдат подошёл ко мне сзади, взял сначала меня за правую руку, вынул из неё бутерброд, потом за левую руку, и на запястьях защёлкнул блестящие наручники. Он сразу же обыскал и очистил все мои карманы (но деньги оставил), прощупал одежду, нашёл коробочку с фотоплёнкой, что я купил в посёлке, и отдал всё лейтенанту. Солдат с мешком раскрыл его, посмотрел внутрь, вытащил фотоаппарат и паспорт и тоже протянул их лейтенанту. Тот глянул на моё лицо, раскрыл паспорт, полистал и спросил:

– Что вы делаете на свалке стратегического мусора?

– Что делаю? Собираюсь кушать свой бутерброд. А если этот мусор стратегический или ещё какой, чего он тут прямо у станции валяется?

Удивительно, но я совсем не испугался. Наивно думал, что никакой вины за мной нет, ничего противозаконного я не сделал, а кушать бутерброд на помойке, хоть и «стратегической», даже по суровым советским законам вряд ли тянуло на нарушение. Да, у меня с собой был фотоаппарат, но он даже не был заряжен. Я ничего с помойки не брал и был уверен, что это какое-то недоразумение и меня сейчас отпустят.

Лейтенант ответом меня не удостоил и махнул солдатам: – Давайте его в машину! Меня вывели из рощицы к неизвестно откуда появившемуся грузовику. Два солдата взяли меня под руки и, как пёрышко, вскинули на открытый кузов. Там усадили на скамейку спиной к кабине. Напротив лицом ко мне уселись лейтенант и один из солдатиков с автоматом. Несколько человек тоже уселись в кузов, а остальные – в подъехавший газик. Машины выехали на дорогу. Я посмотрел на наручники. Там были выбиты буквы «Made in U.S.A.». «Спасибо, дядя Сэм», – подумал я.

Солдат, что сидел напротив меня, сильно волновался, смотрел мне в лицо не мигая. Наверняка был уверен, что охраняет опасного преступника. Он уперся дулом автомата мне в живот, держа палец на спусковом крючке. Это мне совсем не нравилось, так как грузовик прыгал на ухабах и, чего доброго, сам того не желая, солдатик мог пульнуть мне в живот. Я сказал об этом лейтенанту и тот кивнул солдату, чтобы отвёл ствол в сторону. Машина тащилась медленно вверх по склону. Потом остановилась, лейтенант соскочил на землю и я оглянулся. И вот тут я в первый раз действительно испугался – мы стояли перед воротами у проходной того самого почтового ящика Свердловск-44. Холодок пробежал по моей спине – если меня везут туда, значит дело серьёзное. Мне там делать совсем нечего, но уж если меня без допуска везут в эту секретную зону, значит уверены в каком-то моём страшном преступлении и обратно мне пути не будет. Похоже, что моя поездка к наклонной башне склонялась в большую неприятность, которая на долгие годы могла меня вместо Парижа отправить в какую-то там Мордовию или ещё подальше на восток. Я волновался о жене и ребёнке – что будет с ними? Что станет с моими родителями?