Текст книги "Черный амулет. Историко-романтическое повествование"

– Бери, ешь, – совал ей лепешку, недоумевая, почему видит удивление в глазах девушки. И так много чести – рук не связали дочери сираков, не унизили словом, не обобрали, как других захваченных – Мидасп не дал. Что же не поесть, если угощают?

Подъезжали соплеменники, показывали пальцами на живую добычу и хозяина ее, гоготали. Острословный Армак советовал, посмеиваясь:

– В Данае за нее дадут много хорошего! Смотри, не прогадай, да со мной поделись за верную подсказку.

– Иди к нам, – звали иные, – чего пристыл к ней? Боишься, убежит? Так наши стрелы еще не потеряли меткости, далеко не уйдет.

А потом позвали Мидаспа в походную ставку Патака.

– Что там, смеются над тобой? – надменно говорил Патак. – Не зря смеются, видимо. Больно ты радостен. Что – попробовал пленницу? Это неплохо для победителя женщин.

Мидасп помрачнел.

– Когда в меня летел ее топор, кто знал, что это женщина?

Патак прикрыл глаза рукой, покачал головой и будто не услышал сказанного Мидаспом.

– Ты много захватил пленных, это хорошо. В Данай не будем гнать их. Часть возьмем себе, остальных обменяем в первом же городке на пути. Но прежде ты принесешь лучших в дар Сангибану. Дружба наша станет крепче. И эту девчонку отдашь ему в наложницы. Горяча, горда – она понравится вождю.

– Я оставлю ее себе, она и мне нравится, – твердо сказал Мидасп.

Патак, прищурившись, смерил его взглядом.

– Твой отец тоже был упрямец. Говорит, спорил, что стрелу поймает на лету. Но был умнее, ибо прислушивался к мудрым советам. Потому мы и чтим его героем. И я не стану повторять тебе того, что сказал.

– Она останется у меня, – бросил Мидасп. – Это мое право.

Вышел из шатра.

…Закончилось празднество у Священных Могил. Принесены положенные жертвы богам и предкам. Вожди племен простились, пожелав друг другу вечного фарна, повели соплеменников дорогами возвращения.

Отрываясь от веселого круга друзей, Мидасп всякий раз обращался к пленнице. Рядом с собой, посадив на второго коня своего, вез он дочь сираков.

– Как твое имя?

Девушка молчала, искоса поглядывая на недавнего противника. Назвать свое имя врагу – отдать себя на поругание. Подхваченное злым языком, станет оно не амулетом-хранителем, а пустой сорной травой, что не накормит даже сурка.

Мидасп терпеливо ждал ответа. Он не мог закричать на нее, сам не понимая, почему. Пусть она чужого и враждебного племени, пусть еще недавно грозила жизни его рука… Но так приятно лицо ее; длинные волосы, выбившиеся из-под войлочного шлема так красивы… Что за неведомые чувства

– Так как зовут тебя?

Приблизился к ее уху и тихо сказал:

– – Я никому не дам причинить тебе зла, клянусь ардом!

Странно слышать такое дочери сираков от своего покорителя. Клятву ардом принес этот широкоплечий твердолицый юноша – что может быть вернее? И улыбка его добра, и в глазах нет насмешки.

– Маэ, – едва слышно прошептала пленница.

Глава VI

Черный Амулет

Для вернувшихся из набега не жаль ни лучшей посуды, ни самых нарядных ворсистых ковров с богатыми узорами по белому войлоку. Пусть бьют, пусть топчут в порыве веселья. Возвратились с удачей – за то и почет. Так было всегда, ибо заведено еще далекими предками, имена которых не все помнят.

Сегодня все становище стало громадным пиром. Даже пленным меотам, коих затолкали в овечьи загоны, к скоту, понесли по воле Патака кувшины с франакой и молоком, лепешки и сыр.

Всем положено радоваться на пиру.

– Что ты все время хмуришься? – обнимает Атавак Мидаспа. – Мне все рассказали про тебя – ух, какой же ты волчонок вырос. Молодец!

– Потому-то ардар и не посадил меня в числе отличившихся рядом с собой? – помрачнел Мидасп.

– Значит, не все рассказали мне, – покачал головой старейшина. – Что там меж вами вышло?

Разве утаишь правду от Атавака? Пусть и неприятна она среди всеобщей радости. Но разве нечем возгордиться Мидаспу?

– – Вот оно как, поспорили из-за этой пленницы… эх… – вздохнул Атавак. – И кто бы подумал, что столько спеси в душе Патака. Терпи и думай, сын Фрасаука. Когда-нибудь и ты станешь вождем… А все же, что с ней будешь делать?

– Сделаю женой, Патак ведь все одно задумал женить меня на Мастире, – улыбнулся Мидасп. – Дочь сираков красива, ты увидишь и поймешь.

– Чужого племени она…

– Что ты говоришь, мудрый Атавак? Разве мало в родах арсиев женщин из других племен? Одних меоток в каждом становище…

– Решай сам, – уступает старик, – но помни – сираки строже всех из сарматов чтят древний обычай – девушка станет женой не прежде, чем убьет врага.

– Для нее кончились набеги и враги, начнутся же котлы и младенцы, – пошутил Мидасп, довольно ухмыльнувшись сказанному.

«Не принесет ли она горя? – подумал Атавак. – Патак неуступчив, и мальчишка упрям».

Всех воинов своих посадил Патак большим кругом на войлочные подстилки… Лучших – по выбору вождя – на белые овечьи шкуры, по обе руки от себя. Отдельно молодых и отдельно бывалых. Мидаспу же отвели место напротив Патака, рядом со старейшиной. Подумать если – вроде почет быть на виду у вождя, но… дальше всех – что за честь?

Ни к кому из отмеченных Патаком нет зависти у Мидаспа. «Терпи и думай» – верные слова изрек Атавак.

Ударили в барабаны. Женщины и малые дети, кружившиеся около воинов, отступили, оставили воинский круг. Патак извлек из принесенной загодя сумы Чашу. Подносят большой кувшин франаки, вождь наполняет Чашу до краев.

– Во имя Великой Матери нашей, предков наших! Да не оскудеет мужество арсиев! – Патак выплескивает немного напитка в костер, что пылает в середине круга. А потом делает первый глоток.

– Хвала Вртрагне! – кричат воины, и течет франака – напиток героев – по усам и бороде ардара, капает на нарядный острополый сакиндак.

Раз пустили чашу по кругу – значит, никого не минует она. Дошла до Мидаспа старая, покрытая мелкими трещинками глиняная чаша. И невзрачна на вид, а дороже золотых, украшенных мастерами-боспорянами. Ибо помнит великих героев племени, пивших из нее.

Глоток обжег горло, и сладко и терпко стало во рту. Мидасп передает чашу и ловит недобрый с прищуром взгляд Патака. Или насмешка таится в глазах? Не разобрать.

Прошла чаша, открыла путь кувшинам – серым, рыжим, большим и малым. Пусть празднуют победу мужчины – обильной едой, бодрящим питьем.

Горячими волнами расходится по жилам франака. Краснеют лица, языки сами собой начинают хвастать подвигами – давними и последними, былыми и мнимыми, руки мечутся в жестах.

…Хмельной и гогочущий Патак потянулся за бараньей лопаткой, вонзил зубы в сочную плоть, краем глаза зацепил Мидаспа.

– А-а, храбрец, – опустил кусок вниз, – где же твоя рабыня? Пусть покажет нам, как пляшут сираки!

Он оборачивается к Роксамат, что подошла недавно и уселась рядом с вождем.

– Ты знаешь, Мать, какую девчонку он привел оттуда?

Смешон Патак жрице: потное красное лицо, бессмысленный взгляд крепко захмелевшего воина.

– Равага уже сказала мне, – Роксамат взглянула на Мидаспа. – Молодец, сын племени – воительницу нелегко взять в бою живой, они не терпят позора.

Атавак крикнул вождю, не утерпел:

– Оставь его, он сам волен, как жить…

– Волен? – затянул Патак. – А я хочу посмотреть, как она пляшет! – он с силой ударил кулаком по блюду. Оно треснуло, баранина вывалилась на кошму, жир залил войлок. Слишком много франаки выпил вождь.

Мидасп со злобой посмотрел на ардара. Буйные духи, живущие в напитке героев подобрались к душе юного, подначивают, раззадоривают, горячат. Вот уже к рукояти акинака потянулась рука.

Атавак перехватил за кисть.

– Не шуми, ардар, – снова крикнул Патаку, – что нам какая-то пленница, ты же видел, как пляшут сираки под нашими стрелами? Пусть лучше твоя Агар исполнит нам танец. Многим нравится, как она это делает!

– Ты хитрый старик, – заплетающимся языком проговорил Патак, – если бы Агар была рабыней, то я и ее заставил бы… И заставлю! – выкрикнул вдруг вождь. – Эй, кликните жену мою, да подивитесь на ее чудеса!..

Шумит становище, шумит пир. Вокруг стройнотелой Агар, чьи длинные волосы хитро уложены на голове и обрызганы какой-то душистой смесью, кружатся уже больше дюжины воинов. Нелеп и дик танец их в сравнении с плавными движениями женщины, но зато весело смотреть, как размахивают мечами привыкшие сражаться мужчины, как от неловких шагов то тут, то там валятся прямо на еду самые хмельные.

И только сын Атавака Парсуг сидит недвижен среди всеобщего буйства. Опершись на лук свой, теребит Парсуг тетиву, призывая ослабленное франакой мужество, помня древний мудрый обычай1010
  Античными авторами описан у скифов обычай, когда воины во время попоек теребят тетиву лука, не давая тем самым ослабнуть мужеству.


[Закрыть]…

К Мидаспу сзади подошел Итакса, наклонился к уху:

– Там Арнак разговаривает с твоей рабыней. Они понимают друг друга, как я видел.

– Пойду посмотрю, – пошатываясь, поднялся Мидасп и, глядя на ухмыляющегося Итаксу, показал ему кулак, – не зови ее больше рабыней. Она свободная – я так хочу, так и будет!

Он увидел Арнака и Маэ еще издалека, сидящими возле его кибитки. Сколот гладил пса, смирно лежавшего у его ног, а по временам взмахивал руками, рассказывая что-то. Маэ, поджав ноги, внимательно слушала его, улыбалась. Трудно было представить ее в бою, безжалостно поражающей врагов.

Мидасп сделал круг и подкрался к говорящим с другой стороны кибитки, замер. Пес поднял было голову, уловив знакомый запах, но Арнак успокоил его, и тот послушно уложил лобастую голову на мощные лапы.

– Трудно быть рабом, – жаловался сколот, – степняки особенно не обижают меня, но жить здесь вдали от родных и друзей плохо. Там, в Новом городе, у меня осталась дочь. Сейчас она, наверное, тебе ровесница. И даже похожа – я только увидел твое лицо, сердце сжалось у бедного Арнака.

– Почему же ты не бежишь? – раздался спокойный голос Маэ. – Ты свободно бродишь кругом. Бери любого коня, спасайся! Вы, сколоты, всегда считались храбрецами – и на торжищах хвастаете о том. Куда же делась твоя храбрость? Тебя пленили в бою?

– В бою, – отозвался Арнак. – Сарматы – сильный народ. Они победили наших дедов и отцов, захватили наши степи. От них не убежишь. Да и куда? В степи много хозяев. Уйдешь от арсиев – схватят другие.

– Эх, ты, – презрительно сказала Маэ. – Вот увидишь, я убегу отсюда, да еще и голову чью-нибудь прихвачу с собой. Я не могу вернуться к соплеменникам с позором.

Не удержался Миадсп, нетвердо ступая, вышел из-за кибитки. Пес вскочил, бросился к хозяину, виновато тыча носом в сапоги.

– Уж не мою ли голову унесешь ты, дочь сираков? – опустился Мидасп рядом с девушкой, скривив рот в насмешке.

Замерла пленница, но не видно испуга на лице ее. Зато Арнак сжался под своим подранным кожухом, тревожно глядит на хмельного арсия.

– Уходи, болтун, – махнул рукой Мидасп, прогнал раба, усмехнулся вслед убегающему.

Маэ вдруг посмотрела в глаза хозяину своему и спросила:

– Теперь ты забьешь меня в колодки и отправишь в Данай для обмена?

– Ну, нет, – покачал пальцем Мидасп. – Для того ли я почти поссорился с ардаром и чуть не попал под твой топорик? Ты, гордая, будешь жить в моей кибитке, смотреть за моим жильем, ублажая Уатафарна и рожать мне сыновей.

Девушка удивленно повела бровями.

– Ты… хочешь взять меня в жены?

– А ты разве не захочешь стать моей женой?

Смутилась пленница. Странные речи ведет этот арсий. Разве так поступают с захваченными врагами? А жен берут по соглашению между родами, выбирая их на буйных попойках, но не в бою. И не из враждебного племени… Он просто пьян, этот сильный воин, в чьих глазах не углядеть злобы.

– Помни, гордая, я принес тебе клятву ардом. И сколько бы франаки я не выпил, помню, что обещал. Не бойся меня, Маэ, – Мидасп положил руку на ее плечо, потом погладил волосы. – Не бойся…

– Но… Что скажут твои сородичи? Что подумают?

– Умные поймут, слова глупцов мне безразличны и не буду слушать их. Разве у сираков не так?

Маэ не ответила. Задумчиво, словно вспоминая что-то, смотрела она на комок глины, приставшей к колесу повозки, что стояла неподалеку. Мужская одежда удивительно шла девушке.

– А ты будешь отпускать меня к родным? – неуверенно спросила она.

Мидасп засмеялся.

– Разве что в набег на них! Захотят ли они иметь такого родича?

И, видя, как помрачнело лицо Маэ, добавил:

– Боги столкнули нас в бою. Я никому не отдам тебя и не позволю тебе уйти. Судьба жены воина счастливее удела рабыни, ты это знаешь. Вот твое теперешнее жилье – войди же в него.

Потянулись дни. У Патака прибавилось раздумий. То ли дайвы расстраивают планы ардара, то ли он допустил непростительную слабость – уходит из его рук власть над Мидаспом. Тень раздора задела обоих, погасила прежнюю любовь мальчика к всевластному вождю. Мальчика нет более – вырос. Уже окружает его молодежь рода, верно угадав сильную волю Фрасаукова сына. И в один из дней, наблюдая за возней маленького наследника, Патак ощутил вдруг ясную тревогу за его судьбу…

А тут и Равага смущала отца. Ругает Мидаспа, злится, высмеивает чужеплеменку, корит за пренебрежение чистотой рода – но все в глаза отцу, а Патак понимает, что совсем не чистота рода заботит дочь.

Как быть Патаку?

Старейшина Намген, отец Мастиры, во все глаза смотрел на Мидаспа в прошлый свой приезд. Ох, как хочет Намген заиметь такого зятя, почтителен и радостен был старик, все вспоминал о Мастире-красавице.

А тут эта пленница!

Патак часто вспоминает ее лицо. Хороша, что сказать, Мидасп не ошибся, оставив ее себе. Воины говорят, что собирается жениться на ней. Кибитку ей поставил, дал рабов…

Думай, ардар, думай…

Помня утехи детства, Мидасп иногда баловал себя – сам гонял коней на выпас. Обычно оставлял их табунщикам и под вечер возвращался назад. Вот и теперь, оглядев степь, багровые полосы на небе, перерезавшие темно-синие облака, он заторопил Тур-тура к становищу. Уже было видно оно, как на взгорье заметил Мидасп стайку сайгаков. Тихо стояли тонконогие, видно, ловя запахи, доносившиеся от человеческих жилищ. Маленький сайгачонок вертелся сзади них. И явилась озорная мысль Мидаспу, и он представил, как обрадуется, должно быть, Маэ, увидев смешного детеныша.

Приготовил аркан, погнал коня прямо к сайгакам. Те прянули, понеслись прочь. Сайгачонок спешил за матерью, немного отставая и вынуждая ее сокращать бег. Тур-тур догонял обоих.

Бросаясь из стороны в сторону, сайгачиха опередила детеныша. Выбился тот из сил и уже не успевал за матерью. Жалобно вскрикнул лишь, подхваченный на бегу человеком.

– Не брыкайся! – смеялся Мидасп, удерживая горбоносого малыша.

Маэ грустная сидела у очага в подаренной ей Мидаспом кибитке. Войлочные ковры с красно-желтыми узорами, завесившие стенки жилища, тревожили ее, казались чем-то враждебным, как быстрые взгляды хромой старухи, присматривающей за пленницей.

Девушка щепкой потревожила горящие угли. И тут в кибитку вошел Мидасп, держа в руках что-то живое, закутанное в плащ. Огляделся, жестом отпустил старуху Бенкси – та вышла.

– Смотри, – он подошел к Маэ, разворачивая плащ.

Радостно, по-детски улыбнулась Маэ, протянула руки к дрожавшему сайгачонку, приняла, погладила испуганного по спине.

– Это чтобы ты не скучала здесь одна.

– Я не одна, – возразила Маэ, – ты же сам приставил ко мне эту старуху.

– А ты хочешь, чтобы я приставил к тебе Арнака? – Мидасп засмеялся, поманил сайгачонка, причмокивая губами. Детеныш подошел, доверчиво потянулся к ладоням.

– Я взял его в степи, – Мидасп снял островерхую шапку, поудобнее уселся рядом с девушкой. – Напои меня.

Вздрогнула Маэ, взглянула настороженно, подала пузатый кувшин, что так чудесно хранит прохладу питья.

– Вот настой из трав, подкрепись.

– Хорошо твое питье, – Мидасп утер губы.

Девушка молча смотрела на него.

«Оставь ей коня, оружие – убежала бы?»

– Сегодня сюда приезжала какая-то соплеменница твоя… – медленно заговорила Маэ. – Она так смотрела на меня, что я испугалась ее недобрых глаз. Это юная жрица? Она пошлет мне болезнь…

– Равага? – Мидасп поднялся. – Не думай о плохом… эта… Это жрица, ты угадала. Не бойся ее. Просто она дочь вождя.

– Тебе будет трудно, – покачала головой Маэ, – твой род не примет меня.

Мидасп шагнул к выходу, подмигнул девушке:

– Арсии знали много удивительного под этим небом. Они добры. Я приду завтра.

Лето ушло. Утрами все чаще белел иней на подъеденной скотом траве. Запестрели плешинами пастбища. Лошадей стали гонять все дальше, чтобы скоту оставалось больше корма. Иные собирали и сушили траву, чтобы кормить ослабевших и больных животных.

Однажды, побродив по степи, Роксамат объявила, что зима будет ранняя и холодная, и нужно бы поторопиться с перекочевкой. Начались приготовления.

Вскоре Патак приказал Мидаспу:

– Возьмешь часть рабов – Парсуг отобрал непригодных – и погонишь к Сангибану, в подарок. – Патак ухмыльнулся. – Слабы, выгодно поменять их не удастся даже у поселян. Возьмешь с собой своих. Сангибану передашь мои пожелания вечного фарна. Разрешаю погостить немного.

Словно не видя Мидаспа, говорил Патак. Лишь при последних словах испытал юного сородича взглядом.

Парсуг, провожая молодых, шутя погрозил кулаком:

– Смотри, больше не упускай пленников, не то Патак велит выпороть тебя! Ха-ха-ха!

До кочевья Сангибана почти два дня пути. Меотов усадили в повозку, Итакса уселся править ею, вручив коня своего Мастигу. Пленники и не помышляли о побеге. Свирепые лица молодых арсиев пугали больше, чем их луки и мечи.

Сангибан устроил пиршество в честь гостей. Там Мидасп снова увидал Мастиру.

Обряженная в лучшие одежды, с набеленным лицом и подведенными бровями, показалась она Мидаспу юной богиней, что ловко управляется с множеством духов. Едва расселись гости, как запела девушка гимн огню, коснулась лба каждого из гостей мягким красным камушком, оставляющим след цвета крови и жизни. Почудилось Мидаспу: на его лбу дольше, чем на других, задержались пальцы Мастиры.

Потом уселась юная жрица в дальнем углу большого шатра Сангибана, чтобы не мешать веселью мужчин.

«Зачем осталась она?» – подумал Мидасп, ощущая взгляды Мастиры.

– Пей! – протягивал Сангибан чашу франаки Мидаспу и нашептывал на ухо гостю. – Что? Красива? Дочь Намгена – лучшая девушка племени.

И не возразить вождю.

Старейшина Намген, сухой крючконосый старик без двух пальцев на левой руке, долго разговаривал с Мидаспом, разглядывал лицо его, сильные руки молодого соплеменника.

– Правду говорят, лицом ты словно молодой Фрасаук. Добрый знак богов, сынок. О подвигах твоих я тоже наслышан, – улыбается Намген.

Смущается сын Фрасаука.

– Мои доблести принадлежат моему племени…

– Умные слова, – радуется Намген, хлопая гостя по плечу. И все видят: Мидасп нравится старейшине.

Уже веселит франака, разогнав смущение и неловкость, а все же неспокойно Мидаспу – вдруг спросит Намген про свою Мастиру? Придется обманывать, петлять, как заяц, уходящий от погони. Ложь – оружие злых людей, так учил Атавак.

Но Намген не спросил про дочь. Чувствовал, что чем-то задела душу воина его быстроглазая. Молодой, храбрый, а смущается… Добрый, добрый знак.

Беспечно провели потомки Орсодака день у вождя племени. Поутру же засобирались вместе с солнцем в обратную дорогу. Сангибан был щедр на прощание – Мидасп получил от него темно-синий плащ, искусно расшитый по краям завитками желтых нитей, новый акинак и бочонок-кувшин серой глины, полный франаки. И друзей Мидаспа одарил. Пожелал роду Орсодака удачной перекочевки.

Уже отъехали от становища, как догнала юных арсиев Мастира на своем черном жеребце.

– Возьми вот это, – протянула всадница Мидаспу маленький горшочек, плотно затянутый куском кожи. – Я сама варила. Когда станет тебе трудно, плохо – разбавь варево водой и выпей немного. Только больше не делись ни с кем.

Ох, как сверкнули глаза девушки. Хлестнула коня и умчалась прочь.

Заторопились арсии. Сытые, отдохнувшие кони идут легко, резво.

– А ну, кто вперед! – крикнул Мидасп, подмигнув Итаксе.

И началась гонка. Летят по степи десять всадников, ободряя себя уханьем и боевыми выкликами. Промахивают покатые подъемы, чавкающие грязью низины.

Итакса оказывается впереди. Гонит коня. А в памяти встает вдруг видение из прошлого – как, наученный Мидасповой плетью, долго молил богов и духов Итакса. Вселили они тогда в душу его чувство благодарности, а не злобы. Стали друзьями Мидасп и Итакса, а той памятной плетью Итакса нахлестывает теперь своего скакуна, ибо это подарок сына Фрасаука…

Весело. Легко. Великая жизнь степи распахнута перед юными воинами. Под копыта коней привычно ложится священная земля предков, нагретая полуденным солнцем.

– Смотрите! – услышали все крик Итаксы.

В серо-желтой степной дали тянулась длинная цепочка каравана. Верблюды, всадники, маленькими точками – овцы и собаки.

Арсии остановились, ладонями прикрывая глаза, смотрели на караван.

– Не из нашего ли кочевья идут? – сказал Мидасп. – Патак не упустил бы таких гостей.

– Это боспоряне-купцы, – уверенно протянул Занат, – возвращаются к себе до холодов. С ними воины.

– Кому-то нужно охранять их добро, – бросил Мидасп. – Сами купцы и меча-то поднять не смогут.

Все засмеялись.

Вернулись в сумерках. Несколько воинов встретили их у крайних кибиток. Мидасп направился было к Патаку, но навстречу уже спешила Агар и не пустила к мужу.

– Ардар устал после охоты и крепко спит, – сказала женщина, пряча глаза. – Завтра утром ты все расскажешь, утром.

Отпустив друзей, Мидасп отправился к кибитке Маэ. У входа смирно лежал пес, вытянув лапы. Полог был плотно прикрыт.

«Спит?»

Позвал. Не услышал ответа. Позвал, еще раз, нетерпеливо переминаясь на ногах. И снова тишина. Откинул полог и отшатнулся – так неожиданно возникло из темноты лицо старухи Бенкси. Рука ее протянулась к Мидаспу, но повисла в воздухе, затем пальцы сжали край полога.

– Пришел? – спросила Бенкси нетвердым голосом.

– Она спит?

– Нет ее… – ухмыльнулась старуха, качнулась на ногах. Мидасп вдруг понял: старуха пьяна!

– Что ты несешь? – со злобой спросил он, нашаривая плеть.

– Сбежала твоя пленница, – Бенкси вновь покачнулась. – Опоила меня, старую, – завыла, опустилась на колени.

Мидасп оттолкнул ее, ворвался в кибитку. Светильник, полный жира, тускло освещал прикрытое овечьими шкурами ложе. На нем увидел Мидасп сиракскую шапку Маэ, а на полу рядом темнела раздавленная миска.

– Убежала, убежала, – вползла в кибитку Бенкси. – Не дайвы же похитили ее. Увела жеребца, ускакала в степь. Разве сарматку удержишь в плену? Да еще молодую? – старуха затараторила, слова наскакивали друг на друга.

Не поверить в случившееся. Торопилась беглянка – даже шапку забыла?

Выскочил наружу, прыгнул на коня, погнал в степь.

Темно. Дрожат в небе звездочки-огоньки. Плотно накрыла землю ночь. Все ушло в тайну…

Обскакав становище, Мидасп вернулся в свою кибитку. Долго сидел, глядя на мягкое пламя светильника.

«Никто не видел, никто не остановил?»

Негромкий, похожий на мышиную возню шорох потревожил его. За пологом кибитки кто-то стоял.

– Кто здесь?

– Храбрый Мидасп, это я – Арнак, – послышался знакомый голос.

«Чего ему нужно этой ночью? Рабов, бродящих по становищу по ночам, ждет наказание, Арнак это знает…»

– Войди!

Сколот бесшумно вошел, опустился на колени. Поймал пристальный взгляд Мидаспа.

– Великие боги сделали так, что я служил Патаку на пиру с боспорянами, – зашептал Арнак, ухватив пальцами левое ухо в знак того, что говорит правду.

– И что же? – насторожился Мидасп.

– Патак… Патак отдал им Маэ…

Вздрогнул Мидасп, шагнул к рабу.

– Боспорянам? Отдал? Не молчи же!

Что молчать Арнаку, измученному мыслями? Замахал руками, затряс головой и поведал, как хмельной вождь сказал вдруг, что давно хотел избавиться от одной строптивой наложницы; шептал что-то старшему среди боспорян, они смеялись; как сквозь спящее становище потом прошли три воина из охраны каравана в кибитку Маэ, как вынесли бьющуюся на их руках девушку и исчезли в темноте…

– Что ж не помешал ты? Не поднял тревогу?! – в последний миг понял Мидасп, что глупо спросил.

– Не гневайся, что я могу – слабый Арнак? Вождь убил бы меня, а ты не узнал бы правды.

«Верно, верно. Хорошее дело сделал сколот…»

Мидасп заметался. Все ясно – наутро ушел караван, тот самый, замеченный в степной дали.

– А Бенкси? Где была старуха?

– Напоили ее и в ночь, и потом днем поили, держали во второй кибитке ардара. Только перед твоим возвращением отволокли назад!

Мидасп коснулся плеча раба.

– Ты помог мне, сколот. Я не забуду этого. Если захочешь свободы – скажи мне, мои люди увезут тебя весной к Данаю, и ты уйдешь в свои земли. Только ни с кем не делись этим, если хочешь уцелеть.

Застыл изумленный Арнак, затряслись руки его.

– Иди к себе незаметно. Думай и жди.

Так вот ты каков, Патак? Не боишься ни кары богов, ни мести соплеменника? Слишком много власти забираешь себе. Ночь пройдет – караван будет далеко. Потому видеть не пожелал Мидаспа. Хитрее дайвов вождь…

Оставив раба, побежал к Мастигу, поднял:

– Буди моих!

Скоро, очень скоро собрался отряд, умчался в ночную степь. Недоуменные женщины проводили своих мужчин. Разбуженная шумом, вышла Агар. Глянула вслед всадникам и, встревоженная, кинулась к спящему мужу.

– Вот они! – показывает Мидасп на медленно бредущий вдали караван. – Окружим их и не пощадим никого, если хоть одна стрела вылетит нам навстречу!

– Не горячись, – сказал Занат, – боспоряне не глупы, поймут, что нам нужно.

Все знали, зачем позвал их Мидасп. Только три слова – они похитили ее – услышали и не спросили больше ни о чем.

– Итакса, ты пойдешь слева. Бери десяток и скачи. А ты, Парсуг, со своими покажись-ка со стороны реки. Я ухвачу их сзади. Сегодня я буду вашим вождем! – Мидасп хищно раздул ноздри.

Боспоряне увидели арсиев спускающимися с невысокого взгорья. Торопя коней, степняки окружили караван тонкой цепью. Словно петля аркана, стягивалась она все туже и туже.

Совсем немного до каравана. Мидасп пустил стрелу на скаку. Мелькнув белым оперением, вонзилась та в один из тюков на боку верблюда.

Послышались крики:

– Номады! Нападение!

Боспорские всадники, пркрывшись красными овалами щитов, выставили вперед копья, изготовили луки. Побежали на берег освежавшиеся в реке. Караван начал сбиваться в кучу.

Уже различались лица боспорян, когда арсии остановились. Натянули луки – каждая стрела видела свою добычу.

– Эй, арсии! Что вам надо? – крикнул кто-то.

– Позови своего хозяина! – отозвался Мидасп.

Между воинами показался всадник. Презрительными ухмылками встретили арсии его неумелую посадку, толстое встревоженное лицо.

– Я рад приветствовать храбрых арсиев, – приблизившись и бегая глазами, сказал боспорянин. – Меня зовут Дидимоксарт.

Мидасп смерил взором низенькую фигуру говорящего, его широкие кожаные штаны и пыльный плащ, нахмурился:

– Ты отдашь мне девушку, что взял у Патака, иначе все твои люди и сам ты останетесь здесь на радость шакалам и птицам. Торопись, боспорянин.

– Но… у меня нет никакой девушки… – Дидимоксарт растерянно улыбался. – Ты что-то путаешь, храбрый воин…

Мидасп сделал знак, и стрела Итаксы поразила одного из охранников. Остальные завопили, натянули луки, но Дидимоксарт испуганно заголосил:

– Остановитесь! Я вспомнил! Эта… Эта… Я не хотел ее брать, клянусь тебе! Твой вождь сам поменял ее на три снизки бус и зеркало из страны Хань.

– Торопись! – гаркнул Мидасп и потянул меч.

Хозяин каравана неуклюже развернул лошадь, и Мидасп последовал за ним прямо через строй угрюмых охранников. Колючие, злобные взгляды из-под шлемов не пугали его. Он посмотрел в покатую спину Дидимоксарта и еле сдерживал желание огреть плетью этого медлительного человека.

За верблюдами, лениво разглядывающими людей, на траве отдыхала кучка измученных рабов. Две женщины сидели меж ними, но Маэ не было.

– Сюда, – позвал Дидимоксарт, – сюда, храбрый воин. Я не хотел зла арсиям. О, Митра! О, Зевс!.. – зачастил боспорянин.

У маленькой кибитки на колесах он остановил коня и неуверенно ткнул плетью в войлок.

– Там. Не гневайся – она настоящая волчица.

Мидасп рванул и оторвал полог.

Связанные в запястьях руки Маэ протянулись ему навстречу. Радостное и изумленное лицо девушки поразило Мидаспа. Ни одна из женщин еще не смотрела на него так.

Освободил ее, усадил на коня перед собою.

– Они были сильнее, скрутили меня. Что я могла сделать? – шептала Маэ, пряча лицо на груди Мидаспа.

– Моли своих богов, боспорянин, что сохранили тебя и твое достояние, – бросил он потупившемуся Дидимоксарту, – Весь твой Боспор, пропахший рыбой, не стоит этой девушки. Впрочем… Мы тебя накажем немного!

Мидасп махнул друзьям, и те, ловко действуя акинаками, быстро сорвали несколько тюков с крайних верблюдов.

Дидимоксарт запричитал, было, но плеть предводителя степняков, показавшаяся у носа, заставила боспорянина умолкнуть.

Мидасп стеганул коня, и вскоре весь отряд его с победными кликами удалился от каравана.

– Проклятые псы! – плюнул вслед арсиям Дидимоксарт. – Были бы мы поближе к Боспору!

Закричал на своих, замахал руками. Караван зашевелился.

Недолог был разговор двух недавно еще близких людей. Красными от ярости и плохой ночи глазами смотрел ардар на Мидаспа, шевеля губами, слушал сородича.

– Этой обиды я тебе никогда не прощу, – говорил Мидасп. – Я – никогда не делавший тебе ничего плохого и веривший в тебя. Зачем же ты сделал мне зло? Или дайвы правят тобой?

– Не забывайся! – взревел Патак и потянулся за плетью. – Или узнаешь, недоносок, как наказывают зарвавшихся глупцов!

И увидел, как побледнел Мидасп, как потянул он меч из ножен. И еще увидел ненависть во взгляде юноши.

– – Я не побоюсь сразиться с тобой, вождь. Ибо я – сын Фрасаука. И пусть боги рассудят нас.

Блеснул меч в полутемной кибитке, сдавленно вскрикнула Агар, выглянувшая из-под полога перегородки. Растерянный, выпучил глаза Патак:

– Это ты – мне? Ты?

– Я ухожу. Вместе с ней. И помни, ардар: прежнего Патака больше нет у меня.

– Убирайся! Убирайся вон из моего рода! – уже вслед завопил Патак, переломил плеть пополам. Арсии, что стояли близ кибитки вздрогнули от крика.

– Беда, – глухо сказал Парсуг.

Мидасп в тот же день покинул становище, поручив рабам перегнать скот, куда он указал. Недолго собирались – откочевали на четверть дневного перехода на закат солнца, обосновались у ручья.

Мать в слезах проводила сына. Просилась с ним – не взял. И вечером достала старое, еще бабкой оставленное зеркало, полила заговоренную воду на него. И капли на полированной бронзе укрепили в душе Хумук надежду на скорое возвращение сына…

Забурлили пересуды в становище. Молодые вслух бранили Патака, недобро поглядывая на его кибитки. Воины постарше отмалчивались, иные же упрекали Мидаспа за горячность. Были и такие, кто во всем винили чужеплеменку:

– Это она принесла раздор в наш род!

Патак старался не показывать ярости, подолгу охотился, пил франаку, желая забыть случившееся. Но коварны и упрямы дайвы – словно подталкивали ардара, и злоба не гасла в нем. Явилась и мысль: как мог Мидасп узнать про похищение чужеплеменки? Отогнанная на день, вновь загорелась мысль эта в голове вождя, когда покинули становище многие молодые арсии из десятка Мидаспа, увезли кибитки, увели скот и обосновались рядом со своим другом.