Текст книги "Хождение в Кадис"

Оставалось только ждать и вострить василисков. Их учили рукопашному бою на мечах, стрельбе из лука, метанию копья и дротика. В десять лет Афанасий мог кистенем кору с дерева снять, да так, что ствол оставался неоцарапанным.

– Крепче руку держи, – учил Онисифор. – И бей не рукой, глазом бей. Сердцем, головой, всем естеством своим. Тогда не промахнешься.

С одиннадцати годков василиски начали добывать свежину для братьев чернецов. По осени, когда рыба на озере переставала клевать, ходили с острогой на щук, сомов, язей и голавлей.

– Веселое дело! – говаривал Онисифор. – Нет лучшей сноровки для глаза и руки, чем охота острогой. Тот, кто щуку одним ударом уложит, тот и врага в бою достанет.

Острога требовала трех непременных условий: темной ночи, светлой воды и тихой погоды. Первым двум условиям отвечала ранняя осень на Кубенском озере, когда ночи делались длинны и темны, а вода от первых морозов становилась совершенно прозрачною – холод осаждал на дно травы и всякую плавающую дрянь. Третьего же условия – тихой погоды – приходилось терпеливо дожидаться.

Неспокойно Кубенское озеро, гуляет по нему свежий ветер, гонит крупную рябь, гнет верхушки деревьев. Прибрежные камни всегда покрыты пеной, срываемой ветром с гребешков волн. Но уж когда упокоится, озеро становится плоским и недвижимым. Смотрит рыболов на его тишайшую гладь и не верит, что это ровное зеркало всего полдня назад гуляло и волновалось, с шумом разбиваясь о скалы.

Для охоты Онисифор построил особый челн и хаживал на нем с одним из василисков. Челн был не большим и не маленьким, ходким, но не вертлявым. Он глубоко сидел в воде и почти не раскачивался от замахов охотника. У кормы, на далеко выдававшейся назад железной решетке, горел яркий огонь. Для его поддержания вся середина челна была занята изрядным запасом мелко колотых сухих дубовых полешек. Свет от огня пробивал воду на два аршина.

Онисифор усаживался на корме с веслом, а ученик с острогою ближе к носу. Под правую руку укладывали две запасные остроги: одну обыкновенной величины, а другую побольше, для крупной рыбы, с длинной бечевкой, привязанной к деревянному шесту.

О, эта картина стояла перед глазами Афанасия словно живая: потрескивание огня, красные блики на черной глади озера, шипение воды, рассекаемой веслом учителя, светлый месяц высоко в небе. Как играл в руке шест остроги, как билось сердце! Огонь ярко освещал только небольшой круг под решеткой; даже нос лодки уже был плохо виден. А когда тучи закрывали луну, окружавшая лодку темнота сгущалась, накрывая ее со всех сторон.

Шесты для остроги Афанасий выбирал вместе с Онисифором. В середине лета нарезали ветки орешника, длиною в сажень и даже в полторы, но никак не больше. Потом сушили их на солнце, полировали камушком и песочком. Шест должен был свободно скользить в руке, быть прочным и легким.

Рыбу били на двухаршинной глубине. Ниже свет костра проникал плохо, да и орудовать острогой чем глубже, тем тяжелее. Попасть в рыбу вроде бы дело нехитрое, да не каждый на такое способен. Помимо сильной руки и точного глаза, требуется немало ловкости и, главное, – умения, рождаемого опытом. Даже сметливый и сильный человек, получивший подробные наставления от опытного охотника, всегда поначалу ошибется. То в хвост попадет, и рыба соскочит, оставив на зазубренном конце остроги клочья живого мяса, то ближе к голове угодит, и опять уйдет рыба. Уйдет и погибнет от раны в холодной глубине. Уснет, но охотнику не достанется.

А чаще всего острога просто пролетит мимо. Умение состоит в том, чтобы подгадать расстояние, точку, в которой острога должна сорваться в разящий удар. Но такое возможно только после многих и многих попыток.

Попасть нужно было в спину, пальца на три ниже головы. Самое лучшее место! Если в него угодить, рыба никуда не денется, как ни будет возиться. Сколько рыбы погубил Афанасий своей нерасторопностью – и не сосчитать! Бывало, из двух десятков попаданий, когда шест начинал трепетать и содрогаться, вонзившись в живую плоть, в челн удавалось затащить одну-две штуки. Остальные рыбы срывались. А ведь он был лучшим из василисков. Его Онисифор постоянно ставил в пример другим.

Онисифор, плотный и широкий, горой возвышался на корме. От него исходили уверенность и сила. Волосы он стриг коротко, борода почти не росла, черные глаза смотрели твердо, но без злобы. Василискам он казался ожившим валуном, каменной громадой, неподвластной времени. Сколько себя помнил Афанасий, наставник не менялся, годы и беды обтекали его, словно вода прибрежную скалу.

Онисифор вел лодку ровно и тихо, так что зеркальная поверхность озера оставалась недвижимой. Весло он никогда не вытаскивал наружу, осторожно двигая его под водою, как это делают своими лапами гуси. Ученику долженствовало сидеть без единого звука, и Онисифор пальцем указывал на рыбу, стоящую удара остроги.

Поначалу Афанасию все рыбы казались большими, ведь вода увеличивает. Он до рези в глазах всматривался в тени, выхватываемые светом, и тыкал вниз пальцем, шевеля губами: вот, вот, вот!

Онисифор не слушал его и лишь презрительно усмехался, всем видом своим говоря: дрянь, плывем дальше!

Так продолжалось довольно долго, пока наставник не тыкал пальцем вниз, указывая на темную полоску, Афанасий заносил острогу и… Рыбы словно чуяли нависшую опасность, и стоило руке приподняться над бортом, стремительно бросались в сторону, исчезая из освещенного пространства. Самые чуткие уходили заранее, едва заслышав приближение челна. Да и острога вовсе не всякий раз попадала в цель. Если же удавалось подбить добычу, то ее извлечение из воды и затаскивание в челн сопровождалось шумом и плеском, распугивающим спящих окрест рыб.

В общем, поначалу улов оказывался более чем скромным. Но Онисифор не сдавался, ночь за ночью без устали натаскивая воспитанников.

К третьей осени василиски научились. Били рыбу споро, по утрам притаскивая в монастырь тяжелые рогожки, доверху заполненные свежиной. Возможно, помогла в этом сноровка, наработанная стрельбой из лука. Тут Гнедко и Онисифор не давали никому поблажки. Целыми днями василиски проводили на задах монастыря, без устали стреляя по соломенным чучелам.

Отличившихся брали бить белок. Переправлялись через узкий пролив, отделявший остров от берега, и почти сразу попадали в густой лес, заваленный буреломом. Чем дальше от берега, тем тише становился ветер и меньше попадалось поваленных деревьев. Ближайшее человеческое жилье располагалось на другой стороне озера, чернецы же в лес не хаживали, и непуганые белки первое время спокойно сидели на ветках, бесстрашно рассматривая невиданных гостей черными бусинками глаз.

Целиться нужно было только в голову, чтобы не испортить мех. Набитых белок тащили в монастырь, чернецы их свежевали, выделывали шкурки, а потом обменивали на съестное. Беличий промысел приносил немалый доход, позволяя братии пополнять запас продуктов. Земель у монастыря не было, существовали чернецы со скудных пожертвований.

Жили впроголодь, игумен Александр сам держался подвижником и того же требовал от других. Не все такое сносили, но деваться было некуда, приходилось терпеть. Поэтому к василискам, благодаря которым в обители завелась свежая рыба, а иногда и вяленое мясо, выменянное на шкурки, чернецы относились снисходительно, закрывая глаза на поведение, не совсем подобающее святости обители.

Когда беличье поголовье в ближайшем лесу изрядно поизвелось, Онисифор стал возить василисков в дальний, за семь верст от Каменного острова. Узкая коса земли простирается от него до самого берега, в осеннее время она залита водой, и переправляются на остров и с острова в больших лодках. Лодка Онисифора всегда стояла в затишье близ обители; четверо юношей садились на весла, один с шестом у носа, отталкивать бревна-плавунцы, а наставник занимал место возле руля.

Зимой в лес ходили по льду, семь верст бегом без остановки. Настоящая охота открывалась, когда деревья теряли свой зеленый покров. Летом в глубокой листве белку не углядишь, а зимой на черных ветках хорошо просматривался серебристо-голубой мех. Старались угодить стрелойперуном в глаз, немало снега истоптали, немало ночей провели у костра посреди леса, пока научились. Но уж как научились, умение это вошло в тело навсегда, словно глубокая незарастающая зарубка на стволе дерева.

Брат Федул замычал, замыкался, болезный, зашептал:

– Пить, пить, пить.

Окошко под потолком посветлело, там, на свободе, занимался день. Кромешная тьма чуть расступилась, и Афанасий мог различить смутный силуэт чернеца. Тот лежал на полу совсем недалеко.

– Федул, – негромко позвал Афанасий. – Слышишь меня, Федул?

– Слы-ы-ышу.

– Я к тебе сейчас кружку толкну. Сумеешь ухватить?

– Благослови тебя Господь, – хрипло отозвался чернец.

Афанасий вытянул руку насколько мог и пододвинул кружку к чернецу. Натянул до упора цепь, держащую ошейник, так что железный обод придавил горло, и сдвинул кружку еще немного. Затем развернулся, нащупал пальцами ног неровные глиняные бока кружки и стал потихоньку толкать ее к Федулу. Тот зашевелился, пополз навстречу. Вот он достал ее кончиками пальцев, вот потащил ее к себе, или это лишь показалось Афанасию, изо всех сил таращившему глаза в темноте. Но нет, пальцы ног перестали ощущать шершавые бока кружки, а со стороны Федула раздалось хлюпанье.

– Достал? – на всякий случай спросил Афанасий.

– Достал. Пусть Бог благословит тебя за доброту.

– Болит спина? – сочувственно спросил Афанасий.

– И болит, и не болит. Я точно чувствовать перестал. Убили меня, насмерть убили.

– Ничего, ничего, – ободрил его Афанасий. – Человек существо живучее, отлежишься и выдюжишь.

Чернец икнул и тихонько замычал. Мычание становилось все тоньше, жалобнее и выше, пока вдруг не оборвалось. Впавший в забытье чернец задышал глубже и ровнее, Афанасий прислонился спиной к стене и отшатнулся – стена дышала холодом. Тогда он постарался зарыться в сено, отыскал позу поудобнее и вернулся к воспоминаниям.

Одним из самых ярких была буря на озере. Поначалу все шло как обычно, осенью собрались на белок, сели в лодку, дружно налегли на весла. Остров быстро исчез в низко стелющемся над водой тумане, но Онисифор знал направление и спокойно сидел у руля. Его уверенность передалась василискам. В присутствии наставника они привыкли ничего не бояться.

Отошли версты на две, когда ветер упал неистовым вихрем. Вода закипела, мгла заволокла небо, крупный дождь застучал по лодке, словно сотни невидимых плотников разом взялись за топоры.

– Не воротиться ли, наставник? – вскричал один из юношей.

– Ничего-ничего, – ответил Онисифор. – Храброго Бог спасает. Навались, ребята!

– Раз, два! – воскликнули гребцы, налегая на весла. – Благослови, Господь! Три-четыре!!!

Афанасий с восхищением смотрел на учителя. Тот держался безмятежно, спокойные движения и ровный голос показывали, что он нисколько не робеет.

Между тем буря усиливалась, черные тучи опускались все ниже, пронизывающий ветер вышибал слезы, а от холодного дождя у Афанасия, сидевшего на носу с шестом, зуб на зуб не попадал. Лишь гребцам было жарко.

– Раз, два! – кричали они, погружая весла в воду. – Три-четыре! – нагибаясь всем телом и выворачивая весла мощными гребками.

Их щеки раскраснелись, капли пота, а не дождя катились по лицам.

Лодка летела стрелой, но Афанасий подозревал, что они сбились с пути и вместо того, чтобы приближаться к берегу, уходят в глубину озера, на открытый простор. Никогда не бывавший в бурю на воде, он начал тревожиться и в конце концов потерял самообладание. Горло сдавила невидимая рука, под ложечкой застрял кусок льда, а руки, сжимавшие шест, мелко задрожали. Перед носом лодки бешено кипели волны, сквозь густую сетку дождя не было видно ни зги. Скоро, скоро порыв ветра поднимет вал и опрокинет лодку, ледяная вода накроет всех с головой, польется в рот, замкнет глаза, залепит уши!

Афанасий обернулся и в полном отчаянии посмотрел на Онисифора. Тот хладнокровно отдавал распоряжения, и хотя в сгустившейся темноте Афанасий плохо различал его лицо, никакого беспорядка в управлении лодкою не было, будто бы они прогуливались в тихую погоду. Поймав взгляд Афанасия, Онисифор глянул на его дрожащие руки и усмехнулся. От этой усмешки Афанасия окатила волна жаркого стыда, и лед под ложечкой мгновенно растаял.

– Раз-два, – продолжали выкрикивать гребцы, – три-четыре. Три-четыре. Раз-два!

– Тише! – приказал им Онисифор, и те разом умолкли. – Слушайте!

Вблизи, сквозь порыв ветра, донесся звон колокола.

– Слава Богу! – воскликнул Онисифор. – Колокол монастыря. Принимай вправо, ребята.

Лодка резко повернула и вскоре со всего маху уткнулась носом в песчаный берег. Не ожидавший Афанасий вылетел наружу и больно ударился о торчащий из песка камень. Оказалось, что Онисифор незаметно развернул лодку и привел ее обратно к монастырю.

Когда младшему из воспитанников исполнилось четырнадцать лет, наставник пошел с ними на волков. Онисифор договорился с доезжачим Заозерского князя, и во время большой зимней облавы тот поставил его вместе с учениками на путь стае.

Волки изрядно досаждали мирянам Кубенского края. Летом резали овец, валили коров, рвали на куски телят. Зимой не боялись забираться на крыши овинов, разрывали солому и прямо под носом у хозяев терзали добычу.

Лишь только озеро покрывалось льдом, а окружающие его леса заваливало пересыпанным разноцветными искрами снегом, девственно белым, как платье невесты, доезжачий князя начинал готовить свору, ярить и натаскивать собак. Ждали ясного дня, оценить который могут только обитатели северных краев. О его приближении узнавали заранее по множеству примет. Когда все сходилось, князь рассылал по дворянам вершников.

Перед княжеским домом с вечера собирались охотничьи ватаги. Доезжачий, словно воевода перед битвой, стоя на крыльце, осматривал и подсчитывал воинство. Высокое крыльцо, украшенное длинным навесом, с затейливыми фигурками на балясинах и дубовыми резными столбиками, напоминало шатер полководца перед битвой. То и дело прибегали гонцы, докладывая о прибытии нового ополчения, доезжачий указывал, какое место займут охотники в завтрашней облаве, и распределял на постой.

Факелы, лай собак, веселое возбуждение, подогреваемое горячим взваром, домашней брагой, вскипяченной с пряностями, разносимой в больших оловянных кружках, – Афанасий видел это своими глазами. Онисифор выделял сына Гнедка среди прочих василисков и часто брал с собой.

Добрый взвар отгонял мороз, и хоть давно пора было отправляться почивать, охотники толпились во дворе, обсуждая завтрашнюю облаву. Все были уверены, что Всевышний не подведет и пошлет хороший, привольный день для мести человеческой. И день наступал, вылепленный словно по заказу.

Утром поднималось огромное, алмазом сверкающее солнце, пронзительно синее небо, какое бывает только в морозную ясную погоду, не застило ни одно облачко. Снег хрустел под копытами коней, скрипели полозья розвальней, безмолвие стояло в полях, не переметанных ветром.

Цепь охотников, окружив лес на правом, ближнем к деревням берегу озера, неспешно начинала гон. Трещали трещотки, стучали колотушки, люди пробирались сквозь лес, утопая по пояс в девственном снегу. Волков гнали на лед, под пищали княжеских дружинников. Обычно во время облавы ухаживали полторы сотни хищников, и набеги на деревни прекращались. К лету на место затравленных приходили волки из лесной глубинки, и все начиналось с самого начала.

В полуверсте от берега лес прорезал овражек, русло давно пересохшей речки. Снег в нем почти не держался, сдуваемый бурными ветрами, тонкий слой его с трудом цеплялся за бугры и редкий кустарник. Кольцо облавы, сжимаясь, гнало волков в этот овражек, выход из которого был только один – замерзшая гладь Кубенского озера.

Там-то и поставил своих воспитанников Онисифор. Звери бежали стаями, одна волна не смешивалась с другой; вступив в бой с первой стаей, можно было вскарабкаться по крутым скосам и пропустить мимо набегающих волков.

Афанасий хорошо помнил, как из-за поворота овражка выбежал матерый волчина и удивленно зыркнул на цепочку людей, перегораживающих проход. Его желтые глаза смотрели злобно, толстый коричневый хвост охаживал бока, острые уши стояли торчком. Волк секунду помедлил, ощерил клыки и бросился вперед. За ним понеслась вся стая, десяток рассерженных гоном зверей. Выход у них был только один – прорваться и продолжить бег к спасению, подальше от шума и грохота.

Запели тетивы пяти луков, и пять стрел вонзились в хрипящие морды. Воспитанники целились в глаза, словно на беличьей охоте, и пятеро волков с воем повалились на землю. Пятна крови заалели на белом снеге.

Выхватить вторую стрелу, вскинуть лук и пустить ее в цель заняло еще несколько мгновений. Оставшиеся волки завертелись от боли и рухнули на снег. С первой стаей было покончено.

– Собрать стрелы, – скомандовал Онисифор. – Сторожко, чтоб когтями не зацепили.

Звери еще дергались, исходя смертной слюной. Афанасий выхватил меч и помог ближайшему волку, коротким движением перерубив шею. Глядя на него, так же поступили товарищи. Когда из-за поворота вынеслась вторая стая, цепочка стояла на прежнем месте, перекрывая зверям путь.

Теперь их было больше, и несколько волков успели добраться до людей. Они атаковали молча и беспощадно, пытаясь в прыжке достать горло. Ради этой схватки Онисифор и привел в овраг своих воспитанников.

Силы были неравны. Быстротой и гибкостью ребята не уступали волкам, а кистени в умелых руках куда опаснее когтей и зубов. Годы постоянных упражнений, сотни, тысячи боев на деревянных мечах приучили мальчиков не задумываясь наносить и отражать удары. Плотные ферязи, поддетые под тулупы, надежно защищали от когтей и укусов. Правда, они же стесняли движения, поэтому схватка продлилась чуть дольше, чем предполагал Онисифор. Но зато никто из воспитанников не пострадал.

– Уходим, – приказал наставник. – Собрать стрелы и быстро вверх.

Третья стая промчалась по дну оврага, не обратив внимания на карабкающихся по склону людей.

– Зачем утекаем? – спросил Афанасий. – Могли бы и этих уделать!

– Дай другим потешиться, – буркнул Онисифор.

Уже потом Афанасий понял, что явно выказывать перед другими охотниками боевое умение воспитанников не входило в расчеты наставника. Он хотел проверить их в настоящем бою и, проверив, почел дело законченным.

Вернувшись в обитель, Онисифор долго обсуждал с ребятами подробности схватки. И хоть длилась она недолго, оказалось, что воспитанники успели запомнить множество подробностей. И все они не ускользнули от внимательного глаза наставника.

– Вот ты, – выговаривал он коренастому крепышу, – принял волка грудью. Почему?

– А я не слабее, – отвечал крепыш. – Он грудью, и я грудью.

– Дуралей, он зверь, а ты человек. Не силой брать нужно, а сноровкой. Пропустить его боком и вслед накрыть кистенем.

– Да разве плохо получилось? – настаивал крепыш. – Он от меня точно от камня отлетел, я его сразу и приголубил. Чик – и все.

– Медведя ты тоже на грудь принимать станешь? – пенял Онисифор. – Или рысь?

– Так на медведя пойдем? Когда?

– Когда найдем, тогда пойдем, – пряча улыбку в усы, ответил наставник.

Афанасий тоже улыбнулся. Шутка наставника показалась ему удачной. Но следующей зимой выяснилось, что Онисифор не шутил.

Той осенью Гнедко вернулся из дальнего плавания. После гибели князя Шемяки отец Афанасия подался в наймы. Защищал торговые грузы от разбойного люда, охочего до чужого добра. Купцы платили справно, и Гнедко ходил по Ильмень-озеру на парусных новгородских шитиках, больших судах, способных взять в трюмы тысячу пудов товара. В ладьях, с новгородскими дружинами, поднимался до Ладоги, хаживал в кичливую Ямь рыжеволосую[1]1
  Ямь рыжеволосая – древнерусское название Финляндии. – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть], где еще сохранились дремучие леса с деревьями в пять обхватов, такими ветвистыми, что в их тени даже летом оставался снег.

Случалось, далеко уходили от земли родимой купцы новгородские. Через незнаемые бурные моря добирались к Зеленому острову[2]2
  Зеленый остров – Исландия.


[Закрыть], где из ледяной горы на десятки сажен бьет вверх кипячая вода. А однажды на ганзейском трехмачтовом когге свезли купцы Гнедко в палящую землю, где солнце стоит прямо над головой и так жарко светит, что на палубе когга пузырилась и выступала из щелей черная смола, а к медным частям такелажа невозможно было прикоснуться.

Случалось, по полгода не возвращался Гнедко из походов. Его жена, мать Афанасия, жила вдовой при живом муже. Но притерпелась, знамо дело – жена дружинника. Большинство товарищей Гнедка давно головы сложили кто в бою честном, кто в застенке великокняжеском, кто в кабаке, от подлого ножа, в спину всаженного. Настоящей семьей Гнедка стала монастырская обитель с пятью мальчишками и наставником. Туда он стремился, как в дом родной.

Афанасий хорошо помнил его возвращения, превращавшиеся в праздник, роздых от нескончаемой муштры, непременные гостинцы из дальних стран и особенно рассказы. После вечерней трапезы воспитанники собирались в келье Онисифора. Окно кельи изнутри покрывала наледь в три пальца, на столе коптел жирник, бросая по углам трепещущие тени. За ним требовался неустанный присмотр, иначе светильник быстро гас. Жирником в заозерном краю называли плоское глиняное блюдечко, наполненное салом, фитилем служил круто свитый лоскуток холстины. Чтобы поддерживать ровный свет, надобно было беспрестанно поправлять фитиль, то выдвигая из жира, когда он вспыхивал ярким пламенем, то вдвигая обратно, если он темнел от нагара.

Отец любил рассказывать о дальних краях. Афанасий так и не узнал, сочинял он или говорил правду. Теперь уже ни проверить, ни уточнить. Тогда, в келье, ребята слушали Гнедка с раскрытыми от изумления ртами, а Онисифор крутил бороду да в самых сочных местах повествования громко хлопал громадной ладонью по коленям.

Ах, как им хотелось вместе с Гнедком отправиться в дальние моря! Плыть под лазоревым небом мимо голубых островов, населенных диковинными, кричащими почеловечьи птицами. На всю жизнь запомнил Афанасий эти рассказы, запомнил как сказку, как дивный сон, несбывшуюся дремь. Он представлял себе эти острова так ясно, словно сам побывал на их берегах.

С тех пор прошло много лет, и хоть видения потускнели, расплылись, отошли на задний план, но все еще крепко сидели в его памяти, маня зелеными крыльями диковинных птиц, терпеливо дожидаясь своего часа. Так сны детства: вроде ушли они навсегда вместе с молочными зубами и детскими игрушками, ан нет, светлеет взгляд, крепнут мышцы, яснеет разум, а мечты остаются мечтами. Не выкорчевать их из сердца, не избыть. Только пережить и убедиться, что неспроста Высшая воля поманила открытую детскую душу, внушив ей именно такие мечты.

Отец часто возвращался к последним дням жизни князя Дмитрия, отравленного вероломным Василием.

– Есть разница между помнить и не забывать, – повторял он. – Не забывать – иногда приникать мыслью, а помнить – постоянно держать перед глазами. Мы должны помнить о князе Дмитрии и жить мыслью о мщении.

Ему вторил Онисифор. Старые дружинники старались ярить у василисков злость на семью великого князя. Ведь когда придет час, а он придет и довольно скоро – так они верили, – рука не должна дрогнуть, жалость не имеет права закрасться в сердце.

«Юность не терпит мрачности, – думал Афанасий. – Суровые кельи монастыря, с обледенелыми окошками и дощатыми нарами вместо постели, казались нам верхом уюта и домашнего тепла, а мрачные мысли о смерти и мщении отскакивали от наших голов, не проникая внутрь. Происходящее казалось нам игрой, бесконечным состязанием на скорость, ловкость, точность, удачу. Монастырь был нашим домом, чернецы – семьей. Ничего другого мы не знали и были счастливы. Да, счастливы!»

Афанасий сел, звякнув цепью. Теперь ему хотелось пить, он протянул руку за кружкой и вспомнил, как сам подпихнул ее брату Федулу. Не достать. Да если б и мог, разве стал бы он забирать воду у избитого до полусмерти человека?

Мать скончалась от эпидемии, когда Афанасию шел пятнадцатый год. Тогда в посадах вокруг Новгорода почти никого не осталось, все повымерли. Так отец рассказывал. Афанасий почти не расстроился; от матери его увезли в четыре года, и с тех пор он видел ее только два раза. Он не испытал никаких чувств к незнакомой толстой женщине, слюнявившей ему щеки поцелуями и мочившей слезами волосы.

А вот известие о гибели отца застало его врасплох. Ему казалось, что с отцом ничего не может случиться, он был сильнее всех, опытнее всех, умнее всех. Но вот, все же случилось…

Сказывали, на Ладоге-озере коршунами бросились к отцовскому бусу полдесятка весельных кнорров с лихими людишками. Долго рубились охранники во главе с Гнедко, да не смогли отбиться. Какой смертью он погиб, никто не знает. То ли в бою, то ли связали раненого и бросили живым в ледяную воду, пускать пузыри из черной глубины. А может, перед тем как смерти предать, долго глумились, по обычаю людей подлых и мелких.

Афанасий потер руками лицо. Зачем вспоминать дурное? Лучше думать о приятном, радостном. Ничего, ничего, он вывернется из темницы, найдет способ удрать. Охранники ему не помеха. Если в пятнадцать лет, сосунком желторотым, он сумел завалить своего первого медведя, то сейчас, в тридцать, в самом расцвете сил и умения, кто сможет его остановить?

В тот день они долго шли по лесной чащобе, пока не остановились у целой горы бурелома. Место вокруг берлоги было заранее вытоптано – Онисифор с двумя воспитанниками накануне обнаружил лежку и все приготовил. Афанасия поставили шагах в десяти от поваленной ветром сосны. В оставшейся от вывороченного корня яме и была берлога.

Василиски уже видели, как берут зверя. Онисифор показывал. Он ходил на него один, вооруженный только ножом в правой руке и зипуном, обмотанным вокруг левой. Гнедко тревожил медведя палкой, и когда тот выбирался разъяренный из берлоги, у него на пути возникал наставник. Поднимаясь из ямы, зверь вставал на задние лапы и свирепо рычал, широко разевая пасть. Вот в нее-то Онисифор и засовал зипун. Пока опешивший зверь безуспешно пытался прокусить толстую ткань, наставник всаживал ему нож прямо в сердце.

От василисков никто не ждал такой сноровки, поэтому Афанасий получил увесистую рогатину. Его, как самого ловкого и сильного из воспитанников, выбрали первым.

– Как медведь из ямы полезет, – наставлял Онисифор, – сразу вали. Попасть нужно под лапы. Тогда точно угодишь в сердце или рядом. Коли рогатина глубоко войдет, тут ему и конец. А если сплохуешь, я его топором закончу.

В березовом колке за оградой монастыря вырыли яму, Гнедко, изображая медведя, обрядился в два тулупа и спрыгнул вниз. Выбираясь наружу, он грозно зарычал, а Онисифор, подав Афанасию рогатину, приказал нанести удар. Тот неловко замахнулся и легонько ткнул отца в живот. Гнедко с легкостью отбил рогатину и пошел на Афанасия, размахивая руками, точно медведь лапами.

– Ничего, ничего, – успокоил воспитанника Онисифор. – Давай сначала.

Раз сто пришлось Гнедку спрыгивать и вылезать из ямы, пока наставник не остался довольным.

Афанасий хорошо помнил эту учебу, помнил, как ему поначалу казалось странным бить отца пусть тупой, но все-таки настоящей рогатиной. Однако под конец он разошелся и уже нешуточно тыкал ею под вытянутые лапы воображаемого медведя. Зато спустя неделю, оказавшись возле настоящей берлоги, он чувствовал себя спокойно. Руки сами знали, что им надлежит делать, и Афанасий с неожиданной для самого себя уверенностью наблюдал, как отец, забравшись на ствол вывороченной сосны, принялся длинным шестом будоражить зверя.

– Не спеши, – ободрил Онисифор. – Бей наверняка. У тебя получится.

Из берлоги раздался обиженный рев, снег полетел в разные стороны, и над краем ямы выросла коричневая башка медведя. Мех на ней был свалявшийся, грязный, пасть широко раскрылась, обнажив желтые клыки, глаза покраснели от гнева. Медведь стал выбираться наружу, точь-в-точь как это делал Гнедко. Афанасий подбежал почти вплотную к зверю, прицелился и что было сил всадил рогатину прямо под лапы. Заточенное до кинжальной остроты дерево пробило шкуру и уткнулось во что-то упругое, колышущееся.

– Жми, – закричал Онисифор, – упрись покрепче!

Медведь с удивлением посмотрел на человека. Он еще не успел сообразить, что с ним происходит, как Афанасий до боли сжал древко и навалился всем телом. Рогатина пробила упругость и глубоко вошла в тело зверя. Тот испустил короткий рев, потом замычал, точно корова, и вдруг повалился на спину обратно в берлогу.

– Готов! – крикнул Гнедко, опуская топор. – Молодец сынок, завалил первым ударом.

Афанасий стоял на внезапно ослабевших ногах ни жив ни мертв. Все произошло так быстро, что даже не успел испугаться. Лишь сейчас он сообразил, каким громадным был медведь, вылезший из ямы всего до половины.

Из ямы струйкой поднимался пар. Гнедко и Онисифор спрыгнули вниз и вытащили тушу.

– Пудов на двадцать потянет, – определил Онисифор. – Знатный почин, Афанасий.

– То-то братия возрадуется, – заметил Гнедко. – Столько свежины разом. Давай, ребята, соорудим поводья и потащим добычу в монастырь.

Доволочь тушу до монастыря оказалось куда сложнее, чем убить зверя. После смерти он, казалось, сопротивлялся больше, чем при жизни. Но все-таки к вечеру общими усилиями добрались. Целую неделю чернецам подавали в трапезную жареную медвежатину. А на Афанасия еще долго пальцем показывали: вот этот завалил.

Даже сам игумен Александр как-то поутру остановился посреди двора и поманил его пальцем. Афанасий приблизился не без робости, святость исходила от игумена, словно жар от печки.

– Медведь – это хорошо, – сказал игумен. Его впалые от постоянных постов щеки чуть дрогнули. Наверное, святой отец улыбнулся.

– Братия оголодала, пусть немного побалуется свежиной. Благой поступок тебе зачтется перед Господом. Но ты, юноша, что ты еще умеешь, кроме убийства?

Афанасий пожал плечами. Ничему другому его не учили.

– Читать умеешь? – спросил игумен.

– Умею.

– Молодец. А что читал?

– Жития святых, Псалтырь, Наставления преподобных старцев.

– Когда же ты успеваешь, юноша? Али Онисифор волю вам дает столько времени над книгами проводить? Вот уж не ожидал.

Афанасий понурился.

– Я тайком это делал, – краснея, признался он. – Наставнику ничего про это не известно.

– Тайком? – еще больше удивился игумен. – За любовь к святому чтению хвалю, а за скрытность осуждаю. Нехорошо в твоем возрасте обманывать учителей.

– Я не обманывал. – Афанасий покраснел еще больше и потупился. – Просто не рассказывал ничего про книги, а наставник не спрашивал.