Текст книги "Хождение в Кадис"

– Ты помнишь, когда хоронили бедняжку Росарио, Кабаньюко подошел поправить тело в гробу, – начинала страшным шепотом Пепита.

– Ты хочешь сказать, будто этот колдун повинен и в ее смерти? – делая большие глаза, подхватывала Мария-Хуана.

– Не знаю, не знаю, – отвечала Пепита, осеняя себя крестным знамением, – возможно, он и на нее навел порчу, иначе бы с чего девушке скоропостижно умирать, не дождавшись свадьбы?

Сантьяго и Педро помирали от смеха, ведь падре Кристобаль Кабальюко был самым красноречивым проповедником Кадиса, каждое воскресенье метавшим с кафедры громы и молнии на головы нечестивых грешников. Величина ораторских достоинств падре была сравнима только с размерами его брюха, огромный крест на простой веревке – вот она, подлинная скромность! – возлежал на нем почти горизонтально, поэтому насмешницы Пепита и Мария-Хуана прилепили ему кличку Кабаньюко.

Что же касается Росарио… Почтенная старая дева покинула бренный мир в весьма преклонном возрасте, уже не в силах припомнить ни года своего рождения, ни названия города, в котором прожила всю жизнь.

– Так вот, – трагически продолжала Пепита, – делая вид, будто поправляет завалившуюся набок голову усопшей, Кабаньюко вытащил из-под нее тряпку и спрятал в рукав сутаны. И после этого кто-нибудь может утверждать, что он не колдун?!

– Но почему, Пепита, почему? – жарко вскрикивала Мария-Хуана.

– Просто, как святое причастие! Тряпки, которыми обмывают тело, всегда кладут на дно гроба и хоронят вместе с покойником. Кабаньюко принесет тряпку домой, выварит, процедит отвар, смочит им гостию и во время евхаристии поднесет тому, кого хочет извести. И человек, который вкусит этого хлеба, все равно что покойник.

– Святая Дева, какой кошмар! – всплескивала руками Мария-Хуана. Насмешливая улыбка плохо совмещалась с подлинным страхом в ее глазах, но разве отыщется на свете существо более противоречивое, чем молоденькая девушка?

– Но ты уверена в том, что говоришь? – мгновенно посерьезнев, продолжила Мария-Хуана. – За облыжное обвинение святого отца по головке не погладят!

– Я собственными глазами видела! А для чего еще, скажи на милость, нужна тряпка из-под трупа, если не для колдовства?

– А может, – предположила Мария-Хуана, – Росарио знающей была, оттого и помереть долго не получалось. Знающие, они пока слово свое другому не передадут, обречены на земле мучиться.

– Знающая, говоришь, – сложила губы бантиком Пепита. – Или просто глазунья?

– А может, и то и другое. Говорят, лет двадцать назад, когда Росарио еще выходила из дома, беременные женщины при ее виде прятались, боялись сглаза.

– Так не бывает, – возразила Пепита. – Или она знающий чернокнижник, который вредит сознательно, или глазунья с дурным взором. То и другое вместе не получается.

– Мне Пакита рассказывала, – прервала ее Мария-Хуана, – возвращалась она как-то с рынка, шла себе через площадь перед собором, веселая, напевала что-то под нос.

– Она всегда напевает, дурочка, – в свою очередь перебила ее Пепита. – С таким голосом и слухом прямая дорога в русалки.

– В русалки? – с деланым удивлением переспросила сестра. – Почему в русалки?!

– Да потому, – заулыбалась Пепита, – что, услышав ее пение, ни один моряк не кинется в океан, а наоборот, заткнет паклей уши.

Обе сестрицы некоторое время дружно хохотали, хлопая друг дружку по коленям и по бокам и от этого заливаясь еще больше. Наконец отсмеявшись, Мария-Хуана продолжила рассказ.

– Так вот, шла Пакита через площадь, видит – на ступенях собора нищенка сидит. А старая, а уродливая, лицо сморщенное, как сушеная фига, одежда – сплошные лохмотья, ноги босые, грязные, со сбитыми ногтями, волосья седые, всклокоченные, нос крючком, а на нем бородавка. Ужас ужасов, просто вылитая ведьма.

На ступенях и другие нищие сидели, перед каждым горстка медных монеток – подали добрые люди, а перед ведьмой – ничего. Видимо, все в сторону шарахались при виде такого уродства.

Идет Пакита мимо и думает: не иначе, испытывает меня Дева Мария, смогу ли даже такой уродине сострадание выказать. Если есть в сердце милосердие, оно на всех должно распространяться, а не только на милых да симпатичных.

Повернулась, подошла к нищенке и бросила ей серебряную монетку. Та голову подняла и Пакиту точно на вертел своим взглядом нанизала. Глаза у нее оказались молодые, синие и пронзительные.

«Спасибо тебе, девушка, – говорит, – за доброе сердце. Дева Мария тебя отблагодарит».

Пакита удивилась немного, откуда нищенка знает про Деву Марию, неужто мысли прочитала. Нет, решила, это просто совпадение, и собралась было уходить, только нищенка ее глазами хвать – и остановила.

– Как это глазами хвать? – удивилась Пепита. – Хватать рукой можно или багром.

– Не знаю, что слышала, то и повторяю. Так вот, хвать она Пакиту и говорит: «И я тоже тебя отблагодарить могу. Вижу, ты девушка добрая, сразу два хороших дела можешь сделать».

«Каких два дела?» – подивилась Пакита. Ей бы повернуться и бежать, а не разговоры с ведьмой разговаривать. Ведь у них каждое слово что веревка, руки-ноги опутает, голову задурит, и пропала душа.

«Во-первых, подарок получишь, – ответила колдунья. – Я тебе слово свое передам, оно силу дает над людьми властвовать. Что захочешь сделать с человеком, то и сделаешь. Хоть к добру, хоть к худу – тебе решать. А во-вторых, меня освободишь. Нет мочи больше по свету бродить. Все я уже перепробовала: и богатство, и власть, и поклонение мужское, да надоело, умереть хочу. Пожалей старуху, доченька, прими от меня силу».

«Что же ты с такой силой милостыню просишь? – спросила Пакита. – Хоть бы одежду себе какую добыла и обувку на босы ноги».

«Глупенькая ты моя, – усмехнулась ведьма. – Я так людей проверяю, душу добрую ищу».

«Я не твоя! – вскричала Пакита. – Ничего я не обещала и помогать не собираюсь!»

«Моя, моя», – осклабилась ведьма, и у Пакиты все внутри начало мелко-мелко дрожать. Ведьма засунула руку в лохмотья и вытащила золотую монету:

«Видишь, на нее самое лучшее платье купить можно. А вот еще смотри», – снова руку запустила в свое рванье, вытащила кулак, раскрыла наполовину, так что только Пакита могла видеть. Та, точно зачарованная, наклонилась и увидела огромный сверкающий бриллиант. Такие только в королевской короне водятся или в митре самого понтифика. Тут-то она наконец сообразила, дура набитая, с кем говорит, и попробовала деру дать. Да куда там! Руки и ноги слушаться перестали, сердце заколотилось, во рту пересохло. А ведьма поднялась со ступенек, взяла Пакиту за руку и сказала:

«Пойдем, пойдем, милая, много времени это не займет».

И повела ее за собой, словно дитя малое. Тут бы и конец нашей Паките пришел, если бы в соборе колокола не зазвонили. Как услышала их ведьма, вся побелела, затряслась, выпустила руку Пакиты и крепко-накрепко прикрыла свои уши ладонями. Ну, наша дурочка подол подобрала и как понеслась! Прибежала домой, заперлась в спальне, ставни прикрыла, упала на колени перед образом и до темноты не поднималась. Это я от нее самой слышала, от первого до последнего слова!

– Думаешь, Росарио тоже ведьмой была, оттого и умерла поздно? – спросила Пепита.

– Кто ж такое может знать, – отозвалась Мария-Хуана. – Пока в ее доме черную книгу не нашли, доказать сложно.

– Значит, ведьма та, у которой книга имеется? А как же слово, ведь нищенка Паките слово хотела передать, а не книгу.

– Ну-у-у, – протянула Мария-Хуана, – может, она книгу словом называет, кто этих ведьм знает?!

– А я по-другому слышала, – возразила Пепита. – Есть глазуны и глазуньи, люди с дурным глазом. Сами они по себе вполне хорошие, только дьявол их для своей работы пометил. Потом вещуны и ведуньи идут, знание через слово получившие. А уж потом самые злобные, заядлые, ледащие – ведьмы и колдуны, по черной книге наученные.

– А откуда книгу эту берут? – не выдержал Сантьяго, вмешиваясь в щебетание сестриц.

– Поучиться хочешь? – сощурив глаза, спросила Мария-Хуана.

– Да просто интересно, – отмахнулся Сантьяго. – Вы столько про это судачите, а откуда чего берется, не имеете никакого понятия.

– Что значит не имеем? – возмутилась Пепита. – И прекрасно даже знаем. Евреи эту книгу хранят и переписывают. У них ее достать можно, заплатишь сполна, они сразу вытащат из потаенного места и вручат.

– Откуда ты это знаешь? – вступил в разговор Педро. – Что-то я не слышал до сих пор, чтобы у евреев Кадиса обнаружили хотя бы одну черную книгу.

– Во-первых, они хорошо их прячут. А во-вторых, святые отцы не рассказывают об этом, – пояснила Мария-Хуана. – Иначе простой люд сразу разорвет всех евреев на куски.

– Получается, святая церковь опекает христопродавцев? – усмехнулся Педро. – Быть такого не может!

– Святые отцы потому и называются святыми, – назидательно произнесла Пепита, – что заботятся обо всех потомках Адама, даже если они и происходят от преступного семени. Раз Всевышний создал евреев, значит, есть в них необходимость.

– Какая может быть необходимость в христопродавцах?

– Хотя бы черную книгу передавать. Какой честный христианин согласится на такое дело, а вот они пожалуйста! Значит – для того и созданы!

– Неужели мир не может обойтись без колдовства?! – воскликнул Сантьяго. – Не было бы тогда ни ведьм, ни колдунов, ни евреев. И всем бы жилось куда проще и спокойнее.

– Нельзя в этом мире без черных сил, – произнесла старшая из сестер, Мария-Хуана. – Дьявол должен искушать праведников и проверять их на стойкость. А колдунов и ведьм подзуживать.

– Да-да! – вскричала Пепита. – Бесы колдунов постоянно щекочут, толкают на порчу и зловредства. Говорят, когда колдун из дому уходит, он высыпает на пол ведро проса, чтобы чертям в его отсутствие было чем заняться.

– А зачем просо? – удивился Педро.

– Они его обратно в ведро укладывают, – сказала Пепита, – и в доме ничего не портят. А если забудет колдун или ведьма оставить им занятие, ножки у стола подгрызть могут, или кастрюлю продырявить, или дымоход закупорить. Они без пакостей жить не могут, черти ведь!

– Слушай, Педро, – спросил приятеля Сантьяго, – а где ты встречал в Кадисе евреев? Мне они ни разу не попадались.

– Разумеется, – склонился в шутливом полупоклоне Педро, – их светлость юный гранд де Мена шествует по улицам нашего города только под охраной благочестивой дуэньи. – Он сделал паузу и, как настоящий актер, бросил вопрошающий взгляд на Пепиту и Марию-Хуану. Те, уловив намек, дружно расхохотались.

– От ваших благочестивых провожатых, уважаемый сеньор гранд, нечисть шарахается, точно черт от распятия. Нам же, простым смертным, – продолжил свою эскападу Педро, – частенько доводится нос к носу сталкиваться с этими порождениями дьявола. Идешь, бывало, по улице, ничего не подозреваешь, солнце светит над Кадисом, птички поют, океан шумит, хорошо так, радостно на сердце, и вдруг из-за угла выскакивает еврей с торчащей из-под плаща мохнатой кисточкой длинного хвоста и черной шапкой, сидящей на голове очень-очень странно.

Он снова сделал паузу, и сестры опять расхохотались.

– И загораживает он путь доброму христианину, и вытаскивает из-за пазухи кривой турецкий нож, и говорит, – тут Педро вытянул перед собой руки и медленно двинулся к сестрам, вещая замогильным голосом: – Кровь для мацы, кровь для мацы!

Сестры с визгом повскакали со своих мест и бросились врассыпную.

– Да брось ты ерунду нести, – оборвал Сантьяго приятеля. – В жизни не поверю, будто по улицам Кадиса расхаживают существа с хвостом и рогами.

– Ладно, ладно, – улыбнулся Педро. – Вот вернется «Санта Катарина», я тебе их покажу. Два или три еврейских купца – постоянные клиенты отца. Они тоже приходят на пристань.

– С хвостом и рогами?

– Да нет, – рассмеялся Педро, – такие же люди, как мы с тобой. Если бы не одежда, никогда бы не догадался. Впрочем, есть одно отличие: они слишком правильно говорят по-испански.

– Про Кабаньюко ты можешь думать как угодно, – перевела разговор на себя Пепита, – а вот Алонзо Самора был самый настоящий ведьмак.

– Откуда ты знаешь? – делано вскинулась Мария-Хуана.

– А вот откуда. Он жил в маленьком домике за городской стеной, там, где начинается дорога на Севилью. Ничем особенным не отличался, отставной вояка, весь израненный, лицо в шрамах, ночью увидишь, перекрестишься с перепугу. Жена померла, дети разъехались, в домике, кроме хозяина и здоровенного черного кота, ни живой души. По ночам у Саморы в окошке свет до самого утра горел. Чисто маяк: хочешь узнать, где городские ворота, держи на огонек.

– Подумаешь, причина, – возразил Педро. – Может, старик бессонницей мучился, оттого и свечу жег. Это вовсе не повод его в колдуны записывать!

– Может быть, может быть, – с загадочным видом продолжила Пепита. – Только когда сеньору Алонзо время помирать настало, пришел к нему падре с последним причастием. Пришел! Соседи привели. Знали, что старик уже не встанет. Так вот, мой дорогой братец, Алонзо Самора ни за что не соглашался на елеопомазание! Только падре елей к его лбу поднес, как он заметался, начал орать: не хочу, не смейте, ни за что! Откуда вдруг силы взялись! И уж падре его упрашивал и объяснял, что нельзя душе христианской из мира уходить без святого елея на лбу и ладонях, а не дался старый черт.

Ладно, силой в рай никого не тащат, падре произнес тайносовершительную молитву и пошел из дому. А за ним все остальные потянулись. Только вышли, только двери за последним человеком закрыли, как крыша обвалилась. Ну, не вся, правый угол. Бросились добрые люди в дом, Алонзо вытаскивать, да тот уже не дышит, душу бесы забрали. И кот его черный исчез, как сквозь землю провалился.

– Да что говоришь! – изумилась Мария-Хуана. – А я про этого Алонзо вот что еще слышала…

Так сестры могли болтать без конца. Их посиделки обычно разгоняла мать семейства, почтенная донья Клара Сидония, плотная дама со смуглым рябоватым лицом, на котором, несмотря на некоторую мрачность, явно проглядывало добродушие.

– Уф, несносные девчонки! Опять пустое болтаете! Ведьмы у вас всегда кто-то другой, а вот тяга к колдовству в вас самих и запрятана. Не приведи Господь, прознает кто о вашей болтовне да по городу разнесет!

– Ну и что будет? – насмешливо вопрошала Пепита. – Неужто на костер угодим?

– На костер глупых балаболок не потащат, святые отцы хорошо понимают, кто на самом деле виноват, а кто язык чешет от безделья, а вот замуж болтушек-хохотушек никто брать не захочет. Кому нужна лентяйка в доме? Ну-ка, бездельницы, показывайте, как сегодня продвинулась работа?

Работой донья Клара именовала вышивание узоров на постельном белье. Чтобы чем-то занять непоседливых дочерей, она придумала разукрасить полотенца, простыни, наволочки и пододеяльники, купленные им в приданое. Благодаря неустанным трудам капитана Сидонии, его семья ни в чем не нуждалась, но девушки в ожидании замужества изнывали от безделья, и, опасаясь, как бы клокочущая в дочерях энергия не подвигла их на какую-нибудь рискованную проделку, мать усадила их за пяльцы.

– Пяльцы на столе – жених на дворе, – не уставала повторять донья Клара, но Пепита и Мария-Хуана, по своему обыкновению, обращали в насмешку даже это, казалось бы, куда как серьезное утверждение и вместо работы попрежнему день-деньской валяли дурака.

– Что тут поделаешь, – сокрушалась донья Клара. – Так происходит, когда дети растут без отца.

Женихи не торопились высватывать сестер Сидония. Мария-Хуана вышла замуж, когда Сантьяго и Педро заканчивали Навигацкое училище, а Пепите пришлось ждать своего суженого еще несколько лет. Позже, вспоминая прошедшие годы, Сантьяго с удивлением осознал, что беседы с сестрами-забавницами были едва ли не самым приятным развлечением его детства. Кроме, пожалуй, встреч «Санта Катарины» в порту Кадиса.

Трехмачтовая красавица каракка с высокими округлыми бортами медленно подтягивалась с рейда к причалу под единственным нижним парусом на бизань-мачте. Внушительные надстройки, напоминавшие крепостные башни, защищали бак и ют, сквозь прямоугольные порты грозно смотрели жерла медных пушек. Позолоченная статуя святой Катарины, украшавшая форштевень, сияла в лучах солнца.

Каракка продвигалась осторожно: Кадисскую гавань переполняли пинасы, паташи, баркасы, лодки всевозможных форм и размеров. Их бесстрашные владельцы стремились поскорее добраться до цели, пускаясь ради этого на самые рискованные маневры. Массивный нос каракки мог разнести в щепы любое из них, но опасность никого не останавливала, и суденышки самоубийственно резали курс, проскакивая под самым бушпритом «Санта Катарины».

Матросы, стоявшие наготове около передней якорной цепи, держали в руках толстые швартовочные канаты с петлями на концах. Когда судно приближалось к причалу на расстояние 200 брасов[3]3
  Брас – испанская мера длины, примерно 1,57 метра.


[Закрыть], раздавался свисток боцмана, парус резко падал, и каракка продолжала движение по инерции. Как только причал оказывался на расстоянии броска, канаты, точно змеи, взмывали над бортом, стоявшие на пристани портовые рабочие подхватывали их и ловко оборачивали вокруг медных кнехтов. «Санта Катарина» вздрагивала всем корпусом и резко замедляла ход, со страшным скрипом канаты натягивались, будто струны, казалось, еще мгновение – и они лопнут! Но нет, судно останавливалось, с кормы бросали еще два каната, с десяток человек ухватывались за их концы и подтягивали каракку к пристани.

Выдвигали сходни, и первым на землю ступал сам капитан Сидония. Пройдя два шага, он низко кланялся в сторону видневшейся над крышами домов колокольни Кадисского собора, осенял себя крестным знамением и только после этого подходил к поджидавшим его донье Кларе, Педро и дочерям, застывшим в чинной позе. Следом за капитаном на берег спускалась команда, сразу попадая в яростные объятия жен и детей.

«Санта Катарина» возвращалась в Кадис раз в полгода, а то и реже, и томительные месяцы ожидания, редко-редко прерываемые весточкой, переданной с моряками других судов, подогревали температуру встречи чуть не до кипения. Всякий раз, когда паруса каракки скрывались за горизонтом, морячки отправлялись в собор заказывать молитву о спасении. Так поступали жены всех моряков, уходивших в рейс, ведь опасности, поджидавшие их мужей за черной линией горизонта, были велики и многочисленны, и каждое плаванье могло оказаться последним.

Педро и Сантьяго едва успевали дождаться, пока команда спустится на причал, и вприпрыжку неслись вверх по сходням. О, как упоительно пахла солью и смолой выскобленная до блеска палуба, как таинственно мерцали пушки, какой вкусной казалась стряпня в камбузе, которой неудачник, вытянувший жребий караульного, угощал капитанского сына и его приятеля. Вся каракка была в их полном распоряжении, вся, кроме вант: капитан Сидония категорически запретил мальчикам взбираться на мачты.

Облазив судно от бушприта до капитанской каюты на корме, ребята усаживались верхом на пушки, грызли необыкновенно вкусные галеты и мечтали о том, как, закончив Навигацкое училище, поступят офицерами на один из кораблей военного флота объединенного королевства.

– Ох и задам же я жару морским разбойникам! – восклицал Педро, пытаясь повернуть винт наводки орудия. – Подпущу поближе и дам залп из всех орудий. Отец мне рассказывал, когда он служил во флоте, они часто так поступали. Орудийные порты в надстройках у них прикрывались деревянными заставками, так что издали казалось, будто там сплошной борт. И паруса ставили потрепанные, серые, и флаг вывешивали не военный, а купеческий. Пираты думали, будто перед ними обыкновенный торговец, и бросались на перехват. Ну, команда изображала панику, поднимала белый вымпел, мол, сдаемся на милость. Подпускали пиратскую каравеллу совсем близко, сбрасывали заставки и – огонь! – орал Педро, размахивая кортиком, подхваченным в каюте отца. – Все орудия – огонь! Били картечью по палубе почти в упор. Представляешь, Сантьяго, что там оставалось после залпа?

Сантьяго недоуменно пожимал плечами. Он еще никогда не видел действия орудийного выстрела. Пушки в Кадисе стреляли только во время салюта.

– Мне отец рассказывал, – воодушевленно продолжал Педро. – Канониров военных каракк без конца муштруют на перезарядку орудий. В конце концов они достигают сумасшедшей скорости. Офицер не успевает сосчитать до двухсот, как они откатывают орудие, банят, заряжают его и возвращают на место.

После первого залпа пираты думают, будто у них еще полно времени до следующего, и бросаются на абордаж. И вот, корабли начинают сходиться, флибустьеры голые по пояс висят на вантах с саблями в руках, орут страшными голосами, корабли продолжают сближаться, еще немного, еще чуть-чуть, и… о-о-огонь! Огонь! Огонь!

Педро орал как сумасшедший, от возбуждения запрыгивал на пушку и тут же соскакивал обратно.

– Трах-тарарах, пиратов буквально сметает на палубу, и тут барабанная дробь, на мачту взлетает знамя королевского флота, вдоль планшира выстраиваются солдаты в мундирах и прицельным огнем из мушкетов добивают уцелевших. Кок не успевает поджарить яичницу, а бой уже закончен. Красота!

Прохладный ветерок врывался в амбразуры, каракка слегка покачивалась, лазурная поверхность океана сверкала под лучами полуденного солнца. Крепкий запах водорослей, облепивших камни причала, манил в дорогу. Наверное, именно в такую минуту Сантьяго решил сменить фамильное призвание и вместо кабальеро стать моряком. Разумеется, военным, ни о какой иной карьере юный гранд де Мена не мог и помыслить. Но глотать пыль, поднятую копытами сотен лошадей, носящихся по полю сражения, было менее заманчиво, чем биться с врагами на просмоленной палубе, обвеваемой свежим океанским ветром.

Мысль стать морским офицером так увлекла Сантьяго, что он даже поделился ею с отцом. Однако вместо ожидаемой выволочки за отступление от семейной кавалерийской традиции отец неожиданно отнесся к его словам весьма благосклонно.

– Человек, который видел мир, – сказал он, – не похож на человека, всю жизнь просидевшего в своей усадьбе. Морская служба откроет перед тобой совершенно другие возможности. И кроме того, разве ты не знаешь, что кадисское Навигацкое училище готовит как раз офицеров королевского флота?

А Педро говорил без умолку, размахивая руками, подпрыгивая, прицеливаясь из воображаемой аркебузы, отражая невидимым мечом невидимые удары невидимого противника. Наконец он спохватывался и, ухватывая себя за голову, отчаянно вопил:

– Обед! Пречистая Дева, я совсем забыл про обед. Сантьяго, спасай!

И Сантьяго, чтобы спасти друга от расправы за опоздание, приходилось тащиться на обед к семейству Сидония. При входе в дом хитрый Педро немедленно занимал почтительно-сопровождающую позицию за спиной у гранда, всем своим видом показывая, кто виновник задержки. На сына хозяина капитан Сидония не смел даже неодобрительно взглянуть, поэтому разгневанное лицо немедленно прикрывала маска радостного удивления, сползающая только в уголках сердито поджатых губ. Мальчиков усаживали рядом за стол, за которым, сгорая от нетерпения, уже томились изрядно проголодавшиеся сестры.

Во время следующего прихода «Санта Катарины» Педро сдержал свое обещание и показал Сантьяго еврейских купцов.

– Они такие же, как все, – выказывал тот свое возмущение Пепите и Марии-Хуане. – Как мы одеты, точно такие же плащи боэмио, шапки капирот, подобно нам ходят, так же жестикулируют. Если не знать, на улице пройдешь рядом, ни за что не догадаешься.

– Как, – сделала большие глаза Пепита, – ни кисточки от хвоста, ни рогов под шляпой, ни запаха серы?

– Ни-че-го! – разочарованно подтвердил Сантьяго.

– Да ты, наверное, обманул гранда, – Пепита уставилась на братца с притворной суровостью, – и подсунул ему вместо евреев каких-нибудь андалузцев.

– Клянусь мощами святого Гаудиоса! – вскричал Педро, осеняя себя крестным знамением. – Самые что ни на есть христопродавцы! Отец меня предупреждал держать с ними ухо востро.

– Ну и как ухо? – язвительно спросила Мария-Хуана. – Может, притупилось, может, требует заточки? Пепита, подай нож для разделки мяса!

Сестры одновременно прыснули, потом посмотрели друг на дружку и, словно увидев нечто забавное, хлопнули руками по коленям и расхохотались. Глаза их сияли, щечки разгорелись, смеющиеся вишневые губки обнажили белоснежные зубы и розовую плоть десен.

Особенно хороша была Пепита. В отличие от склонной к язвительности Марии-Хуаны, ее веселье не обижало. Наполненное добродушием, оно щедро изливалось наружу, подобно пенистому молодому вину. Ласковая улыбка не сходила с уст Пепиты, ясное лицо всегда было открыто собеседнику. Не было у нее ни кручины на сердце, ни душевной боли или затаенной муки, и эта открытая ясность подкупала людей, которых одолевала душевная тревога.

В пятнадцать лет Сантьяго понял, что влюблен. Поначалу он не мог взять в толк, отчего ему стало неудобно, как прежде, прямо смотреть на Пепиту. От ее взглядов сердце начинало колотиться, а по спине расползались полчища мурашек. Когда вечером, после молитвы он закрывал глаза, Пепита всплывала перед его мысленным взором, и в груди становилось так жарко, словно он залпом осушил кувшин горячего молока.

Еще кое-что, невообразимо сладкое и мучительное, сопровождаемое образом Пепиты, проистекало во сне. Такого с ним раньше не случалось, и после каждого происшествия Сантьяго долго пребывал в замешательстве. Липкие воспоминания неотступно следовали по пятам, от чего при встрече с девушкой лицо заливала краска стыда. Она не знала, не могла знать, чего он стесняется, но при первом же взгляде на ее лицо ночное томление жарко обнимало плечи и кровь бросалась в голову.

Пепита вскоре обратила внимание на перемены в его поведении. И хоть смеяться над всем и всеми было привычкой сестриц-рукодельниц, к Сантьяго она отнеслась с максимальной деликатностью. С ее стороны ничего не изменилось, Пепита словно не замечала, как он дичится, не отвечала на его пламенные взгляды, ее отношение оставалось дружелюбным и ровным.

По правде говоря, Сантьяго сам не знал, чего хотеть. Никакие истории про отношения между мужчиной и женщиной не проникали в стерильную среду, окружавшую его в особняке гранда де Мена, а пренебрежение одноклассниками сделало невозможным прослушивание скабрезных рассказов, которыми мальчишки иногда делились друг с другом. Пришлось обратиться за разъяснениями к Педро, разумеется, не раскрывая имя властительницы сновидений. Сантьяго очень хотелось знать, что со всем этим делать дальше.

Ответ, полученный от друга, куда более просвещенного, чем он сам, привел его в абсолютное замешательство. Несколько дней он думал только об этом. Ему казалось невозможным, что своему появлению на свет он обязан столь постыдным действиям. Разум отказывался принимать объяснения Педро, но нечто, стоящее вне разума, выше или ниже его – Сантьяго даже не пытался классифицировать, – немедленно затащило новое знание в ночные фантазии. Это нечто сразу сообразило, чем нужно заниматься с Пепитой, и принялось терзать и мучить Сантьяго пуще прежнего.

В один из дней, поначалу ничем не отличавшийся от предыдущих, но запомнившийся Сантьяго навсегда, девушка поманила его пальчиком.

– Мне нужна твоя помощь, дружок, – произнесла она невинным тоном. – Помоги перенести кувшин с цветком, я пыталась, но не могу даже сдвинуть его с места.

Сантьяго сразу сообразил, что цветок не более чем уловка. Пепита, рослая восемнадцатилетняя девушка, была куда крепче Сантьяго, но он был рад обмануться, рад выполнить любое ее желание. Прикажи ему Пепита выпрыгнуть из окна на булыжную мостовую, он не задумываясь выполнил бы это.

Они перешли из гостиной в рабочую комнату, где сестры покрывали узорами полотенца и простыни. Пепита прикрыла дверь, усадила Сантьяго на кушетку, а сама опустилась рядом. Ее колено случайно или не случайно коснулось его ноги, отчего по телу Сантьяго прокатилась волна дрожи. Пепита улыбнулась и отодвинулась.

– Я хочу поговорить с тобой, дружок, – произнесла она участливым тоном. – Вижу, вижу, что с тобой происходит.

– Но где же цветок? – наивно попробовал увильнуть от разговора Сантьяго.

– Ах, оставь его в покое, – махнула рукой Пепита, – какой еще цветок! Послушай меня, послушай внимательно.

Она чуть наклонилась и заглянула в глаза Сантьяго. От смущения тот моментально покраснел и отвернулся.

– Эх ты, торопыжка, – она нежно провела рукой по его макушке и слегка взлохматила волосы. – Ну куда ты спешишь, подрасти еще немного, все девушки твоими будут!

Он резко замотал головой, слова – «не хочу всех, мне нужна только ты!» – чуть не сорвались с его губ, но он не решился их вымолвить.

– Сантик, Сантик, как быстро ты вырос! Но сам посуди, – она откинулась назад и сложила руки на коленях. – Я старше тебя на четыре года, а в нашем ортодоксальном Кадисе это непреодолимое препятствие. Ты же знаешь, как принято: жена должна быть лет на пять-десять младше мужа, но никак не старше. Но это не самое страшное, Сантик. Ты гранд, а я хоть из хорошего рода, но совсем захудалого. И нет силы на свете, которая может преодолеть эту преграду.

Сантьяго тяжело вздохнул и хотел возразить, но Пепита приложила к его губам прохладную ладошку.

– Молчи, не возражай мне, я старше, опытнее и умнее!

Он согласно кивнул, желая только одного: чтобы ладошка оставалась на его губах как можно дольше. Но Пепита быстро убрала руку и продолжила.

– Мы с тобой знакомы много лет, можно сказать, выросли вместе, поэтому я позволю себе быть откровенной. Вы ведь не обидитесь на меня, ваше сиятельство гранд? – Она чуть привстала, словно собираясь склониться в поклоне.

– Нет, что ты! – вскричал Сантьяго. – Какие еще обиды!

– Так вот, дружок, – усаживаясь, произнесла Пепита иным, куда более прохладным тоном. – Пойми, замуж ты меня не возьмешь. А по-другому я… Я… Я ведь добропорядочная девушка, Санти. – Тут она сделала большие глаза, как бы намекая на что-то весьма определенное, и Сантьяго, сообразив, на что она намекает, снова залился пунцовой краской стыда.

– Ну не красней, не красней, ты ведь не хотел ничего плохого, не так ли?

Он только тяжело вздохнул.

– Я к тебе очень хорошо отношусь, Сантик, – снова перешла на теплый тон Пепита. – Но не как к возможному возлюбленному, а как к младшему братику. Ты для меня будто Педро, пойми и не обижайся.

– Я понимаю, – с трудом выдавил Сантьяго. Больше всего ему хотелось закончить этот дурацкий разговор. Дневная Пепита совсем не походила на ночную, из сновидений. Он чувствовал себя ужасающе; если перевести на военный язык его состояние, Сантьяго походил на полководца, потерпевшего сокрушительное поражение. Пепита взяла его врасплох, окружила и полностью уничтожила.