Текст книги "Город Антонеску. Книга 2"

От Ролли: Желтая бабочка

Одесса, утро 21 июня 1942, воскресенье Дача Арнаутовой 249 дней и ночей под страхом смерти

У тетки Арнаутовой на огороде развелись бабочки.

Белые – капустницы и одна желтая с черными точечками.

Эта, желтая, мне особенно понравилась.

И я захотела, чтобы она жила у меня, в банке, вместо куклы с чернильным носом, которую я забыла в развалке на Софиевской, где Эмилька лежит в черной луже.

Но Тася ловить бабочку не разрешила. Сказала, что бабочек ловить нельзя, они не хотят жить в банке, им гораздо веселее на огороде.

Зато папа сразу же за меня заступился.

«Оставь ее, – сказал Тасе, – оставь, она и так…»

Что «и так…» я не поняла, но все равно обрадовалась, потому что папа обещал мне сделать сачок из марли, чтобы я смогла поймать эту желтую бабочку. Он сказал, что сегодня же пойдет к тетке Арнаутовой и попросит у нее кусочек марли, а я могу пока побежать на огород и посмотреть, не улетела ли моя бабочка.

Я побежала на огород – бабочка была там.

Ну так я немножко за ней побегала по огороду, чтобы она ко мне привыкла, а потом побежала домой за сачком, который, наверное, уже был готов.

Прибегаю, а у нашего крыльца целая толпа людей стоит. Тихо так стоит и смотрит. А на что смотрит, не видно.

Так я потихоньку пролезла между ними и очутилась впереди всех.

Вижу: на лесенке, по которой тетки на веранду поднимаются, солдат сидит и папироску курит, и на землю плюет, хотя Тася говорит, что плюваться некрасиво.

Как же я теперь в нашу комнату проберусь и заберу сачок?

Бабочка ведь может улететь!

Но тут, вдруг… дверь веранды открывается, и на крыльцо выходит какой-то важный командир.

А за ним… мой папа!!!

Только он почему-то опять на папу не похож, весь согнутый какой-то, и руки за спину закручены и веревкой связаны…

Папа спускается по лесенке медленно-медленно и смотрит куда-то вниз, и меня не видит, хотя я на самом виду стою.

Я хотела крикнуть ему: «Папа! Па-поч-ка!!!»

Но не крикнула.

Даже губы сжала, крепко-крепко, чтобы не крикнуть.

Даже рот ладошкой прикрыла.

Вы же знаете, я вам уже говорила, что папа ка-те-горически не разрешает кричать. Мне нельзя кричать, потому что мы все евреи и вышли когда-то, давно еще, из Египта, где есть верблюды.

Папа вышел, но на этом дело не кончилось.

За папой еще вышла Тася. У нее, как у папы, руки за спину закручены, и она смотрит тоже вниз. Но мне кажется, что она, Тася, как раз меня видит и даже говорит мне, без слов, глазами.

Я знаю, что она говорит мне. Она говорила мне это много раз: «Помни, помни! Тебя теперь зовут ВАЛЯ. Так все тебя будут называть, и ты так сама себя должна называть. Имя «РОЛЛИ» забудь. Забудь его навсегда. Ты должна слушаться теток, ждать и молчать. Слышишь, самое главное – молчать! Ты должна молчать… Молчать…»

Я поняла – все так и случилось, как они говорили.

Их и вправду арестовали. И увезли…

И я не крикнула. Я смогла.

И меня теперь зовут ВАЛЯ, и я остаюсь.

Остаюсь одна, без папы и даже без Таси…

Я буду ждать. Я знаю, они придут за мной.

Обязательно придут… Папа мне обещал…

Соседи стали расходиться. Они оглядывались на меня и о чем-то разговаривали между собой. А я осталась стоять. Стояла долго. А потом сидела под лестничкой и плакала немножко.

А потом наступил вечер. Стало холодно и страшно.

Окошки на веранде зажглись, засветились всеми своими маленькими стеклышками. Я вылезла из-под лестнички, поднялась на крыльцо, приоткрыла дверь и проскользнула в щелочку на веранду.

На веранде, под лампочкой, за большим столом, сидели тетки – Арнаутова и Федоренко. Они пили чай и ели хлеб с маслом и с абрикосовым вареньем, которое вчера сварила тетка Федоренко.

На меня они даже не посмотрели.

Я быстренько проскочила через веранду в нашу комнату, залезла в Тасину постель и укрылась с головой одеялом.

От Валентины: «Донэ муа парти!»

Одесса, вечер 21 июня 1942 г., воскресенье Префектура полиции. 249 дней и ночей под страхом смерти

Эту невероятную историю я слышала в детстве много-много раз.

Тася часто рассказывала ее друзьям и знакомым, а иногда они с папой говорили о ней между собой, вспоминали подробности, смеялись.

Так что я хорошо запомнила ее и теперь расскажу вам.

В тот летний день, когда по доносу хозяйки дачи мои родители были арестованы, румынские жандармы посадили их на каруцу и повезли в город.

Дорога была долгой. Каруца часто останавливалась, и румыны забегали в очередную бодегу, чтобы подкрепиться – выпить, а иногда и перекусить.

И когда наконец они подъехали к префектуре, уже наступил вечер. Папу с Тасей ввели в небольшую комнату, служившую приемной, и приказали сесть на скамью у дверей в кабинет следователя.

Так как день был воскресный и время позднее, следователя на месте не оказалось, но за ним послали, и он должен был появиться с минуты на минуту.

В приемной был полумрак. Ее освещала лишь лампа с зеленым колпаком, стоящая на столе дежурного офицера. Низко склонившись над столом, офицер что-то писал. В этот поздний час он был один в опустевшей приемной.

Мои родители сидели рядышком на деревянной скамье, касаясь друг друга плечами, и молчали. Минуты шли…

Но вдруг, неожиданно, Тася, не говоря ни слова, встает со скамьи и подходит к дежурному…

Дойдя до этого места в своем рассказе, Тася всегда делала драматическую паузу и многозначительно смотрела на папу. Папа с удовольствием вступал в разговор и говорил, что, если бы сам он не был участником этой невероятной истории и не видел бы все «своими глазами», то ни за что не поверил бы тому, что произошло.

Но что же, собственно, произошло?

Подойдя к столу дежурного, Тася сняла с руки дорогое брильянтовое кольцо и положила его на стол перед офицером. Прямо на его бумаги.

«Донэ муа парти!» – «Дайте мне уйти!» – сказала она по-французски, тоном приказа, отчеканивая каждое слово.

Оторопев от наглости этой жидовки и, видимо, не успев осознать происходящее, румынский офицер бросил: «Партэ! – Идите!».

И Тася, даже не оглянувшись на окоченевшего от ужаса папу, своими большими шагами уверенно прошла к двери и вышла из префектуры на пустынную в этот час темную одесскую улицу.

Событие четвертое: При румынах…

Одесса, август 1942 г. Более 250 дней и ночей под страхом смерти

Лето в разгаре.

Жара. Дачи переполнены.

И говорят, что никогда еще море в Одессе не было таким синим, солнце – таким ласковым, а помидоры такими красными, как в то незабываемое лето, «при румынах».

Жизнь здесь действительно, текла «молоком и медом».

И, можно даже сказать, не текла, а бурлила.

Об этой бурлящей жизни многие годы мало что было известно.

Да это и понятно.

Все те, кто тогда «катался как сыр в масле», вся та новая одесская элита, во главе с новоиспеченным ректором университета профессором Часовниковым, погибла где-то в ГУЛАГе, а люди попроще, пройдя обязательную проверку в органах, потеряли желание что-либо вспоминать, рассказывать или, не дай бог, писать.

Нет, какие-то слухи, наверное, все-таки были.

Кто-то когда-то что-то такое вспоминал.

Кто-то кому-то что-то такое рассказывал.

В 1964-м, в Лондоне, вышла книга корреспондента BBC Александра Верта, где он, живописуя свое посещение Одессы, упоминает и о том, что многие одесситы во время оккупации «чувствовали себя как рыба в воде», и удивляется той невероятной поспешности, с какой они «вошли во вкус ночных клубов и черного рынка»[15]15
   Верт Александр. Россия в войне 1941–1945. М.: Прогресс, 1967.


[Закрыть].

В Одессе об этом старались не распространяться, разве что наши бесстрашные торговки на Привозе вплетали в свою виртуозную матерную вязь малоприятные сравнения теперешней «хреновой» жизни с «житухой при румýнах».

Прошли годы.

Сменились поколения, и казалось, что былое, как говорится, «быльем поросло».

И вдруг, неожиданно, словно плотина прорвалась. И оказалось, что, да, вспоминали, что, да, рассказывали, вели дневники и даже писали мемуары.

И вот теперь, когда Союз Советских Социалистических республик канул в вечность и никому, фактически, нет дела до того, что там такое в Одессе было «при румынах» и какая-такая жизнь текла там или бурлила, можно было все эти воспоминания, дневники и мемуары опубликовать.

Одной из таких публикаций стала серия брошюрок некоего Александра Черкасова под общим названием «Оккупация Одессы», выпущенная издательством «Optimum» в 2007–2008 годах. Черкасов, скорее всего, познакомившись в Одесском архиве с периодикой времен оккупации, «надергал» оттуда все «положительные», с его точки зрения, факты, свидетельствующие о той «сладкой жизни».

Брошюрки Черкасова вызвали шок у многих.

Вопреки желанию автора, очень уж неприглядной выглядела картина явного симбиоза «оккупированных с оккупантами», слишком уж «сладкой» выглядела жизнь тех, кого мы назвали «новой одесской элитой».

Но что тут поделаешь?

С фактами трудно спорить!

В нашем домашнем архиве, почти так же, как и в Одесском городском, собрана вся периодика того времени, и мы готовы подтвердить «под присягой» – все приведенные Черкасовым факты верны!

Нет-нет, мы не собираемся здесь «защищать» господина Черкасова: у нас к нему есть свой личный счет.

Трудно сказать, по какой причине… и нам не хотелось бы делать слишком уж далеко идущие предположения!.. Черкасов считает, что румынские оккупанты… все без исключения!.. были «белыми и пушистыми».

Ну, уничтожили там сколько-то, 90—100 тысяч евреев, но разве это меняет дело?

Да, действительно, это не меняет дела – ведь жизнь «при румынах» действительно текла «молоком и медом».

Бывая в последние годы в Одессе, мы и сами наслушались баек об этой жизни. Мы намеренно шли на контакт с незнакомыми нам пожилыми горожанами, желая услышать их личные воспоминания. И раз за разом с удивлением обнаруживали, что эти воспоминания не касаются террора.

А на прямой наш вопрос к собеседникам о судьбе их соседей-евреев обычно следовал ответ: «Да-да, конечно, что-то такое там, кажется, было с евреями. Их, кажется, как-то преследовали или изгоняли, что ли. Но это же не меняет дела?»

Ну, да, конечно, это не меняет дела. Ведь море действительно было синим, солнце ласковым, а помидоры красными!

Несколько слов, кстати, о помидорах.

Ведь именно этими непревзойденными плодами были завалены в то лето все девять (!) рынков Одессы.

Ранним утром на Новом базаре можно было встретить одесского примаря.

Пыньтя с важностью прохаживался по торговым рядам, заговаривал с продавцами и покупателями, осведомлялся о ценах на большефонтанские помидоры, на синенькие, пробовал обернутую влажной марлей брынзу, слизывал с деревянной ложки желтое, как яичный желток, масло и аккуратненько, двумя жирными пальчиками, приоткрывал жабры бычков, проверяя их свежеть.

Ну, действительно, чем не первый наш градоначальник де Ришелье, любивший захаживать в мелочные лавки и, останавливая на улицах прохожих, расспрашивать о житье-бытье?

Пыньтю встречали приветливо.

Обращались к нему запросто по-русски: Герман Васильевич.

Заводили разговор. Решали мелкие вопросы. По более крупным – договаривались о встрече: утром в муниципалитете или вечером – в ресторане.

Выгодно для обеих сторон.

Еще бы не выгодно: ведь именно муниципалитет раздавал горожанам лицензии на открытие борделей, бодег и комиссионных магазинов, ведь именно муниципалитет занимался распределением еврейских квартир, еврейских дач и, вообще, всего «бесхозного» еврейского имущества.

За услугу платили наличными, в основном золотом – «пятерками» и «десятками» царской чеканки.

Жизнь текла молоком и медом…

«Маскарад» продолжался.

И удивительно, что, несмотря на эту сладкую жизнь, несмотря на угар «маскарада», у кого-то все еще сохранялась жажда крови, сохранялось желание выискивать последних схоронившихся где-то евреев и отправлять их на смерть. Префектура полиции и сигуранца работали не покладая рук, да и доносы не иссякали.

В нашем архиве хранится рукописный донос какого-то анонима, в котором на трех, заполненных всякой антисемитской чушью листах содержится и такая сентенция: «…Коммунисты и жиды, которые выполняют директивы ЦК, т. е. Сталина, скрываются в Катакомбах, Аркадия и Еврейских склепах на кладбищах и Русском что не обходимо тщательно их проверить.

Пример [не разборчиво] Жидовка Галицкая Сара, ранее проживала на ул. Ланжероновской 19 до сих пор скрывается со своим сыном 20 лет у жителей пригорода т-е на Слободке всячески старается украсть паспорт через отдельных работников которые работают в Гос. Больнице и госпитале т. к. умирающие оставляют документы и паспорт и таким образом они приобретают себе, через прислугу и врачей…». [Из рапорта № 156, поданного 29 марта 1942-го в отдел пропаганды муниципалитета. Орфография сохранена. – Авт.].

Этот донос, при всей своей, может быть, смехотворности, на самом деле очень опасен, поскольку в нем упоминаются конкретные люди – Галицкая Сара и ее 20-летний сын, скрывающиеся на Слободке. И, что еще более опасно, раскрывается метод, с помощью которого оставшиеся в живых евреи пытаются добыть для себя «русские документы».

Горько и больно сознавать, что именно доносы часто были причиной гибели евреев Одессы.

Так, как вы помните, донос хозяйки дачи стал причиной ареста родителей Ролли.

«Приманка» для ловли матери

Прошло уже около двух месяцев с тех пор, как их арестовали.

Все это время Ролли продолжала жить в Дерибасовке с тетками – Тася успела заранее с ними договориться и, видимо, хорошо заплатила им за заботу о девочке. И они действительно о ней «заботились».

Прежде всего, они выкинули ее из комнаты в темный коридорчик, где стоял деревянный сундук, который должен был служить ей постелью. А затем, с помощью ржавых садовых ножниц, остригли наголо и строго предупредили: макуху не трогать, так как она предназначена для поросенка, и абрикосы с дерева не рвать, поскольку они их «пересчитали».

На этом вся их «забота» окончилась – они просто забыли о ее существовании и даже оставшийся от обеда суп предпочитали отдавать тому же поросенку.

Ролли старалась не попадаться им на глаза: по ночам дрожала от страха и холода на сундуке в коридорчике, а в течение дня пряталась в саду – карабкалась на старый ветвистый орех, забивалась под лестничку у веранды или же забиралась в гущу кустов черной смородины, где можно было, если повезет, найти даже несколько спелых ягод.

Девочка совсем одичала. Белое платьице ее испачкалось и разорвалось, сандалики потерялись, она выросла, похудела и, наверное, умерла бы с голоду, если бы не случилось чудо.

«Чудо» однажды предстало перед ней в виде местного пацана Васьки.

Шести-семилетний Васька, такой же грязный, оборванный и голодный, как Ролли, целыми днями шастал по чужим дачам, выискивая, где-что «плохо лежит». Добравшись однажды до дачи Арнаутовой, он наткнулся на Ролли и, по какой-то необъяснимой причине, проникся к ней симпатией. Он взял ее под свое «покровительство», и с этого дня они уже вместе шастали по чужим дачам.

Заметив эту странную пару, дачники не жалели в их адрес бранных слов. Случались и тумаки, и в этом случае, побитые и заплаканные, они стремглав неслись на окраину села, где в маленькой жалкой хатенке жила Васькина мамка.

Мамка торговала «кизяками». Собирая по всей округе коровий навоз, она смешивала его с глиной и выделывала из этого вонючего месива нечто типа кирпичей, называемых в этих краях «кизяками».

Все соседи покупали у Васькиной мамки «кизяки», но дружбы с ней не водили, видимо, потому, что вся она, и сынок ее Васька, и жалкая их хатенка были насквозь пропитаны стойким запахом навоза.

Этот «навозный» промысел был не только, скажем так, не очень «благоуханным», но и прибыль приносил ничтожную, так что мамка выбивалась из сил, чтобы прокормиться, и была несказанно счастлива, когда могла сварганить на ужин картошку в «мундирах» или мамалыгу.

Теперь и картошку эту, и мамалыгу она стала делить на троих, не делая никакого различия между собственным голодным сыном и беспризорной еврейской девчонкой. При этом она не отказывала себе в удовольствии нещадно материть их обоих, обзывая Ваську «байстрюком», а Ролли – «жиденком».

Ролли на мамку не обижалась – все в эти дни, и местные жители, и дачники, называли ее «жиденком», знали, что родители ее арестованы и даже были уверены, что их уже нет в живых.

Румыны тоже, конечно, знали, что на даче у Арнаутовой живет еврейская девчонка, но они до поры до времени ее не трогали. На это у них была своя особая причина.

Дело в том, что Тася, если вы помните, сумела сбежать из префектуры, и ее второй месяц разыскивали. Причем уже не префектура, а гораздо более страшное учреждение – сигуранца.

В это, наверное, трудно поверить!

В «Городе Антонеску», давно и полностью «очищенном» от евреев, она, молодая женщина-еврейка, не имея заранее подготовленного убежища, не имея при себе никаких вещей, не имея денег, умудрялась скрываться.

Где она проводила ночи?

Где пряталась в дневные часы?

Как добывала пищу?

Тася когда-нибудь расскажет об этом в своих бесконечных письмах к дочери в Израиль. Она расскажет о том, как пряталась… у «добрых людей».

А сейчас внимание! Это очень важно!

Тася пряталась у «добрых людей».

Это значит, что были, были в те дни в Одессе «добрые люди»!

Это значит, что не все одесситы стали «новой одесской элитой», не все открыли бодеги, бордели и комиссионные магазины.

Это значит, что были люди, именно Люди с большой буквы, которые, рискуя жизнью, давали приют скрывавшимся от убийц евреям.

Жаль только, что таких людей, видимо, было очень мало, иначе, наверное, в нашем городе не погибло бы более 155 тысяч евреев…

Тасе помог Тима Харитонов.

Мы уже рассказывали вам об этом замечательном человеке – в давние времена Тима и Изя вместе учились в Новороссийском университете и, несмотря на различия в происхождении и национальности, были друзьями.

В дни Большого террора, когда Тася была арестована, как «враг народа», Тима, один из немногих, не стал прерывать отношений с нашей семьей, и именно ему писала Тася из ссылки: «Привет тебе, мой милый Тима, из глубины Сибирских руд. Мой честный, добрый и любимый, в несчастье не забывший друг…»

И вы, наверное, помните, как 21 октября 1941-го, когда им удалось выбраться из горящей школы на Новосельской, они бежали к Тиме, будучи уверены в том, что он их спрячет. Тогда они просто не успели к нему добраться – их арестовали и погнали в Тюрьму.

Теперь же, удрав из префектуры, Тася, к счастью, добралась до него, и сигуранца, несмотря на все свои усилия, долгое время не могла ее найти.

Так и случилось, что единственной «надеждой» румын оказалась Ролли.

Считая, что мать обязательно придет к своему ребенку, они оставили ее на даче Арнаутовой и сделали «приманкой» для ловли Таси.

И Тася действительно пришла.

Однажды поздним вечером она притащилась пешком в Дерибасовку и несколько минут провела с Ролли в тесной деревянной уборной, на огороде.

Их встреча как будто бы прошла незамеченной, но тетки, Арнаутова и Федоренко, видимо, что-то заподозрили и доложили в сигуранцу.

На дачу прибыл комиссар сигуранцы Кардашев и попытался выведать у Ролли местонахождение матери.

Но Ролли, хорошо усвоив, что «главное – молчать», молчала!

И как ни старался Кардашев, как ни соблазнял девочку шоколадными конфетами, ничего от нее не добился.

Смешно, но Тася действительно была «неуловимой». И самое удивительное, что она не только и не столько скрывалась, сколько искала пути для спасения Изи, которого, видимо, из-за ее побега перевели из префектуры в сигуранцу.

Тасины «авантюры»

Положение Изи было критическим.

В сигуранце его жестоко пытали. И что бы там не говорили и не писали о «сладкой жизни при румынах», пытки, применявшиеся к арестованным в одесской сигуранце, по своей звериной жестокости превосходили даже пытки гестапо.

Мы не будем описывать здесь все эти пытки, скажем только о тех, которые пришлось испытать Изе, да и то без «подробностей».

Речь пойдет об «электрическом стуле» и о «пропеллере».

«Электрический стул» был чисто румынским изобретением и не имел ничего общего с известным американским электрическим стулом, призванным избавить осужденных на казнь преступников от предсмертных мук.

Задача румынского «электрического стула» была обратной – не избавить от мук, а причинить их. И не во время казни преступников, а во время допросов подозреваемых, в том числе и подозреваемых в сокрытии национальности.

Такого «подозреваемого» привязывали ремнями к «электрическому стулу» и пропускали через него электрический ток, сила которого с помощью специального реостата постепенно увеличивалась. До убийства дело обычно не доходило, но человек корчился в нестерпимых муках и признавался обычно во всех совершенных и несовершенных «грехах».

В отличие от «электрического стула», «пропеллер» не нуждался в технических изобретениях: человека просто подвешивали к потолку вниз головой и закручивали раз двести в одну сторону, а потом отпускали и, когда несчастный раскручивался, его били кусками резиновых шлангов по почкам.

Действительно – просто, красиво и не требует расходов на электричество.

Изю пытал сам подполковник Никулеску-Кока, «герой» еврейского погрома в Яссах, «герой» бойни на Дальнике, «герой» депортации евреев из гетто на Слободку, а теперь глава одесской сигуранцы.

О Никулеску в Одессе ходили легенды.

Этот совсем молодой еще, 35-летний садист обладал удивительной силой и «не стеснялся» применять ее при каждом удобном случае.

Говорят, что он самолично избил почти до увечья Василия Вронского, известного в городе артиста и режиссера, содержателя «Русского театра», только за то, что тот посмел принять на работу еврея.

В силу своего высокого положения глава сигуранцы мог бы, наверное, не пытать арестованных, не заниматься, так сказать, «черной работой», но, видимо, он не желал лишать себя «удовольствия».

Никулеску выламывал Изе руки, дробил пальцы, раскручивал его на «пропеллере» и привязывал к «электрическому стулу».

Для того чтобы все эти пытки прекратились, Изя должен был произнести всего два слова: «Я жид!»

Но всякий раз, приходя в сознание после «пропеллера», он, вместе с кровью, выплевывал в лицо палачу хорошо заученную румынскую фразу: «Sunt karaim!» – «Я есть караим!»

Эти слова выводили Никулеску из себя, и он с еще большей жестокостью продолжал пытку.

Так уж сложилось, что личное признание Изи было ему просто необходимо, и связано это было с «Делом Асвадуровой».

«Дело Асвадуровой» вызвало огромный резонанс и оказало существенное влияние на всю полицейскую систему оккупированной Одессы.

И только удивительно, что это такое громкое дело не нашло своего отражения ни в одной исторической монографии.

Мы узнали о нем и о его последствиях только из писем Таси и говорим о нем здесь впервые.

В одесском гестапо замучили некую Лидию Асвадурову, чисто русскую женщину, заподозренную в том, что она еврейка.

Истерзанное тело Лидии выдали родственникам, и эту красивую сорокалетнюю блондинку, одну из видных представительниц «новой одесской элиты», хоронили по христианскому обычаю в открытом гробу. Тысячи провожали ее в последний путь. Похоронная процессия, возглавляемая двумя священниками с хоругвями, прошла по всему городу и вызвала большие волнения.

Румыны, естественно, были недовольны нарушением «нормальной жизни города». Они встали на сторону «жертвы» и обвинили немцев в «нарушении закона». Возник серьезный конфликт между румынами и немцами. Все это было ужасно неприятно в первую очередь для самих румын.

Результатом этого грязного дела стало некое послабление в отношении к подозреваемым в сокрытии национальности. Теперь над такими людьми проводилось даже нечто типа следствия, причем во внимание принимались имеющиеся у них документы и показания свидетелей.

Тася писала дочери о «Деле Асвадуровой» очень подробно, с профессиональным интересом, пользуясь профессиональной терминологией.

Мы, естественно, не стали вдаваться в юридические тонкости и упомянули об этом деле лишь потому, что оно оказало влияние и на судьбу Изи.

У Изи, как вы, наверное, помните, был документ, подтверждающий его «караимское происхождение». Фиктивный, естественно, документ, но очень хорошо выполненный и заверенный подлинными печатями.

Никулеску, как говорится, «нюхом чуял», что Изя еврей, но из-за новых веяний, вызванных «Делом Асвадуровой», ничего не мог поделать.

Для того чтобы пустить Изю «в расход» в административном порядке, он должен был получить нечто, опровергающее этот документ, например личное признание в еврействе. Это личное признание было так важно еще и потому, что «караимский вопрос», в отличие от «еврейского вопроса», был запутан донельзя.

Все началось с того, что, войдя в Одессу и начав уничтожение евреев, румыны не знали, как им следует поступать с близкими к ним по вере караимами.

Глава префектуры генерал Попович неоднократно, письменно и по телефону, обращался в различные инстанции с вопросом, как ему следует относиться к людям, называющим себя караимами, но внятного ответа не получал.

Но вот наконец в конце января 1942 года, скорее всего, не без помощи немецких коллег, вопрос был решен, и 1 февраля вышло официальное постановление, в котором указывалось, что «караимы не являются национальной группой, а представляют собой религиозную секту, и прежде чем решить, как следует относиться к человеку, выдающему себя за караима, следует проверить, не ЖИДОВАН ли он». [Одесский областной архив, 2242-1-1486.]

Результатом этого постановления и стал тот, уже известный нам, «Список тысячи». Этот список по требованию властей был составлен караимской общиной Одессы, и попали в него только те, кто, по мнению общины, не был «жидованом».

«Список тысячи» действительно спас от смерти тысячу караимских семей. Но, вместе с тем, стоил жизни многим евреям, всем тем, кто, вследствие известных причин, вынужден был выдавать себя за караимов, а в «Список тысячи» не попал.

Изя тоже, естественно, не был в списке.

И хотя он так и не признал себя евреем, Никулесу все-таки исхитрился и сумел окольным путем доказать его жидовское происхождение.

Участь Изи была решена. Обритый наголо, он выглядел смертником, да и на самом деле был уже в двух шагах от смерти.

И тут…

И тут Тасе повезло – она нашла наконец человека, который за приличное вознаграждение, готов был закрыть дело Изи и освободить его из-под стражи.

Этим человеком был комиссар сигуранцы Кардашев.

Тот самый Кардашев, который приезжал на дачу Арнаутовой и пытался «соблазнить» Ролли шоколадной конфетой.

Кардашев не только разыскивал Тасю, но еще вел дело Изи и, как видно, считал своим личным долгом разделаться с этой «семейкой жидов». Он, как выяснилось впоследствии, вовсе не собирался брать деньги у Таси, и вся эта история со взяткой была просто «ловушкой». В момент передачи взятки Тасю арестовали. Как сама она говорила: «Fragrante delicto» – на месте преступления.

Теперь уже они оба, и Изя, и Тася, оказались за решеткой, и, казалось, ничто не могло их спасти.

Но тут, в тысячный раз в этой невероятной истории, снова случилось «чудо». Ведь иначе чем «чудом» нельзя назвать появление в Тасиной камере адвоката Федоровой.

Федорова, давнишняя приятельница и коллега Таси, была в эти дни одним из самых востребованных русских адвокатов и вообще занимала очень высокое положение в «новой одесской элите». Связано это было с тем, что эта молодая еще и очень эффектная женщина была любовницей всесильного военного прокурора «Куртя-Марциалэ» – капитана Атанасиу.

Работая многие годы в различных архивах, мы часто натыкались на упоминания об Федоровой. Именно так – просто «Федорова», без имени.

Ее имя, кстати, кому это интересно, Надежда, точнее Надюша, Наденька, а для хорошо ее знавшей Ролли – тетя Надя.

Обычно о ней вспоминали люди, имевшие с ней «при румынах» деловые отношения и не жалевшие очень сильных «эпитетов» в ее адрес.

Видимо, Федорова многих в те дни обидела – обманула, а может, и обобрала.

Но что касается нас, то без помощи тети Нади нас, наверное, не было бы в живых.

Уже на следующий день после визита Федоровой капитан Атанасиу затребовал дело Изи из сигуранцы, и Изю перевели в «Куртя-Марциалэ».

Этот перевод был, несомненно, задуман Тасей и представлял собой еще одну авантюру в цепочке всех ее авантюр, включавших и приезд на извозчике в Тюремный замок, и побег из префектуры полиции, да и то давнее участие 16-летней еврейской барышни в подпольной белогвардейской организации «Азбука» и даже, может быть… страшно подумать… даже шпионаж в пользу Японии, за который она была сослана в Кокчетав…

Румынский Военный трибунал был чудовищным учреждением – попасть в «Куртя-Марциалэ» значило просто проститься с жизнью. И вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову сделать это «по собственному желанию».

А вот Тасе именно это пришло в голову!

Перевести Изю в «Куртя-Марциалэ» и… и это уже полный абсурд!… сделать это учреждение «убежищем» для всей нашей семьи.

Рискованно? Да, несомненно, рискованно!

Но что ей, в ее безвыходном положении, было делать?

Едва стоящего на ногах Изю привезли в «Куртя-Марциалэ».

Новоприбывшего обступили арестованные мужчины, одним из которых был еще один одесский адвокат Александр Дьяконов.

Мы уже писали о том, как часто, работая в архивах, мы натыкались в различных официальных документах и показаниях свидетелей на наши собственные имена, на имена наших родных и друзей.

И такая нечаянная встреча всегда вызывала у нас волнение.

Так было и в тот день, когда в архиве института Яд-Ва-Шем мы наткнулись на свидетельские показания адвоката Дьяконова, данные им ЧГК вскоре после освобождения Одессы, 6 мая 1944-го. [Yad Vashem Archives, JM/10577.]

Александр Дьяконов был другом родителей Ролли. Вместе с женой-красавицей Зиной, актрисой Русского театра, и трехлетним сыном он жил неподалеку от них, на Коблевской, 29.

С приходом румын Дьяконовы, известные в городе люди, стали видными членами «новой одесской элиты»: Александр был избран главой адвокатуры и даже занялся составлением нового уголовного кодекса, а Зина блистала в театре.

И, вместе с тем, оба они, честные и благородные люди, много раз рисковали жизнью, помогая еврейским семьям, и даже несколько раз были задержаны по обвинению в укрывательстве.

После освобождения Одессы с ними, по нашему мнению, обошлись несправедливо.

В октябре 1944-го Александр был арестован и, проведя десять мучительных лет в ГУЛАГе, вскоре после освобождения умер.

Жена его, Зина, талантливая актриса, режиссер и театральный критик, вынуждена была выживать в одиночку, а единственный сын, Горик, физик-атомщик, пытаясь избавиться от «клейма», бежал из родного города в далекий Магадан[16]16
   Максименко В. С. Зинаида Григорьевна Дьяконова. Одесса: АСТРОПРИНТ, 2013.


[Закрыть].

В показаниях Дьяконова, которые мы обнаружили в архиве, он вспоминает о том, как в сентябре 1942-го провел какое-то время в транзитной тюрьме «Куртя-Марциалэ», где стал свидетелем привода в эту тюрьму измученного Изи. По словам Дьяконова, тогда же он узнал от Изи и о пытках, которые пришлось ему пройти в сигуранце, об «электрическом стуле» и о «пропеллере».