Текст книги "Серьезная игра"

На другой день пришел ответ.

«Арвид, спасибо тебе за письмо. Я читала его и перечитывала, и ничего не понимаю. Нет, я понимаю, и все же не понимаю. Но мы еще увидимся. Только не теперь. Теперь мне слишком тоскливо, и я устала. Немного погодя – ладно? Так пусто без папы. Лидия».

* * *

Одиннадцатого января 1898 года военный суд оправдал Эстергази. Решено было ради чести Франции и французской армии закрыть глаза на то, что грязное и, впрочем, мелкое предательство, за которое осужден дельный и недюжинный офицер генерального штаба, но еврей, на самом деле совершил ничтожный линейный офицер, проходимец и мерзавец, но зато иностранец. 13 января в «Орор» появился памфлет «Я обвиняю» Золя, и краткое его содержание телеграфом передавалось по всему свету. Два дня спустя экземпляр «Орор» поступил в редакцию «Национальбладет».

Маркель сиял. Он собрал всех сотрудников. Явился Улуф Левини, поэт, критик и историк литературы – уже тогда известный, хвалимый и хулимый. Из другой комнаты вышел Торстен Хедман, драматург и театральный критик. Даже писатель Хенрик Рисслер захотел послушать о деле Дрейфуса. И уж на этот раз он услышал кое-что новое!

Маркель взял ножницы, разрезал всю статью на столбцы и раздал их всем присутствовавшим.

– Ты печатаешь, – сказал он Шернблуму. – Возьми три первых столбца. С них и начнут набирать, а я тем временем успею подготовить остальное.

– А ты, милый Улле, – обратился он к Левини, – попробуй писать так, чтобы твою руку разобрали внизу. (Речь шла о наборщиках.)

Левини и Хедман не опускались до переводов, но случай был особенный.

– Дай же и мне немножко, – сказал Хенрик Рисслер. – Не в моем обычае бесплатно браться за перо, но тут просто руки чешутся.

И это Рисслер, знаменитый своей ленью!

…Покончив с переводом, Шернблум пошел к старому Юханссону и помог ему читать гранки. Тем временем из набора прислали первую полосу. К двум часам вся огромная статья была переведена, набрана и вычитана, и можно было пускать ее приложением для провинции и экстренным выпуском для Стокгольма.

«Национальбладет» (и это заслуга Маркеля) с самого начала придерживалась верной позиции в отношении к делу Дрейфуса. По другим вопросам, в частности, и политическим, курс газеты петлял, как путь поэта в ночи. Газета была, впрочем, довольно безразлична к политике, «стояла над партиями», как это значилось в обращении к подписчикам. Не будучи исключением из общего правила, редакция вменяла себе в заслугу естественный ход событий: так уж вышло, что об открытой связи с какой бы то ни было партией не приходилось и думать. «Национальбладет» основали в восьмидесятые годы как аграрный орган крайне реакционного толка, который отстаивал протекционистские взгляды. Газета никогда не окупалась, но существовала благодаря поддержке меценатов – воротил промышленности. После успехов политики протекционизма в конце восьмидесятых годов старанья газеты стали излишни, и, добившись своего, меценаты дали понять, что наскучили этой бочкой данаид. Для газеты началось скудное существование, и к весне 1897 года наступил крах. Последний из меценатов, которым все эти годы единственно и держалась газета, объявил себя банкротом и попал под опеку.

А дальше события развивались так.

Некий финансист по имени Генри Стил, меньше всего заинтересованный политикой, но страстный поклонник искусств, близко сошелся с кругом поэтов и писателей – великим скальдом П.-А. фон Гуркбладом, с Улуфом Левини, Хенриком Рисслером и прочими, доктор Донкер тоже входил в этот круг – и, поддавшись на их уговоры, обещал экономическую поддержку новой газете. Она замышлялась как либеральная вечерняя газета, ибо никто не любил «Афтонпостен», и следовало создать этой последней сильную, уничтожающую конкуренцию. Итак, газета, как сказано, замышлялась либеральная, скорее даже радикальная, но с несколько большим упором на национальные проблемы, чем в те времена было принято у либералов. По каким-то таинственным причинам пост главного редактора предназначили Донкеру. Громкое имя Гуркблада было порукой процветания газеты, а он пообещал свое сотрудничество. Улуф Левини взял на себя литературную критику и передовые статьи по культурным вопросам. Торстен Хедман брался за театр, изобразительное искусство и за что придется. А Маркель – он тоже входил в этот круг – взял па себя политику.

По судьбе было угодно, чтобы крупнейшим кредитором потерпевшего банкротство мецената, до последнего времени поддерживавшего «Национальбладет», оказался не кто иной, как Генри Стил, и потому волей-неволей он взял на себя труд распутать его дела. Тогда много говорили о его легкой руке, правда, надо заметить, он не побоялся убытков. Таким вот образом он вдруг, совершенно против воли, сделался одним из главных держателей акций «Национальбладет». И что ему было с ними делать, когда он уже обещал поддержку новой газете? Решение оказалось просто, как колумбово яйцо: пусть Левини и Донкер, а с ними и все остальные, берут «Национальбладет» и превращают ее в ту газету, что рисовалась им в мечтах. Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас объяснил свою мысль Донкеру, Улуфу Левини и Торстену Хедману. Сначала все трое приумолкли и призадумались.

– Трудновато, – сказал Торстен Хедман.

– Трудновато! – возразил Генри Стил. – Но ведь нет ничего невозможного. Будем стараться. Я буду стараться изо всех сил, да иначе я и не умею. Подумайте сами: ну на что мне прежняя «Национальбладет»? Ведь я, как держатель акций, заинтересован в том, чтоб, сотрудники газеты не оказались без работы. Если вы согласитесь на мое предложение, все служащие и рабочие типографии, да и редакционные работники из тех, что помельче, останутся на своих местах. А об остальных уж я позабочусь.

– Что ж, делать нечего, придется согласиться, – вздохнул Улуф Левини.

– А ведь идея-то блестящая, – сказал Донкер. – У нас с самого начала уже есть подписчики, и многие останутся с нами, несмотря на новый курс!

Собрание членов-пайщиков быстро уладило дела с владельцем газеты.

– Будешь голосовать, как держатель тридцати акций, – приказал Донкер Хенрику Рисслеру.

Рисслер отправился на собрание членов-пайщиков, прихватив с собой «Oscarssalen» Рюдберга, и послушно голосовал, как держатель тридцати акций, которых и в глаза не видел.

Такова история «Национальбладет», как рассказал ее Арвиду однажды вечером Маркель.

Арвид стоял у окна в комнате Торстена Хедмана. Он всегда ею пользовался, когда она пустовала. Но сейчас ему ровным счетом нечего было делать, он собирался уходить и оставил дверь в коридор открытой.

Смеркалось, и за окном густо падал снег.

Арвид думал о своем будущем. В рождественские каникулы он целиком посвятил себя газете, и ему тут нравилось. В газете было чему поучиться, не то что в гимназии. Газета давала ощущение полноты жизни, какого не давало преподавание. Но через несколько дней каникулы кончатся… Больше всего ему бы хотелось взять и написать ректору, что по таким-то и таким-то причинам он, мол, вынужден бросить практику. Правда, тут есть известная неловкость, ректор выказывал ему дружеский интерес и хвалил его педагогический дар. «Да вы прирожденный учитель», – сказал он ему, и Арвид даже несколько испугался… Но было и другое. Однажды у них с Донкером произошел разговор, из которого Арвид сделал вывод, что тот, назначая ему твердое жалование, совершенно забыл о его учительстве. «А, – сказал он, когда Арвид ему это напомнил, – плюньте вы на учительство, господин Шернблум. Неужели вам неймется просиживать штаны за книгами из-за куска черствого хлеба?..» Все так сложно… Экономическое положение газеты представлялось ему весьма шатким. Дела поправились после «революции», спору нет. Но в редакции поговаривали, что наличные, которые Генри Стил вложил поначалу в дело, давно уж подтаяли, Предварительные расчеты Донкера оказались легкомысленными. Конечно, Стил посчитался с тем, что предварительные расчеты всегда легкомысленны. Но Донкер хватил через край. Так, во всяком случае, утверждал Маркель. Однажды он при Арвиде сказал Хедману: «Сегодня великий день: платят жалование. Донкер разъезжает по городу и занимает для нас денежки. Он честный малый – это бесспорно!»

Арвид Шернблум не знал, как ему быть.

А снег все падал, все падал…

Что ж, пора идти. Но сперва надо кой о чем переговорить с Маркелем.

Он вышел в коридор. Там было темно. Он включил свет. И в дальнем конце коридора увидел стройную даму и мальчишку-привратника, показывающего ей, как пройти в редакцию.

И тотчас он узнал Лидию. Она уже шла ему навстречу:

– Мне надо поместить объявление, но я не знаю, куда обратиться…

Арвид еще не совладал с волнением.

– Я могу проводить, – сказал он.

– Благодарю.

– Но отчего такая спешка? Отдел объявлений ведь еще не закрывается… Не хочешь ли… Не хочешь ли посидеть у меня?

Лидия помешкала с ответом.

– Если это удобно, – потом сказала она.

– Конечно, удобно, – сказал он. – Я пользуюсь комнатой Торстена Хедмана, когда его нет. А он ушел и вернется только после спектакля.

Он тихо затворил за собой дверь. Небо за окном уже густо синело. Снег все падал, все падал.

Оба молчали, слова казались лишними. Потом молчание стало их стеснять. И вдруг он поцеловал ее. Долго не могли они оторваться друг от друга.

Лицо ее было еще мокро от снега.

Потом он спохватился:

– Не хочешь ли снять пальто?

– А можно? Вдруг кто войдет – что о нас с тобой подумают?

Арвид повернул ключ в замке.

– О, – сказал он. – Не бойся. Никто не войдет. Опять оба умолкли.

– Здесь ты и работаешь? – наконец спросила она.

– В отсутствие господина Хедмана. Если же он у себя, я сижу в большой редакционной комнате и строчу вместе с шестью другими канцелярскими крысами.

Она сняла пальто и осталась в простом черном платье, и оно очень шло к ее светлым волосам.

– А вдруг… А вдруг ты понадобишься и станут колотить в дверь?

– Не бойся, Лидия. У нас в редакции мало к чему относятся с уважением, но уж, во всяком случае, не станут колотить в запертую дверь. А о каком это ты объявлении говорила?

– Я ищу места. Ах, какое придется. «Помогать по дому». Что у меня за таланты? Я только и умею, что работать по дому.

Опять оба умолкли, А снег все падал, все падал. И густела темнота. Зажегся первый фонарь и закинул в комнату сноп света.

– Скажи, – прервал молчание Арвид, – помнишь, осенью я видел тебя в Зоологическом саду? С тобой еще был немолодой господин…

– А… так это же доктор Рослин.

– Как – Маркус Рослин, историк и археолог?

– Ну да. Он старый папин друг.

Снова замолчали. А снег все падал, все падал.

– Знаешь, – сказала она. – Весь тот вечер мне так хотелось тебя видеть, так хотелось. И я пошла к тебе и позвонила в дверь, но никто мне не открыл.

– Последние слова она произнесла совсем шепотом, уткнувшись светловолосой головой ему в грудь. Он погладил эти волосы.

– Я был дома. Но ты ведь только раз позвонила. И я не знал, что это ты.

– Зачем же звониться дважды? Я тоже не стану ломиться в запертую дверь.

– О, Лидия…

Он взял в обе ладони ее лицо, поднял его и заглянул ей в глаза.

– Можно я тебя спрошу о чем-то?

– Да?..

– Только обещай, что не рассердишься.

– Да?..

– Ты… Ты «невинная девушка»?

– Конечно.

– Ты сердишься, что я такое спросил?

В глазах у нее стояли слезы, она улыбнулась.

– Нет.

Оба замолчали. Все гуще и гуще становилась темнота. И снег все падал, все падал. Они сидели рядом. Ее голова опять была у него на груди. И он бессмысленно твердил ей на ухо ее имя: Лидия, Лидия, Лидия…

Потом он снова взял в свои ладони ее лицо и глубоко заглянул ей в глаза.

– Ты будешь моим добрым гением, моим ангелом! Хочешь?

Она осторожно отвела его ладони от своего лица.

– Мало ли чего я хочу, – сказала она. – Разве мне решать? Знаешь, что я подумала, когда прочла тогда твое письмо? Я подумала – мне не для чего себя беречь…

– Отчего же ты так подумала?..

– Ах… и зачем ты спрашиваешь.

Густела темнота. И снег все падал, все падал.

– Лидия. Ты ведь сама понимаешь, что о женитьбе я могу думать лишь как о далеком будущем.

– Да.

– Но ты бы не согласилась на тайную любовь, девочка моя?

Глаза ее блестели в темноте – огромные и полные слез.

– Нет, – сказала она. – Ты бы стал тяготиться мной. Что угодно, только не это! Ты бы тяготился мной!

Белые хлопья танцевали, блестели в столбе света и падали, падали.

Оба опять умолкли.

– Скажи мне. Арвид, – вдруг попросила она, – что справедливо? И что несправедливо?

Он долго думал.

– Не знаю, – потом сказал он. – Сегодня мы тут переводили памфлет «Я обвиняю» – Золя. Сегодня же он выйдет экстренным выпуском. Так вот в этом случае мне понятно, что справедливо и что нет. Но я бы просто не знал, как быть, если б мне поручили объяснять, ну, скажем, школярам на уроке, что такое справедливость и что такое несправедливость вообще…

Она сидела, уткнувшись головой ему в грудь, и плакала, плакала. Она не слушала его. Она тряслась от плача. Потом вдруг высвободилась, встала и вытерла слезы.

Она стояла юная, тоненькая, и траур очень шел к ее светлым волосам.

– Я пойду, – сказала она.

Он тоже поднялся. И сказал после того, как с усилием оторвался от ее рта:

– Ты будешь моим добрым гением, я знаю.

Она надела капор и пальто. Они были совсем мокрые.

– Прощай, – сказала она.

– Свидимся ли?

– Не знаю…

Она взялась за дверную ручку, Арвид повернул ключ в замке.

– Не знаю, – сказала она.

И вдруг обвила руками его шею.

– Дай я скажу тебе что-то на ушко, – шепнула она. И сказала ему в самое ухо:

– Я бы хотела. Но я боюсь.

И, высвободившись, метнулась и коридор.

* * *

Однажды апрельским утром Арвид Шернблум получил письмо.

Он тотчас узнал почерк Лидии и нетерпеливо разорвал конверт. В конверте оказался лишь небольшой листок бумаги. С одной стороны она карандашом набросала пейзажик – осенняя равнина, голые ивы, отраженные тихой водой, темное небо, низкие тучи и стая перелетных птиц…

А на оборотной стороне листка, тоже карандашом, было написано:

Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…[11]11
  Строка из стихотворения норвежского писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона (1832–1910).


[Закрыть]

И больше ни слова.

Что она хотела сказать? Что-то важное. Но что? Догадаться он не мог, а листок сложил и спрятал в записную книжку.

* * *

В тот год в самом начале апреля выдались погожие, весенние дни. Чуть подальше, за городом, еще лежали осевшие, серые сугробы, еще была зима, жалкая, старая зима. Но в городе улицы свежо и чисто блестели на солнце, Норстрем сверкал, бурлил и бело пенился, а в Королевском саду предприимчивые итальянцы в потертых пальто торговали воздушными шарами, синими, красными, зелеными, и окончательно верилось, что не на шутку пришла весна.

Однажды около трех часов пополудни Арвид брел по аллее Королевского сада. И вдруг нос к носу столкнулся с Филипом Стилле. Завязался разговор, и они пошли рядом.

– Спасибо тебе за венок, – сказал Стилле. – Очень мило с твоей стороны.

– Ну что ты, какие пустяки…

– Ты все еще учительствуешь?

– Нет, бросил. Ты не слыхал? Я в «Национальбладет».

– Слыхал, но я думал… Что ж, может, такая карьера и лучше.

Они увидели поодаль двоих высокого роста стариков, все расступались, давая им дорогу, и мужчины снимали шляпы. То был король в сопровождении королевского лесничего.

Оба умолкли. Филип Стилле, как видно, принадлежал к числу тех, кто ощущает известную приподнятость духа вблизи королевской особы. Арвиду Шернблуму просто в эту минуту ничего не пришло на ум. Когда король проходил мимо, оба обнажили головы.

– Что пишет тебе твой брат? – спросил Шернблум.

– О, у него там превосходное место, в какой-то крупной фирме. Он вполне обеспечен. И впрочем, – добавил Филип, – отец оставил не такое уж плохое наследство. Он ничего не откладывал, это мы знали, и не делал долгов, это мы знали тоже. Но у него к тому же оказалось небольшое собрание «старых мастеров», по большей части, разумеется, сомнительных или негодных, они достались ему чуть не даром. И вот две вещи проданы за очень хорошую цену на Буковском аукционе. Да еще кое-какие безделки и украшения, всего на восемь тысяч крон. Не так уж много, особенно если делить на троих. Но мы с братом живем своим трудом. А Лидия обеспечена.

Они расстались на углу Арсенальной. Стилле надо было в сторону Эстермальма, Шернблум никуда не торопился, но сказал, что ему пора в газету.

«Лидия обеспечена».

И какая-то странная, какая-то загадочная была у него улыбка, когда он это говорил…

Колокол часовни святого Иакова колотился и звенел. Хоронили старого ростовщика.

На площади Святого Иакова ему пришлось пройти мимо троих «мужей совета», как называли бы их в прежние времена. То был премьер-министр с министром юстиции по правую руку и военным министром, иссохшим ветераном франко-прусской войны, по левую. Он не раз уже видел всех троих из ложи прессы в старой ратуше. Вспомнив сочные истории в духе Декамерона, ходившие о странно безобразном и немолодом министре юстиции, Арвид не смог подавить усмешку. А следом на почтительном расстоянии трусила какая-то странная личность в чуть не до земли длиннополом серо-линялом сюртуке…

На площади Густава Адольфа Шернблум мгновение помедлил перед витриной своей газеты, где выставлялись на обозрение последние телеграммы. Самая свежая гласила: «Папа предложил свое посредничество Испании и Соединенным Штатам». Он представил их себе с отчетливостью видения: отмеченный иронией и истонченный редким долголетием профиль Льва Тринадцатого, каким он запомнился ему по многим репродукциям со знаменитого портрета Ленбаха, и президент Мак-Кинли, говорящая машина, наемник денежных мешков, защитник всех тех, для кого война – средство множить капиталы. Боюсь, подумал он, что этим господам нелегко будет договориться… А где-то на заднем плане картины теснились бестолковые, полупомешанные испанские гранды и генералы, для которых «честь Испании», а в сущности, их собственная честь составляла все и застила прочие ценности мира… Нет, думал он, Льву Тринадцатому с ними со всеми не совладать…

Вдруг ему на плечо опустилась тяжелая рука.

– Добрый день, дружище!

Барон Фройтигер!

– Добрый день… Какими судьбами? Так ты в городе?

– Как видишь. Не хочешь ли составить мне компанию? Выпили бы по стаканчику вина, или абсента, или чего пожелаешь. Обедать еще рано… Пойдем к Рюдбергу.

Они поместились на диванчике «У Рюдберга» на площади Густава Адольфа и принялись разглядывать прохожих. На этом самом диванчике Арвид не раз сиживал минувшей зимой за стаканчиком портвейна и вглядывался в мелькание незнакомых, а иногда вдруг знакомых лиц за завесой снега или дождя. Впервые сидел он тут в яркий и погожий апрельский день.

– Абсенту? – спросил Фройтигер.

– Пожалуй.

На столе явился абсент.

Фройтигер в окно рассматривал площадь.

– Дагмар Рандель прошла, – пояснял он. – Прелестная девица, но не в меру кокетлива, пора замуж. Сейчас у нее флирт с лейтенантом Варбергом. О, а вон и Мэрта Брем. До чего мила! Но прижила ребенка от одного медика: некий Томас Вебер – ужасный, впрочем, болван.

Арвид слушал рассеянно. Что ему до этих имен, которые он слышит впервые! Иное дело в Карлстаде, там он знал наружность и репутацию всех лучших девушек на перечет – а здесь-то он ни с одной не знаком!

– Ты, верно, забыл, что я сельский житель?

– Полно! Скоро заделаешься столичной штучкой, – отвечал на это Фройтигер.

– Кто это там? Не Снойльский? – спросил Шернблум.

Он узнал скальда по портретам.

– Он, кто же еще… О, сейчас ты услышишь дивную историю. Тебе не рассказывали? Ибсену несколько недель назад сколько-то там стукнуло – семьдесят, не то восемьдесят, – словом, не знаю. И он совершил так сказать «крестный путь» по братским странам: сперва в Копенгаген, где ему пожаловали крест Даннеброга, встретили факельным шествием, речами и пирами и напоили допьяна, а потом в Стокгольм, где ему тоже пожаловали крест – на сей раз орден «Полярной звезды», встретили пышным театральным действом, речами и пирами и напоили допьяна. И вот как-то утром приходит к нему в Гранд-отель Снойльский. Тот сидит у стола, а на столе разложены ордена со всеми причиндалами. И вот сидит он и смотрит на ордена своим суровым, мрачным взором.

«Милый Генрик Ибсен, – говорит Снойльский, – из поэтов Севера тебе больше всех досталось чести». – «Полагаю, что так», – отвечает Ибсен. «Кроме разве Эленшлегера», – добавляет тут Снойльский.

Ибсен супит брови. Тут Снойльский видит среди прочих крест Святого Улафа.

«О, – замечает Снойльский. – Святого-то Улафа у Эленшлегера наверняка не было». – «Полагаю, что так».

– История прелестная, – отозвался Шернблум. – Но, видно, прошла не одного передатчика, прежде чем дойти до тебя. Ну и ты передатчик не из самых худших. Твое здоровье!

– Так, по-твоему, я лгу?

– Разумеется, нет. Ты никогда не лжешь; я знаю. Но не позволишь ли мне попытаться восстановить эпизод, как он, по всем вероятиям, происходил?

– Сделай одолжение!

Подошел мальчик-газетчик, и Фройтигер купил у него «Афтонпостен».

– Так слушай же. Снойльский входит. Согласно твоей версии, Ибсен остается за столом и разглядывает ордена. Но это попросту ненатурально: все в один голос твердят об изысканной вежливости и церемонности старика, даже когда он пьян – а тут он не мог быть особенно пьян. Так нелюбезно обойтись со Снойльским, которого он знает с незапамятных времен, еще по Риму? Невероятно. Конечно же, он встал, пошел ему навстречу и сказал «добрый день» или еще что-нибудь такое. Ордена лежат на столе, возможно, случайно, возможно, их собрались складывать в саквояж. Снойльский хватается за них, просто чтоб приступить к беседе, говорит легко, полушутя, Ибсен отвечает свое «полагаю, что так», очень возможно, тоже легко, полушутя, но тяжеловесность натуры производит тяжеловесность остроты…

– О, черт! – воскликнул Фройтигер, проглядывавший тем временем «Афтонпостен».

– Что такое? – спросил Шернблум.

– Гляди!

И он протянул ему газету и ткнул пальцем в объявление о помолвке.

И Арвид прочел:

«МАРКУС РОСЛИН И ЛИДИЯ СТИЛЛЕ».

– Ну, что скажешь? – крикнул Фройтигер. – Девчонка знает, что делает, Маркус Рослин – это по меньшей мере шестьсот тысяч…

Арвид молчал. Он благодарен был Фройтигеру за его болтливость. Она давала ему возможность не отвечать. Он боялся, что голос выдаст его.

– Ты только подумай, Арвид! Она единственная девушка на свете, которую я любил, – любил всем сердцем, можешь ты это понять, Арвид! Через две недели, после того как умер старик Стилле, я написал ей. Я к ней посватался. По всем правилам. И назвал ей в письме точную сумму своего состояния: чуть поболее двухсот тысяч. Ответ не заставил себя ждать, он кончался словами «глубоко почитающая вас…» О прочем ты легко можешь догадаться. Ну, я, разумеется, решил, что чересчур стар для нее, – мне как-никак сорок шесть, ей девятнадцать, – и мог только восхищаться стойкостью, с какой она отклонила возможность безбедного будущего. Но Рослину-то за пятьдесят. Значит, не в возрасте тут дело. Не в возрасте!

– Милый Фройтигер, – сказал Арвид, и будто издали услышал собственный голос, – неужто ты всерьез полагаешь, что все решила разница в состоянии. Конечно, без денег не проживешь. Но немногим больше, немногим меньше – неужто она так расчетлива…

Фройтигер провел ладонью по глазам.

– Нет. Конечно, она не так расчетлива. Просто Рослин показался ей сноснее меня… И к тому же она, очень возможно, немного раньше окажется вдовой, – будем надеяться, она быстро с ним разделается, он на ладан дышит, бедняга… О браке по любви с ее стороны тут речи быть не может… Пообедаем вместе? Наедимся и упьемся до полусмерти!

– Благодарю, но я не смогу. Мне к пяти надо быть в газете, – ответил Арвид.

Ему хотелось побыть одному.

В это время в редакции ему делать было нечего. Но он все же туда отправился.

Прошел одну комнату, другую. Везде было пусто.

Он постоял у окна в кабинете Торстена Хедмана. Было душно. Он распахнул окно.

Где-то на ближнем дворе ныла шарманка. Он вслушался: модная песенка.

И она – его любимая, она – та, что целовала его в сиреневой беседке, она – она…

«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»

Так вот что это значило: свадебное путешествие на Ривьеру, в Италию, а то в Египет… Слова звенели в ушах, мучили:

«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»

Взгляд его упал на диван. Там они сидели – в тот самый последний раз. А в дверях, уже уходя, она вдруг сказала: «Я бы хотела! Но я боюсь!»

Потом он вспомнил, что ему думалось тогда, когда она сказала ему: «Я буду ждать». Ему неприятно было, что она так сказала!

Вот ты и получил, чего добивался. Никто тебя не ждет. Никто!

Он вскрикнул, как от резкой боли, и плашмя бросился на диван.