Текст книги "Белый рояль, чёрный туман"

Известный корреспондент авторитетной газеты иронично замечал, что после развала Союза всё в этой стране шатко и неустойчиво. В частности, конкурс Чайковского, когда-то привлекавший блеском и пугавший сложностью, потускнел, как старый медный чайник, и превратился в арену музыкальных соревнований, чем-то схожих с гладиаторскими боями.

Влиятельный профессор из жюри конкурса посетовал в интервью, что в новой России замучились искать национальную идею, а почему бы не возвести в статус национальной гордости этот самый конкурс Чайковского? Почему бы нашему Президенту не взять его под свой личный патронаж? Вот бы и задали тон – и мировому сообществу, и молодому своему поколению. Разве это не то, что нужно сейчас нашему больному социуму? В продвинутых странах такое покровительство классической музыке – дело высшего престижа.

Другой, не менее уважаемый Маэстро поведал корреспонденту тайны влияния звуков на сознание людей:

– Музыка родилась одновременно с творением мира, – повторил он слова древних, – вселенная звучит. Но слух человека не улавливает небесных звучаний. Их воспроизводит музыка, в ней отражение космической гармонии. Те, кто наделён способностями улавливать её в потоке хаотичных звуков, владеют тайной музыкальных заклинаний. А заклинания эти обладают огромной силой.

Маэстро закончил интервью словами:

– Музыка может вылечить. Недаром фараоны создавали оркестры, чтобы поддерживать хорошее здоровье. А может и убить. Все слышали про казнь барабанной дробью. У классической музыки особенная власть – даже если человек не любит, но слушает её, коэффициент интеллектуальности, о котором так модно сейчас говорить, у него повышается.

Провал на конкурсе только разжёг любопытство общественности к личности Кречетова. Его ответы в прессе на вопросы досужих корреспондентов потешили любопытных на славу.

«О конкурсах? Их в мире сейчас не перечесть. Поучаствовать в конкурсе стало обычным делом, всё равно что… в казино сходить. Понятно, в каком смысле: играть могут все, кто заплатил взносы. И конкурс Чайковского не исключение. Система оценок жюри – особый разговор. А личные договорённости членов жюри! В результате в финал проходят далеко не те, кого хотелось бы услышать. Что удивляет даже самих членов жюри. Потому на Московский конкурс исполнители из Европы и Америки не стремятся. А молодые музыканты из Юго-Восточной Азии едут, потому что обучаются у наших профессоров – тех, что уехали из страны после распада Союза – и перенимают традиции русской школы».

«Вы спрашиваете про расклад. Знаю одно: после моего выхода из игры результаты конкурса не обойдутся без влияния фирм-производителей роялей. Поставщики роялей заинтересованы, чтобы концертирующие музыканты выбирали именно их марку. Понятно, что и здесь существуют свои правила и методы».

«Чем определяется престиж конкурса? Для исполнителя – удачной музыкальной карьерой. Конкурс Чайковского, как и конкурсы Вэна Клайберна, Королевы Елизаветы в Брюсселе и Шопеновский в Варшаве, – самые престижные в этом смысле в мире. Хотя мне давно уже кажется, что музыкальные конкурсы – как сделка с дьяволом, которую заключила классическая музыка со средствами массовой информации, чтобы избежать забвения. Классику оттесняют агрессивные музыкальные течения, которые могут оплачивать площадки для выступлений. Почему могут? Потому что их музыка – звучание раскрепощённых инстинктов, там заложен код: всё дозволено! Это нравится, за это готовы платить. Особенно если люди не знают альтернативы. Классическую музыку должно поддерживать государство, без неё мы потеряем то, что принято называть гармонично развитой личностью. Или мы хотим быть цивилизацией дегенератов?»

«Поражение? Наверное, так было угодно Богу – дать мне ощутить горечь провала… Друзья считают меня „везунчиком“. Я всегда побеждал, шёл к победе и в этот раз. И вдруг!.. Я приехал, чтобы вернуться в Россию, быть признанным ею. За время моего отсутствия многое изменилось, кто-то забыл обо мне, кто-то вообще не знает. И вот этого признания не случилось».

«Да, за границу уезжают в поисках профессионального успеха, финансовой обеспеченности. Молодые ребята бегут от армии. Я тоже. Чтобы не вывернули руки, это да. А невозможность заниматься? Пианист должен работать за роялем по двенадцать часов в сутки, чтобы что-то сделать в музыке. Ты приносишь себя в жертву творческим достижениям. Жизнь проходит где-то рядом, а ты видишь только клавиши и ноты. Игра на рояле для пианиста подобна поиску нужных слов для поэта. Пианистов много? Пора отстреливать? Воздержусь от комментариев. Выскажу своё мнение: если не будет культуры пианизма, откуда взяться ярким исполнителям? Простой математический подсчёт. Гений рождается один на несколько тысяч. Реализовать себя может один из ста миллионов. По разным причинам. Сколько из них имеют отношение к музыке? Жалкий мизер. Так что полюбите пианистов».

Но газеты выйдут на другой день. А сегодня Кречетов, отделавшись от настырных журналистов, наскоро переоделся в чёрные джинсы и рубашку, запихнул концертный костюм в чёрный чемодан на колёсиках и сбежал по лестнице, по красной ковровой дорожке, которую помнил ещё со студенчества. В фойе он протиснулся сквозь толпу обиженных меломанов, которым не хватило билетов на конкурсные прослушивания, и рванул к выходу из консерватории, чувствуя многочисленные обжигающие взгляды любопытных, устремлённые ему вслед. Дёрнул двери на выход, выскочил на крыльцо.

– Кречетов!..

От неожиданности он споткнулся. Голос друга детства прозвучал, как выстрел сигнальной ракеты, запущенной из далёкого прошлого.

– Лёнька! Да харэ прятаться, всё равно тебя узнал, ты где?! – Влад покрутился, оглядываясь по сторонам, и наконец увидел друга, который шёл ему навстречу от иномарки и улыбался во всю ширь румяного фейса, обнаруживая тридцать два фарфороподобных зуба, сверкавших белизной немецкой сантехники.

– Ах ты, чёрт! Вот ты какой! – вырвалось у Кречетова.

Лёня же незамедлительно сгрёб Влада в охапку огромными волосатыми ручищами. Кречетов застонал:

– Нуты, блин, Кинг-Конг! Раздавишь!

– Да ты сам не хилый, я смотрю! Арнольд Шварценеггер, типа. Девки, небось, замучили! Наконец-то поймал я тебя, пропащего! – Леонид отстранил Владислава и, держа обеими руками за плечи, рассматривал его демонстративно с ног до головы.

– Красавчик ты наш! – проговорил он игриво-нежно.

Но Кречетову было не до игр. Он беспокойно озирался:

– Ладно, Лёнь, мне пора, потом когда-нибудь поговорим, не то у меня настроение сейчас. Зарыться куда-нибудь, не видеть, не слышать никого. Побегу я, не хочу, чтобы Юлия меня нашла.

Он попытался обнять дружка на прощанье, но наткнулся на его изумление:

– А что случилось?

Владислав обескураженно отшатнулся. Ему казалось, что нет на свете человека, который бы не знал сейчас о его провале.

– Ты что, не знаешь?! Не слышал?! Только подъехал? Я сразу не сообразил… – пианист поморщился, будто у него живот заболел, тоскливо посмотрел на вытекающие из дверей группки возбуждённо переговаривающихся людей. – Короче! Всё к чёртовой матери! Вся моя карьера к чёртовой матери. А сейчас я хочу скрыться!

И дёрнулся, порываясь уйти. Лёнечка мягким окутывающим движением захватил Влада и потащил к машине.

– Ну уж нет! Я тебя так долго ждал! Поехали лучше ко мне на дачу, как в прежние времена! Придёшь в себя. У меня там хорошо – птички поют! Думаешь, дома тебя не найдут? А так – отключишь мобильник, и отдыхай.

Секунду Кречетов думал. Объясняться он ни с кем не намерен: с Добрышевым потом поговорит, Юлия пусть его поищет, мама… пусть обижается. С решимостью оторваться от всех близких и обязательств он лихо закинул чемодан в багажник и уселся рядом с сияющим Беленьким на переднее сиденье иномарки.

– Поехали!

Глава 2. Гудвин от музыки

Нарядное авто скользило по запруженным разноцветными машинами, распалённым позднеиюньским закатным солнцем улицам Москвы. Лёнечка с трудом удерживался от соблазна обойти по встречке ползущие впереди тачки.

– Только бы выбраться из центра, там будет легче, – он вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони, снизил температуру кондиционера. – Ты как, не боишься кондишена? В смысле, простудиться?

– Нормально, – успокоил его Кречетов. – Слушай, а ты неплохой ездок. Я и сам без машины как без рук. Всю Америку на автомобиле исколесил. Вот где дороги!

Владислав изучал изменившийся облик родного города через тонированные стёкла автомобиля.

– Москва стала бестолковая – народу! Машин! Хлама всякого понавесили, аж домов не видно. Не реклама – убожество. Названия магазинов дурацкие! «Обжора», например! Я тут зоомагазин увидел, «Бетховен» называется. Чушь!

– Да, вредно народ за границу выпускать! – Лёня усмехнулся. – У народа портится настроение!

– Про настроение. Ты что, правда на слушаньях не был? Точняк к моему выходу приехал? – Влад недоверчиво взглянул на приятеля.

– На балконе сидел, – не счёл нужным далее скрывать правду Леонид. – Всё видел, всё слышал. Играл ты хорошо, без меня знаешь. Куда тебя понесло – не понял, – резко затормозил Беленький, избегая наезда на вынырнувшего неизвестно откуда байкера. – Хочешь знать, что думаю по этому поводу? Прими как неизбежное. Скинь и забудь.

Беленький с ветерком объехал чёрный «БМВ» и показал в зеркало язык.

– Вот так-то.

Влад молчал. Легко говорить Лёньке – он никогда не стремился к карьере концертирующего пианиста. Они учились вместе в музыкальной школе со второго класса и жили у соседних станций метро. Бабушка Влада всегда говорила, что Лёнечка – единственный друг, который никогда не бросит. У Лёньки дед был крупный чин в МВД и, бывало, выручал и внука, и его друзей из не очень красивых подростковых историй. Надо признаться, тогда они часто хулиганили. Один раз напились пива и начали приставать к девушке на улице. Не знали! А она дочка посла республики Лихтенштейн. Пришлось играть концерт в посольстве и приносить извинения по протокольной форме.

Лёнька был любимчик семьи. Он родился, когда его родители надежду на детей потеряли. Мальчишек сближал футбол. Играли они на поле недалеко от дома Влада. Лёнька приезжал редко, потому что болел. Ангина его мучила. Ни мороженое поесть, ни газировки попить. Из-за своих болезней он два года учился в первом классе, а потом догонял друга с домашними учителями.

– Ты чего притих, Кречетов? – машина свернула на объездную дорогу. – Сегодня у нас пятница? То-то не пробьёшься, народ прёт на уик-энд. Ну и чего молчишь?

– Ты мне скажи, Лёнька, что тебя так разнесло? И вправду как Кинг-Конг, я не ошибся… Ты ж худой был всегда и бледный, а тут! Я ж тебя только по голосу и узнал.

– Разнесло так разнесло! – эхом откликнулся Беленький. – Ты уехал, а я загремел в больницу, даже академический пришлось взять. Миокардит свалил. Гланды надо было вовремя вырезать, а предки тянули – полоскания, ингаляции… Дотянули!

– И что это за гадость? – поморщился Влад, разговоры о болезнях всегда наводили на него тоску.

– Миокардит? – переспросил со знанием дела Лёня. – Это воспаление сердечной сумки.

И, заметив удивление друга, усмехнулся:

– Да, вот такой я грамотный стал. Лечили меня, лечили, – и залечили. Хотя лучше, конечно, стало. Можешь представить, консу я с красным дипломом закончил. А это, – Лёня описал головой круг, давая понять, что речь идёт о его фигуре, – а это последствия. Одно лечим, другое – сам знаешь.

– Понятно. Я как раз вспомнил, как ты летом с шарфом на шее гулял, – улыбнулся Кречетов. – А как предки? – перевёл он разговор на другую тему. – Всё так же в типографии?

– Своё дело открыли. Фирму полиграфическую. Этикетки печатают на заказ, – вздохнул Леонид. – Теперь жизнь такая: сам себе режиссёр. Знаешь, в девяностые госпредприятия прихлопнули, специалисты стали никому не нужны, образование вроде как тоже ни к чему!.. Народ в культурном смысле сполз ниже плинтуса, нормальной речи не услышишь. Законы шакальи стали править: кто кого. А кто капиталец сколотил и умотал за границу, оттуда верещит о распроданной России, – Беленький зло нажал на клаксон в ответ на резкое торможение жигулёнка перед светофором. – Вот, обрисовал я тебе обстановочку…

– Понятненько… – задумчиво протянул Кречетов. – А этот… рэнджровер… сам купил или отец отстегнул? – спросил он как бы между прочим.

– Хороший вопрос! Только давай доедем до дому, немножко осталось. Я кое-что тебе расскажу, – пообещал Беленький и повернул на просёлочную дорогу.

Остаток пути Кречетов думал о своём отце, которого видел последний раз перед отъездом в Америку в начале девяностых и больше никогда не увидит. Вспоминал ссоры родителей из-за малых отцовских заработков. А что он мог сделать, математик-теоретик? Страна развалилась и выпихнула на помойку цвет науки. Кто мог – уехал…

Кречетов-старший не мог. Он любил маму Влада, а та привыкла к щедрому покровительству своего отца – генерала КГБ. Сын помнит, как бесился на отца за покладистость и мягкость, как хотел, чтобы он хоть раз стукнул кулаком по столу и остановил закидоны матери, генеральской дочки. Такие жесты были не в его натуре, да и стучать кулаком в квартире тестя было бы для него, интеллигента до мозга костей, чем-то совершенно невозможным. Сменить свою науку на бухгалтерские расчёты в частной лавочке с гвоздями или сигаретами для отца было немыслимо. А мать понесло – её всё не устраивало. Особенно неумение мужа приспосабливаться. При этом свои привычки и повышенные запросы она менять не собиралась.

Собственно, из-за скандалов матери он ушёл из дома. Зачем людей унижать?! Как сейчас перед Владом картинка: приходит он с Катей, девушкой своей, однокурсницей-скрипачкой, домой. Хочет с родителями познакомить. Это как раз в начале второго курса случилось. И что? Мать, не дав отцу даже поздороваться, накинулась на Влада: «Кого ты привёл? Ни звания, ни имени! Тебе карьеру надо делать, а она тебе детей нашлёпает, олух!» Этого Влад не стерпел. Развернулся и ушёл, несмотря на причитания выскочившей из кухни на шум бабушки и на оклик отца: «Сын, постой!» Больше до отъезда в Америку он у себя дома не жил. С отцом, дедом и бабушкой общался в отсутствие мамы. Не хотел её видеть.

Тогда он снял квартиру и зарабатывал на её оплату делами, далёкими от музыки, например фарцовкой. Продавал «левые» джинсы фирмы «Левис». А на рояле вкалывал ночами в консерватории. Хорошо, дежурный был знакомый бабушки. Зато это было счастливое время для них с Катей. Пожалуй, самое счастливое для него. А потом… Потом ему пришлось уехать.

– Ну вот. Приехали. Выгружайся, – пропыхтел Лёнечка, радостно вываливаясь из машины. – Тащи чемодан в свою комнату!

Владислав вылез из прохладного салона машины, вдохнул тёплый вечерний воздух, насыщенный ароматом хвои старых сосен, и очутился в мальчишеском детстве. Они с Лёнькой приезжали сюда прямо после уроков по субботам. Выпрыгнув из дедушкиной кагэбэшной чёрной «Волги», с ходу включались в игру. Благо футбольный мяч всегда ждал на газоне. На их азартные крики сбегались местные пацаны. Влад всегда был нападающим. О сонатах и этюдах вспоминать было некогда…

– Что ты там застрял? – Леонид показался на крыльце дома, оттащив чемодан. – Пошли поедим чего-нибудь.

В это время гость мыл руки под алюминиевым умывальником – всё под тем же, что полжизни назад! Хозяин дачи поставил машину в старый дедовский гараж, обшитый листами железа и покрытый шифером.

– Не боишься, что упрут твою красавицу? – спросил Владислав на пороге дома, кивнув на гараж.

– Да ладно! Это он с виду древний, а внутри сигнализация и всякие прибамбасы, – отмахнулся Леонид.

– А собаки у тебя нет? Или кошки? – задал следующий вопрос Кречетов, окинув взглядом пустой двор. – И вообще, ты что, один как перст? Неужели это продолжение той давней истории? Ну, с профессоршей… Могу я тебя спросить на правах друга детства?

Владислав с опаской глянул на друга, но того, на удивление, нисколько не смутила такая прямолинейность, он охотно отреагировал:

– Мучить тебя не буду, расскажу всё без утайки, а то ещё умрёшь от любопытства, а это не в моих интересах. Только прежде давай выпьем по чашечке коньячка.

В ответ Кречетов лишь озадаченно хмыкнул.

На кухне наследник дачи достал из дедовского буфета красного дерева гранёную бутылку коньяка и два коньячных бокала в форме тюльпанов. Бутылка была начатая. Он открутил пробку и разлил содержимое по бокалам, наполнив ровно на четверть.

– Иначе будет неважно, правильно ли мы выбрали форму бокала, – повторил ехидно Лёнечка слова рекламы из какого-то гламурного журнала о коньячной посуде. Потом открыл холодильник и с гордостью выставил на стол глубокий салатник и тарелку, накрытую салфеткой:

– Вот селёдочка под шубой, сам делал! Сыр, пожалуйста…

Потом подплыл к плите, снял крышку со сковородки и… накрыл, будто вспомнил о чём-то очень важном.

– Слушай, я забыл переодеться, – виновато сказал он, – пойду-ка сниму эти ангельские одежды. Может, тебе тоже дать что-нибудь на сменку? – предложил он гостю.

Тот отрицательно помотал головой:

– Тогда уж сразу в душ и спать. Устал я как чёрт. Я ведь сегодня ночевал на скамейке. Как бомж. Мне кажется, что всё, что сегодня было, – было не со мной.

– На скамейке?! – кустистые чёрные брови Лёни выскочили на лоб. – Ты меня убил, Кречетов. Ты – на скамейке?! Это из разряда невероятного! Может, объяснишь?

– Ты шёл переодеваться, – увернулся герой дня от неприятного вопроса и посмотрел в окно. Начинало темнеть.

Леонид вернулся через пять минут в шортах с оттопыренными карманами и ядовито-жёлтой футболке. Похожий на румяного колобка, довольный и неунывающий. Быстренько разложив по тарелкам аппетитную жареную картошку с яичницей из сковородки, Лёнечка бухнулся на стул, взял изящным движением бокал и, пододвинув к Владу салатник с «шубой», сказал торжественно:

– Ну, брат, поехали, за встречу!

– За встречу, – Кречетов пригубил коньяк и поставил бокал на стол. – Знаешь, я стараюсь не увлекаться. Бокал вина, и то редко. Меня алкоголь выбивает из колеи, – он нахмурился. – Хотя что теперь беспокоиться? Поезд сошёл с рельсов, и машинист дисквалифицирован.

– Так уж дисквалифицирован, – принялся утешать школьного товарища Беленький. – Бывает. Не ты один провалил конкурс Чайковского. С тобой-то всё ясно. А сколько наших скидывали после второго тура без объяснений! Тот же Король. Помнишь Лёшку Короля? Он, как ты, после второго курса с гастролей не вернулся, завис в Европе. На прошлом конкурсе только о нём и говорили: «демонический пианист с лицом ребёнка»! Играл так, что от аплодисментов штукатурка в зале с потолка обваливалась. И что? Его назвали вольнодумцем и отстранили от участия в конкурсе. Так что не убивайся. Тебя хоть по живому не резали. Расскажи лучше, какой чёрт тебя дёрнул приехать на «чайник»? На кой он тебе сдался? У тебя и так всё неплохо, верно? А «чайник» нынче – как проходной двор: играют все, кому не лень.

– Домой захотел, Лёнь, – удручённо проговорил Владислав. – Надоела чужая жизнь. Думал, отыграю в Чайковском, и «ноу проблем». Я ведь там побеждал, – Кречетов кивком головы указал на гипотетический Запад, – а думал об этом конкурсе. Хотел обозначиться в своей стране, устроить здесь свою жизнь. Теперь это невозможно: я упустил шанс стать лидером, упустил призовой ангажемент концертов, а это, сам знаешь, известность, востребованность, деньги – всё! Само собой, о повторении говорить не приходится, мне ведь тридцать третий пошёл. Это значит, я выброшен на обочину и буду влачить жалкое существование никому не известного пианиста Кречетова, презренного неудачника. Лузер, одним словом. Надо всё называть своими именами.

Лёня, видя, как приятель всё больше погружается в пучину надвигающейся депрессии, добавил коньяка в бокалы:

– И всё-таки давай выпьем. Для русского человека нет лучшего средства от плохого настроения. Вот увидишь, отляжет и станет легче. Сегодня тебе просто надо выпить!

Не прошло и получаса, как настроение Влада изменилось. Тиски гнетущего чувства позора и безысходности отпустили его, нахлынула острая жалость к самому себе.

– Вот чем встретила меня моя родина! – он размазывал кулаками пьяные слёзы, упиваясь жалостью к самому себе. – Я так скучал! Думал, она мне поможет, а я не нужен ей! Она устроила мне испытания!..

Расслабление длилось около часа, с театральными причитаниями и взываниями к справедливости, что бывает у творческих чутких натур, когда алкоголь ударяет в голову. Постепенно он успокоился и обмяк.

– Юлька! – всколыхнулся Владислав после непродолжительного молчания. – Юлька – это моя жена. Она стерва! – опрокинул он остатки коньяка в рот, со стуком поставил пустой бокал. – Вначале, когда мы познакомились, она мне понравилась. Потом я понял, что у неё уже кто-то есть, и решил, что это не мой вариант. Так она за мной сама бегала. Говорила, что влюбилась и жить без меня не может. А мне что? Я не против, раз так. Если честно, мне с ней везло. И в конкурсах, и на концертах. То ли так совпало. Отбоя от предложений не было, гонорары… У нас было всё: дом в пригороде, у каждого по машине, Юлька платья второй раз не надевала: дарила подружкам. Каждый концерт или конкурс – новое платье. Ну, там, косметика, массажи – это всё мелочи. Я на неё все заработки тратил. Хорошие деньги, между прочим! Да вот беда – всё ей мало! Мало! – Владислав побагровел. – Обедали мы только в ресторанах. Да там, – он кивнул предположительно в сторону Америки, – там все так: кафе, рестораны. Я вначале не мог привыкнуть. Не хватало борща, огурца солёного. Потом перестроился. Теперь вот жареную картошку кока-колой запиваю.

Владислав усмехнулся, потом продолжил:

– Да, может, ты Юльку помнишь: она в седьмом классе училась, когда мы в консу поступали. Тёмненькая такая. Её мать у нас камерный ансамбль вела. Она ещё в класс на переменах забегала. Потом её в Кливленд увезли доучиваться. А там я… Нас как-то в концерт вместе поставили. Ну а дальше всё само собой.

Кречетов сник и замолчал.

– Пошли покурим, – предложил Леонид, вылезая из-за стола, – а то засиделись. На звёзды посмотрим. Помнишь, как Туманность Андромеды искали?

Поздний вечер набросил на посёлок и близлежащий сосновый бор накидку непроглядной темноты. Друзья сидели на деревянном крыльце, впитавшем тепло ушедшего жаркого дня, и курили, выпуская замысловатые кольца дыма в недвижимый воздух.

– Ты Катьку-то не забыл? – наконец выбрал момент Лёня и затушил сигарету в металлической банке.

– Катю? – Влад тоже затушил окурок и помолчал. – Ей надо было замуж выходить, жизнь устраивать. Мне надо было бежать от армии. С собой взять я её не мог, потому что сам не знал, куда еду. Мне было всего ещё двадцать один, а ей – уже! Мне надо было встать на ноги! Быть первым! Это очень трудно. Мне было не до романов. А потом… потом я просто стал другим, от моей романтики остался только образ, в который я погружаюсь, когда играю Шопена или Рахманинова, – Владислав горько усмехнулся. – Нас развело время, пространство и… обстоятельства. Меня затянула новая жизнь. Катя, как и всё, осталась в другой жизни. Я не мог ей сообщить о себе, боялся её сумасбродства.

– Я так и знал, Кречетов, что ты гад. «Мне»! «Меня»! Везде на первом месте ты! – вспылил Леонид. – Эгоистом был, эгоистом и остался. А ты не подумал, что ты просто бросил её, без объяснений, как последний…

– Я думал, что так будет лучше, – Владислав поднялся со ступенек, и в темноте блеснул его отчуждённый взгляд. – Я не мог остаться. Я хотел что-то сделать в музыке.

– «Я»! «Я»! – передразнил Лёня. Потом помолчал и задумчиво произнёс, навалившись на перила крыльца: – Наверное, ты прав, эгоизм есть высшая степень производной таланта. На тебя он свалился. Никому из нас так не повезло. С нашего курса никому больше не удалось так продвинуться, как тебе. Даже Тимка не в счёт. Он всё равно делит себя между семьёй и музыкой. А для тебя музыка всегда на первом месте.

– Не знаю. Как получилось, так получилось. Ты что-то хотел мне рассказать? – напомнил Влад.

– А про Катю не хочешь спросить? – не сдавался Леонид.

– Ну, говори, раз уж начал.

– Катя теперь лицо японской фирмы. Музыкальных инструментов. Кстати, после «чайника». Хотя первую премию она там не получила. Гастролирует по Японии два раза в год. Её там обожают.

– Конечно, одни косы чего стоят, – Владислав открыл дверь в дом, задержался на пороге и ещё раз посмотрел на чистое, тёмного ультрамарина небо с вкраплениями мерцающих звёзд, бесстрастных и равнодушных.

Леонид стоял, развернувшись спиной к перилам и сложив руки на груди. Белки его выпуклых глаз сверкнули голубизной.

– А ещё, Кречетов, она моя жена.

Зависшую ватную тишину через секунду разорвал звонок телефона. Владислав не сразу сообразил, что сигналит его мобильник, «на автомате» двинулся в дом.

– Ну вот, говорил, выключи мобильник! Небось Юлечка соскучилась, – Лёня, ворча, последовал за Владом и с грохотом закрыл дверь на засов. Он давно мог поменять дверь на пуленепробиваемую бронированную и, соответственно, врезать замок какой-нибудь раскрученной итальянской фирмы, но ему нравилось искушать судьбу и быть уверенным в собственной неуязвимости. Дверь, искусно сделанная каким-то краснодеревщиком ещё до его рождения, была раритетом, и именно этим Лёнечку вполне устраивала.

– Да, слушаю. Антон Сергеевич? Да. Здравствуйте. Нет, не поздно. У друга, – отвечал на вопросы Кречетов, присев на широкий подоконник. – Юля? Я ей позвоню. Получше. Нет, температуры нет. Не знаю. Мне надо прийти в себя. Понимаю, Антон Сергеевич. Спасибо, я подумаю. Когда позвонить? Хорошо. Спасибо, Антон Сергеевич. До свидания, – он нажал «отбой», засунул мобильник в карман брюк и пояснил:

– Добрышев беспокоится… Подвёл я его, конечно, капитально. Он думает, я заболел. Предлагает поработать с ним на мастер-классах. Терапия отчаяния, значит, раз концертов не предвидится. У меня ещё остались ангажементы в Латинской Америке года на два и во Франции. И это всё.

– Кстати, не хочешь Кате компанию составить? Она что-то говорила про концертмейстера, – бросил в тему Леонид.

– Ну да, – рассеянно проронил Владислав, – так где же Катя?

– Всё там же, в Японии. Работает над новой программой. Вернётся в конце августа.

– Понятно, – Влад сладко зевнул. – Так что ты хотел мне сказать? – его губы сложились в подобие улыбки. – Никак мы не дойдём до самого главного! И ещё… Беленький! Не знаю, как задать тебе этот вопрос… Ладно. Скажи, Катя… Она… счастлива с тобой? Ведь, насколько помню, к женщинам ты был упорно безразличен с тех пор, как…

Лёня прошёлся по кухне, скрипя половицами, потом произнёс:

– У нас с Катей дружеский союз. Нас обоих это устраивает. Ну, ещё мы заключили брачный договор, чтоб не цапаться, если что. Прописали права и обязанности. Это удобно. Катька – она замечательная, свой парень. Так я её и воспринимаю. И она от меня большего не требует и ни о чём не спрашивает.

Кречетов помолчал, переваривая, потом сказал:

– Ну, что ж, очень рад за вас. Нашли друг друга, как говорится.

– С твоей помощью, Кречетов, – не преминул съязвить Беленький. – Катя… в общем, я её спас, она жить не хотела после вашей истории. Свет ей был не мил, и всё такое.

Леонид замолчал, потом вдруг неожиданно развернул тему разговора:

– Ты вот спросил меня про рэнджровер.

– Ну?

– Я купил его сам.

– Молодец! – Кречетову потребовалось несколько секунд, чтобы перестроиться. Наконец он вяло проговорил:

– Интересно, чем ты зарабатываешь? Прости, об этом не принято спрашивать, но ты сам начал.

– Музыкой, Кречетов, музыкой! Только не твоей нищенской классикой. Моя музыка собирает стадионы. Народ хочет отрываться, и я предлагаю кайф.

Лёнечка очередной раз обошёл вокруг стола, поглядывая на дружка. Тот не сводил с новоявленного композитора изучающего взгляда.

– Замечательно. И что же это за музыка?

– Музыка для масс. Что-нибудь слышал о гранже, альтернативном мэтале, психоделическом трансе? Нью-метал? У тебя в Америке «Корны» сводили всех с ума. Неужели не слышал? А вот в Японии и у нас в мейнстриме фулл-он. А я создал свою, особенную, музыку, собрал в ней всё самое притягательное из музыкальных течений, и у меня пошло! Народ ломится и тащится.

Секунду длилась немая сцена.

– Вот это да! – с деланным восхищением воскликнул Кречетов. Он закинул ногу на ногу и покачал носком туфли. Одно дело – джазовые импровизации раскованного Лёнечки в элитных ночных клубах, но чтобы музыка для масс!

– Вот это да! – повторил Влад.

– Ты думаешь, в этой стране можно прожить на зарплату пианиста? – встрепенулся Беленький. – Умоляю! Я тебя не зря спросил, зачем ты сюда припёрся. Знаешь, какие гонорары у нормального музыканта в нормальной провинциальной филармонии? Вот Тимофей, например, лауреат нехилых конкурсов, уже три года сидит без концертов в родной столице. Играл недавно не то в Курске, не то в Орле. Месяц вкалывал, приклеенный к роялю, а получил кукушкины слёзки. Оханья и аханья вокруг рояля ушли в прошлое. Кто хочет слушать классику, у того денег нет, а у кого деньги есть, тот хочет балдеть и ни о чём не думать. Жизнь у нас такая, не до высоких материй.

– Круто! Значит, вот ваши нравы, а вот вам наша музыка! Жрите, не стесняйтесь! Так, Беленький?! Идёшь на поводу вкусов, значит, – вскинулся Кречетов. – А призвание пианиста…

– Пробуждать красивое, доброе, вечное, – закончил, патетично паясничая, Лёнечка.

– Именно так, Беленький! – горячился Владислав. – Воспитывать музыкальный вкус…

Тирада праведника закончилась довольно быстро:

– Короче, что от меня-то надо?

– Моя музыка – классная вещь! – запальчиво заговорил новомодный творец. – Я ведь не с бухты-барахты её писал. Всё по науке! Ну, ты знаешь, музыку обычно пишут, вслушиваясь в себя. А я… Я построил музыку по математическим законам. Я вычислил воздействие звука на сознание. И теперь умею им управлять при помощи своей музыки. Ты помнишь, мы читали дневники твоего деда? Там было много непонятного – формулы, расчёты… Нам тогда это было неинтересно, потому что мы-то надеялись, что найдём там истории про шпионов, – он усмехнулся. – Единственное, что мне запала фраза – «акустическое оружие». И когда пришло время – те записи всплыли у меня в памяти и подтолкнули к действию. Я изучил всё, что касается звука. Теперь могу звуком нагнать полную расслабуху, а могу довести до экстаза, и толпа в одном ритме будет колыхаться, как огромная медуза.

Лёня порозовел от охватившего его воодушевления, в глазах его загорелись демонические огоньки.

– А ты не зарываешься, Беленький? Какое вообще ты имеешь право… к-х-м, – поперхнулся Кречетов от негодования. – Дед не затем писал свои дневники, чтобы такие, как ты…