Текст книги "Супершум"

Врач Сергей Александрович ненавидит всех и ждет зарплату.

Алексей водит грязным членом по лицу своей сестры. Алексей любит инцест, но его самого никто не любит. Говорят, что любят, но не любят.

Полина учится на философа. Измученная и уставшая она возвращается домой, где ее вечер продолжают сигареты и кофе. Однажды ночью она окажется под завалами, полуголая. Потому что ее дом взорвут. Ее семью взорвут. Ее соседей взорвут. Взорвут ее знакомых и друзей. И когда Полина, лежа под обломками, будет ждать поисковую собаку, она найдет ответ на вопрос, который не давал ей покоя восемь лет. И это знание она мужественно пронесет через всю жизнь».

Я перевожу руку с фотографии на фотографию. Через меня проходят сотни людей, изображенных на снимках. И среди всех этих снимков я, наконец, замечаю свою фотографию.

Я дотрагиваюсь до нее, и ничего не происходит. Решив, что с первого раза не получилось, я вновь протягиваю руку. Прикоснуться второй раз у меня не получается. Я проваливаюсь в черноту.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Я стою на четвереньках, опираясь на локти, и еле справляюсь с рвотным рефлексом. Руки бешено трясутся, рот открыт, живот втянут. Мне кажется, что еще секунда и из меня вылезут все внутренние органы, а мозги вытекут через нос. Комната с фотографиями меня выпотрошила. Немного отдышавшись, я пытаюсь сообразить, в каком месте оказался. Подо мной горячий асфальт, раскаленный яркими солнечными лучами. Воздух пропитан тишиной и запахом травы. С большим трудом я поднимаю глаза и обнаруживаю себя посреди широкой дороги. Вдалеке виднеется пара белых пассажирских самолетов. Они мирно стоят на жаре, словно задумавшись о небе. По всей видимости, я нахожусь на взлетной полосе.

Я встаю в полный рост. Рядом со мной две фигуры – я вскрикиваю и тут же отбегаю в сторону. На меня смотрят две девушки. Смотрят – слишком сильно сказано. У них у обеих одинаковые черные повязки на глазах. Тем не менее, девушки радарами разворачиваются в том направлении, в котором двигаюсь я. Их повязки испачканы не то грязью, не то запекшейся кровью. Обе они прихрамывают, обе имеют длинные темные волосы. Обе одеты в черные запыленные платья и обе стоят в позе часового: у каждой красивые пухлые губы стиснуты, у каждой руки прилипли к туловищу и у каждой ноги плотно прижаты другу к другу. «Как искусственные. Близняшки, а может двойняшки?».

Та, что находится слева от меня, наконец, говорит:

– Ну, как? Припоминаешь что-нибудь?

– Вы что, смеетесь надо мной??

– Нет. Не смеемся. Оглянись по сторонам

Мне трудно понять, на что они намекают:

– И?

– Ты у себя дома, – голос у девушки ровный и невыразительный

– Бред! Я даже не знаю, куда я попал!

– В свой внутренний мир воспоминаний, – отвечает вторая слепая.

– Ну да. Конечно же… в свой внутренний мир воспоминаний…

Стоп! Это слова доктора Больцмана. Откуда вы о них знаете?

– Мы знаем о тебе многое

Тон, с которым они говорят, их вид и их уверенность вызывают у меня отторжение. После долгой паузы я спрашиваю:

– Меня отключали вы?

– Можно и так сказать

– Почему?

– Видишь ли, ты живешь чужой жизнью

– Как так? Опять бред какой-то. Какая такая чужая жизнь? Моя жизнь – это моя жизнь! И мне она нравится! Она не может быть мне чужой?

– И все-таки она чужая

– Кто вы вообще такие, чтобы решать, что мне подходит, а что не подходит?

– Ты забыл, где находишься? Ты в своем внутреннем мире, в своем. Мы всего лишь его части. Мы – это ты

– Вы думаете, я вам верю?

– А тебе и не нужно верить. Все уже сделано. Ты сам все это устроил: сам себя отключал, сам себя сюда заманил, сам для себя оставил следы, чтобы открыть нужные двери. Теперь ты понимаешь, от кого на самом деле избавляются? Ты и есть твоя Проблема, и ты здесь и останешься. В мои уши плавно вливается странный гул, похожий на гул самолета.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Щелчок замка. Дверь распахивается, и я вхожу внутрь квартиры.

В моем убежище тихо. Если вообще клоповник в четыре стены можно назвать убежищем, то да, – это мое убежище.

Мои хромоногие мысли плетутся впереди меня. Не снимая черное кашемировое пальто и грязную обувь, я ступаю по ворсистому ковру. Не люблю порядок и современную мебель. Именно такая полуразрушенная квартира мне и подошла.

Больцман мертв. Его ассистент тоже. Сегодня я сделал фотографии, на которых они изображены сразу же после смерти. Я достаю снимки и закрепляю их канцелярскими кнопками на стенах. Портрет Ленни, – как икона, как главная моя драгоценность, висит над кроватью.

Прошлая жизнь все еще пытается найти меня, жужжа сотовым телефоном. Я не обращаю внимания на вибрацию и разматываю пластырь, которым перевязаны мои руки. Пластырь необходим мне в людных местах, чтобы ненароком не дотронуться до случайного человека кожей пальцев. Иначе я тут же почувствую чужую боль. А она мне не нужна.

Я подпираю кулаком подбородок, нахожу телевизионный пульт и включаю ящик. Телевизор не показывает, но изображение есть. Я принимаю сигнал на частоте, доступной только для меня

Облака

Карусель

Ядерный взрыв

Скачущий мяч

Фотографии

Взлетная полоса

Хромоножки

Дверь

ТРБКЕ

Два червя ползут по обочине, на ходу пожирая пыль. Рядом стоящий указатель с надписью «Трбке» привычно горбится под тяжестью воздуха и ждет заката. Когда-то тут были кузнечики. Обычные кузнечики, поющие в унисон с травой и задающие ритм всему живому. Сейчас здесь нет даже сорняков.

Дорога в город Трбке выглядит ровной и чистой. Но это впечатление обманчиво. Она примет только того, кто знает, как по ней ехать. Город Трбке – дитя ветров. Он подставляет румяные щеки настырным ласкам солнца, купаясь в собственной лени. Словно пирог удравшей невесты, брошен он в Долину Камня. Город Каменщиков, город, одетый в фату из рыжей пыли, Трбке одинок в своем царственном молчании среди золотых песков и скупой живности. Стаи сонных городских птиц бесцельно летают над крышами. Жизнь консервируется, закутывается в тишину. И в городских закоулках, где пресс безмолвия достигает пика, в ожидании неминуемой смерти, ссорятся взъерошенные крысы44
  Разделение текста в рассказе «Трбке» не является ошибкой, а является частью авторского замысла по параллельному повествованию.


[Закрыть].

Внимательно выслушав каменщицу, Блюм рассказал Эдуарде, что лет десять назад ее отец Борис Шталь точно так же приходил к нему и задавал похожий вопрос. Борис хотел знать, почему у него, у обычного каменщика, в затылке оказались гвозди. Блюм поведал Эдуарде о том, что Трбке – не просто Город Каменщиков, а место, куда раньше ссылали самых жестоких убийц, насильников и извращенцев. Заключенных отправляли сюда не просто на исправительные работы. Их ждала вечная резервация в долине камня. Звери сорвались с цепей и радостно стали рвать друг другу глотки. Молотки превращались в оружие. Пробивались черепа, по ночам долго не стихали крики. Желтая пыль улиц проворно впитывала лужи крови и оттого навсегда стала оранжевой. Дети и внуки первых поселенцев рождались либо больными, либо мертвыми.

Но люди не могу жить в хаосе бесконечно. Со временем Трбке сменил тюремное одеяние на рабочую униформу, выбор жертвы заменил выбором супруга. И жизнь, которая, казалось, вот-вот будет окончательно втоптана в грязь, сумела пробиться сквозь каменный пласт безумия.

Каждой порядочной семье вновь выдали по молотку, только на этот раз уже в знак принадлежности к уважаемой касте каменщиков.

Блюм многозначительно задрал нос и стал рассуждать о том, что можно изменить в человеке все, но одна вещь всегда будет с ним. Его сущность преступника; четко выделенная, с острыми углами осознанного садизма. Про таких обычно говорят преступник по натуре или волчье семя. Блюм продолжал говорить и рассказал Эдуарде, что для того, чтобы пометить подобный кровожадный род людей существует особый символ. И этот символ – гвозди. Гвозди, которые забивали в руки и ноги разбойников во времена Христа. Если обычный человек вдруг найдет у себя гвозди, от которых нельзя избавиться, то это будет означать, что его род, как и он сам, проклят. На нем клеймо преступника. Отличительный знак, данный ему в напоминание о том, кто он и к чему должен быть готов.

Блюм протер стойку и, взглянув, нет ли кого-то у входа, в полголоса добавил, что это клеймо нельзя выиграть или замолить. Оно подобно пуле на шее солдата, пуле, которой его пытались убить и которую он носит для удачи в своем ремесле. Вроде как всегда держать при себе свою смерть. Просто есть вещи и их хозяева. И если человек занимается не своим ремеслом, инструменты рано или поздно станут напоминать ему об этом. Они будут мучить его, попадаться на глаза и вынуждать следовать отведенной дороге.

Дорога в город Трбке выглядит ровной и чистой. Но это впечатление обманчиво. Она примет только того, кто знает, как по ней ехать.

Указатель привычно горбится под тяжестью воздуха и ждет заката. Когда-то тут были кузнечики. Обычные кузнечики, поющие в унисон с травой и задающие ритм всему живому. Сейчас здесь нет даже сорняков.

Два червя ползут по обочине, на ходу пожирая пыль.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Феникс

– Папа. А сегодня не будет дождя? – спросила Мира и наклонилась смахнуть целлофановый пакет, прижатый ветром к её ноге.

– Что ты, доча… смотри, какое пекло – почти не разжимая губ, сказал я.

По тому, как напрягалась её рука в моей ладони, я понял, что сразу избавиться от маленькой неприятности ей не удалось.

Мы шли среди заброшенных алюминиевых павильонов с блестящими слезами солнца на полукруглых крышах. Все павильоны находились на равном расстоянии друг от друга и были одинаковой формы, наподобие мертвых металлических китов, выброшенных на берег или застывшей техники на параде. И куда бы мы ни поворачивали – нам постоянно казалось, что мы здесь проходили. Дочка принимала все как должное и старалась поглубже запускать ботинки в горячий песок. Я потянулся за сигаретой. Но найти её оказалось так же сложно, как вспомнить то, что Мира ночью видела во сне. А ведь для меня это стало так важно – знать, о чем она думает, что ей снится, что её пугает.

– А они с нами идут.

– Кто?

– Они.

Палец детской руки указывал на две черные тени, вырезанные на песке. Я хмыкнул.

– Наверно попали в петельку, когда ты утром завязывала шнурки, а теперь выпутаться не могут.

– Правда? – Мира виновато заулыбалась.

– Угу.

электромагнитная волна проходит сквозь зазевавшиеся девятые этажи

сквозь пластмассовые игрушки на витрине скользя по линии горизонта

и тень одного дома семенит вниз по стене другого

быстрее оголяя рыжие кирпичи

волна проходит амплитудой огибая углы сонных улиц

сквозь ткани пассажиров трамвая

выделяя главное на уровне ощущений на уровне взгляда.

никто ничего не замечает она выбирает девять из десяти

наиболее слабых организмов в составе большинства

лишь рельсы и булыжники что всех дальше

на которых она остановилась узнали

мы видоизменились картина завтра переписалась.

на высокой травинке муравей замер

Через минут сорок мои глаза устали от термального ада и моря синей акварельной краски разлитой над головой. Оторвать бы немного ваты, чтобы сделать одно облако. Но такой ваты не было. Так же, как в радиусе нескольких километров не было и намека на присутствие людей.

Я решил выйти с Мирой с заводских территорий через широкий проход, мимо высокого бетонного забора серого цвета. Проход оказался длинным настолько, что нельзя было отчетливо рассмотреть его противоположный край.

– Пап…

Мои плечи горели, а пот липким зловонным медом склеивал кожу спины с рубахой.

– Пап… а, пап…

– Да, милая. Что такое?

– А где все тёти и дяди?

Я невольно отвернулся в другую сторону и продолжал делать шаги.

– Жарко, Мирочка, вот тёти и дяди спрятались где-то, боятся обгореть. Может быть, они дома отдыхают. Спят. И вставать лень. Ты же ведь любишь днем поспать?

Мира закивала.

– Ну вот. Ты пить еще не хочешь?

– У-у.

– Смотри. Потом не капризничай. Давай подышим немножко. Тебе пора подышать.

– Хорошо.

Слово «хорошо» она всегда очень интересно выговаривала. Иногда мне казалось, что она просто чихнула, – так оно легко и хулиганисто у неё получалось.

Подстанция, соединённая с высокой опорой линией электропередач и находившая справа от выхода, имела довольно удручающий вид: невысокий проволочный забор в качестве ограждения, сорняки, предупредительный знак, поржавевший с одного края, и черные нити проводов, уходящие вдаль на границу между землей и небом. Мы стали рядом с забором.

Мои руки сомкнулись на левом боку, и я достал из небольшой походной сумки кислородную маску. Размер маски подходил только Мире. Дочка знала, что я буду делать, и поэтому сразу заправила черные волосы за уши и вытянула шею чуть вперед, помогая мне лучше закрепить ремни на её затылке. Пустая канистра плюхнулась рядом с моей ногой. Я никогда не говорил Мире, что она больна, – эта тема всегда была для меня запретной.

Сидя на корточках и вглядываясь в широко открытые голубые глаза дочери, я, как и всегда, пытался отгадать, что она мысленно себе представляет. Но боже, этот отвратительный хобот, скрывавший половину её лица, был словно нарочно придуман, чтобы уродовать ребенка. Ангелы всегда испражняются на красоту.

Вот она делает глубокий вдох. Пауза. Выдох. Грудь медленно поднимается. Опускается. Новый вдох. Пауза. Выдох. Снова. И снова. Стала частить. Промежутки между вдохами и выдохами стали короче. На этот раз без паузы. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Я напрягся. Мира слегка прищурилась, и через секунду её глаза странно заблестели. Даже в маске она не могла скрыть от меня свое жульничество и улыбку.

– Ой, артистка… ой, артистка.

Мира только больше засияла.

– Слоненок, ты прямо как летчик?

Она вытянула руки в стороны под прямым углом к земле и изобразила звук мотора.

– Бпппппп.

Я расхохотался и ещё раз с грустью провёл пальцами по её волосам.

– Моя девочка.

Парень в белой рубашке с аппетитом выгрызает кусок мяса из бедра мужчины. Рядом с остановкой трое бегут за одним. Сбивают ногами. Набрасываются. Подростка лет 13-ти сносит пятерка, несущаяся на 120-ти, моментально раздрабливая коленные чашечки. Всмятку. Студентке прямо на дороге скручивают руки, прижимая нос к асфальту, и втроём по очереди насилуют. Серебристый восьмиметровый автобус плавно выворачивает на тротуар и мясорубит плотной резиной кишащих у киоска людей. Даёт крен вправо. Чья-то черепная коробка раздавлена как гнилой картофель. Агрессивно замешивает. Глухой удар и тела отлетают кеглями. Несколько ожидающих неподалеку катятся как набитые овощами чучела. Впрыск топлива, и машина вновь наслаждается игрой. На колеса наматываются сухожилия и жир. Из овощей брызгает сок. Пожилую женщину на газоне безостановочно рвёт жалобным криком. Из её живота вылезают кишки, похожие на ворох толстых червей. Кто-то сзади рожает бесов. Легковушку вдесятером поднимают с левого края, переворачивают и поджигают. Проезд загораживает огонь и смерчеподобный дым. У лежащего под сломанным светофором таксиста жадно доедают лицо. Сплёвывают куски. Слышны стоны. Рабочие бегут к бутику на углу. Из магазина на улицу вырвался ливень из стекла. Продавцов-консультантов тащат за волосы на улицу и раздирают в клочья. На автомобили с подъемного крана срывается бетонная плита. Лопаются конструкции. Включается сигнализация. Около банка мальчишку с сигаретой охранник 17 раз яростно бьет дубинкой. Внутреннее кровотечение. Добивает. Наивно открытая дверь квартиры, становится началом личной трагедии. Вопит пенсионерка с отвисшей кожей. Стайка школьников пластилинит её грязными кулаками по ребрам и по верхнему ряду зубов. Сперма пятерых человек, только что умертвивших тихую семью, харчком размазана по полу. Раздается топот ног и грохот посуды. Бензоколонка вспыхивает вместе с шакалящими на ней водителями. Пахнет палеными волосами. В 8 шагах от жёлтого таксофона хрупкой девочке ставят ногу на грудную клетку. После длительных усилий её руку вырывают из плечевого сустава. Под подошвами лужи, оставшиеся после дождя из крови. Из вертолета на высоте восьмисот метров видно, как люди маленькими чёрными точками по стратегии муравьев скапливаются у таких же точек-жертв, загрызают их и разбегаются в разные стороны искать «еду» дальше. Такие скопления есть на каждом углу. На каждом перекрёстке. На перекрёстках есть ещё и крупные насекомые: легковые, грузовые. Грузовые сами нападают и за раз могут положить до пятидесяти муравьев. Но и крупные насекомые живут недолго. Либо пропадают в черноте точек либо неподвижно лежат на спине и горят. Но муравьев больше. Их даже уже никто не считает. Они отламывают друг другу лапки, в панике срываются с окон, боясь сгореть в многоэтажных муравейниках заживо, их челюсти работают без перерыва. Муравьи везде. На дорогах, на крышах. И до заката солнца они принесут матери ещё одно потомство.

Палец руки рисует над головой три круга, и стрекоза летит дальше.

– Ангелы всегда испражняются на красоту.

– Я знаю55
  Разрывы в тексте рассказа «Феникс» не являются ошибкой или пропуском предложений, а являются частью авторского замысла.


[Закрыть].

Врач мягкой поступью вышел из комнаты, и осторожно закрыл за собой дверь.

– Что с ней? – прошептал я, вставая с кушетки

– Сколько раз в день девочка ест? – сходу спросил доктор.

Увидев моё явное замешательство, он уверенно продолжил:

– Так вот, у вашей дочери голодный обморок. Я сделал ей укол глюкозы, и она сейчас спит. Но вы, как отец, должны позаботиться о том, чтобы она нормально питалась. Три-четыре раза в день. Обязательно в рационе должны быть фрукты и витамины. Если вы не хотите плачевных последствий, выполняйте всё, что я вам напишу, и постарайтесь больше не доводить до таких крайностей…

Он продолжал говорить, водя ручкой в блокноте, и каждое его слово решетило мое сознание. Я потупил глаза, словно мне выносили приговор. Жаловаться было бесполезно, а объяснять, в какой ситуации мы находились, мне не хотелось. И хотя врач был ни в чем не виноват, я на всю жизнь запомнил черты его лица, и ненавижу его образ до сих пор.

Первую рельсу переступаю сначала я, потом Мира. Со второй то же самое.

С другой стороны железной дороги небольшая возвышенность, заросшая высокой травой. Что впереди – не видно. Мы поднимаемся по ней наверх, и нашему взору предстают застройки, издали напоминающие спичечные коробки.

– Папа, смотри… Там город.

– Вижу, милая.

Зная, что дети намного лучше и острее чувствуют многие вещи, на которые взрослые с их логикой и уверенностью не обращают внимания, я спрашиваю:

– Тебе он нравится?

Мира неуклюже морщится и лишь пожимает плечами.

– И мне не очень, – я беру её за руку и потихоньку спускаюсь.

Мы входим во дворы на окраине района. Старые качели слегка поскрипывают на игровой площадке рядом с девятиэтажным зданием. Легкий ветер то и дело меняет направление. По ноге меня привычно постукивает канистра. Людей не видно.

Если ты знаешь больше, ты и боишься больше. Я предполагал, что так и будет. Еще когда только увидел первые выпуски газет, мне стало ясно, чем все это закончилось. «Бешенство», «Конец света», «Зона смерти».

Тот город после трагедии поставили на карантин, эвакуировав людей с прилегающих к нему территорий. Причину внезапной вспышки преступности, так и не нашли. Застряв в момент происшествия в дороге, мы с дочерью постепенно встретились лицом к лицу с последствиями этого кошмара.

Город же, по которому мы сейчас идём, заражен неприятием, и будто собран из тысячи гнетущих панорамных видов, когда-либо мелькавших в его жутких снах. Город, по которому мы сейчас идем, тих и нелюдим. Ощущение, будто его не просто покинули, но и подготовили на снос. Город, по которому мы сейчас идем, не вызывает у меня никакого доверия. И, похоже, это взаимно.

Прямо по улице почтовое отделение. Ветки подступивших к нему деревьев, пальцами прокажённых забираются в чёрные глазницы окон. Всё мое внимание направлено на поиски бензина, но пока я не вижу ничего, что указало бы на его местонахождение.

Мы проходим «почту» и упираемся в детский сад. Из него НЕ выбегают дети, НЕ доносятся звуки. От него веет страхом. Во всю стену изображено гигантское женское лицо, выложенное из мозаики. Жёлтой, красной, зеленой. Полутораметровые губы в некоторых местах потрескались. Мире они кажутся смешными – она даже прикладывает к ним ладонь.

Заходящее за крыши солнце покрывает наши лица янтарным лаком. С минуту постояв, мы идём дальше.

Здание администрации. Табличка с режимом работы красуется слева от входа. На служебной парковке ряд из нескольких автомобилей. Новенький форд в середине выглядит нетронутым. То, что нужно. Я достаю из пустой канистры шланг, открываю пробку бензобака и, повозившись немного, слышу, как жидкость наполняет ёмкость. Мира кривляется и корчит рожицы, заглядывая в боковое зеркало. Город тоже играет. Играет с нами в молчанку. И до некоторых пор, он выигрывает.

С верхушки кирпичного дома, неумело спрятанного между мусоркой и магазином, аплодисментами срываются обеспокоенные голуби. Небольшая стая птиц описывает дугу и нервно сворачивает на соседнюю улицу.

Их нездоровое ворчание постепенно становятся тише, и переходит в легкий шелест откуда-то сверху. Я поднимаю голову. Ветер выдергивает бумагу из офисов администрации через окна. Сотни одинаковых листов медленно разлетаются по парковке густым конфетти, создавая искусственный белый ковер. Мне вдруг становится так одиноко, словно мы с дочерью единственные выжившие люди на Земле. Через минуту цепочку шорохов продолжает слабый скребущий звук где-то поблизости. У меня острый слух. Я не понимаю, что этой такое, но источник точно рядом. Звук непонятный и напоминает отрывистое вождение мелом по школьной доске.

Из-за угла появляется дворняга с коричневой встопорщенной шерстью. Собака еле передвигается рывками – у неё наполовину нет передней лапы; видно торчащую кость. Из зажмуренного глаза вытекает какая-то мутноватая жидкость, с открытой пасти вовсю течет слюна. Мира вскрикивает от страха и прячется за мою ногу. Мне тоже непосебе от такого зрелища – я интуитивно отступаю назад, закрывая канистру и надеясь, что собака пройдёт дальше. Поцарапанная морда поворачивается в нашу сторону, и я невольно вижу её жёлтые глаза, которые при виде нас моментально вспыхивают бешенством. Недобитая тварь принимает позу, угрожающе скалится и пускает новую порцию слюны. Только я успеваю прийти в себя, как из-за того же угла возникает худая, загорелая женщина. Она резко хватает задние лапы дворняги и в мгновение ока выламывает их в обратную сторону. Собака жалобно скулит на брюхе, но вырваться не может. Мира взрывается плачем с такой силой, что у меня кровь стынет в жилах. Лицо безумной женщины перекошено: глаза навыкате, высунутый язык прилип к нижней губе, громкое рычащее дыхание. И она тут не одна. Надвигается еще кто-то. Два силуэта отделяются от полуразбитого магазина и приближаются к нам. Я быстро беру дочь в охапку и стремительным шагом отхожу к другому углу здания администрации, то и дело оборачиваясь на мародёров. Тяжёлый груз не позволяет быстро бежать. Безумная уверенно ползёт к нам на четвереньках, все так же высовывая язык. Её механичные движения неестественны. Грязные тощие руки отгребают офисные листы один за другим.

Мы поворачиваем за угол в узкий проход, из которого тянет сыростью. Но то, что я там вижу, через секунду вызывает у меня почти рвотный рефлекс.

Бритоголовый мужчина лежит у стены на трупе женщины, (я не вижу её лицо, только волнистые волосы) давит пальцами на её веки и вырезает трахею. Тонкий фонтан крови бьет прямо ему в рот. Пытаясь очнуться от этого кошмара, я краем глаза замечаю его спущенные джинсы и бледные полушария ягодиц. В паре метров от них лежит тело мальчика испещрённое юрким опарышем.

Я чувствую, как меня ведет в сторону, как голова кружится от отвращения. Мои ноги сами несут меня. Мимо клумб, мимо загаженных окон. Дальше. Мира орет мне в ухо, пытаясь залезть на плечо и вырваться. Я понимаю, куда попал.

Впереди виднеется перекресток и фрагмент кабины какой-то большой машины. С горем пополам я добегаю до неё. Это самосвал. К нему пристроился желтый бульдозер. Боже, лучше бы я не смотрел на то, что лежит рядом с ковшом. Фаланги пальцев окурками валяются в красно-чёрных лужах вместе с детскими игрушками. Широкий кровяной след тянется по всей дороге.

– Мразь ебаная! Стой где стоишь, мразь ебаная! Тебе конец сука и твоему щенку тоже, мразь!

Я оборачиваюсь. Позади нас в окне белой постройки изрыгает проклятия какой-то сумасшедший. Он мечется, точно запертый зверь в клетке и, не мигая, следит за моими движениями, расшатывая прутья решётки поставленной на окно. Его крик подхватывают с верхних этажей.

– Иди сюда говно, иди сюда!

Вклинивается третий вопль, четвертый, пятый. Голоса складываются в стадионный гул. Мира с силой обнимает меня и втягивает воздух, чтобы ещё раз залиться слезами. Мне совсем плохо. Сил больше не осталось – ни физических, ни моральных. Я панически верчу головой по сторонам. Переулок справа кажется пустым. В голове единственная мысль: «Только бы выбраться отсюда».

Я выбегаю на пустую проезжую часть. Наш мостик надежды – разделительная полоса. Держаться и не отклонятся от неё – что-то вроде приметы спасения. Внутри меня застыл образ лопаты врезающейся в рассыпчатый керамзит, который потом отправляется в ведро. Чщщ, фуф. Чщщ, фуф. Чщщ, фуф. Не знаю почему, но этот образ и этот монотонный грохот неотделимый от него, неожиданно возникшие перед глазами, задают ритм моему бегу.

Не смотри вправо. Его расчленяют спиной к тебе. 5 шагов.

Не смотри туда. Человеческая кисть. 7 шагов. Не смотри.

Не смотри на ограду. Ей уже не помочь. 4 шага.

Беги. Еще один труп. Все равно беги. 8 шагов. Разделительная полоса.

Торчащие ребра. От груди почти ничего не осталось. Отвернулся. Еще 5 шагов. Слышишь, как бьётся жизнь рядом? Спаси ее. Нет. Не свою.

Дочери. 5 шагов.

«Боже, если ты меня слышишь. Знай. Я отрекаюсь от тебя первый раз. Я отдаю себя на съедение бесам».

«Боже, если ты меня слышишь. Знай. Я отрекаюсь от тебя второй раз. Моя душа отныне будет навечно проклята перед тобой».

«Боже, если ты меня слышишь. Знай. Я отрекаюсь от тебя в третий раз. Мне не нужно твое спасение».

Почтовое отделение. Как раз то самое, мимо которого мы и проходили. Память выбирает отдельные детали из пространства. Высокие тополя, качели, девятиэтажка. А там, за небольшим полем находится ржавая железная дорога. Я оборачиваюсь еще раз, проверить, не бегут ли за нами, собираюсь и делаю последний рывок.

Я знал, что дочку травят в детском саду ровесники. Видел, как её старые сандалии рвались и постоянно слетали. Как в сотый раз, спотыкаясь, она уже не могла плакать и только с досадой терла колени. Знал, но ничего не мог поделать.

Новый генератор электромагнитных колебаний должен был обладать колоссальными преимуществами: практически абсолютной проницаемостью и неограниченной дальностью.

Воспитательницы не упускали случая пожаловаться мне на сложности в общении с Мирой. Говорили о том, насколько она замкнута, неактивна, мало играет с другими детьми, и всё больше забивается где-нибудь в углу и рисует дельфинов. Постоянно рисует дельфинов и море.

От этого излучения невозможно было бы укрыться за какими-либо стенами, а современные системы защиты в виде металлических, железобетонных или скальных сооружений были бы совершенно не способны противостоять этому потоку, в том числе – его психотропной составляющей.

Я обрекал дочь на роль изгоя. Девочка еще не успела ничего сделать, но к ней заранее относились с пренебрежением. Могла ли Мира в свои три года понимать причины такого отношения? Вряд ли.

Юридических оснований для привлечения к ответственности лиц, виновных в его использовании и взыскании с них причиненного ущерба, не нашли бы.

Денег не хватало даже на самое необходимое. В лучшем случае на завтрак, обед и ужин были макароны или хлеб. Положение осложнялось тем, что меня очень долгое время не брали на работу из-за судимости, и нам приходилось жить на пособия. Впервые в жизни я чувствовал серьезную ответственность, по-настоящему понимая, что от меня зависит жизнь больного ребенка, которому я не в силах был помочь, но который, так же как и остальные, хотел любви и внимания, а не мучений от недоедания и собственной ненужности.

Без проведения радиотехнической экспертизы факт дистанционного психофизического воздействия доказать невозможно.

Зачитывая в суде свой вердикт, судья скажет: – На основании статьи…

Но на какую статью в Уголовном или Гражданском кодексе может сослаться судья, рассматривая конкретное дело по факту скрытого дистанционного психофизического воздействия на человека?

Я с ума сходил от бессилия. Мне хотелось развернуть вектор безразличия и презрения, направленный на нас, в обратную сторону. И когда в одну из самых обычных пятниц ко мне пришли из ГЦП с предложением в новом качестве применить свой опыт и знания, я оборвал майора на полуслове и сразу сказал «да».

Предварительные расчеты для совокупности установок (передвижные станции «Молот») показали, что можно облучать город площадью 150 квадратных километров с расстояния до 90 километров от передатчика.

Такие деньги до того момента я мог видеть только во сне, а лучшей возможности отомстить и придумать было нельзя. Но в первую очередь для меня с дочерью эта встреча стала настоящим спасением от голодной смерти.

Люди в момент облучения ничего не ощущали. Через два дня агрессия увеличивалась в сотни раз, и они уже расчленяли всё, что движется.

Если значение Миры с молчаливого согласия приравнивали к нулю, то я имел все основания ответить тем же. И не просто ответить, а взять и разом обесценить в своих глазах жизни сотен тысяч людей, которые могли пострадать от моей работы.

Увидеть вживую подобный эффект – всё равно, что попасть в Ад.

– С какого дня вы можете приступить?

– Прямо завтра.

Утро. Открываю глаза. Тихо.

Вчерашний кошмар отпечатался в памяти как самый страшный день в моей жизни. Эта собака, эта женщина, эти трупы, крики. Мира спит на своей кроватке, как будто ничего этого не было и на самом деле мы у себя в родном доме, все еще ленимся начать новый день. Но реальность говорит об обратном. Реальность возвращает меня к мысли, о том, что нужно проверить обстановку. Я никогда не нарушал это самое главное правило выживания. Всё время на новом месте, ранним утром и поздним вечером, я выходил из нашей четырёхэтажки и направлялся к смотровой площадке, с которой можно было просмотреть не только прилежащую территорию под заводские помещения, но и пустынную местность за её пределами. Будучи очень наблюдательным, я мог заметить малейшие изменения, появившиеся за сутки.

На второй день нашего пребывания, километрах в пяти, появилось движение. Еле различимые вдали фигуры мотоциклистов молнией расстегивали одежду пустыни, неторопливо вспарывая её брюхо. Я с напряжением следил, не повернут ли они в нашу сторону. Когда их группа через пятнадцать минут скрылась за небольшим холмом, моё тело все ещё дрожало от волнения. Уверенности в том, что они не вернутся, не было.