Текст книги "Заложники времени"

– И где он сейчас?

– Я не знаю, потому что этого не знаешь ты.

– Ты говоришь не так, как я.

– Меня не мучает и твоя боль – из-за той ссадины, под правой рукой…

Теперь мне казалось, что голос звучит отовсюду. Я попытался лягнуть его правой ногой, но ощутил лишь пустоту и скользкую поверхность свинцовой крыши.

– Господи Иисусе, помоги мне, – пробормотал я.

– Наша мать поет лучше священника, – сказал голос.

– Прекрати! – крикнул я, но голос снова запел:

– Весело бывает летом…

Я снова лягнул его ногой и снова не ощутил ничего, кроме каменного парапета.

Я рухнул на колени, прижался лбом к холодному свинцу и начал молиться:

– О Мария, Матерь Божия, и святой Лазарь, чей праздник наступит завтра, и святой Петр, защитник этой церкви, спасите меня от этого безумия!

– Я – твоя совесть, Джон.

Я потерялся, как моряки на дрейфующем судне. Я рухнул в мрачнейшее море.

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли…

– Прекрати! Прекрати это! – кричал я, колотя кулаками по парапету. Я разбил костяшки пальцев, и они болели так же сильно, как в тот день, когда священник наказал меня.

Я чувствовал, что рядом кто-то есть, кто-то ждет… Камни шептались…

– Ты не получишь мою душу, – пробормотал я. – Ты не получишь мою душу!

– Разве ты не понимаешь, что почти ничего не сделал, чтобы заслужить царствие небесное?

– Я… Я пытался спасти ребенка…

– Но именно из-за тебя младенец погиб в пламени, – ответил голос. – Теперь умрет и кузнец, и его дочь, и ее ребенок.

– Мне так жаль… Мне очень жаль…

– Что ты сделаешь, чтобы это исправить?

– Как это исправить? В мире столько дурного и неправильного… Как я могу склеить все разбитые горшки в этом городе, вернуть все исчезнувшие улыбки, залечить все разбитые сердца и прикушенные языки? Как я могу исправить творение Господа, если этого не смог даже сам Он?

Наступила тишина.

– Почему ты думаешь, что Господу нужно только совершенство? – спросил голос. – Если ты веришь, что все на небесах и на земле создано Господом, то почему не веришь, что он создал грех? Сожаления? Неудачи? Как ты думаешь, кто создал проклятие?

– Я верю в милосердие Господа…

– Разве не веришь ты в то, – продолжал голос, – что если бы Бог желал совершенства своего творения, то этого не случилось бы мгновенно и радостно? Как могла бы существовать праведность, если бы не было греха?

– Как могу я исправить то, что совершил?

Голос молчал. Я услышал ответ через несколько минут, которые показались мне вечностью.

– У тебя есть семь дней на то, чтобы спасти свою душу. Если ты покоришься мне.

– Покорюсь тебе? Как?

– Отправляйся в Скорхилл, к кругу камней.

Я ждал чего-то еще, но вокруг царила тишина. Ни шепотов, ни песен, ни голоса. Я не слышал, как этот кто-то ушел. Я ничего не видел. Я был на крыше собора в полном одиночестве и мраке и дрожал от холода.

Теперь я не понимал, явился ли мне ангел, чтобы спасти мою душу, или меня искушал демон, желавший купить ее. Может ли судьба человека зависеть от слов, произнесенных шепотом во мраке ночи? Я не знал, но я знал, что Бог или дьявол задал мне вопрос, и единственный способ ответить на него – отправиться в Скорхилл.

II

Я не спал до рассвета. Как только веки мои опускались, я тут же просыпался. Я видел чаек, которые кружили над собором и городскими стенами и посылали хриплые проклятия людям, сновавшим внизу. Птицы усаживались на крышу церкви, расположенной западнее собора, и с холодным безразличием оглядывали страдающий город. Ветер раздувал мой капюшон, а я с тем же холодом смотрел на птиц. Наступил день святого Лазаря. Я закусил губу, вспомнив несчастного младенца. Но я не мог не понимать, что его душа – одна из многих, отлетевших этой ночью. Люди выносили умерших из домов и оставляли на улицах для могильщиков. Они с ужасом смотрели на тела, появившиеся прошлым вечером, на трупы любимых дочерей и сыновей.

– Джон! Джон, ты там?

Я пополз вперед и посмотрел за край парапета. Меня всего колотило от холода. Внизу стоял Уильям. В одной руке он держал мою суму, в другой – свою. Волосы его были растрепаны.

– Ричард пошел к городским властям. Он говорит, что ты специально принес зараженного ребенка в его дом, чтобы убить его. Он будет требовать, чтобы тебя повесили.

Я вспомнил голос, говоривший со мной ночью. Нужно ли рассказать Уильяму?

– Ты спустишься? Я принес твои вещи…

События прошлого дня промелькнули в моем мозгу – от облетевшего дуба в Хонитоне до драки в доме кузнеца. Мне не хотелось верить своим воспоминаниям, но они были подобны глубоким ранам. Мне было так больно, что я никак не мог об этом забыть… Я увидел, как через двор собора идет священник в рясе. Он заметил двух мужчин, направляющихся к нему, и отступил в сторону, предпочтя ступить в грязь, чем встретиться с ними. Даже здесь, на святой земле, люди избегали друг друга. Но кто захочет оставаться в одиночестве?

Болезнь несет не только страдания. Она лишает нас человечности.

– Давай же, Джон! Ради всего святого! – крикнул Уильям.

Я спустился во двор. Уильям держал мою дорожную суму на вытянутой руке. Неужели и он боится находиться рядом со мной? Уильям заметил выражение моего лица, наклонился и обнял меня. И мы с ним пошагали к северным воротам.

На всех улицах лежали тела – могильщики еще не проезжали. На Северной улице я увидел растрепанную светловолосую женщину с искаженным страданием лицом. Закрыв глаза, она скорчилась над телом ребенка. Женщина не ушла, оставив труп, а сидела над ним, издавая монотонные стоны. Неожиданно появился могильщик. Схватив ребенка за ногу, он швырнул труп в повозку. Женщина издала дикий вопль, вцепилась ногтями в стену дома и стала колотить ее кулаками. Мы смотрели, как повозка продвигается по Северной улице: вначале в ней лежало четыре трупа, но, когда она подъехала к воротам, трупов было уже восемь.

Привратника мы не увидели, а ворота были открыты. Нам повезло. Выбравшись из города, мы направились к большому мосту, по которому можно было попасть в пригород Ковик, расположенный на другом берегу реки. С моста я увидел крыс, копошившихся на болотистом берегу. Горожане сваливали туда мусор, и крысам было раздолье. Городская помойка была завалена испорченным мясом, содержимым помойных ведер, обрезками овощей. Я увидел даже труп собаки. Улицы Ковика были пустынны. Большинство окон все еще было закрыто ставнями. Мы прошли еще милю. Когда мы поднимались на крутой холм Дансфорд, карабкаясь по камням и скользя на замерзшей грязи и опавших листьях, взошло солнце. Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на собор, гордо высившийся над городом. Как часто любовался я им отсюда в прошлом… Этот собор был для меня спасением души и моей работой. Теперь же его шпили стали двумя последними оплотами надежды, а я шел в противоположном направлении. Что ждет меня дома? И в Скорхилле? Настали времена библейских ужасов – Потоп, гибель Содома и Гоморры, Исход из Египта. Случалось ли после этого что-то подобное сегодняшней чуме?

На вершине холма мы обнаружили еще один труп. Это был мальчик лет двенадцати. Он лежал под облетевшим деревом в нескольких футах от дороги на груде опавших листьев всех оттенков коричневого, охристого, серого и желтого. Он и сам напоминал опавший лист. Возле его головы мы увидели следы замерзшей рвоты. Я смотрел на его русые волосы и юное лицо, изуродованное отвратительными пятнами и следами разложения. На его тунике я заметил зеленоватую пыль. Наверное, он прислонился к дереву или сел спиной к нему. Я не сомневался, что бедный парень умер в одиночестве. Рядом с ним не было ни матери, ни отца, кто мог бы утешить его в последний миг. Впрочем, они не подошли бы к нему, даже если бы он умирал дома, так что это ему еще повезло – он умер и не почувствовал себя брошенным самыми близкими людьми в свой тяжкий час.

Я снова вспомнил голос на соборе. Даже сейчас эта мысль меня страшила. Я постоянно думал о том, что на спасение души у меня всего семь дней.

– Уильям, ночью…

– Я не хочу говорить об этой ночи!

– Ты был прав.

– Я был прав. И что? А сейчас я замерз и устал. Мне тяжело. Я хочу только добраться до дома.

– Я знаю. Прости меня. Но я чувствую, что должен сделать что-то хорошее. Чтобы исправить то зло, которое я причинил. Я знаю, что недостаточно только желать добра. Я должен творить добро. Только так я могу заслужить Царствие Небесное.

Уильям посмотрел на меня.

– И что это значит? Какие чудеса ты собрался совершить? Хочешь основать монастырь? Или отправиться в крестовый поход? Что ж, удачи… Джон, ты не воин Христова воинства. Ты не святой. Ты каменщик, у которого нет работы, – только и всего. И если ты снова попытаешься совершить доброе дело – например, подобрать сироту, умирающего от чумы, – то погубишь нас обоих.

Я смотрел на листья, гнившие в грязи на дороге. На буковых листьях еще сохранилась зелень, дубовые полностью почернели. На некоторых листьях сохранились желтые и оранжевые оттенки. Я пнул листья, и они взлетели в воздух. Что заставляет деревья сбрасывать листья? Почему одни деревья сбрасывают листья, а другие – например, остролист – нет? Может быть, так Бог наказывает растение за то, что оно отравляет человека и животных? Но ведь каштан сбрасывает листья, хотя плоды его так вкусны. А ягоды остролиста ядовиты, и его шипы причиняют боль – но остролист листьев не сбрасывает. А тис, который ядовит для всех птиц и растений настолько, что в его тени ничего не растет, живет вечно.

Семь дней, чтобы спасти свою душу…

А есть ли душа у растений? Обретают ли они царствие небесное? Если нет, то они не могут согрешить, не могут совершить грех, за который понесут наказание в жизни вечной.

Семь дней, чтобы спасти свою душу…

Не растут ли наши чувства, подобно растениям, пуская корни в сердце и расцветая в разуме? Они цветут в наших улыбках и увядают в хмурости и злобе. А если так, то не возвращаются ли они каждый год? Не подобна ли одна радость другой, даже если вызваны они разными причинами?

Семь дней…

Что мне сделать, чтобы спасти свою душу? Я честно трудился, я заботился о своей семье, я молился и занимался резьбой по камню во славу Господа. Если подумать, то я сделал больше многих других. Скорее, я грешил меньше многих других. Но, наверное, этого недостаточно. Наверное, даже абсолютно безгрешный человек не может войти в Царствие Небесное, если не сделает добра. Наверное, для Господа важнее не отсутствие грехов, но добрые деяния веры.

Но что могу я сделать за семь дней, чтобы заслужить Царствие Небесное? На соборе со мной говорил явно не ангел. Он кашлял и притворялся мной. Он говорил, что он – моя совесть. Ангелы не кашляют. Они не притворяются. Но откуда он знал о том, что пение моей матери было лучше пения священника? Или мне это почудилось?

Когда весь мир охвачен кошмаром, почему бы и мне не столкнуться с собственным ужасом?

Семь дней…

Я представил, как спускаюсь с холма к Мортону, вижу город, старую церковь и рыночную площадь, за которой начинается великая пустошь, Дартмур. На северо-западе я видел холмы Баттердона и земляные укрепления старой крепости над Крэнбруком. Рядом с крепостью и находилась мельница, где выросли мы с Саймоном и Уильямом. Теперь там живет Саймон со своими детьми. К югу от города находился Реймент, где ожидали меня за повседневными заботами Кэтрин и наши сыновья, Уильям, Джон и Джеймс. Сейчас Кэтрин и Мэри из Сторриджа, наверное, убираются в доме или занимаются стиркой на Рейбруке. Уильям уже достаточно большой, чтобы помогать взрослым. Он может отвезти зерно из амбара на мельницу, а потом отправиться с мукой к пекарю. А Джон и Джеймс наверняка играют прямо на улице, раскалывая ледок на лужах камешками.

Что хорошего я могу сделать для них – или для кого-то еще – за семь дней?

Я мог бы научить детей основам резьбы по камню. Я мог бы рассказать им об опасностях греха. Я мог бы взять в дом ребенка из бедной семьи в качестве слуги. Но будет ли это хорошо? Я могу вернуться в Эксетер и трудиться в больнице Магдалины, заботясь о прокаженных, как в старину поступали святые, чтобы показать, что они не боятся суда Господнего и не осуждают его наказания, посланного людям. Но сейчас все это неважно. Кому есть дело до прокаженных, когда в городе поселилась чума?

Что же доброго можно сделать в наши времена? Чем можно заслужить Царствие Небесное?

Я вспомнил, как в церкви нам рассказывали о святых, о мужчинах и женщинах, которые отдали жизнь за свою веру, о святых чудотворцах. Уильям был прав: я – не такой. Моя судьба в том, чтобы покинуть дом на многие недели, отправиться на строительство собора или церкви, где нужны каменщики, и целыми днями резать, ваять, придавать форму и вдыхать жизнь в обычный камень. Из камня, дарованного нам Богом, я создаю лица, руки, венцы и одеяния. Платят за это немного. Кэтрин приходится постоянно трудиться на наших четырех акрах. Говорят, что богатые далеки от Царствия Небесного, но я в это не верю. Богатые могут отказаться от своего богатства и заслужить вечное спасение. Для бедных эта дорога закрыта. Может быть, Христос и был беден, но я никогда не слышал от священников о том, что он пытался раздобыть несколько пенни или целыми днями трудился на своих четырех акрах. Человек, который трудится за мизерные деньги, не может попасть в Царствие Небесное – ведь простого уклонения от греха для этого недостаточно.

Когда мы приблизились к Дансфорду, то сразу почувствовали отвратительный запах разложения. Мы заглянули за живую изгородь и увидели на улице сани. Они стояли возле увитого плющом дерева, наполовину съехав в канаву. Два трупа остались в санях, четыре других свалились в канаву. Под водой мы увидели разинутые рты и пустые глазницы. Один из ехавших освободил лошадь от упряжи, но сам упал неподалеку. Труп лежал на боку, лицо мертвеца исказила ужасная гримаса.

Мертвые ведут мертвых…

– Господи, помилуй, – воскликнул Уильям. – Это настоящий ад!

Я прикрыл лицо, как в Эксетере. Когда мы отошли достаточно далеко, я скинул капюшон.

– В каждом городе и каждой деревне… И конца этому нет…

Дансфорд был пуст. Казалось, город замерз: южнее церкви я видел маленькие, крытые соломой домики – глинобитные или каменные. Вдали виднелись густо поросшие лесом холмы. Отсюда начинался долгий подъем к великой пустоши.

Мы вброд перешли реку Тейн. После дождей вода доходила нам почти до бедер, а течение было довольно быстрым. Осенние листья и сучки задерживались на отмелях. Я поднял свою суму повыше – ведь в ней лежала книга. Если сума промокнет, пергаментные страницы погибнут, Я решил пожертвовать книгу церкви в Мортоне в память о Лазаре.

Когда я первым ступил на берег, ноги мои буквально подкашивались. Мы зашагали дальше, в лес, но от усталости я еле брел. Примерно через милю я окончательно лишился сил и остановился, обливаясь потом. Уильяму приходилось еще тяжелее. Да, он был крупнее меня, но не привык ходить пешком – обычно он ездил в повозке или верхом. Я дождался, пока он меня догонит, и хлопнул его по спине.

– Мы справились, брат.

– Я позабыл, какой крутой здесь подъем, – отозвался Уильям. – Нам нужно добраться до Клиффорда.

Мы двинулись дальше. Лес преимущественно состоял из ольхи, ясеня, ивы и буков. Кое-где сохранились искривленные дубы, напоминавшие горбатых ведьм из давних времен. Люди безжалостно обкромсали ивы – прутья годились для постройки домов и возведения изгородей. Ольху и ясени тоже обрезали – ветки шли на кровлю и древесный уголь. Примерно в миле от реки я снова остановился. Несмотря на холод, я сильно вспотел. На вершинах холмов, в тени больших камней лежал снег. Я посмотрел на солнце – грело оно слабо, но солнечные лучи поднимали настроение. Прошло около трех часов с того момента, когда мы покинули Эксетер.

Он брел еще медленнее, чем раньше, еле передвигая ноги, и я остановился, чтобы подождать его. Обернувшись, я увидел, что Уильям стоит, прислонившись к дереву и утирая пот со лба. В тревоге я направился к нему и заметил, что его вырвало – желтые капли покрывали сухие листья дерева и его бороду.

– Держись подальше от меня, – прохрипел он. Лицо его побагровело. – Не подходи ко мне!

– Уильям, что с тобой?

– Я вспотел, как жирная свинья. У меня болят подмышки. И меня тошнит. Как ты думаешь, что со мной?

Мне стало ясно, что смерть нагнала нас.

– Чума поймала меня, Джон. Она уже пожирает мое тело.

Я хотел что-нибудь сказать, но не мог найти слов. Теперь я понимал, почему меня прошиб пот, почему я так ослабел. Ноги моги подкашивались не от усталости и не от голода. Отрава уже струилась по моим венам.

– Но у меня было семь дней, – пробормотал я.

– Что? – с гримасой переспросил Уильям, по-прежнему опираясь на дерево. – Что ты сказал?

– Ничего, просто я…

Я опустил глаза и увидел сухие сучья на дороге и опавшие листья. Левой рукой я ощупал правую подмышку, потом правой – левую. И я ощутил острую боль. Я похолодел от ужаса, меня затошнило. Руки мои задрожали. Я вытер пот со лба и со слезами посмотрел на Уильяма.

Брата снова вырвало. Он сплюнул и уставился на меня.

– На что ты смотришь?

– Я делал то, что казалось мне правильным…

– Будь ты проклят, Джон! Ты убил меня. Ты и твое чертово благочестие! Я ни разу в жизни не ударил тебя, хотя твои нудные проповеди выводили меня из себя. А теперь ты убил меня…

– Мне так жаль…

Уильям утер лицо.

– Мне нет дела до того, что тебе жаль. Будь ты проклят, брат! Я ненавижу твою проклятую религию – в ней нет проку. Если Господь хочет заставить человека страдать, святость ему не защита. Богу нет дела до святости.

– Я тоже чувствую это… В себе…

– Что ты чувствуешь?

– Чуму.

Уильям выпрямился и глубоко вздохнул. Пот струился по его лицу и бороде. Он встряхнул головой.

– Что это за мир…

Он пошагал вперед.

– Мне отвратительна мысль о том, что я стану таким же трупом на дороге, какие мы видели. Меньше всего мне хочется, чтобы какой-нибудь мелкий торговец прошел здесь и причислил меня к безымянным мертвецам.

Я ничего не ответил. Мы были братьями, и наше молчание порой было более важным, чем разговор.

Я думал о Кэтрин. Я вспоминал, как впервые увидел ее на рыночной площади в Мортоне. Тогда она была еще девочкой. Ее отец, Роджер из Реймента, взял ее с собой. Она была на пять лет младше меня и кувыркалась на лужайке посреди площади. Заметив, что я смотрю на нее, она спросила: «А ты умеешь кувыркаться?» – и тут же перекувырнулась еще раз. «Мне нравится твой пояс», – сказала она, и я с гордостью посмотрел на оловянную пряжку: когда-то я нашел на дороге бляху паломника и соорудил из нее пряжку. В следующее воскресенье Кэтрин улыбнулась мне, выходя из церкви. У нее была удивительная улыбка – не улыбнуться ей в ответ было просто невозможно. И с того времени мы стали немного болтать каждую неделю – на рынке или после церкви. В том же году я уехал в Эксетер учиться резьбе. Мы виделись редко, только когда я возвращался домой. Когда мать Кэтрин умерла, отец решил оставить ее дома. Многие хотели жениться на ней, даже Уолтер Парлебен, сын Джона Парлебена, одного из самых богатых людей Мортона. Но Роджер всем отказывал. Шли годы. Я трудился на строительстве собора в Эксетере, а Кэтрин пришла в город со своим родичем. Он крикнул, чтобы я спустился. Я отложил резец и спустился по лесам. Кэтрин показалась мне очень встревоженной. Она рассказала, что отец ее умер и теперь дом и четыре акра земли принадлежат ей. Но бейлиф сказал, что ей нужно выйти замуж, и если она не выберет себе мужа сама, он сделает это за нее. «Джон, пожалуйста, – взмолилась Кэтрин, – я не хочу бросать свой дом, а у тебя дома нет. Почему бы тебе не поселиться у меня?» «Почему ты выбрала меня?» – поразился я. «Потому что с тобой я счастлива», – просто ответила Кэтрин. Через две недели мы поженились в церкви Мортона.

Я больше ее не увижу. Даже если она жива, я не пойду к ней, чтобы не заразить ее и детей. Лучше мне будет отправиться на кладбище и вырыть себе могилу – только так я смогу упокоиться в освященной земле.

Мы продолжали свой путь по холму Коссик. Уильям молчал. Он смотрел на камни на вершине, словно решив упокоиться под ними. Я думал о печеных яблоках с медом, которыми часто угощала нас мама. Я вспоминал спокойное лицо спящей Кэтрин, вспоминал, как учил сыновей стричь наших овец. Я вспоминал, как варил пиво для церкви и так напробовался, что начал петь. Я вспоминал, как в молодости мы плясали на площади летними вечерами под звуки скрипки и свирели. Я вспоминал ярмарки в Мортоне, когда вся площадь была заставлена прилавками, окрестные поля пестрели яркими шатрами купцов и торговцев, а из пивных доносились музыка и громкий смех.

Все эти воспоминания скоро уйдут в прошлое.

У Коссика мы сошли с дороги и побрели по еле заметной тропинке среди камней, дрока и вереска. Я тщетно пытался справиться с дурнотой. Меня вырвало на большой куст засохшего папоротника. Ноги у меня подкосились, я весь дрожал от холода и одновременно обливался потом. Без сил я опустился на большой камень. Во рту стоял кислый вкус рвоты. Я сплюнул и увидел в слюне кровь.

Уильяма била крупная дрожь. Он сел рядом со мной.

– Как долго это продлится?

– Может быть, быстро. А может быть, несколько дней. Несколько человек в Солсбери болели три-четыре дня. Один прожил целых шесть.

– Господи Иисусе… – Уильям закрыл лицо руками и замолчал. Потом он опустил руки и долго смотрел влево, на гряду холмов. – Помнишь Кристину из Люведона?

– Помню, – кивнул я. – У нее были длинные черные волосы и добрая улыбка. И бедра у нее были славные, как у коровки.

– Она была у меня первой. Муж ее ушел на охоту на пустошь. Она заметила меня на дороге и попросила ей помочь: ей было никак не справиться с упрямым бараном. Не говоря ни слова, она повела меня через лес подальше от Люведона, а потом неожиданно остановилась, обхватила мое лицо руками и поцеловала. Меня никто никогда так не целовал. Верой клянусь, я никогда этого не забуду. А потом она толкнула меня на землю и оседлала, задрав юбки до пояса. Честно говоря, она взяла меня увереннее, чем я трахал французских девок. Как ты думаешь, это считается грехом?

– Ведь были и другие, потом… Правда? – меня скрутил приступ боли.

– Больше, чем я могу сосчитать.

– Если ты не можешь их сосчитать, значит, это грех. Ты должен был хотя бы имена их запомнить.

– Зачем мне сдались их имена?

Мы снова замолчали.

– Я завидую тебе, Джон, – неожиданно прохрипел Уильям, схватившись за живот и сморщившись от боли. – После тебя хотя бы что-то останется…

– Что?

– Твои дети. Твои скульптуры. А кто вспомнит Уильяма Берда? Священники не станут молиться обо мне. Дом мой сдадут другим людям. Ты хотя бы исчезнешь не бесследно.

– Люди будут видеть твое лицо, – ответил я.

– Нет. Я исчезну, как песок в океане.

– Они увидят тебя на соборе. Твое лицо я изобразил на алтаре в часовне святого Эдмунда.

Уильям задумался.

– Ты правда сделал это?

– Конечно. Я изобразил тебя еще в часовнях святого Андрея и святой Екатерины. И в западном клуатре, хотя там ты получился не очень похожим.

– Почему?

– Там слишком большие уши, а леса разобрали прежде, чем я смог это исправить.

– Ты – хороший брат, – сказал Уильям, хватаясь за грудь и раскачиваясь на камне. – Даже несмотря… на это… Прямо перед Рождеством…

Рождество. Я никогда больше не увижу, как озаряются радостью лица моих сыновей при виде такого обилия мяса. Я не увижу наш дом, дверь, увитую плющом, и омелу под карнизом. Я не увижу сияющей улыбки Кэтрин, когда она присматривает за нашими мальчиками.

Я посмотрел на пустошь.

– Как далеко отсюда до Скорхилла?

– Что?

– До того каменного круга на пустоши, куда мы бегали как-то с Джоном Парлебеном, Уильямом Кеной и другими жестянщиками. Далеко это отсюда?

– Миль восемь-девять… А что?

– Мне нужно туда…Чтобы спасти мою душу…

– Что?! Ты с ума сошел!

– Нет, я… Мне нужно туда.

Уильяма снова вырвало.

– У тебя есть кошель того ребенка. Пожертвуй деньги церкви, и священники будут молиться за тебя.

– Это не мои деньги, чтобы жертвовать их. Ведь бедный ребенок погиб в огне.

– Зачем тебе в Скорхилл?

– Прошлой ночью я слышал голос… На соборе…

– Голос?

– Да.

– Ты сошел с ума.

– Может быть. Но голос велел мне идти в Скорхилл, чтобы спасти свою душу. Было бы безумием притворяться, что я этого не слышал. Подумай: Иисус ушел в пустыню, которая наверняка была такой же, как наша пустошь. Отцы Церкви тоже уходили в пустыню – они строили там первые монастыри. В пророчествах Исайи говорилось о том, что посланец Господа был голосом, вещающим в пустыне. А Иоанн Креститель крестил кающихся не в церкви, но в пустыне, в чистых водах Творения. Пустыня – это истинное творение Господа, чистое и незамутненное.

Уильям опустил глаза.

– Ты был счастливым человеком при жизни. Я все отдал бы, чтобы иметь такую жену, как Кэтрин. Но сейчас мы одинаковы – нас рвет, мы плюемся, нас трясет… А ты еще и последний ум потерял…

– Как человек может потерять свой ум? Если это его ум, он не может его потерять.

– Бред сивой кобылы! Тебе кажется, что крики в пустыни – это признак здравого рассудка? Нет, братец. Это означает лишь то, что никому твои стенания не нужны.

Я посмотрел на небо, затянутое тяжелыми тучами.

– Я пойду туда.

– Ради всего святого, Джон, зачем?

– Тот голос знал обо мне, о нашем детстве такое, что известно только мне. Он знал все про тот день, когда я сказал священнику, что наша мать поет лучше его. Он знал, что произошло со мной вчера. Если я доберусь до Скорхилла, может быть, он заговорит со мной снова…

– И чей же это был голос? Ангела?

– Не знаю. Голос был похож на мой. Но откуда нам знать, каков на самом деле голос с неба?

– Вряд ли голос с неба был бы похож на твой. Ты уверен, что с тобой говорил не дьявол?

– А как я мог понять разницу? У голоса не было рогов и копыт…

Лица наши застыли от ледяного ветра. Я отвернулся, и меня снова вырвало. В желудке ничего не осталось, только желчь. Я видел, как темная слизь тянется к земле с моих губ. Вчера я говорил, что мы останемся братьями до конца времен, наивно полагая, что время – наша вотчина. Но сейчас мы уже умирали.

– Может быть, до Скорхилла всего семь миль, – неожиданно сказал Уильям.

– Ты пойдешь со мной?

Он пожал плечами.

– Ты не считаешь это безумием?

– Не дури, Джон. Конечно, это безумие – слушаться воображаемого голоса. Но еще большим безумием будет отпустить тебя одного. Или вернуться к твоим жене и детям. Ты не можешь вернуться домой.

Я посмотрел на Уильяма. Он был прав. Кто сообщит о моей кончине Кэтрин? Уильям тоже болен. И рядом с нами никого нет.

Мир неожиданно опустел…

Зима пришла в третий раз…

Путь к Скорхиллу стал тяжким испытанием. Нас мучила боль, все расплывалось перед глазами. Чувства изменяли нам, а ноги слабели. Мы могли думать только о том, что мы умираем. Эта мысль мучила нас сильнее физической боли. Она, словно острый нож, терзала нашу плоть. Уильям больше не был торговцем шерстью. Никогда больше он не поедет на ярмарку в повозке, набитой шерстью. Никого он не хлопнет по спине и ни с кем не выпьет доброго эля. Никогда ему не перекинуться парой шуточек с людьми, собравшимися на рыночной площади. То, что я был резчиком, теперь не имело никакого значения. Это лишь напоминало о чем-то, что было когда-то…

В Истон-Кросс я посмотрел на вершину холма. Где-то вдали лежал Крэнбрук. Детьми мы с братьями часто гуляли здесь в лесу. Мы вырезали себе палки и атаковали или защищали укрепления старой крепости. В тот день, когда сотник объявил нам с Уильямом, что мы отправимся воевать во Францию, мы отправились сюда, чтобы найти крепкие палки, которые помогут нам в пути. Тогда я думал, что это очень благородно – сражаться за короля Эдуарда и за Англию: ведь я же буду сражаться за эти леса и холмы, за свою родину. Но кто сейчас мой враг? С кем я буду бороться?

Враг живет внутри меня, в моей собственной крови…

Я опустил суму на камень, дрожа и обливаясь потом. Я медленно снял плащ, тунику и пояс. Оставшись в одной рубашке, я достал нож.

– Что ты делаешь? – воскликнул Уильям.

– Кровопускание…

Я закатал левый рукав, поднял руку и почувствовал запах застарелого пота. Запах был отвратителен. Но под мышкой я не увидел того же огромного черного нарыва, как на шее мертвеца в Хонитоне. Мой нарыв был желтоватым, его окружали черные пятна и налитые кровью припухлости – словно на мне вырос чудовищный гриб. Я ненавидел его, но не решался срезать. Это лишь симптом… Я закатал правый рукав и, держа нож в левой руке, нацелился на внутреннюю сторону предплечья. Место найти было несложно: когда-то мне уже пускали кровь. Боль была острой и леденящей, но она казалась здоровой. Из меня вытекала не кровь, но болезнь. Я поразил врага в самое сердце. Мне сразу стало легче. Спустив кровь, я поднял руку и закрутил рукав, чтобы остановить кровотечение. В изнеможении я откинулся на камень.

– Тебе следовало стать хирургом, – сказал Уильям.

– Резать камень проще…

Я поднялся. Голова у меня закружилась, и меня снова вырвало, но желудок был совершенно пуст. Я поднял свою тунику и неуклюже принялся натягивать ее через голову. После нескольких попыток мне это удалось. Я застегнул пояс и накинул плащ – он показался мне очень тяжелым.

– Надо идти, – сказал я, поднимаясь на ноги и глядя в темнеющее небо.

– Пусти кровь и мне тоже, – приказал Уильям.

Какое-то время мы молчали. Тишину нарушало только вечернее пение птиц. Я видел кровавые пятна на шее и щеках Уильяма, не закрытых бородой. Я покачал головой.

– Я никогда не пускал никому кровь. Только себе. Я знаю, где это можно сделать…

– Джон, то, что случилось вчера, уже случилось. Время вспять не обратить. Но я все же верю в тебя. Тебя ведет Бог. Сделай же для меня то же, что сделал для себя.

– Я не знаю…

– Что может случиться?

Уильям скинул свой плащ и с большим трудом стянул через голову тунику. Увидев, как он закатывает рукав рубашки, я задрожал. Уильям протянул мне руку.

– Я не вижу места…

– Ради Христа, Джон, режь, где захочешь.

Я надрезал кожу. Кровь брызнула и потекла по руке.

– Пусть течет, – сказал я, утирая холодный пот со лба. Когда вытекло достаточно, я поднял его руку. – Держи ее так. Наклонись вперед, пусть чистая кровь прильет к голове.

Уильям подчинился. Он тяжело дышал.

– Мне кажется, что вся жизнь проходит перед глазами, – сказал он.

– Расскажи, когда ты был счастливее всего…

– Когда в первый раз был с Кристиной из Люведона.

– В первый?

– Ее муж часто охотился.

Когда Уильям пришел в себя, мы пошли дальше, медленно пробираясь между деревьями. Хотя деревья уже давно облетели, под их кронами стало гораздо темнее. Мы двигались медленно, спотыкаясь о толстые корни. Я подвернул правую щиколотку. Я часто наступал в лужи и чувствовал, как холодная вода заливает ноги. Сквозь просвет в тучах выглянула луна, и переплетенные голые ветви стали серебряными. Казалось, что мы идем по остову гигантского корабля.