Текст книги "Левый берег Стикса"

Часть вторая

День казался бесконечным. Диана чувствовала себя постаревшей на добрый десяток лет.

Солнце падало за лес, еще отсверкивая на речной глади, но свет его уже стал нежно-золотистым, и в нем появились первые красноватые блики. Ветер перед закатом словно умирал – у него не было сил тревожить тяжелые кроны сосен, и он трогал ветви совсем тихо, лишь шевеля длинные, плотные на ощупь иглы.

Чуть дальше, в чаще, темнота уже успела упасть на землю, покрытую толстым слоем осыпавшейся хвои. Лучи солнца сюда не проникали, запах подопрелых сосновых игл стелился над самой почвой, пряный и тяжелый. Это был первобытный лес, сохраненный военными как заповедник. Двести тысяч гектаров чащи, болот, озер, лесных речушек, буйных кустарников отводились для охоты генералитета, для его вельможных забав были выстроены охотничий домик и несколько легких коттеджей.

В этих местах было несчетное множество кабанов, оленей, лисиц и прочей живности, озера полны жирными ленивыми карасями, а осенью хвойный ковер приподнимали крепкие, яркие головки грибов. Удивительней всего, что в лесных озерах, тихих и мрачных, прижился лотос, настоящий лотос – и в июле-августе озера Княгиня, Три Собаки и Кабанье укрывались потрясающим воображение розово-перламутровым ковром.

В лес было страшно заходить и зимой, и летом – так величествен, могуч и дик он был. А по ночам он казался особо таинственным и злым, и пах, как зверь в засаде, – мускусом, страхом и свежим острым запахом опасности.

Лукьяненко и компания, как она и предполагала, расположились внизу. Один из охранников хозяйничал на кухне: звенела посуда, посвистывал на плите чайник. Они явно осваивались, но говорили по-прежнему мало, обменивались одиночными репликами, короткими фразами – ну точно киногерои. В общем, следили за имиджем и старались не выходить из образа.

Диана не могла не отметить определенного рода наигрыш в их поведении, но уже не иронизировала внутренне по этому поводу. Они исполняли роль «крутых парней», а значит, были ими. Желания проверить, действительно ли они вжились в роль, у Дианы не возникало, а при виде Лукьяненко она испытывала теперь такие приступы омерзения, что даже страх не шел с ними ни в какое сравнение.

Она воспользовалась тем, что Марик прилип к телевизору, а Дашка вытащила из шкафа домик Барби, и занялась уборкой. А на самом деле – подбором вещей, которые могли бы понадобиться ей ночью.

Бейсбольные биты – большая и маленькая – стояли в стенном шкафу среди одежды и игрушек Марка. Маленькую, легкую, Диана оставила на месте, а большую перенесла в стенной шкаф спальни, поставив ее за дверцы. Среди игрушек на полу Диана нашла мощный, тонкий, как палочка, фонарик «Филипс» и упаковку батареек.

В Костиной тумбочке лежали две зажигалки и запечатанная пачка сигарет, швейцарский армейский нож с немыслимым количеством лезвий и приспособлений, несколько блокнотов, ручки и упаковка «Алко-Зельцера». В Дианину черную ветровку перекочевали свежезаправленная «Зиппо», пачка сигарет, нож, фонарик и, после короткого раздумья, Дашкина скакалка.

Нож «Самурай» с длинным тонким лезвием, похожий на кинжал, Диана незаметно принесла с кухни еще днем и расположила на верхней части лутки дверей спальни, на небольшой полочке, образованной наличниками.

Балконная дверь из спальни на веранду открывалась легко, без скрипа – замки и петли были под бронзу или бронзовые, с хорошими подшипниками, не чета хлипким отечественным, и Диана мысленно поблагодарила бывшего хозяина дома за его стремление жить «по-богатому».

Закрыв за собой двери спальни, Диана примерилась к бите – тяжелая палка со свистом вспарывала воздух и была грозным оружием даже в ее слабых руках. Если обмотать ее полотенцем, свиста не будет и удар будет не слышен. При этой мысли Диана сглотнула подступившую тошноту и поставила биту обратно в шкаф.

В конце концов, она может и не убить его, а только ранить, оглушить, покалечить. Вон какие они – крепкие. И вообще, пока об этом лучше не задумываться. Если она оглушит часового, то можно будет забрать пистолет. Штуку для нее малопонятную, только в кино виденную. Она плохо понимала разницу между револьверами и пистолетами и один раз в жизни стреляла из мелкокалиберного ружья. Если к ней в руки и попадет пистолет, то толку от него будет мало. В кино так лихо передергивают затворы – это она себе представляла. Надо потянуть за пистолет сверху, он щелкнет, и тогда надо жать на курок. Или нет, там надо еще что-то нажать или повернуть, какая-то кнопка, чтобы пистолет не выстрелил случайно. А где эта кнопка? Придется искать. Попасть она не попадет, а вот шума будет много. Хоть страху на них нагонит. М-да… Она не Джеймс Бонд, к сожалению.

Покончив с уборкой, Диана спустилась вниз и прошла в кухню, стараясь не смотреть на Лукьяненко и его головорезов.

Двое смотрели телевизор, Лелек занял пост в прихожей, а сам шеф читал книгу, которую достал из книжного шкафа. Мирный семейный вечер у камелька. Диана на скорую руку приготовила детям омлет, разлила по чашкам томатный сок, нарезала молочной колбасы. На десерт из холодильника достала по тетрапаковской упаковке вишневого сока и печенье.

Ей самой есть вовсе не хотелось, более того, сама мысль о еде вызывала тошноту, и желудок судорожно сжимался. Может быть, от дневного удара в живот. А может быть, от волнения, точно она не знала.

Несколько раз звонил телефон, но Лукьяненко трубку не поднимал, и звонки умолкали.

Один из охранников включил на щите внешнее освещение, и вокруг дома, на подъездной дорожке и на лужайке зажглись круглые шары фонарей, очертив границу непроглядной лесной темени мягким желтовато-белым светом.

Дети поели, и Диана снесла посуду вниз в кухню, навела порядок. Сделала бутерброды, чай и без слов отнесла их в гостиную. Лукьяненко проводил ее насмешливым, одобрительным взглядом, и у Дианы внутри все задрожало от бешенства. Дети возились с игрушками, на экране включенного телевизора разыгрывалось очередное воскресное шоу.

Диана посидела на диване, бездумно глядя на экран, достала из сумочки ключи от «Астры», переложила их в нагрудный карман ветровки и снова уселась перед телевизором, подобрав ноги.

Главное – не забыть дать Дашке перед сном таблетку транквилизатора. Укладывая сына, тихонько с ним поговорить. Он смелый мальчик, он все поймет и сделает, как надо. На секунду у Дианы мелькнула мысль бежать с детьми до плотины, но она тут же отмела ее в сторону.

Дети пойдут одни, она даст им время удалиться на нужное расстояние и поднимет шум, уводя погоню за собой. Пока они будут ловить ее, Даша и Марик будут уже далеко, Лукьяненко и в голову не придет, что десятилетний мальчик и четырехлетняя кроха ночью переплыли реку и в кромешной мгле бредут по лесу, к плотине. Вначале они будут ловить ее, потом, если поймают, искать детей на этом берегу – это будет трудно ночью, а утром – уже поздно. Надо, чтобы Марик взял с собой арбалет, на всякий случай, если эта четверка окажется сообразительней, чем она предполагает.

Диана опять спустилась вниз и попросила у Лукьяненко разрешения спуститься в подвальное помещение, к холодильнику.

Он кивнул, но один из охранников пошел с ней и сверлил взглядом спину, пока она доставала продукты. Зайдя в кладовку, где они хранили старые коробки от игр и аппаратуры, она сразу же нашла коробку от арбалета. Три коротких тяжелых стрелы лежали в ней, и Диана благословила Костину педантичность и любовь к порядку. Она положила стрелы на дно небольшой коробки, закрыла сверху двумя упаковками йогуртов и другой снедью, а потом под бдительным оком зомби поднялась в кухню.

Разложив все по полкам в холодильнике, она, пользуясь безнадзорностью, прикрепила стрелы пластырем на голень под джинсами и поднялась наверх. В спальне Диана отыскала кусок целлофана и, замотав в него «Филипс» со свежими батарейками, запечатала пакет пластырем, прихваченным на кухне. Теперь в фонарик вода не попадет, и Марк сможет им пользоваться на ночной тропинке.

Самое сложное – переправить детей на ту сторону реки. Дашка будет заторможена или вообще будет спать, а он должен проплыть почти тридцать метров. Большой риск. «Значит, поплыву и я, – решила Диана, – правда, пловец из меня, как из топора, я и днем через эту речку переплывать боюсь, но как-нибудь доберемся. Эврика!»

Диана бросилась к шкафу и достала с верхней полки, из самого угла, маленький круг для плавания и детский надувной жилетик. Дашка училась в нем плавать на море в прошлом году и несколько раз купалась здесь. Как хорошо, что она вспомнила об этом. Они доплывут, буксируя девочку и пакет с одеждой. Потом Диана вернется обратно, оденется и, выждав время, угонит собственную машину с как можно большим шумом. Отличная мысль – порезать им шины! Может быть, она улизнет, если удача будет на ее стороне. Но только если удача будет на ее стороне.

И Костя, и Диана понимали, что быть молодыми, здоровыми и бедными лучше, чем старыми, больными и богатыми. Но понимание этой сложной жизненной сентенции не закрывало дыры в семейном бюджете. Если бы не Костина специфическая работа, им было бы совсем тяжело.

Диана дипломировалась с небольшим животиком, который тщательно скрывала. Она плохо переносила первые месяцы беременности и, по общему мнению, за короткий срок показала все дурное, что есть в характере, на пять лет вперед.

Ее постоянно тошнило, кружилась голова, донимали запахи. Каждое утро она с ужасом искала на теле пигментные пятна и осматривала зубы. Костя относился к ней прекрасно – она принимала это разумом, но все равно настрадался он от ее вспышек в полной мере.

Она стала ревнива, хотя ее положение не мешало им заниматься любовью с небольшими предосторожностями, и все время терзала себя мыслями о том, что он может изменить ей теперь, когда она стала некрасивой и толстой.

– Ди! Ты говоришь глупости! Где, в каком месте ты толстая?! По тебе ничего не видно!

– Не видно! – она надувала губы как капризный ребенок. – Я сегодня смотрела в зеркало – у меня огромный живот.

– Ди, ты полчаса как беременна. Живот будет виден на четвертом месяце и то чуть-чуть…

– Просто ты не хочешь видеть! Ты вообще меня не замечаешь!

– Диана! Я тебя прошу, будь умницей. Я от тебя не отхожу. Ну хочешь, идем, пройдемся… Прекрасная погода, тепло…

– Ну и иди, если хочешь. Так и норовишь убежать.

– Диана, я же зову тебя прогуляться. Я сам не хочу…

– Видишь, ты не хочешь со мной гулять. Меня тошнит, я скоро буду уродиной…

На ее глазах выступали слезы. К Костиной чести, он ни разу не позволил себе сорваться, хотя Диана могла вывести и святого.

– Терпите, Костя, – говорила теща, когда они заходили в гости. – Я вижу, что вам сейчас нелегко, но это у нас наследственное. Я была еще хуже, падала в обмороки, третировала мужа, рыдала и так, простите, ела, чтобы не сказать, жрала, что мне не успевали шить платья. При этом меня еще и тошнило, так что был полный букет. До самого последнего дня, заметьте. Желаю вам лучшего, дети. Говорят, самые тяжелые – первые три месяца.

Теща словно в воду смотрела. На четвертый месяц Диана стала спокойной, перестала жаловаться на тошноту, похорошела, и в семье стало спокойно.

Косте нравился ее маленький выпуклый животик, и он часто, когда она спала, легонько трогал его, словно стараясь проникнуть сквозь тонкую розовую кожу и увидеть того, кто там рос.

Они решили не проходить обследование на УЗИ – кто родится, тот родится, но оба были уверены, что будет мальчик. На седьмом месяце, когда Диана уже с гордостью носила перед собой острый, словно пристегнутый живот, они уже знали наверняка, что родится сын.

Хотя до родов было еще далеко, в семье царила атмосфера ожидания. Неизвестный малыш, сидящий в Диане, был непоседой и крутился, особенно вечером и ночью, как юла, награждая будущую маму пинками. Иногда он пинал и Костю (у них с Дианой вошло в привычку спать, тесно обнимая друг друга), и неродившийся пока еще член семьи бил твердой пяткой в папину спину.

В ноябре освободилось место первого в горкоме комсомола, и Костя, о котором сразу вспомнили, с удовольствием оставил райком КПСС и его идолоподобную хозяйку.

Его приход на комсомольскую работу совпал со странными событиями, разворачивающимися в стране.

Уже несколько лет, с момента прихода к власти Горбачева, государственный корабль начал делать странные маневры по курсу следования. Привыкшие к четким указаниям сверху местные бонзы пребывали в растерянности. Зуда реформаторов они не испытывали за всю свою счастливую жизнь, да и двадцатилетнее правление вельможного земляка действовало расслабляюще.

В Москве провозглашались новые лозунги, комментаторы на экране захлебывались слюной от энтузиазма, рассказывая о новых факторах успешного строительства светлого социалистического будущего – перестройке и ускорении. Костя, питавший вполне понятное недоверие к высокопоставленным реформаторам, воспринимал события с иронией. Они говорили об этом еще до рождения Марка, в то время, когда Диана ходила беременная и имела много времени для того, чтобы ближе познакомиться с истоками мировоззрения собственного мужа.

– Пессимист – это хорошо информированный оптимист, – говорил он, просматривая газеты за ужином (от этой привычки Диана его избавить не сумела). – Я, Ди, очень хорошо информирован. Больше, чем хотелось бы.

Диана была уже знакома с содержанием сейфа, стоящего в пустой комнате, и прочла почти все. Но, наверное, ее женское восприятие было иным, чем у Веры Засулич. Поэтому, ужаснувшись, она осталась такой же безразличной к политике, какой и была всю свою предыдущую жизнь. Костя удивился ее реакции, но огорчен не был.

– Это к лучшему, – сказал он. – Двое раненых в одной семье – это уже перебор.

– Ты уж прости, милый, но я всегда знала, что плетью обуха не перешибешь.

– Народная мудрость.

– Да, народная мудрость. Сейчас ты скажешь, что народ имеет то правительство, которое заслуживает.

– Ах ты, маленькая хитрая девчонка! Она подошла сзади и обняла его за плечи.

– Костик, ты у меня мудрый, ты у меня хороший, ты мне нравишься такой, как есть.

– Намек понял. Ты тоже мне нравишься такая, как есть. Это хорошо?

– Это очень хорошо. Давай думать, что мы на необитаемом острове.

– Ди! Этот остров обитаем!

– Ну и бог с ними со всеми, – она осторожно прижалась к его щеке щекой. – У меня есть ты, и этого мне хватает.

– Я куплю тебе стопку женских романов…

– Купи, милый…

– Штук десять…

– Очень хорошо.

– Ты можешь вывихнуть себе челюсть от зевоты…

– Беременным нужен покой.

– Договорились. В субботу…

– Что в субботу? – она добралась до уголка его губ.

– В субботу… – сказал он менее решительно.

– Мне что, ждать до субботы? Я умру с голода.

– Опомнись, беременная женщина!

– А если ты будешь очень осторожен…

– Ты так думаешь?

– И очень нежен…

– Хм.

– То зачем ты тогда говоришь о субботе?

– И действительно – зачем?

Когда они устали заниматься любовью и лежали в постели, влажные от пота, еще с неровным дыханием, все остальные проблемы казались далекими, как экватор. И тогда Диана впервые поняла, что любовь – не только великая радость, но и убежище, которое люди дают друг другу. И, может быть, это самое надежное на свете убежище – тот необитаемый остров, о котором они говорили.

У Кости не было друзей в обычном понимании этого слова. У Дианы не было подруг. Но приятелей и приятельниц у них было превеликое множество. Диана, правда, по телефону общалась с некоторыми из своих соучениц. В гости приходила Оля Кияшко и все время поддевала Костю в свойственной ей фривольной манере.

Диана подозревала, что Кияшко вполне могла положить глаз и на ее мужа, просто так, из любопытства, но Оля была сдержанна как никогда и дальше невинных издевок не заходила. Себя она считала крестной матерью их брака и, в общем-то, была недалека от истины.

О своей личной жизни она отзывалась с иронией – последнее ее увлечение было усатым черноглазым грузином с анекдотическим именем Гиви и проживало в Тбилиси. О своей работе Гиви ничего Кияшко не говорил, но почти каждые выходные прилетал за ней и увозил ее то в Ялту, то в Сочи.

Диана, которая первое лето за много лет никуда не ездила, поинтересовалась:

– Ну и как там Сочи? – В ответ на что Оля махнула рукой.

– Как в анекдоте: «А что, тут и море есть?» У него темперамент, как у африканца. Он меня на руках носит – от постели к постели. Говорит, что у него в Тбилиси дом, а женщины нет. Замуж зовет.

– А ты?

– Что я? Он мужик, конечно, ничего. Я его пыталась насмерть затрахать – чуть наоборот не получилось. И ласковый. Но замуж за него я не выйду.

– Почему?

– Потому что не люблю.

– Ты ему об этом говорила?

– Да, говорила дураку. А он: «Гиви нельзя не любить!» Привез перстень – обручиться хотел. Я не взяла – он плакать. На усах слезы… Анекдот!

– Стерва ты, Кияшко! Он к тебе со всем сердцем…

– У него сердце в штанах! – отрезала прямая, как портновский метр, Кияшко. – Мне свобода дороже. Он меня в своем Тбилиси запрет в клетку. У них там и из дому одна не выйдешь.

– Между прочим, – вмешался Костя из кухни, – Тбилиси – очень даже европейский город.

– А ты не подслушивай бабий треп, – возмутилась Кияшко. – Тебе рано еще такие вещи слушать. Охмурил свою королеву, а меня – в Тбилиси. Ты лучше меня со своим замом познакомь.

– Так он женат.

– И лысый, – добавила Диана. – И противный, как теплое пиво.

– Класс, – восхитилась Оля. – Ты где таких подбираешь, Краснов? У вас где-то склад?

– Мы их культивируем, – отозвался Костя. – Чтобы красавицы вроде тебя не отрывали их от общественно важной работы.

Кияшко фыркнула.

– Ничего достойного в этом городишке. Брошу все – и в Тбилиси.

Они еще потрепались, похохмили, вспоминая прошлое, Диана выслушала все последние новости в юморном, чисто кияшкинском варианте. После чаепития Ольга ушла, оставив после себя крепкий аромат духов.

– Мне ее жаль, – сказала Диана. – Никого у нее нет. Она одна. Гиви этот из анекдота.

Костя улыбнулся.

– Она, Ди, по-своему очень счастливый человек, и жалеть ее не надо. Она кошка, которая гуляет сама по себе. Веселая, умная и гордящаяся своей независимостью.

– Глупый, на кой черт ей ее независимость? Все мы независимые – до тех пор, пока никого не любим. Ты вот у меня был независимым, и я была. Ты что, жалеешь, что мы зависим друг от друга?

– Ди, люди разные…

– В чем-то все одинаковы, Костик. Все хотят счастья, покоя и любви.

– Принято. Но они по-разному понимают счастье, покой и любовь. Так что нос не задирай! Ты своей логикой меня не задавишь! Ты у меня мудрая старая змея, но и муж у тебя тоже – старый мудрый змей.

– Очень старый.

– Молчи уж, детеныш.

– И очень мудрый. Как чукча: «Умный-умный, а дурак». Ты что думаешь, она не хочет иметь любимого мужа, детей, дом?..

– Не уверен, Ди. Она никому не верит, кроме себя. В общем-то, и так жить можно. У меня, например, получалось. Но это грустно. И его мне тоже жаль.

– Ты об этом Гиви?

– Да, детеныш! Я знаю многих грузин. Они очень мужественные и сильные люди. Если грузин плачет, то он очень сильно огорчен. Даже не огорчен – у него большое горе. Думаю, что наша подруга Кияшко для него очень много значит. И мне он вовсе не показался смешным по ее рассказам. Мне его слезы даже симпатичны.

– Но она его не любит… Костя хитро блеснул глазами.

– А ты не думаешь, что она приходила советоваться.

– Мне это, если честно, в голову не приходило… – сказала Диана задумчиво.

– И посмотреть, как живешь ты. Ты ведь, по ее мнению, теперь тоже женщина несвободная.

– Глупости!

– Естественно, глупости! Глупее не бывает. Но Кияшко любит все пощупать, рассмотреть. Ей советы вроде бы как и не нужны. В жизни не спросит. Только мы с тобой ей этот совет уже дали.

– Быть того не может!

– Может, Ди. У тебя подруги такие же хитрые, как ты. Увидишь, что будет. Ты что делала, когда со мной познакомилась?

– Пила шампанское и танцевала.

– Это я и сам видел. Но я не об этом… Ты видела во мне врага, но я тебе нравился?

– Еще чего!

– Отшлепаю.

– С удовольствием. Прямо здесь?

– Ты прятала свои положительные эмоции под враждебностью, а она – под бравадой…

– Ты самоуверенный тип, Краснов.

– Конечно, именно поэтому мы муж и жена. Спорим, что эта история с продолжением?

– И спорить не буду. Ты почему-то всегда выигрываешь. Это нечестно!

– Это потому, что я старый мудрый змей.

Через месяц вечером в двери позвонили, и румяная Кияшко возникла на пороге с бутылкой шампанского. За ее спиной маячил высокий худой молодой человек – с буденновскими усами и великолепными черными сверкающими глазами. От него так и веяло теплом и общительностью.

– Это Гиви, – представила его Кияшко. – Мы к вам, ребята, познакомиться и попрощаться.

Гиви протянул Диане огромный букет.

– Не попрощаться, Оленька, – заявил Гиви густым тенором, заполнившим всю прихожую. Он говорил по-русски совершенно без акцента. – Только познакомиться! С хорошими людьми не прощаются! Гиви! – он протянул руку Косте. – Гиви Водачкория.

Пока мужчины беседовали в комнате, Оля с Дианой на скорую руку мастерили ужин. Кияшко была взволнованна и цвела, как пион.

– Ну, мать, все, отгуляла… Не могу больше. Я его два раза выгоняла, не уходит.

Диана улыбнулась как можно незаметнее.

– Значит – уступила.

– Он меня взял, как Суворов – Альпы.

– Суворов Альпы не брал. Он их переходил. Он брал Измаил.

– Какая разница, мать! Значит, как Измаил. Завтра в Тбилиси. На свадьбу не зову, с твоим пузом не полетаешь, но летом чтобы была обязательно.

– Ты давай, сначала замуж выйди.

– Если я за него не выйду, он меня зарежет!

– Врешь, подруга. Сама аж пищишь от счастья, но врешь.

– Вру, – призналась Кияшко. – Я так подумала-подумала и решила: на хера мне эта независимость?

Они рассмеялись. Уже не только как подруги, но и как сообщницы.

– Детей нарожаю, – сказала Оля. – Он хочет троих. Кстати, он по профессии – юрист. А юрист в Грузии – очень уважаемый человек. И судя по тому, сколько он зарабатывает, – он хороший юрист.

– Какая разница, – Диана внимательно посмотрела на подругу, – пусть он хоть отары пасет. Я тебя, дурища чертова, ни разу такой не видела. У тебя счастье из ушей лезет. Гиви из анекдота… Сама ты из анекдота. Хватай тарелки и пошли в комнату, мужчины заждались.

Они выпили весь коньяк в доме и съели все, что было в холодильнике. Диана, правда, не пила, но тоже была весела и радостна. Водачкория оказался прекрасным рассказчиком, веселым интеллигентным парнем, а пел так, что заслушаешься. Кияшко смотрела на него влюбленными глупыми глазами, и Диана не могла поверить в это превращение. Куда делись кияшкины грубоватая речь и ехидство? Милая, образованная девушка. Сама невинность. Костя уловил удивление Дианы и хитро подмигнул.

В прихожей они долго целовались и обнимались. Подвыпившие мужчины хлопали друг друга по плечам. Гиви своим громогласным голосом приглашал их в гости летом, а Кияшко щебетала, как канарейка. Диана, целуя Гиви в гладко выбритую щеку, шепнула ему на ухо, так, чтобы Оля не слышала.

– Береги ее.

И услышала ответный шепот, причем совершенно трезвый, будто бы и не было выпито ничего.

– Не волнуйся. Спасибо вам.

«Ну шельмец, – подумала Диана. – Обо всем догадался ведь».

Она расцеловала подругу. Дверь закрылась.

И внезапно стало тихо. Только лязгал старый лифт, увозя будущую чету Водачкория вниз, в аэропорт, в Тбилиси – далекий и солнечный город.

Они с Костей остались вдвоем.

– Что я тебе говорил?

– Ты старый змей.

– Я мудрый. И именно я скормил яблоко твоей прапра-прабабушке.

Он обнял ее.

– А теперь пошли спать. Тебе уже час положено быть в постели, гулена.

– А убирать весь этот раскардаш?

– В постель. Я сам уберу.

– Тебе понравился Гиви?

– Мне симпатичны мужчины, способные настоять на своем. И способные плакать от неразделенной любви.

– От неразделенной? Да он хитрюга!

– Значит, мне нравятся хитрюги.

– Потому что ты сам такой!

– Да. Я тоже такой.

– Но поешь фальшиво.

– Я вижу, тебе тоже понравился Гиви.

– Я очень за нее рада.

У двери в ванную она обернулась:

– Ты знаешь, если бы он был хоть чуть-чуть другим, Оля так и осталась бы одна.

– А зачем, по-твоему, в мире существует судьба? – спросил он серьезно.

Супруги Водачкория писали им часто, звали к себе, но Красновы так и не выбрались. Они перезванивались, обменивались фотографиями в конвертах, но повидаться им было не суждено. Диана направила несколько безответных писем и получила ответ от родителей Гиви.

Ни его самого, ни Оли, ни их близнецов, Артура и Давида, не было в живых. Во время боев в столице новой независимой Грузии в окно их квартиры на проспекте Шота Руставели бросили ручную гранату. Шеварднадзе и Гамсахурдиа выясняли свои отношения, а гранату почему-то бросили именно в это окно.

Диана весь день проплакала, а Костя молчал и курил сигарету за сигаретой.

Но тогда, в 1985-м, до этого печального дня было еще так далеко. Они были молоды, счастливы и любимы. Сегодня. И кто знал, что завтра может не быть, а судьба не всегда бывает счастливой?

Костины приятели были удивительно разношерстной компанией. Наверное, потому, что круг его знакомств не ограничивался студенческой, университетской братией и сословной академической спеси он подвержен не был. Общался тесно он только с теми, с кем не был связан по работе, но не потому, что держал себя заносчиво с подчиненными, а вполне искренно полагал, что подобное положение вещей может повредить служебным отношениям.

Диана была с ним не согласна, но особо не настаивала. Ребята, работавшие в горкоме, ей в принципе нравились, но виделись они только на протокольных мероприятиях. Костя называл это «держать дистанцию».

У них в доме часто бывали: Андрюша Тоцкий – бывший капитан КВН университета, очаровательный еврейский юноша, злой и остроумный, хотя, по Дианиному мнению, больше злой, так как ни одной обычной остроты она от него не слышала.

– Добрая шутка, – говорил Андрюша, – удел сытого общества. Я так не умею. С детства чувствую себя так, будто мне кое-что зажали дверью, а теперь меня же через эту дверь выгоняют. Вот тебе бы, Костя, понравилось, чтобы тебе кое-что зажали дверью?

– Мне бы это не понравилось! – вмешивалась Диана.

– Вот! Голос народа! – радовался Тоцкий. – Хотя, прошу заметить, Диане в дверях зажать нечего!

– Тебе бы в дверях язык зажать, – добродушно огрызался Костя, – договоришься. На тебя досье, как «Капитал» толщиной. Ты остановись, пока не поздно.

На Андрея был «зуб» у главного городского идеолога – Лидии Матвеевны Равлюк, но он относился к неприятностям философски, считая их почетными и неизбежными. А Равлюк называл «главной жопой города» (надо сказать, что для удобства Лидия Матвеевна действительно должна была сидеть на двух стульях как минимум), и Костя подозревал, что ей об этой шутке Андрюши рассказали прихлебатели.

Он предупредил Тоцкого, но тот только отмахнулся.

– Нашел кого бояться!

– Ты хоть иногда задумывайся, что говоришь и где. Вышибут из универа, а тебе полгода осталось.

– Ничего. Вышибут – отращу себе большую-большую жопу и пойду в идеологи. Слушай, Костя, а тебе идеологи не нужны? У меня и фамилия подходящая, только букву «р» вставим.

Он таки дошутился. Его срезали на госэкзаменах по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму. Равлюк добралась до него через ректора и друзей по кафедре.

Тоцкий, однако, головы не опустил и, сообразив, что его валят намеренно, устроил комедию прямо на экзамене, перед комиссией.

– Меня, понимаешь, просто понесло, как Остапа, – рассказывал он потом, когда Диана и Костя отпаивали его коньяком у себя дома. – Я остановиться физически не мог. Сидят за столом эти суконные, пардон, Дианочка, хлебала с глазами дохлых котов и слушают, как я отвечаю. Причем выражение у них на мордах одинаковые. Типа «Пой, ласточка, пой». Ну я пою… Тут председательствующая склоняет так, по-ленински, свою голову набок и цедит сквозь зубы: «Вы, Тоцкий, по нашему мнению, неправильно понимаете политику партии…» А я, Костик, как ты понимаешь, к экзамену готовился и чесал как по учебнику, с цитатами и прочей, пардон, Дианочка, вашей херней. Ну я и говорю: «Простите, а откуда у вас эта информация? Из моего ответа по билету? Или, может быть, рассказывал кто?» Тут вступает Коляда, ты его знаешь…

– Да знаю, знаю…

– «Вы, Тоцкий, не умничайте, у нас уже сложилось о вас вполне определенное мнение. Вы идеологически вредный тип, и мне лично непонятно, как вы доучились до пятого курса». – «Что тут непонятного, – говорю, – учился-учился и доучился. Я, если вы помните, Иван Федорович, физик по образованию». Тут опять Калмыкова, уже злее… «Вы, Тоцкий, человек без образования пока. И имеете шанс его так и не получить». Я сделал невинные глаза и спрашиваю: «Из идеологических соображений?» Она величаво так, царственно кивает. Ну, думаю, сейчас я устрою бенефис, мать вашу, я вам запомнюсь, как кошмарный сон. «Можно, – спрашиваю, – узнать, в чем, собственно, меня обвиняют?» – «Можно, – говорит Коляда. – Вы, Тоцкий, постоянно позволяете себе идеологически опасные высказывания, в неприглядном свете выставляете уважаемых всеми людей, критикуете политику партии и правительства. Я считаю, что среди советских студентов вам не место. Вы, Тоцкий, неблагодарный человек. Страна вас вырастила, выкормила, дала вам возможность учиться, а вы о нас неуважительно отзываетесь».

Тут меня замкнуло. Копец! Планка упала – и все. «Во-первых, – говорю я, – вы мне ничего не давали. Вырастили и выкормили меня мои собственные родители – на две инженерные зарплаты. А что касается образования, то моя семья платит налоги и, как известно из курса экономики, оплачивает этими деньгами социальные программы».

Калмыкова стала слегка багроветь, а Коляда не унимается: «Ваше образование стоило государству сорок тысяч рублей…» – «А оно могло сэкономить эти деньги, – говорю, – на вашей зарплате. Я физик, а не идеологический работник».

Тут Калмыкова как заорет. Пасть открыла, красная вся, слюна летит… «Вы прежде всего советский студент!» – «А можно, – отвечаю, – без титулов. Просто студент, мне, честное слово, хватит». – «Вы ведете себя вызывающе!..» – «Не может быть, а я и не подозревал». – «Вы мыслите не по-социалистически!» – «Вы мне льстите!» – «Вы не получите диплома…» – «Вот это действительно огорчает». – «И у вас будут неприятности!» – «Они у меня уже есть».

«Вы отдаете себе отчет, – вкрадчиво так говорит Коляда, – в том, что только что заработали «волчий билет»?» – «Да оставь его, Иван, – рычит Калмыкова, – он теперь и дворником не устроится, я ему обещаю». – «Таких как вы, – говорит Коляда, – надо лечить или гнать из страны в три шеи». – «Пройденный этап, Иван Федорович, устаревшие методы. У нас теперь гласность, ускорение и перестройка». – «Ну что ж, – отвечает Коляда, – поживем – увидим. Вы свободны». – «Это я и так знаю. Разрешите зачетку?» – «А она вам больше не понадобится, Тоцкий, – заявляет Калмыкова. – Вы бы ехали в свой Израиль, там вам выдадут новую. Вам там самое место». – «Мадам, – говорю, – я счастлив, что вы антисемитка. Если бы вы были еврейкой, я бы повесился от стыда». И иду к дверям. Потом, уже на выходе, не выдержал и добавляю: «Привет от меня Лидии Матвеевне. Передайте ей, будьте так любезны, что некоторые ее черты я запомню на всю жизнь».