Текст книги "Левый берег Стикса"

– И дверью, небось, хлопнул? – спросила Диана.

– Ага. Штукатурка посыпалась.

– Дурак ты, братец, – сказал Костя. – Настоящий, круглый дурак. Они тебя затравят, как зайца.

– Послушай, Краснов, – жестко сказал Тоцкий, – рано или поздно это все равно бы случилось. Случилось сейчас. Ну и хрен с ним. Я же знаю, ты такой же верный коммунист, как я араб. Я от тебя запах соответствующий слышу. Ты умный и злой. Ты их враг. Но трус. И можешь на меня обижаться, если тебе угодно. Ты будешь молчать, а я молчать не могу. Я так устроен. Мне душно, Краснов.

– Андрей… – начала было Диана, но Костя положил ей руку на плечо, и она замолчала.

– Давай по порядку. Хорошо, ты наконец высказался. Я скажу тебе, что будет дальше. Диплома тебе не видать как своих ушей. Это раз. Два. Работу тебе в городе не получить. И в другом городе тоже, вполне возможно. Три. Могут уволить с работы твоих родителей. Четыре. Ты у комитета в черных списках и, если не успокоишься, можешь загреметь в психушку – это недалеко, только Днепр переехать. А в лучшем случае – в тюрьму. Отличный результат за пять минут удовольствия. Я, как ты говоришь, трус. Не будем трогать мои убеждения, это мое личное дело, и я никогда и ни с кем, кроме жены, их не обсуждаю. Я коммунист, номенклатурный работник. Так?

– Так, – сказал Тоцкий.

– Теперь скажи, ты помнишь, чтобы я кого-то травил по идеологическим соображениям? Я кого-то заставлял работать в комсомоле, в стройотрядах? Я устраивал вам тягомотные политучебы? Я лгал? Ты просто не понимаешь, что, поднявшись на определенный уровень, я уже не обязан постоянно доказывать свою лояльность строю, имею право на свое мнение среди вышестоящих и могу навязывать его нижестоящим. Они приходят работать в комсомол – я заставляю их работать так, как положено, и не даю делать пакости—в моем понимании. Ты уж извини, что я об этом напоминаю, но пока я работал в универе, тебя никто выгнать не мог. Ты комсомолец – значит, ты в моей епархии. И я решаю, что с тобой делать. Коммунисты у власти, хочешь ты того или нет. И чем больше в партии порядочных людей, тем тебе же, дураку, лучше.

Тоцкий молчал.

– Так, значит… – сказал он чуть погодя. – Знаешь, Костя, может, кому-нибудь и понравится твоя позиция, но это буду не я. Я бы с ними на одном гектаре срать не сел, не то что работать. Дай тебе Бог здоровья! Выручал ты нас крепко и много раз. Но время людей меняет. Скурвиться не боишься?

– Не боюсь.

– Смелый ты, Костя, парень…

– Ты ж говорил – трус.

– А это с какой кочки на проблему глянуть. Прагматизм, Краснов, штука опасная, как граната в заднице. Вдруг кто колечко дернет?

– Значит – судьба. Что теперь делать будешь?

– Пока не решил. Похожу, подумаю, дождусь, когда желчь стечет.

Диана, которой был очень неприятен спор между ними, чувствовала себя неуютно. Она принимала позицию мужа, но и позиция Тоцкого ей была понятна. Каждый из них был в чем-то прав, но решения Кости были решениями пожившего на свете человека, а Андрей вел себя как мальчишка – честный, смелый мальчишка. Его было жаль. И Диана почему-то подумала, что Костя, спокойный, уравновешенный Костя Краснов в чем-то чувствует себя обделенным и в душе завидует отчаянному кавээновскому капитану, его «сломанным тормозам», его «упавшей планке». Ведь Диана знала, что ее муж думает почти так же, как Тоцкий, – только глубже понимая причины и возможные последствия. И, пожалуй, Андрей был бы приятно поражен, узнав о Костиных взглядах на окружающее. Но у них были разные пути и разное понимание цели.

Они остались в нормальных отношениях даже после этого разговора, и Андрей был частым гостем в их доме после рождения Марика. Работать он пошел грузчиком, в гастроном, но пить не начал, круг общения не сменил, стал мускулистее и еще злее. Но ни о чем не жалел. Если Тоцкий по своей сути был экстремистом, то остальные Костины приятели скорее занимали в жизни центристскую позицию.

Шурик Дасаев, жизнерадостный работник советской торговли, поэт весов и прилавка, угловатый, нескладный и длинный, всегда приносил в дом шум и веселую неразбериху. Артур Гельфер, вдумчивый экономист-философ, рыжий, как веснушки, с красивыми зелеными глазами и пухлым женским ртом, который он скрывал под большими усами, распространял вокруг себя запах одеколона, табака и уравновешенности.

Гарка Комов, толстый, рыхлый и важный, как боров-медалист, большой ценитель искусств и изящной словесности, с вечно длинными нечесаными волосами (этакий престарелый хиппи шестидесятых), приносил с собой ворох парадоксальных суждений и невероятных новостей из потустороннего мира, в существование которого верил безоговорочно.

Самым необычным из всех был аристократ Миша Калинин, всегда безукоризненно одетый, отглаженный, старый холостяк и оголтелый бабник. Он с удовольствием брал на себя роль третейского судьи во всех застольных спорах и считал, что его мнение единственное, заслуживающее внимания. При этом он был грамотным юристом-хозяйственником, спас немало народу от тюрьмы и единственный в городе разбирался в международном и корпоративном праве, которое освоил по литературе, присланной родственником-юристом из Америки.

Вся эта компания, с женами и без жен, собиралась не реже одного раза в две недели, попивала коньяк из рюмочек величиной с наперсток и философствовала с ленцой. Сначала Диана чувствовала себя лишней – женские разговоры не задавались и быстро затухали, хотя и были приятны вначале. Но потом ей понравилась спокойная атмосфера этих вечеров, которые Костя называл «встречами в английском клубе».

Диана, правда, сделала свои выводы и видела в мужской части компании скорее мозговой центр, чем английский клуб: слишком часто разговоры уходили в профессиональную сторону, причем, несмотря на разницу в образовании, собеседники прекрасно друг друга понимали.

Впрочем, и веселиться они умели – особенно отличались Шурик и Миша. В такие минуты они молодели «и чушь прекрасную несли», все проблемы отправлялись в «бабушкин сундук», и Диана хваталась за живот, опасаясь, что от смеха малыш родится преждевременно. А когда к шутникам присоединялся Тоцкий – Диана сбегала, вытирая с глаз слезы от смеха.

Когда подошел срок, и Марк благополучно появился на свет, вся компания явилась к окнам роддома, где уже три часа на морозе подпрыгивал гордый молодой отец.

Через пять дней Костя привез их домой. В пустой прежде комнате стояли детская мебель, кроватка, в шкафу высились стопки пеленок, подгузников, распашонок, а в ванной стояла стиральная машина.

Диана была счастлива рождением сына и вся светилась от переполнявших ее чувств, хотя проблемы с кормлением возникли с первых дней. Дико болели груди, налившиеся молоком, – малыш был с ленцой и, почмокав пять минут, засыпал. Диане приходилось сцеживаться чуть ли не круглосуточно, она недосыпала и даже плакала тайком. Мысль о том, что эти хлопоты неизбежны, была слабым утешением, но пока Диана размышляла о тяжелой женской судьбе, все устроилось. Малыш оказался обжорой, и после нескольких недель мучений Диана вздохнула свободней.

Костя помогал ей как мог: стирал пеленки, подгузники, привозил домой массажистку, таскал сумки с продуктами, звонил с работы по двадцать раз в день и мчался к Диане по первому ее зову.

На четвертой неделе жизни малыш стал называться Марком Константиновичем и при звуках своего имени совершенно очаровательно улыбался беззубым ртом.

Дела у Кости на работе приняли совершенно неожиданный поворот: теперь, с милостивого разрешения власть предержащих, Костя на свой страх и риск организовывал под эгидой горкома молодежные центры, кооперативы и кафе, хозрасчетные организации. Сначала – единицы, но к концу 1986 года уже по несколько в неделю.

– Перспективная штука, Ди, – рассказывал он, приходя с работы. – Конечно, девяносто процентов из них проворуются или разорятся, но десять выживут обязательно. Как говорит наш лидер: «Процесс пошел».

Диана, имеющая о кооперативных товарах нелестное мнение, поднимала бровь и предрекала скорую кончину халтурщикам, но ей возражал рассудительный Артур Гельфер.

– Дианочка, – говорил он, развалившись в кресле в гостиной, – ты глубоко заблуждаешься в своих выводах. Вымрут не халтурщики, а как раз те, кто работает на совесть. В нашем «Зазеркалье» нужно быть наглым и удачливым халтурщиком, и то, помяни мои слова, их задавят налогами, как мух. Год, два – и кооперативы канут в Лету. Кто поумнее, сделают на этом капитал для серьезных дел, кто-то сядет, кто-то улизнет с полными карманами. Рынок этими товарами не наполнить. Экономику полумерами не спасешь – это ей как мертвому припарки, но кое-кто на самом верху станет почти Рокфеллером. Или покруче. Смотри, кому это выгодно, Дианочка. У нас вор на воре сидит и им же погоняет. Вор у нас – двигатель прогресса, в этом основное отличие социализма от капитализма как экономической системы.

– Ты ему верь, – подтверждал Костя, – он у нас новый Карл Маркс.

Гельфер дико обижался, обзывая Костю мракобесом, и клялся, что при повторном оскорблении ноги его у Красновых не будет. Классика-основоположника Артур не любил невероятно, но не за саму теорию, мало ли кто чего спьяну не напридумывает, а за ее последователей, хотя, уж если говорить честно, к ним Маркс отношения не имел никакого.

– Должна же быть какая-то ответственность перед человечеством! – кипятился он. – Атомную бомбу изобрели – переживают, водородную изобрели – каются, а он такое натворил – и никаких мук совести: выпивал и блядствовал без зазрения совести до конца своих дней!

– Зарываешься, Арт, зарываешься, – одергивал его Краснов. – На основе его учения живут самые передовые в мире страны. – Глаза у него смеялись, но говорил он с надлежащей серьезностью. – Строительство социализма и мира во всем мире – есть задача всего прогрессивного человечества. Вот смотри, у нас, в СССР, под руководством КПСС и под лозунгами ускорения, перестройки и гласности теперь строится социализм с человеческим лицом…

Диана едва сдерживала смех, но Гельфер юмора на эти темы не понимал и шел красными пятнами от возмущения.

– Ты понимаешь, что говоришь? – раздуваясь от гнева, спрашивал он. Усы его вставали дыбом, как у кавалергарда при виде чарки с водкой. – Ты, Краснов, образованный, интеллигентный человек, рассуждаешь, как мишигинер, как армейский политрук, если тебе это сравнение ближе. Из говна пирожки не лепят! Какое человеческое лицо? Ты где его видел, это лицо? В каком зверинце? Вожжи ослабили, а ты уже заржал от удовольствия…

– Я-то понимаю, что их натянуть – пять минут дела, – сказал Краснов. – А ты? Ты сейчас наговорил на десятку лет без права переписки, а три года назад и пискнуть боялся, пока я занавески не задергивал.

Артур сбавил обороты, но злился по-прежнему и поминутно отдувался, выпуская пар.

– Вот и я об этом. «Теория Маркса правильна, потому что она верна». Идиоты твердолобые. Кто не согласен – на стройки народного хозяйства, реки поворачивать, лес валить. Ты, Костик, просто удачно исполняешь роль хамелеона. Рапортуешь, а сам посмеиваешься. Мимикрия – Оскара впору давать!

– Да, я лес валить не хочу, – согласился Костя. – И тебе советую воздержаться. Лесоруб из тебя получится, как из Дианы – десантник! КГБ никто не упразднял и институт фискалов – тоже. А ты, господин Гельфер, у нас говорливый, как местечковый еврей на ярмарке. Ты лучше тоже мимикрируй и тихонько создавай свою теорию, не марксистскую.

– Завидую вам, мальчики, – сказала ехидно Диана. – Мировые проблемы решаете, теории создаете и опровергаете. Интересная у вас жизнь. Пользы, правда, от ваших споров – ноль…

– Молчи, женщина, – сказал Гельфер, – твой муж меня жизни учит. Мы с ним десять лет спорим, а он меня десять лет учит. И, заметь, мнение у нас, если присмотреться, одно, а спор получается очень увлекательный, вот что удивляет.

– Совсем не удивляет, – возразила Диана. – Так даже интересней. Мне, например… Я уже не пугаюсь и знаю, чем все кончится!

– Чем? – спросил Костя со смехом.

– А ничем. Завтра вы начнете все сначала.

– Гм, – сказал Гельфер.

– Потом придет Миша и станет вас растаскивать и доказывать, что прав он, а не вы, хотя у него то же мнение. Потом присоединится Шурик… Потом приедет Тоцкий, обсмеет всех, и на этом спор благополучно перейдет в поглощение кофе, чая и коньяка. Кто-то будет оспаривать?

– Все, все, все… – запросил пощады Артур. – Видишь, – сказал он, обращаясь к Косте. – Твоя жена – мудрая женщина. Видит суть парадокса – все думают одинаково, а делается все с точностью до наоборот.

– Не выпить ли вам чаю, мальчики, – сказала Диана. – С вареньем. А то через десять минут я вас покину. Марик в теориях не разбирается, но поесть любит.

– Учись, – сказал Костя Гельферу. – Деловой подход. Теория – теорией, а обед – обедом. Поесть любят все – и коммунисты, и капиталисты. Эх, когда-нибудь и мы с тобой побежим в одной упряжке…

– Вот еще… – Гельфер пошевелил усами. – В вашей упряжке сроду не бегал и не побегу.

– А я тебя к нам и не зову, – отозвался Костя с кухни. – Может быть, я о другой упряжке. О собственной. Тебе какое варенье, вишневое или абрикосовое?

– Абрикосовое. Я вообще после разговоров с тобой плохо реагирую на красный цвет.

Из завсегдатаев «мужского клуба» Диане ближе всех по духу был Гарик Комов – бывший инженер, а ныне член Союза писателей. Он, несомненно, был талантлив, хотя страдал раздвоением творческой личности – одна ее часть писала великолепную, жесткую, как сталь, прозу, ложившуюся в ящик стола. А вторая (и Диана была уверена, что именно эта часть удостоена членства в почетной организации) публиковала искусственную, как вставная челюсть, белиберду о всеобщем благоденствии и счастье. Впрочем, сам Гарик давал ей на прочтение только творения из первой своей части, уверяя, что от его опубликованных книг его самого тошнит на пятой странице.

Человек по природе мягкий, Комов преображался, когда писал свои тайные произведения. С машинописных страниц веяло холодом, в их глубине закипала темная, вязкая кровь, и любовь не расцветала бумажным цветком, а была земной и узнаваемой. Внутри его рукописей скрывался целый мир, без украшений и приглаживаний, заполненный людьми, которые жили, боролись, умирали, любили, рожали детей. Это была реальность, но Диана прекрасно понимала, что из ящика стола на прилавки магазинов эти книги не попадут.

Сейчас Костя радовался каждой публикации в прессе (особенно разошлись «толстые» журналы) забытых или репрессированных авторов, приходил в восторг оттого, что наконец-то напечатали его любимых Стругацких – он цитировал их целыми абзацами и даже заставил Диану прочесть «Град обреченных» в журнальном, обрезанном варианте. Но буйство журнальной демократии Гарика не касалось ни в коей мере. Одно дело – тормошить тени прошлого, это уже делалось при Хрущеве. А Комов… Комов писал о современниках. Писал без иносказаний и иногда так страшно и убедительно пророчествовал о ближайшем будущем, что Костин оптимизм, разбуженный наплывом самиздата прошлых лет, мгновенно иссякал, и он, качая головой, говорил: «М-да, Гарка… Здорово. Но черта с два ты это пропихнешь. Не рекомендую. Съедят с потрохами».

Комов согласно кивал головой, и ящик его стола закрывался на ключ, а в печать шла новая книга – «Начнем сначала», о счастливой любви в эпоху перестройки и реформах, происходящих в любимой стране.

– Ничего, ничего, – успокаивали Комова Диана и Костя, – твое время наступит.

Он вздыхал, вздымая толстый живот, поблескивал глазами-бусинками и соглашался, хотя по его лицу было видно, что он сам в наступление счастливых времен не верит. Но писать Гарик не переставал. Не мог, наверное.

С особым восторгом к Комову относился Шурик, считавший Гарку талантливей самого Льва Толстого. От таких сравнений Комов смущался до обморока, бледнел, и его жена, маленькая и изящная, как балерина, Светочка, сразу же отгоняла пылкого почитателя в другой угол комнаты и там стыдила – для вида, потому что и сама считала так же.

Мишу Калинина Диана слегка побаивалась, он был действительно опасен для женщин – ее инстинкт на это точно указывал. Этакий хищник с манерами бретера-аристократа, провинциальный пожиратель женских сердец. Но он вызывал уважение умом, четкостью суждений и постоянством взглядов – взглядов, а не симпатий! Она постепенно перестала видеть в нем только Дон Жуана, постоянно приводящего с собой новую даму, тем более что эти дамы всегда были породистыми, умными и красивыми, а, как известно, это нелегкая и, в таком сочетании качеств, редкая добыча.

Костя к Калинину был привязан, считал его специалистом в юриспруденции и глубоко порядочным человеком, объясняя его полигамность тем, что женщины сами ему проходу не дают, а он, как настоящий гурман и тонкий ценитель, просто не может устоять.

В конце концов Диана свою боязливую неприязнь погасила, справедливо решив, что ей с Калининым детей не крестить.

Костина компания давно стала для нее своей – с этими людьми никогда не было скучно. Каждый из них был личностью, а это она очень высоко ценила.

Марик рос веселым, подвижным малышом с хорошим нравом, проявляя попеременно черты то ее, то Костиного характера. Даже в мимике наблюдался этот коктейль из родительских гримас. Диана обожала сына и, несмотря на то что за четыре года материнства можно ко многому привыкнуть, продолжала смотреть на Марка, как ботаник смотрит на красивый, незнакомый ему цветок, – с удивлением и радостью. Они с Костей встретились, и возник этот малыш, ракетой носящийся по квартире. Из ничего, из двух клеточек, из сладкой судороги, из их чувств, из их объятий. Не было ничего, а сейчас растет человечек. Разве к этому можно привыкнуть? Диана считала, что это вечно удивленное состояние, восхищение и есть то, на чем построена материнская и отцовская любовь. И, возможно, несильно ошибалась.

На работу в университет (Диана читала факультативный курс по английской литературе) она вышла, когда Марику исполнилось два с половиной года. Не из-за денег – Костя достаточно зарабатывал, а просто, чтобы не терять форму. С сыном она часто и много говорила на английском, и Костя тоже присоединялся, хотя Диану от его произношения невольно передергивало. К тому же Марик в свои четыре явно отдавал предпочтение Костиному акценту, а мамин классический «бритиш» игнорировал.

Костя над этим посмеивался, говоря, что ребенок сам знает, что лучше, и Диана от борьбы отказалась. Марик болтал на английском бодро, безо всяких комплексов и усилий, а это, собственно говоря, было куда важнее, чем правильный, гундосый и картавый прононс жителей Туманного Альбиона.

В ее памяти уже изгладились воспоминания о вольном девичьем одиночестве. Она не представляла своей жизни без сына и мужа – без семьи, без их чудесных субботне-воскресных прогулок в парки и на Набережную. Без вечернего чая на троих в крошечной кухоньке, без их с Костей любви на огромном раскладном диване в гостиной.

Без, без, без… Было много этих «без», ведь только когда понимаешь, что значит что-либо потерять, осознаешь истинную ценность этой потери. Некоторым необходимо эту потерю пережить, но Диане вполне хватало силы ее воображения. Конечно, они с Костей иногда ссорились, но кто не ссорится? Примирение следовало незамедлительно, перед отходом ко сну, иначе и быть не могло. Они просто не могли улежать в одной постели – эта счастливая особенность не оставила их после четырех лет супружества: их неудержимо тянуло друг к другу, и какие уж тут обиды или ссоры могли их остановить?

Диану, как девицу, воспитанную в относительной строгости, заботило, что именно секс решает их незначительные разногласия, но эти мысли каждый раз растворялись в ласках и объятиях, как тает лед в солнечную погоду, пока не исчезли напрочь. Если секс решает проблемы и помогает не обижаться друг на друга, то зачем же отказываться от такого восхитительного рецепта? Не обращаться же по этому поводу в ООН, в самом деле?

Единственное, в чем они так и не нашли общего языка, – это полное неприятие Дианой политических споров. Она, как достойная жена, интересовалась Костиной работой, вникала в его трудности и даже обсуждала с ним некоторые экономические вопросы, проявляя к ним интерес дилетанта. Но политика – увольте! Срабатывал блок, Диана раздражалась, сама не понимая, от чего. И Костя старался с ней на эти темы не разговаривать, довольствуясь яростными стычками с приятелями на их регулярных сборищах. Диана чувствовала перед ним определенный комплекс вины, но что сделаешь, ей действительно было наплевать на депутатские дебаты, напоминающие репортажи из Бедлама, на интриги Ельцина против Горбачева и Лигачева, и Горбачева против всех остальных, на перестановки в Политбюро и остальную мышиную возню. Она хотела только счастья и покоя для своей семьи и себя, хотя в глубине души понимала, что связь между частным и общим есть, и она ведет себя, как страус, прячущий голову под крыло. Но ничего с собой поделать не могла. Да и не хотела, если уж быть до конца честной.

В марте девяностого года Костя стал первым обкома комсомола и получил от друзей-приятелей в лице Тоцкого смешное и меткое прозвище – Вождь, рассмешившее Диану до слез. Летом они втроем уехали в Гурзуф и провели там прекрасные три недели, а в августе девяносто первого Диана впервые почувствовала, что политика, к сожалению, имеет влияние на личную жизнь.

В субботу, когда Дианины родители забрали Марика на дачу, к Красновым пришли гости. Над городом висело красное, засыпающее солнце, и жаркое марево над раскаленным асфальтом заставляло дрожать воздух. Даже ветер с реки не освежал – он нес с собой запах цвелой теплой воды и заводского дыма: на гербе города недаром был изображен разливной ковш. Дышалось тяжело. Пыльная листва на деревьях лениво шевелилась, на лавочках у подъездов расселись всезнающие бабульки, из беседки в глубине двора доносился стук костяшек домино – пенсионеры начинали вечер выходного дня.

Мужчины курили на балконе, а их жены с удовольствием подставляли лица под потоки воздуха от вентилятора, работавшего в углу комнаты. Стол был накрыт, но есть не хотелось – даже неутомимый в еде Комов потерял аппетит от удушающей жары. Не было ни обычных споров и обсуждений, не ерничал разморенный Шурик, не изощрялся в злословии Тоцкий и, что совсем убило Диану, Калинин снял с шеи галстук, что было для него равносильно стриптизу в публичном месте.

Наутро Красновы поехали к родителям Дианы на дачу. Сидели в саду, пили холодный и вкусный домашний квас, купались в речке – в общем, вели растительную жизнь гостей на дачном участке, беззаботных и ленивых. Диана вспомнила бунинских дачников и весь день размышляла, как бы и где соблазнить собственного мужа, но, вероятно, в бунинские времена дачи были больше, сады – гуще, а грядок с помидорами не было вообще.

По возвращению домой они с удовольствием выяснили, что ход мыслей у них совпадал, выкупали, покормили и уложили спать уставшего от свежего воздуха Марка, а потом устроились в своей спальне и занимались любовью до полного изнеможения. Слабо гудел вентилятор, трогая занавески, машины на улицах исчезли до рассвета, и только редкие ночные троллейбусы нарушали густую ночную тишину за окнами. Диана легко и незаметно провалилась в сон.

Звонок телефона раздался, когда небо уже розовело. Длинный, тревожный междугородний звонок. Диана вздрогнула и проснулась с явным ощущением страха – скорее стихийным, чем осознанным. Это было предопределено наследственностью – страх перед ночными звонками: они приносили несчастье.

– Да, – сказал Костя в трубку. – Краснов слушает. А это ты, Витя… Слушай, ты знаешь который… Что? Да нет… Нет. Тихо.

Он встал с постели и подошел к окну, не выпуская телефона из рук.

– Я отсюда особо ничего не вижу. Слушай, неужели они решились? Это же безумие…

Пауза.

– Может быть, ты паникуешь? Голос в трубке бубнил не переставая.

– М-да… Спасибо. Пока не знаю. Какая уж тут позиция. Они всех передавят, как крыс. Да, я знаю твой телефон на ЦТ, но думаю, что он будет отключен или на кнопке. Да. Нет… Буду тебе очень благодарен. Дай бог.

Он замолчал. Потом вдруг сказал охрипшим голосом:

– Нет… Не может быть… Голос в трубке бубнил громче.

– Спасибо. Я прошу тебя, ты только не лезь в пекло. Хорошо. Вечером – если будем живы.

Диана тоже встала и, набросив халат, подошла к Косте. Он стоял у окна с трубкой в руке. Лицо у него было чужое, незнакомое ей, жесткое. Глаза из-под бровей смотрели, как мертвые, не мигая.

– Что случилось? – спросила она шепотом. – Что-то плохое, Костик?

– Звонил Витя Казаков, – сказал он.

Казакова Диана знала. Он учился на журфаке лет на пять раньше, чем она поступила в университет, и теперь был одним из популярных тележурналистов. Они с Костей бывали у него в Москве, и он приезжал к ним в гости несколько раз. Раньше они с Костей были дружны, а теперь просто поддерживали теплые отношения.

– В Москву вводятся войска. Ему звонили из Останкино. На телестудии – сотрудники КГБ. Утром будет зачитан текст обращения к народу. Это государственный переворот, Ди.

Ей стало холодно. От его голоса и от этих слов.

– Приготовь кофе, пожалуйста. Я должен ехать, – он вымученно улыбнулся. – Выше нос, любовь моя. Это еще не конец.

Он вызвал машину, быстро умылся и оделся. Диана хлопотала на кухне, полумертвая от волнения.

– Предупреди всех, – он уже говорил по-военному, короткими, рублеными фразами. – Позвони своим, моей матери, друзьям. На улицу сегодня – ни шагу. Пусть не болтают лишнего. Здесь не Москва, здесь будут выжидать. Я буду у себя. Позвоню обязательно. Держи телевизор включенным. И радио – по Би-би-си и «Свободе» будут передавать сводки. Если не заглушат.

Он поцеловал ее.

– Не бойся, Ди. – И ушел.

Она обзвонила всех кого могла, повторяя страшное известие. Сонные голоса мгновенно преображались. Шурик от неожиданности выматерился; Комов тяжело дышал в трубку, отец подавленно замолчал; Андрюша Тоцкий присвистнул и сказал неожиданно серьезно: «Что и требовалось доказать!»; Миша Калинин совершенно спокойно, будто бы она и не разбудила его, поблагодарил и осведомился, где Костя.

Диана отчетливо представила себе, как от ее телефона катятся по городу волны тревоги, множатся звонки, как круги от капель дождя, падающих в пруд, сначала одинокие, но через несколько мгновений превращающие гладь воды в рябую, морщинистую поверхность. Она с трудом дозвонилась к свекрови, долго ее успокаивала, сама не имея уверенности в том, что у этой истории будет счастливый конец.

В шесть часов утра диктор с застывшим от испуга лицом зачитал корявое и лживое до полного неприличия обращение. От самого слова – «ГКЧП» – Диану просто перекосило, но это были эмоции. А радио уже передавало о танковых колоннах кантемировцев, идущих к Москве, о бэтээрах и спецвойсках на столичных улицах. О реакции мировой общественности, не спящей или проснувшейся от испуга, на мнение которой было, в сущности, наплевать.

Голос «Эха Москвы» вдруг мощно зазвучал через «бывшие» вражеские передатчики, по Москве рассыпались телеоператоры и журналисты, народ вырвался на улицы, с экрана телевизора лилась классическая музыка – нескончаемое «Лебединое озеро», прерываемое только новыми потоками лжи. Диана подумала о том, что сейчас начнется в столице, и набрала Костин номер телефона. Линия была занята. Диана перезванивала раз за разом, пока Костя не снял трубку.

– Нет, Ди, у нас все спокойно, – голос его звучал сухо. – Беспорядков нет. Буду звонить, хорошо?

Ему сейчас не до нее. Она не обеспокоилась и не обиделась – просто отметила этот факт.

Весь день она отвечала на звонки, слушала радио и телевизор, звонила сама и никак не могла представить себе баррикады на московских проспектах, искореженный танковыми гусеницами асфальт площадей, горящие троллейбусы и огромные толпы людей – москвичей и не москвичей, – заполонивших улицы.

Янаев, Крючков, Павлов, которого Костя всегда называл любителем плюшек, бровастый, как сказочный Бармалей, Язов – вся эта непонятная разбойничья ватага с диким и неприличным, как матерное слово, названием «ГКЧП», вызывала у Дианы чувство инстинктивного отвращения.

Особенно Янаев – с лицом записного алкоголика и повадками мелкого подхалима. Маска диктатора «всея СССР» подходила ему, как фата – вокзальной проститутке. Дикторы зачитывали телеграммы с поздравлениями и одобрением в адрес заговорщиков от руководителей республик и областей – особо преданные спешили лизнуть начальственный зад, – от рабочих коллективов, групп лиц и руководителей дружественных государств фашистского толка. А из динамика «ВЭФа» неслись совершенно другие слова и телеграммы, кричали сорванными голосами корреспонденты с мест событий, многоголосо ревели толпы.

В истории ее страны разыгрывался очередной трагический фарс. Клоуны рвались к власти, народ валил на улицы и к Белому дому, а начавшийся под вечер ледяной, несмотря на август, московский дождь размывал на мостовых кровь первых жертв путча. Стрелка весов качалась из стороны в сторону. Члены ГКЧП провели первую пресс-конференцию, и отчаянно смелые оператор и режиссер транслировали на всю страну трясущиеся, как в абстиненции, руки нового диктатора. Крупно, на весь экран. Диана просто не могла поверить, что эти перепуганные и надутые индюки могут осуществить задуманное. А Янаев – тут она сразу сделала вывод – явное подставное лицо, обычная марионетка. Дерьмо. В заплывших глазах ни воли, ни силы, ни ума не было. А руки – руки говорили больше, чем все произнесенные путчистами слова. Они кричали: «Я боюсь!» Они и давали настоящую пресс-конференцию.

Костя приехал к десяти вечера, почерневший лицом и страшно голодный. Марк спал, а они с Дианой сидели на кухне, за ужином, и Костя рассказывал.

– Они не знают, куда деваться, куда бежать, в кого стрелять, кого арестовывать. А решать – нужно. Приказов конкретных не поступает. Присоединяться страшно: а вдруг Горбачев выиграет? Не присоединяться – тоже страшно: а вдруг победят ГКЧПисты? Крючков и Пуго не помилуют, это точно. Вот и заготовили наши партийцы две телеграммы, одну «за», одну «против», и сидят, как мыши. Войска в готовности, милиция на улицах, а они – в засаде. Они-то все – «за», а все равно боязно. А вдруг выйдет «нет»?

– А тебе?

– Мне?.. – он ухмыльнулся. – И мне, Ди, тоже страшно… Но я уже свое решение огласил. Личное. И письменно его удостоверил. И отослал. И уже получил от первого старшего брата по шее. Он, понимаешь, мою телеграмму перехватил и приказал не высовываться.

– А ты, Костя?

– Я дозвонился до Казакова полчаса назад… Он передаст мое заявление куда следует и как следует. В эфире.