Текст книги "Человек маркизы"

День восьмой

Человек удивительно хорошо ко всему приспосабливается. И хотя я тогда никак не ожидала такого от себя, но тоже быстро приспособилась. За одну неделю акклиматизировалась настолько, что мысли о побеге испарились. Конечно, мне действовало на нервы, что у моего отца не было ни интернета, ни действующего телевизора. Мне не хватало моей комнаты, а в некоторые моменты моей семьи, хотя моя совместная жизнь с ними постоянно была на границе душевной переносимости. Мне не хватало и нашего домашнего бассейна, бесконечного запаса напитков и закусок. Иметь в доступе всё и всегда было настолько же приятно, насколько и утомительно, потому что безумие потребительства семейства Микулла вело к своего рода длительному стрессу. В супермаркете появился новый сорт чипсов: подать его сюда! Присядь-ка на этот стул для финской сауны – и как тебе? А? Вот то-то же! А теперь посмотри-ка на эту дурацкую газонокосилку-робот! Так и ездит по кругу. А с этой спутниковой тарелкой у вас будет на восемьсот программ больше, чем со старой. Попробуйте эти итальянские колбаски – ведь круто? Выкиньте ваши цветные диванные подушки, мы теперь откидываемся на туго набитые чучела животных. Ну хорошо, последнее я присочинила, но всё остальное было в реальности. И проектор в качестве телевизора, канадские хлопья для завтрака с кленовым сиропом, мокасины из Кашмира и обогрев пола в отопительном подвале. Как оказалось, я скучаю по всему этому безумию моего дома. И обнаружила это вообще впервые на складе моего отца.

В мире Рональда Папена не было вообще ничего из того, что в Ханвальде считалось обязательным. Не знаю, как Папен согревается зимой, по крайней мере я не заметила ни одной батареи отопления. В его холодильнике три отсека, а дверца не двустворчатая, как у нашего, со средней гробоподобной частью. И тем не менее Папен не умирает с голоду. В отличие от моей мамы он закупается со знанием дела и кажется мастерским потребителем, точно знающим срок годности ветчины и когда пора покупать сыр. И этот стабильный фундамент серьёзного ведения домашнего хозяйства теперь пришёл в движение, сдвинулись тектонические плиты планирования его покупок, потому что появилась я.

Через неделю – мне оставалось ещё пять недель, шестая часть была уже позади – его запасы были исчерпаны, и утром он объявил, что перед своим туром разъездов должен отправиться за покупками.

– Поедешь со мной? Ты же была эту неделю практически только здесь.

Это было верно и звучало как мягкая критика, хотя я всё это время была занята. Во-первых, по утрам я должна была контролировать лужу, которая на пятый день почти совсем высохла. Вокруг неё подсыхали коричневые края, и на шестой день я подлила в неё ведро воды, потому что не могла вынести исчезновения лужи.

Итак, я подлила ведро к грязной дождевой воде, тут вышел Ахим из транспортной экспедиции. Он как всегда был в комбинезоне с надписью «Экспедиция Эмке: всегда доставим далеко и близко» и остановился, чтобы посмотреть, что я тут делаю. Потом он сказал:

– У тебя и возраст дурной, да ещё и не все дома.

– Я ухаживаю за лужей, не то она исчезнет, – крикнула я, довольная собой.

– Тебе лечиться надо, – крикнул он. Потом ушёл комплектовать грузовик или что там ему полагалось делать по работе. Кажется, точному определению она не поддавалась. Иногда мне казалось, что единственная задача Ахима – носить этот комбинезон и расхаживать по территории туда и сюда. Ахиму не было и тридцати, и выглядел он неплохо. По крайней мере, на первый взгляд не скажешь, что его жизненные планы завершались на этом производственном дворе. И тем не менее он проводил свою жизнь с грузовиками, чистил брезент, комплектовал груз и проверял транспортные средства на надёжность. Потом расхаживал по двору со своим зажимным планшетом и демонстрировал свою важность. Настоящей профессией это в моих глазах не было, и я иногда задавалась вопросом, учился ли он чему-нибудь вообще. Позднее я узнала: ничему. Ещё подростком Ахим сделал свой активный выбор против образования, на этом и стоял. Его незнание почти во всём в соединении с вполне привлекательной внешностью привело к тому, что ему не очень доверяли. Ему никогда не стать начальником экспедиции. Но свою задачу в части обслуживания парка машин и в части логистики он исполнял с гордостью, которая хотя и не была ему к лицу, но никто её никогда и не оспаривал. Можно было подумать, что эта контора принадлежит ему.

Он был не единственным сотрудником фирмы, но большинство остальных были водителями, которые лишь появлялись, чтобы снова уехать. Кроме Ахима, был ещё шеф, который никогда не здоровался, и секретарша, которую иногда тайком привозил на работу шеф. Ну что, вот такой он был галантный.

В отличие от Ахима, Алик не считал мой полив лужи ни идиотическим, ни ошибочным. Наоборот: он выставлял мои действия как гуманный жест, хотя ни один человек от них не выигрывал, а процветали только личинки комаров. И его забавляло, что это задевало Ахима. Мы тогда начали по утрам поливать лужу вместе, когда знали, что он пьёт свой первый кофе и смотрит из окна. Ахим тогда ломал голову над тем, что это значит. А мы хихикали, переламываясь пополам.

Перед тем как отправиться за покупками, Папен составлял подробный список товаров, чтобы не пропустить их, идя своим обычным маршрутом по супермаркету. В первую очередь овощи и фрукты. Потом сделать петлю к вареньям и продуктам для завтрака, потом кофе и чай, а также мучное, а после – колбаса и сыр, молочные продукты. Управившись со списком, он спрашивал о моих желаниях и обнаруживал, что список надо переписывать заново, потому что первый вариант не предусматривал дорогу к дополнительным товарам, и маршрут надо было менять. Кроме того, его приводила в отчаяние неопределённость заказа «погрызушки-хрустяшки». Это могли быть чипсы, а могли быть и орехи или сухари. Он всерьёз задумывался над этим и бормотал мне свои догадки, пока наконец не сообразил записывать хрустяшки на полях своего списка. Без конкретного указания отдела.

Мы выезжали с ним со двора на его «комби» и сворачивали налево к центру. Но не центру города Дуйсбурга, а к центру Рура. В супермаркете он толкал перед собой тележку с привычной скоростью и сосредоточенно собирал записанные товары, ни на что не отвлекаясь. Он не был спонтанным покупателем, и в этом тоже резко отличался от своей бывшей жены и её супруга, которые любую покупку превращали в хомячью запасливость и не могли успокоиться от восторга, если в продаже появлялась новинка типа туалетной бумаги с банановым ароматом.

– Чёрт возьми, ты только посмотри! Туалетная бумага с банановой отдушкой. Почему я сам до этого не додумался? – ликовал Хейко в таких случаях, покупал шестнадцать рулонов, которые потом так и оставались в гараже, потому что воняли обезьяньими экскрементами, как он с негодованием обнаруживал дома. А в гараже ему это не мешало, он эту бумагу время от времени использовал, вытирая масло, которое капало из его пятисотого «мерседеса» 1979 года выпуска.

Супруги Микулла покупали до тех пор, пока не иссякала кредитная карта. У моего отца вообще не было карты. И он был нечувствителен к соблазнам потребительства. Более того, наличие выбора его, казалось, сердило. Когда я импульсивно подбегала к нему с ананасом, а он в это время стоял перед молочной полкой, он реагировал несдержанно:

– В отделе фруктов мы уже побывали, – говорил он.

– И что?

– Ничего, я просто сказал. Фрукты всегда в самом начале. Иначе ты попадаешь в ловушку психологии супермаркета.

– Как это?

Мой отец положил литровый пакет молока в тележку и наклонился ко мне. Переключил тон на заговорщицкий и прошептал:

– Всякий раз, когда мы что-то забываем и из-за этого возвращаемся, нам бросается в глаза что-нибудь такое, что мы будто бы пропустили, а нам оно может понадобиться. И так мы покупаем гораздо больше, чем нам, собственно, надо. Такова система. Надо понимать систему, если хочешь её победить.

– Какая ещё система? – не поняла я.

– Система потребительского соблазна. Она заставляет нас покупать всё больше всё более ненужного.

Я глянула на предметы, которые уже набросала в тележку, сильно надеясь, что мой отец не сочтёт ненужными мини-салями в тесте и сливочный йогурт с вкраплением шоколадных слёзок принцессы Какау. Это были продукты, которые я считала не только исключительно целесообразными, но и прямо-таки жизненно необходимыми. Он строго посмотрел на меня своими водянисто-голубыми глазами и продолжил:

– Когда я составляю точный план покупок, я тем самым препятствую умножению глупостей. И тем самым побеждаю систему. Я наношу ей урон, так сказать, выверенным потреблением.

– Но иногда бывает, что хочется, скажем так, мясного салата, – попыталась я выставить гедонистическую концепцию, а он среагировал на это совершенно неожиданно, обрушив на меня такую волну любви, что я чуть не разревелась.

Это был первый раз из множества последующих случаев, когда он в миллисекунды сдавал свою прямолинейную позицию, чтобы окутать меня своей пятнадцать лет не востребованной любовью. Он улыбнулся и сказал почти озабоченно:

– Если ты хочешь мясной салат, мы его купим. Система нас не победит, если мы купим тебе мясной салат.

Мне так и не удалось выяснить, была ли его критика системы священным делом или всего лишь придурью, но он по крайней мере побежал искать для меня мясной салат. Когда он положил его в тележку, я не посмела сказать ему, что не ем это. Что просто ляпнула для примера. Он потом всегда покупал мясной салат, и я его храбро поедала. Как и все годы потом.

По дороге домой он объяснял мне психологию супермаркета. Он в эту тему хорошо вжился и подкреплял собственные наблюдения фактами из газетных статей. Он рассказал, как покупателей обводят вокруг пальца, направляя их всегда влево. И это имеет следствием то, что интересные полки по ходу продвижения всегда находятся справа. Поскольку большинство людей праворукие, им удобнее брать товары справа. Овощи и фрукты всегда находятся на входе, потому что создают хорошее настроение, если первыми в тележку попадут здоровые и полезные продукты. Молоко и масло, которые покупают всегда неминуемо, находятся поэтому дальше всего от кассы. К ним придётся пройти через все соблазны. Алкоголь и чипсы расположены ближе к концу, чтобы не слишком долго мозолить глаза.

Рональд Папен объяснял мне своим спокойным голосом, что товары на уровне глаз и груди всегда дороже, чем продукты на нижних полках. Он сам был очарован такими взаимосвязями. И я тоже была зачарована, слушая его.

Когда мы въехали в наш двор, машина прошлась правым передним колесом по луже и расплескала её.

– Зачем ты поехал через лужу?

– Чтобы скорее высохла. Хочу, чтоб хотя бы однажды её тут не было вообще. А такого ещё никогда не случалось. А тебе это кажется ребячеством?

Я помотала головой, потому что вовсе не считала это ребячеством. Но я знала, что этого триумфа ему никогда не дождаться. Во всяком случае нынешним летом.

Когда он уехал на работу – в Везель и Клеве, никогда не слышала и не знала, где они находятся, – я пошла с полотенцем на берег, где уже лежал Алик, глядя, как я в бикини направляюсь в его сторону. Мне нравилась эта картина. Сам он тоже смотрелся хорошо.

После того как мы некоторое время полежали и позагорали, Алик сказал:

– На пляжах Мальорки и Майами, поди-ка, есть бары, в которых можно расслабиться в блаженном ничегонеделании и побаловать душу на барном табурете с прохладительным напитком в руке, ведь так?

Иногда его речь походила на язык дикторов в телевизоре во время репортажей о людях, которые ремонтировали свои ванные комнаты и потом приглашали соседей, чтобы показать им, какой красивой стала душевая. Я думаю, такие обороты речи он приписывал особо элегантным людям, по крайней мере, после сказанного не хватался за живот от смеха. И, значит, задавал вопрос всерьёз. Про Мальорку я могла ответить утвердительно. В этом я разбиралась.

– Надо бы и здесь открыть бар.

– Где здесь?

– Вот прямо здесь. – Он поднялся и встал передо мной, прямо на солнце. Он жестикулировал, показывая, как этот бар должен быть выстроен, какие напитки должны стоять в меню и сколько стоить.

– И кто же, простите, будет в этот бар ходить? Тут же ни души.

– Ну почему же. Октопус, Ахим, Лютц, твой отец. Вот уже четверо платёжеспособных клиентов. И мы.

– А я думала, мы работаем в этом баре.

– Но мы же всё равно здесь. Вот нас уже и шестеро.

– То-то Клаус обрадуется!

Я представила себе, как мы переманим к себе от бедного хозяина «Пивной сходки Рози» его единственных клиентов, и он от горя ляжет умирать под открытый пивной кран.

– Мы можем предложить ему спекуляцию «косяками» и создадим беспроигрышную ситуацию, – сказал Алик. Опять этот телевизионный оборот речи. Правда, из другой программы. И потом он начал расписывать в красках, как уже с небольшим применением стройматериалов прямо у воды может возникнуть внушительная гастрономическая площадка. То обстоятельство, что мы ещё явно слишком молоды для открытия развлекательных заведений, его не пугало, как и тот факт, что мы в нашем собственном заведении имели право пить только лимонад.

– Кроме того, у нас нет никакого опыта в таком бизнесе.

Алик отвернулся к воде. Он был явно рассержен. Мои сомнения казались ему досадным препятствием. И потом он произнёс великое философское изречение:

– Если бы успех предприятия зависел от фактора опыта, человек никогда бы не ступил на Луну.

Понятия не имею, откуда он это взял, но звучало слишком искушённо, а главное, слишком верно, чтобы не задуматься на минуту. И кроме того, у нас были каникулы, и делать нам было нечего.

Итак, я встала, и мы отправились основывать наш пляжный бар. По дороге к отвалам мы обдумывали его название. В этом я была сильна. У меня за плечами были «мозговые штурмы» с Хейко Микулла, чтобы сделать привлекательными вафельницы, корзинки для щенков или удобрения для карликовых деревьев.

«Рози-бар», «Пляжное пиво», «У Коррозии», «На солнечной стороне». Я так и фонтанировала названиями. «Аликим». «Пивная Дуйсбурга». «Портовые ночи». Алику одинаково нравились все идеи. Он был умный, но не особо изобретательный. У входа на отвалы я его остановила. С облегчением подняла обе руки и сказала:

– МБК.

– Что это значит – МБК?

– Это, мой юный тунисско-русско-немецкий друг и бизнес-партнёр, означает Мейдерих-Бич-Клуб.

– Годится, – сказал Алик. Но прозвучало это настолько невыразительно и безрадостно, как будто я предложила ему «Овсяные хлопья» или «Сочленённый автобус».

Я думаю, ему просто хотелось что-нибудь предпринять со мной, и он со всем его прагматизмом добровольно подпал под иго моей эйфории.

Мы прикинули, какие материалы могли нам понадобиться, чтобы сколотить из них развлекательную гастрономию на шесть персон. Мы пустились на поиски среди отвала и среди хлама, который Рональд Папен выставлял из своего склада. Целый день мы таскали старую мебель, дощечки и всё, что считали пригодным для превращения одичалого поля у канала в пляжный бар. При этом больше всего нам не хватало как раз пляжа. Но Алик считал, что его достаточно держать в уме.

– Этот пляж у нас в сердце, – уверял он.

С такой установкой можно было положиться и на ржавый гвоздь.

Мы позаимствовали у Лютца вместительную тележку, чтобы перевозить стройматериалы. Под конец раздобыли даже старую диванную группу; этот гостиный уголок под парусиной возле склада только того и ждал, чтобы его превратили в летний холл. Под конец мы пошли к Клаусу, чтобы переманить его себе в партнёры. Правда, Алик довольно неловко представил ему наш павильон, объявив, что для Клауса пришло время выбраться из его мрачной дыры. И что для его завсегдатаев есть теперь возможность, напиваясь, хотя бы чуть-чуть заправиться летним загаром.

– А они довольны и тем, что есть, – обиделся Клаус. Он и представить себе не мог, что технически возможно пьянствовать при свете дня.

– Но ты только подумай: пивко у воды, – искушал его Алик, но Клаус при этом представлении лишь недоверчиво качал головой.

– У меня нет патента на торговлю спиртным под открытым небом, – ворчал Клаус.

– Ну и что? Это же не официальный бар. Это всего лишь отпускной клуб.

– Отпускной клуб, – эхом вторил Клаус. – У меня и отпуска-то не было отродясь.

– Вот именно, – поддакнула я. – А МБК, так сказать, место для тех, кто не едет в отпуск, потому что на работе без них не обойтись. Разве что вечер провести на канале. Так сказать.

И Клауса этот проект, кажется, постепенно увлёк.

– А для чего вам тут я?

– Для напитков. У нас же нечего выпить. Напитки, стаканы, вот что нам надо.

– Вон оно что, – сказал Клаус. – Ну, это мне придётся вам дать.

– Ты получишь за это выручку. То есть половину. Вторая половина достанется нам с Аликом, – сказала я.

– Ты хочешь сказать, что я получу половину из того, что и без того имею от местных выпивох. Ну ничего себе такой бизнес.

Тут он был прав. Рональд, Ахим, Лютц и Октопус просиживают в его мрачной дыре как в ноябре, так и в июле.

– Мы думали, тебе понравится наша идея, – сказал Алик. – Мог бы, по крайней мере, взглянуть на наш бар.

– Некогда мне. Работы полно, – недовольно буркнул Клаус.

– Да? И что же это за работа? – спросила я.

Клаус набрал в лёгкие воздуха, а поскольку не знал, что ответить, и поскольку делать ему было совершенно нечего, да и любопытно было, он вышел из-за своей стойки и барственно махнул рукой:

– Ладно, пошли, я взгляну, что там у вас.

Спустя четверть часа мы тащили к берегу стаканы, пепельницы, шнапс и два ящика пива. И ещё колу, потому что фанте Клауса доверия не было. Он настоял на том, чтобы перетащить в Бич-клуб и его кофейную машину, потому что Ахим после работы любил выпить чашечку. Непонятно почему, но Ахим после этого умещал в себя дополнительно от двух до трёх литров. Но, может, потому что просто не переносил разнообразия. Так или иначе, у него была непомерная жажда кофе. Я ни о чём подобном никогда впоследствии не слышала нигде, кроме как в Рурской области.

– А как мы будем охлаждать напитки? – спросил Клаус. – Нельзя же здесь предлагать тёплое пиво, его даже Октопус не станет пить.

И мы пошли на наш склад и забрали холодильник Папена, привезли его на тележке на пляж. Потом взяли взаймы в транспортной экспедиции четыре катушки кабеля и одну у Лютца. Во второй половине дня МБК был оборудован, и мы втроём ждали клиентов. Клаус перенаправил их сюда, повесив на дверь «Пивной сходки Рози» табличку, написанную от руки.

Первым появился Ахим и заказал пиво, обойдясь без единого замечания. Мне это показалось поразительным. Пришёл, сел на старый диван и сказал:

– Клаус. Пиво.

И это было всё.

Вторым прикатил Октопус на своём велосипеде. Он грузно сошёл с него, прислонил к кусту, после чего велосипед упал, и обратился к Клаусу:

– Что за хрень? Ну и хрен с ней. Клаус. Пиво. А орешки-то есть тут у вас?

Орешки были.

Потом явился Лютц, единственный, кто выразил хоть какое-то воодушевление.

– А что, это идея! – воскликнул он и сел в своём промасленном комбинезоне на барный табурет, который Алик перенёс из пивной и который стоял тут, немного потерянный, потому что наша самодельная барная стойка была высотой всего восемьдесят сантиметров. Лютц выглядел как шеф на вершине Скалы обезьян.

Клаус поручил нам управление счетами на подставках под пиво. На каждый исполненный заказ шла маркировка на пивной подставке. У Клауса пивные и шнапсовые подставки легко различались. Искусство трактирщика состояло в том, чтобы даже при лучшем настрое не упустить из виду ни один напиток и вместе с тем наносить на подставку чёрточку так неприметно, что клиент даже не замечал, что он тут не приглашённый гость на званом банкете.

Интересно, что все завсегдатаи Мейдерих-Бич-Клуба были тем, что называется бытовыми пьяницами, но я не видела, чтобы хоть один из них нетвёрдо держался на ногах. Никто не падал со стула или с дивана. Никто не заговаривал со мной или с Аликом о каких-нибудь глупостях. Грубыми они были только между собой, но каждый из них без промедления обошёл бы всю землю, чтобы прийти на выручку к другому. Я могу просто утверждать это, причём с большой уверенностью. При этом я знаю, что Октопус за всю свою жизнь ни разу не отъезжал дальше Оберхаузена.

Постепенно темнело, когда мы услышали подъезжающий «комби» Рональда Папена.

– Интересно, что он на это скажет, – не терпелось мне узнать.

– А я знаю: «Привет, мне, пожалуйста, минеральную воду», вот что он скажет, – предположил Лютц.

– Пять евро, что он скажет: «Добрый вечер», – сделал ставку Ахим.

– А я говорю, он скажет: «Что вы тут делаете?» – сказал Октопус.

Мужчины выложили на стойку по пять евро каждый, и мы стали ждать. Через пять минут мы увидели моего тщедушного отца в его белой рубашке, идущего к нам. В опустившихся сумерках он походил на призрака.

Когда он подошёл ближе, все замолкли, как-никак на кону стояли пятнадцать евро. А Рональд Папен сказал:

– Где мой холодильник?

В конце концов он обрадовался воде, за которую не должен был платить, потому что её достали из его собственного холодильника. Ведь не настолько же плохой из него был бизнесмен. Он сел в кресло и смотрел в сторону канала, над берегом которого роилась мошкара.

Вечер проходил с обычной болтовнёй Октопуса и Лютца, который утверждал, что команда «MSV Дуйсбурга» связана под землёй тайной системой туннелей с футбольным клубом «Рот-Вайсс Эссен» и с «Шальке-04». Туннели сохранились от рудников. И люди, мол, видели игроков, которые исчезали на тренировке в одном месте и оказывались в другом. А некоторые уже никогда не появлялись. Или возникали в Дюссельдорфе. В этом случае души их, считай, были пропащими.

Когда совсем стемнело, Алик включил в сеть гирлянду, которую Клаус выдал нам из своих запасов, и я подсела к своему отцу, который со своей водой сидел немного в сторонке и смотрел на канал. Меланхолию этого человека я в первые дни принимала за плохое настроение и просто игнорировала. Так же я поступала и дома, если мама или Хейко были не в духе. При этом ведёшь себя сдержанно, со стратегической дальновидностью, чтобы им не пришло в голову в таком настроении спрашивать меня о школьных успехах.

Но в меланхолии моего отца не содержалось никакой конфронтации. Его настроение было направлено не против других, а уж тем более не против меня, а внутрь него самого. Это в нём была скорбь, которая не проходила никогда, разве что маскировалась робкой улыбкой или вспышкой весёлого смеха, когда он считал что-нибудь комичным. Я понимала, что он не был чудаковатым единоличником, а был скорее робким и выжидательным человеком. Но он любил компанию завсегдатаев «Пивной сходки Рози», это объединённое одной судьбой сообщество ранних пенсионеров, мечтателей и бездельников, хотя члены этой компании звали его Картоном и передразнивали его мягкий акцент, происходивший явно не из Дуйсбурга. Папен походил на странника, которого сюда прибило и который теперь, поскольку у него не было денег ехать дальше, просто пережидал, хотя и тоскуя по далёкой цели стремления, но смирившись со своим положением. Всё его существо было транзитным, сам он, чудилось, где-то далеко и никогда не придёт, а его покой казался лишь видимостью, когда он сидел в своём кресле, как сейчас, и смотрел через канал на другую сторону Дуйсбурга.

– Ну и? Как прошёл твой день? – спросила я.

– Просто волшебно, – ответил он и улыбнулся мне.

Позади нас шла шумная дискуссия: Ахим утверждал, что сможет сделать стойку на руках на барном табурете. Лютц сделал ставку против, Клаус и Октопус тоже. Ахим поблагодарил и сгрёб ставку, молниеносно сунул её в карман брюк, не сделав даже попытки встать на руки.

– Я же не говорил, что сделаю стойку, я говорил, что смог бы её сделать, если бы захотел. А это совсем другое дело. А так вы можете спорить хоть с торшером на что угодно.

– Ты что-нибудь продал?

– Нет. Сегодня нет, – отец сказал так, будто это было исключение, а не правило.

– И когда ты в последний раз пристроил маркизу? – спросила я.

Он, казалось, углубился в размышления. Или не хотел отвечать.

– В апреле, – сказал он наконец. – И одну в марте.

Он снова улыбнулся и отпил глоток – видимо, надеясь, что тема исчерпана.

– И сколько приносит одна такая маркиза?

– Очень по-разному. Иногда пятьсот евро, иной раз даже шестьсот или всего триста. Смотря как.

– И от чего это зависит?

– Ну, от размера, конечно, и от других факторов.

Ему было неприятно об этом говорить. Позднее я узнала, что он назначает цену в зависимости от того, что люди могут или хотят заплатить. Твёрдого прайс-листа у него не было.

– Понятно, – сказала я, толком ничего не поняв. Ясно было лишь, что речь шла о хлопотном деле. По Хейко я иногда замечала, что значит, когда дело продвигается трудно или когда оно спорится. И как он без всяких эмоциональных затрат переключается на другие идеи. Хейко был во всех отношениях неромантичным человеком. Или прагматичным. Свойство, которым мой отец явно не отличался. Это меня занимало.

– Можно тебя кое о чём спросить?

– Конечно.

Позади нас шло разбирательство по поводу дурацкого пари, оно вступило в новую фазу, когда проигравшие требовали от Ахима либо вернуть деньги, либо играть на то, что тот отвергал.

– Если дело с маркизами такое сложное и, собственно, не приносит денег, а ты каждый вечер возвращаешься с работы грустный, почему ты занимаешься этим?

Рональд Папен долго не отвечал. Я хотя и натренировалась с Лютцем в молчании, но тут не смогла долго выдерживать, да и сегодня всё ещё не могу. И я добавила:

– Хейко, например, давно бы выбросил эти штуки на свалку. Или раздарил бы. Или уж не знаю что.

– Да-да, Хейко, – тихо сказал Рональд. – Он знает толк.

Это прозвучало без иронии, разве что огорчённо. Я смотрела на своего отца со стороны. Он сжал губы и продолжал неотрывно смотреть на воду, будто ждал спасательную шлюпку.

– Папа. Ты можешь мне объяснить? Можешь ты мне просто объяснить, почему ты этим занимаешься? – Я лишь второй раз назвала его так, и он это тоже заметил. Он повернулся ко мне лицом и улыбнулся. И я, его дочь, точная его копия и точно так же беспомощно предоставленная жизни, без оружия, без доспехов и без забрала, смотрела на него и узнавала в нём себя.

Он положил ладонь мне на колено и сказал:

– Ты же знаешь, что делает смотритель маяка, да?

Разумеется, я знала. Он говорил со мной как с шестилетним ребёнком. Но я кивнула.

– Он всю свою жизнь просиживает в башне. Он включает свет, когда темно, и следит, чтобы корабли на напоролись на прибрежные скалы. И он делает это и тогда, когда нет никаких кораблей. И знаешь, почему?

– Потому что он слишком тупой, чтобы найти себе нормальную работу, – сказала я.

– Нет. Потому что такова его задача. Потому что он относится к ней серьёзно. Или потому, что должен делать это по каким-то другим причинам. В любом случае он делает это до тех пор, пока не прекратятся либо ночи, либо корабли. И то и другое маловероятно. Ты понимаешь?

Да, это было приблизительно так же вероятно, как найти три тысячи человек, которые захотят иметь его жуткие маркизы. Он был, так сказать, дуйсбургским смотрителем маяка. Только без башни. И с маркизами. Его дурацкая аналогия со смотрителем маяка поставила меня перед новыми вопросами: по каким таким «другим причинам» мой отец должен продавать маркизы из ГДР?

– Смотритель маяка мог бы просто уйти, – строптиво заметила я.

– Нет, он не может, ибо тогда маяк останется без присмотра. И никто не придёт сменить смотрителя.

– И это меня не удивляет, – фыркнула я. – Потому что это дурацкая работа.

Я была раздражена, потому что у меня в голове не умещалось, почему смотритель маяка настолько несвободен. Я так и сказала.

– Это как посмотреть, – сказал мой отец. – Конечно, он не может покинуть свой пост. Зато ему никто и не докучает. Ему не надо ни с кем ни о чём договариваться. Никто им не командует. Он может читать книги или рисовать. Или ночи напролёт слушать музыку. Может, ему нравится быть одному.

– И какое отношение всё это имеет к твоей фирме? – спросила я. – Ты же не обязан это делать. Ты же можешь делать и что-то другое.

– Нет, не могу.

– И почему же?

– Есть для этого причины.

События у нас за спиной утихомирились, потому что, во-первых, Ахим проспорил деньги Лютцу в камень-ножницы-бумага, а во-вторых, Октопус собрался уходить. Он торжественно передал свою пивную подставку трактирщику и зашагал к велосипеду, чтобы убраться с неосвещённого места событий. Странно, что уезжал он более ровно, чем прибыл сюда.

– Можешь ты мне это обосновать? Связаны ли эти причины как-то со мной?

– С тобой? Нет, не напрямую. Мой маяк – это вон тот склад. Я должен распродать маркизы, в розницу. Только когда я это сделаю, всё будет хорошо. Тогда моя вина будет искуплена. По крайней мере, так я это вижу. Никто меня не принуждает к этому. Дело обстоит скорее так, что я сам это для себя решил. Иначе я не смогу посмотреть в зеркало.

Он снова улыбнулся, это выглядело так, будто он ободрял себя этой улыбкой.

– И что это за вина?

– Я был кое к кому несправедлив. К Хейко.

– Что? К Хейко? К маминому Хейко?

Рональд Папен встал и понёс свой стакан к прилавку. Я плелась за ним следом.

– Папа, так что ты такого сделал?

– Я разрушил нашу дружбу, – неопределённо сказал Папен. Было ясно, что он не хочет об этом распространяться.

– Лютц тоже разрушил дружбу, – выкрикнул Ахим заплетающимся языком, в общей суматохе ища соспорщиков. – Гляди-ка, – сказал он, выбрасывая в нашу сторону указательный и средний палец правой руки, растопыренные в букву V. – Что ты видишь? – спросил он меня.

– Это ножницы, – сказала я.

– Это колодец! – крикнул Ахим.

– Колодец – это вот так, – сказал Алик, сложив буквой О указательный и большой пальцы.

– Ну, разве что у тебя, дурака. Но не у меня. Мой большой палец вообще не гнётся. Поэтому я делаю вот так, – крикнул он и снова показал букву V. – Такой у меня колодец. Мой колодец вот такой.

– Ты проиграл, и правильно, – с твёрдостью сказал Клаус. Когда он так говорил, все знали, что вечер клонится к концу. – И с каких это пор у тебя не гнётся палец?

– Так было всегда!

– Да брось ты.

– Спорим?

Мой отец открыл холодильник, достал оттуда последние три бутылки пива и одну колу, выставил всё на стойку, выдернул вилку из удлинителя и пододвинул под холодильник тележку. Мы простились и пошли с нашим холодильником домой. Где-то на полпути мы услышали крик. То был Ахим.

– Ты, скотина, сломал мне большой палец! – разносилось по окрестностям.

Мы оба рассмеялись. У себя на складе мы снова поместили в холодильник наши продукты.