Текст книги "Человек маркизы"

– Так ты мне всё-таки скажешь? Папа!

Он замер, посмотрел на меня и сказал:

– Я потерял Хейко. А с ним твою маму и тебя. И себя самого. Тем, что я сделал самое худшее, что только можно сделать в дружбе.

Он закрыл холодильник. Я ничего не поняла из его слов, кроме того, что лучше ни о чём сейчас не спрашивать. Он и так довольно широко распахнул дверцу, и я смогла заглянуть внутрь, хотя пространство в глубине оставалось в темноте. Единственный путь осветить его и узнать больше о тайне его дружбы с Хейко и какое отношение это имело к маме, состоял в том, чтобы проводить с ним больше времени.

– Что ты делаешь завтра? – спросила я.

– Завтра? Посмотрим, – деловито сказал он. Казалось, обрадовавшись смене темы. Пошёл к своему письменному столу и стал листать потрёпанную брошюрку, составленную из карт Рурской области. Потом сказал: – Завтра у меня только Буер.

– А где это? – спросила я.

– Это городской район севернее Гельзенкирхена. Если слова «Рурский бассейн» и можно отнести к какому-то определённому месту, это точно гельзенкирхенский Буер. Туда и поеду завтра. Там намечается хороший гешефт. Я это чувствую.

Уже зная, что это его чутьё мало чего значит, я с признанием кивнула. И сказала:

– А можно мне с тобой поехать?

И мой папа просиял во всё лицо, подошёл ко мне, но снова затормозил и сказал:

– Да конечно же. Вдвоём-то нас вдвое больше, чем я один.

День девятый

Когда я встала на следующее утро, Рональд уже всё подготовил. Он прямо-таки бил копытом в нетерпении показать мне мир своих трудов. И если бы я знала, как много это для него значило, я бы давно уже начала с ним выезжать. По тому, как мой отец стоял передо мной и просто радовался, со своей папкой для бумаг, пластиковым пакетом с провиантом и в свежевыглаженной белой рубашке, я поняла, что бывает иногда что-то более важное, чем твои собственные интересы. Ведь до сих пор моим жизненным принципом было: как бы извлечь для себя лучшее, даже если при этом придётся облапошить других? Раньше я даже выясняла окольными путями, во что обошлись рождественские подарки для Джеффри, чтобы потом выставить претензии, если окажется, что меня одарили не так бешено. Если я когда и отпускала мать поехать за покупками без меня, то лишь для того, чтобы во время её отсутствия спокойно порыться в вещах Хейко и выгрести из его карманов наличную мелочь. И если я до сих пор не выезжала с моим отцом, то лишь потому, что компания Алика казалась мне интереснее и мне не хотелось по летней жаре париться в развалюхе Папена без кондиционера от одного облома к другому. Но теперь, когда он стоял передо мной, полный радостных ожиданий, я уже предвкушала нашу поездку.

– Итак, куда мы сегодня, напомни? – спросила я, загребая в себя методом экскаваторной техники разноцветные колечки готового завтрака.

– В Гельзенкирхен, – сказал Рональд Папен. – Сердце Рурского бассейна, так сказать, – добавил он, как будто был уполномоченным по туризму из Гельзенкирхена.

– И откуда ты знаешь, куда должен ехать на сей раз?

Мой отец поставил свои вещи на пол склада и кивнул мне в сторону своего письменного стола. Потом раскрыл передо мной атлас Рурской области с планами отдельных городов и долистал до страницы с Гельзенкирхеном.

– Где тут можно видеть дома с балконами? – спросил он.

Я смотрела на карту Гельзенкирхена, там были широкие улицы, узкие улочки, зелёные участки, а внутри кварталов были видны серые очертания отдельных домов. И границы города, водоёмы, железнодорожные линии и важные здания, выделенные особо. Больницы, вокзалы, шатёр цирка. Но балконы не были обозначены.

– Понятия не имею, – сказала я с полным ртом. Капелька молока упала на страницу.

Рональд стёр её и сказал:

– Правильно. На такой карте не видно, где на домах могут быть балконы. Но видно, на какой улице есть большие здания. Иногда это могут быть какие-то организации или фабрики. Это можно определить по тому, что перед ними часто присутствуют просторные парковки или к ним подведена железнодорожная ветка. Но большинство больших домов всё-таки жилые. И чем больше дом, тем больше там квартир, а следовательно, балконов.

Я поставила пустую миску в раковину и сказала:

– Значит, ты всегда едешь туда, где большие дома.

– По крайней мере, там таится больший гешефт. Можно, конечно, направиться в чисто жилые районы, к частным домам. Или в посёлки с таунхаусами. Но тогда только в новые. Старые уже все укомплектованы.

Он говорил «укомплектованы», если у людей уже были маркизы. Мне это понравилось. И его принцип казался мне в некотором роде логичным. На карте у него были размечены зоны. Красные, жёлтые и зелёные. Я спросила, что это значит.

– Красные – там бесполезно. Например, в центральной части города. Там трудно припарковаться, там не так много балконов. А если и есть, они, как правило, не выходят на улицу. То есть я не смогу увидеть снаружи, в какую дверь мне звонить. А звоню я, только когда вижу, что кто-то ещё не укомплектован.

Я кивнула. Итак, центры городов красные. Фабрики, парки, кладбища, лесные и промышленные районы тоже. Жилые районы жёлтые. И всюду там, где Рональд Папен уже что-то оборудовал, все окрестности зелёные, потому что он делал ставку на то, что его маркизы, установленные в одном месте, вызовут зависть соседей или хотя бы смутное желание обзавестись такими же, так что для него имело смысл заглядывать в эти районы почаще.

– А теперь посмотрим на область продаж на практике, – воскликнул он, и это означало, что мы выезжаем.

В машине он разложил свои вещи на заднем сиденье и снова снял куртку, только что надетую, и повесил её на спинку водительского сиденья.

– А карта тебе не нужна? – спросила я, потому что брошюру атласа он положил мне на колени.

– Для ориентировки не нужна, только для планирования, – деловито сказал он и выехал со двора. – Гельзенкирхе-Буер-Хассель, – пробормотал он. – Это автобан 59, потом 42 до Западного Оберхаузена, потом 3 или 2 до Гладбека, потом свернуть на 224, то есть на 52 до выезда с Шольвена, а дальше посмотрим. Или тупо 40, в Южном Гельзенкирхене наружу и посерёдке через город.

Он определился с первой дорогой и свернул налево. Мне и по сей день не удалось постигнуть тайну его ориентирования. Он знал все автобаны, ответвления, федеральные трассы, обходные улицы и объезды, магистрали и водные пути Рурской области, всё это представлялось мне в виде огромной тарелки спагетти. А населённые пункты были большими и маленькими фрикадельками в путанице лапши, изображающей дороги. Можно было попасть из Дуйсбурга на западе в Дортмунд на востоке по одной трассе, но и по сотне или двум сотням других путей. Сегодня меня это завораживает, а тогда я находила это скорее устрашающим.

Рональд Папен перескакивал с одного автобана на другой, как шимпанзе в кроне деревьев прыгает с ветки на ветку. Элегантно, умело и с огромной самоуверенностью. Он никогда не запутывался, а если и запутывался, я этого не замечала. Позднее мне стало ясно, что он уже четырнадцать лет только и делает, что выстраивает свою навигацию в этой тарелке макарон. Если послать его в Кёльн или Ганновер, или просто всего лишь за пределы Рурского бассейна в соседние районы, например в Крефельд, то всё великолепие его уверенной навигации уже через пару километров в чужой местности моментально сдуется.

– Добрых полчаса, – сказал Папен на мой не заданный вопрос о длительности поездки. Потом он включил своё авторадио и запустил диск.

 
Когда человек мало прожил
Мир говорит, что он рано ушёл
Когда человек живёт долго
Мир говорит, что пора
Подруга моя красотка
Когда я встаю, её уже нет
Не будите её, пока она спит
Я улёгся в её тени.
 

Жуть какая. Рональд тихонько подпевал.

– Это опять «Пупус»? – спросила я, нарочно, чтобы позлить его. Кроме того, я и в самом деле забыла название группы.

– «Пудис», – поправил он. – А ты что обычно слушаешь?

Да слушаю кое-что. Дженнифер Лопес. Бритни Спирс. Сару Коннор. Но он их не знал.

– Ты что, никогда не слушаешь радио? – спросила я.

– Нет, по крайней мере музыку не слушаю. Музыка у меня и без радио есть.

– Ага. Ну-ну.

 
Всему своё время
Разбрасывать камни и их собирать
Сажать деревья и их рубить
Умирать и жить и спорить
Когда человек мало прожил
Мир говорит, что он рано ушёл
Когда человек живёт долго
Мир говорит, что пора уходить.
 

Мы какое-то время ехали молча, а Машина Бирр всё пел. Если и дальше так пойдёт, мне придётся залепить уши расплавом активной зоны ядерного реактора. Наконец Рональд Папен сказал:

– Давай мировую: мы купим диск с твоей музыкой и поставим его. Будем по очереди слушать твой и мой. Пойдёт?

Эта идея принесла мне некоторое облегчение. Мимо нас тянулась Рурская область, и мы действительно через каких-нибудь полчаса уже были в Гельзенкирхене, который выглядел как Дуйсбург, правда, без ржаво-коричневого индустриального скелета. Папен свернул с автобана и сказал:

– А теперь я тебе покажу проблему с этими картами.

Мы ехали ещё пять минут, потом он остановился перед группой безвкусных многоквартирных домов. Взял у меня с колен брошюру атласа, полистал её и показал на райончик, обведённый красным:

– Вот он, этот посёлок. На карте он выглядит как ясная гарантия успеха. Видишь?

Он имел в виду серое пятно квартала на карте. Узкие улочки позволяли судить, что здесь расположен жилой квартал. Он был прав, это очень походило на точное попадание.

– И что ты видишь, когда смотришь из окна?

Я сразу поняла, что он имел в виду: гладко оштукатуренные фасады, нигде никаких балконов. Сотни жилищ рабочих, но ни одного яркого пятна ткани.

– Карта может обманывать. Тут ничего не выйдет. Итак, обводим красной чертой, чтобы я по ошибке ещё раз сюда не завернул.

Рядом с красной рамкой стояла дата. Двенадцать лет прошло с тех пор, как он впервые приехал в этот посёлок и пометил это место как непригодное.

Постепенно у меня появлялось ощущение размера его задачи. В принципе он картографировал Рурский бассейн, площадь в четыре с половиной тысячи квадратных километров.

– И что мы будем делать теперь? – спросила я.

– Поедем куда-нибудь ещё. Хассель большой.

Хотя это и было преувеличением, но его правота состояла в том, что здесь попадались и квартиры с балконами – и многие из них уже с красивыми маркизами или хотя бы с зонтиками от солнца. Тем не менее настроение у Папена поднялось, когда мы медленно ехали вдоль улицы Вибринга. Он то и дело показывал из окна:

– Вон там. И там. И там. Очень хорошо. Сегодня постригли траву. Газон зелёный и сочный.

Газон был главным образом перегретый. Группа «Пудис» пела теперь о кричащих камнях, а Папен медленно ехал к началу улицы, где и припарковался. Он отстегнулся и сказал:

– Чувствую, сегодня дело сладится. Идём?

Об этом я и не думала, когда согласилась сопровождать его. Это означало, что я не только буду сидеть рядом с ним в машине, но и должна буду стоять рядом с ним перед дверью, у которой он будет звонить к незнакомым людям. И тогда я стану свидетелем его полной торговой несостоятельности. Мне будет стыдно ещё до самой первой двери. Я не могла. Ничего не выйдет.

– Может, я лучше останусь здесь и подожду тебя, а с тобой пока не пойду?

– Тебе что, стыдно? Полировать дверные ручки с отцом. – Он это сказал не с горечью, а с большим смирением.

Мне стало легче от этого. Я кивнула, и он сказал:

– Я понимаю. Мне самому было так же, когда я выехал с этим в первый раз. А потом ничего. Не будем торопиться.

И он захлопнул водительскую дверцу и ушёл. Перед тем как войти в первый дом – шесть квартир, каждая с большим балконом на улицу, из которых два ещё не были укомплектованы, – он повернулся ко мне, щёлкнул большим и средним пальцами правой руки, чтобы тут же прицелиться в меня указательным пальцем. То был жест, который совсем не подходил к нему, такой же неуместный, как бизнес-жаргон про сочный газон и сделки прямых продаж. Я не могла себе представить, что он действительно хотел этим произвести на меня впечатление. Он просто играл в то, что, по его мнению, было профессионально.

А мне и впрямь было стыдно. Но не за него, а за себя. Я решительно не могла поддержать отца хотя бы самую чуточку. И он не сердился за это. Я чувствовала себя отвратительно, хотя вынула диск и искала по радио станцию 1Live, чтобы отмыться от этого «Пудиса».

Не прошло и пяти минут, как отец вернулся. Он сел за руль и взял с заднего сиденья большую кассовую книгу в тканевом переплёте.

– Ну? Что было?

– Момент, – сказал он, взял ручку, полистал гроссбух и, найдя нужную страницу, что-то туда вписал. Надел колпачок на ручку, смущённо посмотрел на меня и сказал:

– Частичный успех. В одной квартире никого нет дома, а в другой сказали, что нет денег на такую роскошь.

– О, жаль, это обидно, – сказала я.

Рабочий день начался сразу с двух отказов.

– Ничего обидного. Потому что где-нибудь кто-то окажется дома. И, кстати, с деньгами всегда что-то может измениться. Получат наследство, выиграют в лотерею. Получат премию. И смогут себе это позволить.

И первое, чего тогда люди пожелают себе, это коричнево-оранжевая гэдээровская маркиза от Рональда Папена, подумала я. И улыбнулась.

Он уже положил ладонь на ручку дверцы, чтобы отправиться к следующему дому. Там было три голых балкона.

– Ну, я пошёл дальше.

Когда он ушёл, я сунулась на заднее сиденье и завладела кассовой книгой. Одной из семи, лежавших там. Я раскрыла её, туда были педантично вписаны все до одного визиты минувших четырнадцати лет. Система Папена была проста и логична. Каждый гроссбух содержал несколько городов, расположенных по номеру почтового индекса. Под ними он вписывал улицы, где побывал, а ниже – номера домов. Сбоку стояла дата посещения и результат, который он вписывал сокращённо: «Н» означала «нет». Или, может, «нуль», «не нужно». Целые страницы «Нет». В правую графу он вписывал примечание. Чаще всего графа пустовала, но иногда там стоял год. 2007. 2008. Это, пожалуй, означало, что в означенный год он снова собирался нанести туда визит. Или дата была уже в прошлом. Минувшие даты были перечёркнуты, я проследила по ним, что второй раз он посещал старые адреса безуспешно.

Нет. Нет. Нет. Тысячи раз. Потом я наткнулась на первое «Д». «Договор»? Или «Добро»? В графах справа следовали детали продажи. Размер маркизы, фамилия клиента, цена товара. На каждые несколько страниц приходилась одна «Д». Как колючий кустарник в пустыне.

Отец вернулся. Открыл дверцу, сел, взял у меня гроссбух, улыбнулся и написал: «Н», «Н», «Н».

– Ты не проголодалась? – радостно спросил он. – Там в пакете бутерброды. И вода!

Я помотала головой.

– Знаешь что? А я себе позволю один. – Он порылся в пластиковом пакете и выудил бутерброд с сыром, завёрнутый в плёнку. Принялся его есть, щурясь на залитую солнцем улицу. Была ещё только первая половина дня, а жара уже градусов тридцать. – Мы могли бы в какие-то дни привязать к обеденному перерыву бассейн, – предложил он.

Отпил глоток воды и снова вышел, чтобы продолжить свою атаку на реальность.

По улице маленькие девочки катались на велосипеде. Их родители, наверное, не могли себе позволить поехать с ними в отпуск. Ни на Мальорку, ни тем более в Майами. Там сейчас было раннее утро, и Хейко, мама и Джеффри, наверное, ещё спали. Проснувшись, они станут выбирать себе одежду на день, вероятно, белое с голубым или розовым, а сверху маечку с узором косичкой, и бейсболку. Пойдут на завтрак, и Хейко будет жаловаться на американский обычай подавать ледяную воду в гигантских пластиковых стаканах. И я была бы с ними и воткнула бы наушники своего айпода в ушные раковины так глубоко, чтобы не слышать блеянья Хейко, и только видела бы, как беззвучно шевелятся его губы. Иногда я синхронизировала его с новым текстом, который я выдумывала себе, глядя, как он размахивает своим стаканом и покрикивает на официанта. «Посмотрите сюда, месьё. На моём бокале губная помада. И вообще, почему в нём куриный бульон? Подите и четвертуйте повара. И приведите мне сюда премьер-министра». И я смеялась от этого представления.

Тут Папен вернулся.

– Чем это ты развлекаешься?

– Да так, подумала о смешном. У тебя опять ничего?

– «Ничего» – я бы так не сказал. Я только что был там почти внутри.

– Почти внутри? То есть в квартире?

– Да, это почти «Д». Если ты очутился внутри, то решение – уже дело формальности. Но войти внутрь непросто. Лишь немногие люди открывают на спонтанный звонок. Всегда что-нибудь или варится на плите, или тётя висит на телефоне, или у неё бигуди в волосах. Или к ним уже кто-то пришёл. Однажды меня впустила женщина, а на диване уже сидел представитель газонокосилок. При этом у неё даже сада не было. Неслыханное дело.

Он засмеялся и снова отпил глоток.

– По крайней мере, это решающий момент – войти в квартиру. Если ты уже внутри, остальное, как правило, уже детская игра.

Это показалось мне преувеличением, как раз принимая во внимание малость пометок «Д» в его книгах. Папен снова взял гроссбух. Вписал одну «Н» и ещё одну «Н», правда, с пометкой повторить посещение через год. Это было там, где он чуть было не вошёл внутрь.

– Допустим, ты в квартире, и что потом?

– Чаще всего мы идём на балкон. И потом к дивану в гостиной. Я тогда достаю свои образцы и делаю предложение. Декор «Мумбай» или декор «Копенгаген». Это я сам придумал. Это звучит лучше, чем «оранжево-коричневый» и «сине-зелёный», ты не находишь?

В этом он был несомненно прав, хотя сам декор не становился от этого лучше.

– А иногда я могу реализовать и ещё одну из моих идей.

– И что у тебя за идеи?

– Я тебе дома покажу. Изобретения для лучшего мира, я бы так это назвал. Да, по крайней мере, когда есть кофе и печенье, готовность к приобретению повышается.

– А бывали у тебя когда-нибудь по-настоящему опасные ситуации?

Папен задумался.

– Ну да, однажды заявился домой муж. Он принял меня за кого-то вроде любовника. Меня – подумать только!

Да. Действительно.

– Он сразу наорал на жену: мол, а это что опять за тип? Мол, стоит только отлучиться на часок. Я тут же встал, сгрёб свои образцы и сказал: «Я человек маркизы». А мужик такой: «Недавно был жестянщик, в прошлом году мастер по стиральным машинам, а теперь человек с маркизами. Я вас убью». Женщина подняла крик, я метнулся к выходу, а он за мной с ножом для чистки картошки. Я еле успел запрыгнуть в машину. В ней и по сей день вмятина, это он пнул в дверцу.

Эта история его развеселила.

– И пару раз был покусан.

– Я тоже не люблю собак.

– Я люблю, но эта любовь, к сожалению, без взаимности. Да и не всегда это были собаки. Один раз кошка укусила. И ещё птицы. Бывают птицы – хуже всякого ротвейлера.

– Ага. А рыбы?

– Нет. Рыбы? Нет. Нет. Скорее нет, – ответил он со всей серьёзностью.

Потом он снова оставил меня одну и отправился к следующему дому. И оттуда тоже вернулся без известия об успехе. Он занёс результат в свой гроссбух. Последовали ещё семь домов. Всё в той же последовательности действий. Выйти. Щёлкнуть пальцами. Прицел указательным пальцем. Дом. От пяти до десяти минут. Снова выйти, ничего не продав, что было сразу ясно, в противном случае он задержался бы дольше. Кроме того, тогда бы я увидела его на балконе, где он замерял бы маркизы. Итак, он снова выходил, гроссбух, снять колпачок ручки, сделать запись, закрыть колпачок, глотнуть воды.

Наконец он сказал:

– Хорошо. Перерыв на обед? – Он завёл мотор, и мы поехали есть. Он знал, пожалуй, все закусочные киоски в Рурском бассейне, Буер, по его словам, был Эльдорадо колбасок. И добавил тоном знатока: – Очень важный жизненный совет: если где увидишь вывеску «Акрополис», можешь рассчитывать на колбасную компетенцию, выработанную десятилетиями. Всегда. А новые будки, пусть и с красивыми названиями, но у них нет того опыта, который передаётся из поколения в поколение. Поэтому, если есть выбор, всегда только «Акрополис».

Как видно, Рональд Папен тоже обладал колбасной компетенцией, выработанной за десятилетия.

– А ты ешь что-нибудь другое, кроме колбасок? – спросила я.

– Иногда ем шницель. И фрикадельки могут сойти, если больше нечего. Но – колбаска в принципе самый солидный выбор. А почему?

Я понятия не имела.

– Понятия не имею.

– Потому что, – художественная пауза, – она всегда одинаковой величины. Надо ставить на систему. Система говорит: ты платишь за каждый шницель приблизительно одно и то же, но шницели всегда разные. Значит, ты получаешь когда больше, когда меньше за одни и те же деньги. С фрикадельками то же самое. То ли тебе дадут приличное мясо, то ли какое-нибудь жалкое фрико, зависит от случая, от таланта повара, от состава или от скупости хозяина.

Он снова сделал паузу и посмотрел на меня, чтобы удостоверится, что я ещё тут.

– А колбаска есть честный ответ на полуденный голод. Она как бы всегда одинакова и стоит везде так же. И её труднее всего испортить. Заметь себе: первым делом «Акрополис», а во-вторых, всегда колбаска. Когда нет аппетита, можно в виде исключения порекомендовать что-то другое. Фрикадельку. Чевапчичи. Шашлык. Или картофельные оладьи. Можно приготовить, если желчный пузырь взыграет. – С этими словами он остановился прямо перед «Акрополисом» Гельзенкирхенского Буера.

На выбор было шесть колбасных опций: жареная колбаска, колбаска-карри, цыганская, охотничья, с луком и таинственная и очень греческая форма применения: метакса-колбаска. Папен выбрал себе охотничью, потому что он, по его словам, очень падкий на грибы. Я взяла карри, потому что подростки часто действуют куда менее экспериментально и гораздо более консервативно, чем им в целом приписывают. Папен пил воду, я взяла себе лимонад. Он заказал себе на гарнир картошку фри с майонезом и кетчупом, то есть нечто запредельное.

– Не знаю, согласилась бы твоя мать, если бы знала, что ты у меня не питаешься салатами и тому подобным.

Пусть не беспокоится. У моей мамы еда уж ничуть не здоровее, чем у ларёчника «Акрополиса» в Буере. Если она вообще готовит. Часто мы ходим куда-нибудь поесть, причём с Хейко это регулярно бывает сопряжено с неприятностями. Он донимает кельнеров, придирается к безупречной еде и ввязывается с поварами в предметный разговор о правильном приготовлении каре из ягнёнка, не имея об этом ни малейшего представления. Но хуже всего то, что Хейко редко что-нибудь доедает до конца. Это часть его жизненного стиля, как он часто говорил. «Только бедные Вилли доедают всю тарелку досуха. Я не считаю это нужным», – говорил он и закуривал посреди еды.

Если что-то было не по нему, он иногда гасил сигарету в гарнире к своему золотому лещу или о дорогущий стейк, который потом уносил кельнер с ужасом, написанным на лице. И ведь он точно знал, что его ненавидят за его поведение, что охотнее всего они бы его вышвырнули из-за стола. Но он потом делал их безропотными при помощи огромных чаевых. Ему доставляло радость, что они вынуждены всё терпеть, потому что он за это платит прямо-таки абсурдные суммы, ещё и посмеиваясь.

С другой стороны, он выказывал почти детский восторг, когда что-то было ему по вкусу. Тогда он хотел всё знать о приготовлении блюда, не ленился выспрашивать кельнеров, откуда продукт, чтобы тут же пуститься с ними в разговоры о Косово или о Греции. И для него не играло роли, что заказывали мы. Мне никогда не запрещалось что-нибудь попробовать. Хейко трудно было в этом предсказать, как и во многих других вещах. Он был строг, но это всегда было интересно.

Мы как семья были тяжёлыми клиентами. Человечество состояло для нас, по существу, из обслуживающего персонала. И поскольку ничего другого я не знала, то по крайней мере в детстве находила это ещё и забавным – вести себя в ресторане как мой отчим. И Джеффри тоже. Мы опрокидывали напитки, хлеб заказывали корзинками, крошили его по столу, заказывали порции, к которым не притрагивались или ныли, потому что хотели вдвое больше сливок на мороженом.

И только в последние месяцы я начала сомневаться в своём поведении. Но я думаю, что это происходило не из убеждения, а из положительного побочного эффекта моего полового созревания: мне просто хотелось отделиться от мамы и Хейко.

И вот я сижу на барном табурете у стоячего столика в одном из множества «Акрополисов» Рурского бассейна и смотрю, с какой самоотдачей мой отец поедает свою колбаску. Они ему, кажется, действительно нравились, тем более что он выработал себе систему и не заказывал шницели.

– Ну как? – спрашивал он время от времени. – Вкусно?

Потом махал киоскёру за прилавком, формируя большим и указательным пальцем букву «О», и кричал:

– Супер!

Поскольку я как раз думала о Хейко, у меня сложился вопрос. Я опять хотела поговорить с Рональдом на эту таинственную тему до моего рождения.

– А как давно ты уже знаешь Хейко?

Папен, кажется, был удивлён, а то и сердит, потому что сказал:

– Дался тебе этот Хейко! Чем он тебе так уж интересен?

Э, а ты, видать, в чём-то перед ним провинился, – подумала я в ответ. Но момент и впрямь был, пожалуй, неподходящий. Поэтому лучше про маму.

– А как ты познакомился с мамой?

– А она тебе никогда про нас не рассказывала? – спросил он вместо ответа.

– О тебе практически ничего, ты же знаешь. Только то, что вы поехали в отпуск, когда она была уже на позднем сроке беременности. И я родилась в отпуске. А потом вскоре вы расстались, и появился Хейко.

Было неприятно докладывать ему о событиях в таком урезанном виде. Потому что таким образом становилось ясно, что у нас дома об этом не вспоминали. Возможно, для него было болезненно, что в моей жизни он явно не играл роли, потому что мама ему этой роли не отводила.

– А во время отпуска вы поехали в Плитвице, – дополнила я. – Была ваша совместная фотография оттуда. Но куда-то пропала.

Папен выпил свою воду и пошёл к прилавку, чтобы расплатиться. В машине он опустил боковые стёкла и сказал:

– Мы с твоей мамой познакомились на молодёжных танцах.

– Где-где?

– Так у нас назывались тогда дискотеки. Дискотека – это ведь западное слово, оно не использовалось. Партии постоянно приходилось придумывать какие-то слова, поэтому и «диджея» в нашем обиходе не было, а был «шпу», «ШалльПлаттенУнтерхальтер», заводильщик пластинок. Кроме шуток.

А я и не смеялась. Я вообще не понимала, о чём он говорит.

– Что значит «у нас»? – растерянно спросила я.

– Ну, в ГДР.

Я показалась сама себе в этот момент полной дурой. Мама как-то упоминала, что она родом из местечка Белиц. И я, разумеется, никогда не задумывалась о том, где это находится. И у меня никогда не было бабушки и деда, по крайней мере, таких, к которым ездишь в гости или они сами к тебе приезжают. Детство моей матери тоже никогда не обсуждалось. Казалось, её жизнь вообще началась с того, что они сошлись с Хейко. А всё прежнее утонуло в чёрной дыре.

– Ну, не важно. Как бы то ни было. Мы познакомились на молодёжных танцах. Это было незадолго до посвящения молодёжи. Ну, такая церемония взамен конфирмации, нам было по четырнадцать лет, типа как ты теперь. Она действительно была самая красивая девочка на всех этих слётах Союза немецкой молодёжи. Туда надо было ходить перед «посвящением». – Он коротко глянул на меня, но понял, что зря усложняет дело подробностями. – И мы сразу стали парой. А Хейко это было не по нутру. Он страшно ревновал.

– Потому что тоже чего-то хотел от мамы?

– Нет, потому что у меня больше не стало времени на него. Он же был моим лучшим другом, ещё с пионеров. Мы и правда были неразлучны. И тут появилась Сюзанна. Но потом он смирился, и мы были уже втроём.

– И когда это всё было?

– Целую вечность тому назад, в 1986 году. Чудесное тогда было лето, – мечтательно сказал он и снова подъехал к тому кварталу, где мы совершали обход домов. Припарковался и сказал: – Ну, я снова пошёл.

– Я пойду с тобой, – сказала я и вышла из машины. Мы вместе двинулись к десятиквартирному дому. Балконы были частично с маркизами, частично без. Папен приостановился, показал мне пальцем на дом и пробормотал:

– На первом одна слева, на третьем одна справа, одна слева, на пятом одна справа.

– Что ты делаешь?

– Я помечаю себе, куда мы будем звонить, – сказал он, и мы вошли в дом, дверь подъезда не была заперта. Папен быстро двинулся к квартире один слева, увидел на табличке у звонка фамилию «Панчевский» и нажал на кнопку. За дверью прозвучал двухтонный гонг, потом послышались тяжёлые шаги и шорох. Кто-то явно выглядывал в дверной глазок. Затем дверь открылась на щёлочку, какую допускала дверная цепочка.

В щёлочке показался человечек с водянистыми глазами, ростом ещё меньше меня.

– Да, слушаю вас?

– Добрый день, моя фамилия Папен, – оживлённо сказал мой отец. И хотя он говорил это уже в тысячный раз и знал, что на его фамилию нечего возразить, тут же продолжил: – Я тут очутился перед вашим домом, и кое-что мне бросилось в глаза.

– Это не мой дом, – сказал Панчевский.

– Ну хорошо, я имею в виду, разумеется: перед домом, в котором вы живёте, господин Панчевский.

– Откуда вы знаете мою фамилию? – с подозрением спросил старичок.

– Она же написана на табличке у звонка, – сказал мой отец с терпением, на какое я была бы неспособна.

– И это вам бросилось в глаза?

– Нет, это уже позднее, когда я позвонил. А перед тем мне бросилось в глаза другое, когда мы стояли перед вашим… перед этим домом. – Он прилагал усилия, чтобы снова пробиться к своему привычному тексту. Но Панчевский ему не дал.

– Это у вас надолго? А то у меня пудинг на плите.

– О, какая вкуснота, – старался мой отец.

– Это только для меня. Если вы думаете, что получите здесь что-нибудь, то вы неудачно сунули палец.

Он имел в виду, что мы не туда попали.

– Нет, спасибо, мы не рассчитывали на ваш пудинг.

– Тогда чего же вам ещё?

– Я хотел указать вам на то, что у вас на балконе нет маркизы.

Ворчливый карлик пристально посмотрел на моего отца.

– Спасибо, – сказал он. – Я это и сам знаю. Что-нибудь ещё?

– Я думал, мы могли бы об этом поговорить. Знаете ли вы, что балкон без красивой маркизы – ничто?

– Я не выхожу на балкон, – сказал Панчевский и сделал попытку закрыть дверь.

– Но если всё же выйдете, то маркиза вам понадобится, – пожаловался мой отец. Обычно в этом месте уже следовало всунуть в дверную щель ступню. Но это было бы вторжением. И принуждением.

– Если я и выхожу на балкон, то лишь для того, чтобы взять там себе из ящика пиво. И для этого мне не нужна маркиза, – твёрдо сказал Панчевский.

– Или если придут гости, – продолжал отец, хотя дело уже было проиграно. Балкон господина Панчевского нам не оборудовать.

– Ко мне не приходят гости, – сказал человечек, и потом: – И какое вам дело вообще? Вы что, представитель маркиз?

Рональд Папен сунулся во внутренний карман и достал карточку, которую насильственно всунул в дверную щель.