Текст книги "Стихотворения"

Александр Иванович Аргутинский-Долгорукий
Стихотворения

«Услышь мое эхо в далеких мирах…»

Эта книга стихотворений подготовлена в рамках проекта фонда «Новое тысячелетие» «Я говорю по-русски» для проведения дальнейших исследований творчества русского, московского поэта Александра Ивановича Аргутинского-Долгорукого.

Публикуемые в сборнике стихи развертывают лирическую летопись бытия университетски образованного человека нашего времени, в символическом пространстве которого стихотворно преосуществленны пласты мировой культуры – из глубины минувшего навстречу грядущему.

Восток, Европа и Россия в его творчестве неразрывно переплетены и взаимопроникновенны и личной судьбе.

У поэта особое отношение к историческим именам. В автобиографии он пишет: «Имена – функции Мира… Язык науки – универсален, язык поэзии, как и истории, национален. Посему счел необходимым имена отцовского рода соотнести с исследовательской деятельностью, материнского – с поэтической, связанной в моей личной истории с русским языком. В жизнетворчестве в равной степени должны сохраняться имена матери и отца…

Литературное имя Александр принял в честь князя Александра Ивановича Аргутинского-Долгорукого – своего деда по материнской линии.

Отчество – в честь другого деда той же линии – московского купца Ивана Рогожина.

Родной язык не просто душевность. Он настраивает систему смысловых ритмов и звучаний».

А. И. Аргутинский-Долгорукий (Ян Вильям Сиверц ван Рейзема) родился в Москве 24 июня в 1934 года в доме № 10 на Тверской улице. Языками семьи были русский, голландский, немецкий.

Род Аргутинских-Долгоруких, согласно генеалогии, восходит к Артаксерксу (465–424 гг. до Р. Хр.). Мать поэта – княжна Нина Александровна Аргутинская-Долгорукая.

По отцу поэт связан с историческим родом средневековых рыцарей. Отец поэта Вильям Француа Сиверц ван Рейзема долгие годы жил и работал в Москве.

Родовая и личная история семьи, обстоятельства жизни поэта углубили в его душе слиянность личного, семейного, исторического, а полученное им востоковедное и социологическое образование обогатило пониманием путей Мысли и Слова.

***

Стихотворное слово поэта раскованно, разнообразно в жанровых проявлениях, изобилует «поэтическими вольностями», архаизмами и неологизмами – всем тем, что так украшает русскую классическую поэзию. Развивая традиции поэтического символизма, автор стремится к разработке емких символов, вмещающих настоящее в горизонты исторически обусловленного смысла, отражающих свою космическую предрасположенность, синтезирующих духовное и вещественное в противоборстве с силами зла на всех уровнях Универсума.

Близкое уясняется в далеком; житейское – в космическом; преходящее – в вечном.

***

Материалы исследований стихотворного творчества Аргутинского-Долгорукого войдут в материалы проекта по созданию моделей партнёрского разума «Демиург».

Результаты исследований будут ежемесячно публиковаться в журнале «Я говорю по-русски» в разделе «Лаборатория мышления», а также в научных сборниках и монографиях.

Фонд обращается ко всем, кто интересуется проблемами изучения русского самосознания и культуры, принять участие в обсуждении проблем связи мышления и языка.

С проектом «Демиург» можно ознакомиться на сайте www.newmillennium.ru.

Президент фонда «Новое тысячелетие»

канд. социологических наук, академик РАЕН У. Б. Кемльбекова

ДЕМИУРГ

Созвучия

 
Созвездий зов – мистическая весть,
веленье мысли, мчащее над сводом…
Всю нашу жизнь – сравню я с переводом,
а подлинник – его нам не прочесть.
 
 
Раскачивают древо города,
вся мощь Земли в стремительном их росте,
и Божество, играющее в кости,
дает нам шанс у смертного одра.
Но будущность – как гений на помосте,
и палачей бесчисленна орда.
 
 
В безлюдный мрак над вымершей равниной
пылала высь тоской невыносимой.
 

1971

 
Клубился первозданно океан,
и твердь дымилась огненною серой,
свиваясь в смерче с жуткой атмосферой.
 
 
И в шуме затаившихся лесов
все тот же гул, все тот же ураган,
смиренный ритмом солнечных часов.
Путь осенен. Но смысл его не дан.
 
 
О, ясность мысли, контуры программ!
Пред выбором чей мозг не изнемог,
когда так мал отпущенного срок!
Но случай слеп, а замысел упрям.
 
 
Так не похож пугающий итог
на вдохновенье изначальных строк!..
Путь высвечен. Но смысл его не дан.
 

1971

Моей матери Нине Аргутинской-Долгорукой

 
Вечерний миг над речкой золотой,
когда поля и рощи замирают,
и шум лесов, как медленный прибой,
доносится из северного края.
 
 
И слышу я, как голос молодой
звучит вокруг, и слезы набегают.
То голос матери – далекий и родной,
то звуки райские над миром пролетают.
 
 
О, Грузия! В тиши твоих долин
здесь девочка неслышно пробегала.
Я слышу шум дерев, стремящийся с вершин,
и рокот Терека из глубины Дарьяла.
 
 
За чьи грехи так рано ты ушла,
храня меня, как ангел мой печальный?
Мой ясный свет, мой разум и душа,
мой верный гений, друг многострадальный!
 

1972

 
Как солнце в дымке золотой,
так голос милый и печальный
мелькнет на миг – то звук прощальный.
 
 
И птичий легкий свист,
и тень в лазурных шторах,
и лиственных одежд невнятный сонный шорох.
«Прощай! – звучит. – Прощай!»
 
 
Чем дольше путь от отческого дома —
неразличимей и пустынней край.
Прощай, мой друг, душа моя влекома.
 
 
На поприще быв случаем избран,
сил благостных я исчерпал лишь малость,
и все протекшее отрочеством казалось.
 
 
И дом мне виделся, и давние картины,
и помнил я мелодию одну,
тот голос, милый мне, почти неуловимый,
когда сквозь дрему отходил ко сну.
 

1973

 
Снова полночь и кругом
Тишина – ни зги, ни стука.
Ах, о чем ты? Ни о чем.
 
 
Говор, говор, и колес
перебор неторопливый.
Ах, куда все унеслось?
 
 
Старый мельник молчаливый,
свет, трепещущий в окне.
Бой часов. Ужели мне?
 
 
Запах пряников и тмина,
скрип шагов и различимы
стрелки в крохотном окне.
Бой часов. Ужели мне?
 

1973

 
В пространствах кипящих, меж звездами рея,
проносится молча комета Галлея.
 
 
И притчей, надеждой широт и экваторов,
все та же надежда в бессонных локаторах.
 
 
Как призрак, летящий межзвездною лодкой,
все ближе и ближе сиянье Когоутка.
 
 
Надежда и призрак. И руки «Скайлэба»
лелеют и гладят зовущее небо.
 
 
Надежда как Солнце! Ужель вероятий
нарушена вечность, табу и проклятий?!
 
 
И сказкой, прощеньем, томленьем былого
летит над Землею межзвездное слово.
 
 
И там, где влачили судьбу фарисеи,
межзвездное слово зовет и алеет.
 
 
Проносится ветер – могучий и свежий —
над лоном притихших пяти побережий.
 
 
Комета Галлея, сиянье Когоутка —
так млечною россыпью разум разоткан!
 
 
И пристально шарят тревожное небо
могучие руки другого «Скайлэба».
 

1973

В. Р.

 
Милый мальчик, полуденный сон
навевает беспечная лира;
все я вижу – не я ли в боа голубом,
тихий мальчик нездешний с глазами Шекспира?
 
 
Как ступаешь ты тихо, прозрачно, легко,
как твой лик по-сократовски строг и античен,
о, чьи мысли твое увенчали чело,
нерасчетливый, милый, земной Беатриче!
 

___

 
И слышу я, оставшийся в тумане, —
ступаешь ты по золотистым струнам;
так шум дождя, подобно древним рунам,
звучит в душе светлей и неустанней.
 
 
Два близнеца, два отрока, два сына,
так мы бежим, смеясь или играя.
О Судный день, где осень золотая
в багровой мгле закатного кармина!
 

1974

 
Когда скорбей тяжелые рои
дохнут из тьмы мне вьюгою кромешной,
придете ль вы с прощением сердешным,
о бедные прообразы мои?!
 
 
Минуты… Что ж, отмерены оне,
и видел я, как, медленно склоняясь,
скорбела ты, вся мыслью обо мне,
к траве моей листами прикасаясь.
 
 
Некрополь пышный, бедное кладбище,
кому взывают молча письмена?
Все ближе цель, которую мы ищем,
и горечь жизни выпита до дна.
 
 
Земные блага ценим мы едва,
зайдя сюда полуденной порою.
Внемли, внемли, как шепчется листва
с уже освобожденною душою.
 
 
Но тихо. Может быть – то ветер прошумит,
и мнилось мне – ты говоришь со мною.
Как странно здесь мечтать полуденной порою,
как ясно здесь – деревья и гранит.
 

1975

 
Над панорамой синих вод
увижу пурпурное небо.
Там – в глубине – смеясь и немо,
судьба кочевников зовет.
 
 
О, смерть – всегда ли расставанье?
И, в капле огненной биясь,
не та ли мощь и трепетанье —
души возвышенная связь?
 
 
И чья душа тогда очнется,
ступив звездою в хоровод,
когда волны последней взлет
меня томительно коснется?
 

1975

 
В полночный час над книгой золотой
сижу впотьмах, как бы привороженный
незримым миром, звуком окруженный.
 
 
Нисходит он, сияющий, двукрылый,
всю боль дневную в памяти стереть.
Так призрак вдруг, неслышимый и милый,
дарует сон, чтоб тихо умереть.
 
 
И, сном объят, легко, обвороженно,
протянет спящий мускулы свои
в воздушный свет, в летящие струи.
Он там уже – для странствия рожденный.
 
 
Мы протягиваем руки —
что нам в этом тихом звуке? —
будто сонные струи…
 
 
В тьме и призраке пещеры —
там невидимые сферы
мечут быстрые рои.
 
 
Просим мы: «Благослови!
Сыну дай неизреченно
силу, зрящую мгновенно
обитания Твои.
 
 
Что нам в звуке этом властном,
будто служим безучастно?
В час полуночный внемли!
 
 
Протяни свои нам руки,
будто мы с тобой в разлуке,
как небесные струи.
 
 
Там серебряный папирус,
звезд бессчетных сонм и клирос,
там Начало излучилось
в тайне Духа своего.
 
 
Разум дай нам, чтоб мгновенно,
меж пределов сокровенно
оглядеть все естество.
 
 
Этот шорох, зов тревожный!
Отстраняя ужас ложный,
дай нам миг, для душ возможный, —
Воскресенья своего!»
 

1975

Ельдосу Кемельбекову

 
–  Боже великий, Тот!
Пуст Абидосский храм,
пали рабы и скот,
смерть подступает к нам.
 
 
Боже, я здесь один,
смерть на моих устах.
В желтом песке пустынь
братьев небесных прах.
 
 
Время, мой брат и враг,
твой невозвратен миг! —
Старый халдейский маг
смотрит в небесный лик.
 
 
–  Боже! – вскричал он. – Здесь
сын умирает твой.
Душу мою вознесь
нашей двойной звездой!
 
 
Там, за двойной звездой,
в космосе вечен град.
Боже, пребудь со мной! —
Мещет усталый взгляд.
 
 
Вечен его завет:
«Братья – кто был рожден!»
Разум, Душа и Свет —
крылья его имен.
 

1975

На день рождения моего отца

В.Ф. Сиверца ван Рейзема

 
Воздушной, светлою струей
играли облака,
и будто голос долетел
ко мне издалека.
 
 
И солнца луч озолотил
небесные струи,
и, с ним лиясь, я посетил
владения свои.
 
 
Прозрачный полог, и над ним
пылинок светлых рой,
и лик я видел золотой,
склоненный надо мной.
 
 
Меня лелеял и томил
все тот же странный сон:
как будто вновь я миру был
судьбою отнесен.
 
 
И видел я, к стене припав,
детей, отца и мать.
И, всей душой затрепетав,
я все ж не мог восстать.
 
 
Хотел подняться и войти,
незримым с ними быть.
И только тихое «прости»
успел я уловить.
 

1976

 
Тот миг надежды угасимой!
Зачем в соблазнах полноты,
блистая подлинностью мнимой,
цветут эфирные цветы?
 
 
И в чешуе, и в дымке звездной
не то ль томление огней
над бесконечной, жуткой бездной?!
О проблеск жизни! – «Panta rei!»11
  «Все течет!» (греч.).


[Закрыть]
 
 
Ужели дух твой охранен
двуоборотной, мчащей сферой —
душой, тоскующей без меры
от сотворения времен?!
 

1976

 
Зачем, ученый богослов,
возносишь гордую обиду?
Попробуй не подать и виду
у пошатнувшихся основ.
 
 
Какая там благая весть?
Возможно ль миропониманье,
когда уж нам без содроганья
не должно имя произнесть!
 
 
Что ж, убедительней изуст —
как в руки страждущих каменья?
Ужели мудрости знаменья
превыше истины искусств?!
 

1977

 
Вещество, из которого сотканы сны,
где зеленые дебри и крылья наяд,
где четыре пространства открыться должны,
убежать, оглянуться, вернуться назад.
 
 
Где в садах золотистых ночных Гесперид
драгоценные формулы тихо цветут,
и, взбираясь по склону, как солнце в зенит,
обрывается вечность в созвездья минут.
 
 
Там окружности мчатся, и мчатся часы;
справедливость подъемля, вздымается знак,
и жемчужный Кефей голубые весы
непрестанно колеблет, скрываясь во мрак.
 
 
Это солнце ночное, сады Гесперид,
вещество, из которого сотканы сны,
где четыре пространства как тень пирамид,
как песчаная россыпь эфирной волны.
 

1977

 
Когда пустынник, смачивая губы,
глядится немо в бесконечный свод,
ему ли видится божественный Эрот,
колеблющий серебряные трубы?
 
 
О, не суди! Бесчисленно судимы,
во мглу отходят призраки мои,
и кружатся сознания рои.
Но Богом ли заветы исчислимы?
 
 
Пока что твердь во власти разрушений
и скорбью веет каждое число,
не обрати сомнение во зло
земною хитростью ненужных вычислений.
 
 
О, Флора, Глория, Природа! Вещий сон,
когда ручей лепечет «аллилуйя»,
Вселенная – во власти поцелуя…
Его ли нарекаем Божеством?
 
 
Так мальчик слышит, скорбно затаясь,
все тот же голос – тихий и призывный.
За этой дверью – грубой и массивной —
каким слезам откроем нашу связь?!
 

 
Лес раздвигался медленной чредой,
и в сонмах рощ сознание сквозило,
и вдоль границ Германии лесной
свои дружины размещал Аттила.
 
 
Достойный Варр, порукой ли отвага?
Разор в именьях. Пали сыновья.
Какая ждет губителей награда!
Беспечный Рим, о Лесбия моя!
 
 
Всмотрись, Луциллий, кто нас превозмог!
А этот шут острит до отвращенья.
Взошел Кефей, и спутал астролог.
Прощай и ты, эолово внушенье.
 
 
Прощай, звезда, что мнила и звала
листвой небес, и странника манила.
О, Лесбия, любовь моя, сестра,
ужель своих отступников простила?!
 
 
Твоих шелков, парчи твоей полог
не удержать в безжизненной ладони!
Вергилий бедный, кто нас превозмог?!
Триумф! Триумф! Аттила – в Пантеоне!
 
 
Прощай, сестра! Уходит Цинцинат,
бесстрашный Флакк и Муций незабвенный…
Какой-нибудь юродивый Вселенной
восславит свой бесславный плагиат.
 

1977

 
Возлюбленной, милой,
что зрит мое сердце,
ветку несу я
весны запоздалой.
Красный цветок мой
в прическе ее светозарной,
дымчатый пояс —
созвучий круженье.
Руки ее
умастят мое тело душисто,
губы ее
уж сплелися в печали предвечной.
Бог-Дионис,
покидаешь ты царство благое.
Голос возлюбленной слышу
над твердью земною.
 

1978

 
Все лучшее, близкое – рядом.
Покуда душа не звенит,
закрыты для скучного взгляда
и лес, и поля, и зенит.
 
 
Твоим ли словам я внимаю,
слетевшим однажды из уст,
все лучше я их понимаю,
как вижу терновника куст.
 
 
И слышу я волны и море,
и легкие травы твои,
и знаю – недолго, и вскоре
начнутся твои соловьи.
 

1978

 
Куда, беспечные, летели
в простор небесно-голубой?
Нить обрывается. Друг мой,
как страшно мы осиротели.
 
 
Ах, это было так давно —
уже как день; ушел и скрылся,
напиток вещий превратился
в нечудотворное вино.
 
 
Быть может, там, среди лилей,
заметишь ты родного брата,
уж виден жертвенник Арбата
и ясен эллинский Ликей.
 
 
Все было здесь, у той черты,
в плену чарующих мгновений,
апофеоза песнопений
над трупом павшей красоты.
 
 
Зачем вы на алтарь святой
свой перстень бросили алмазный?
Здесь торг и хохот безобразный
над воспаленною толпой.
 
 
Звучит, звучит не умолкая
речь искаженная, чужая.
 

1978

 
Вот крылья мысли. Разделить
как можем мы цветущий локон?
И, сдав отброшенного кокон,
мы приобщаемся парить.
 
 
О, сферы чистых благолепий,
едва виднеется исток!
Ты – возведение во степень
и воскрешающий итог.
 
 
Из темной бездны топологий
сияет радужного нимб,
покуда сумрачные боги
влекутся в праздничный Олимп.
 
 
Когда судьба виртуобразна
и рок вращает вретено,
под всеми пытками соблазна
с о м н е н и е присуждено.
 
 
Из всех имен твоих, Природа,
одно лишь истинно – свобода!
 

1978

 
Открывается новая грань:
«Берега Добродушной Надежды»,
и роскошныя пурпур-одежды —
словно маков гигантских гортань.
 
 
И корабль подготовлен к отплытью,
и налажены все паруса,
быть тому ли, иному событью —
предрешается в четверть часа.
 
 
На столе капитана блистает
неотрывным зиянием глаз,
будто птичек мелькающих стая, —
колыхающий разум компас.
 
 
Вот его отправляется стрелка,
вот уж падают крепы времен,
в недрах вакуума, как горелка,
рыщет в небе звезда Эпсилон.
 
 
И с мятежной улыбкой Астарты
дева странная стрелки ведет.
Вот уже разлинованы карты,
штурман спящий услышит расчет.
 

1978

 
Жречествуют буквы,
обоюден меч,
не кощунствуй, друг мой, —
изначальна речь.
 
 
Колебимы чутко
плоскости весов,
не кляни беспутно
солнечных богов.
 
 
Впереди дружины
витязь на коне, —
медленно кружимы
в дыме и огне.
 
 
Но лицо открыто
вражеским стрелам,
в отдаленье свита —
заговоры там.
 
 
Полыхают грозы
в воздухе земли,
позади – обозы,
и закат в пыли.
 
 
Но с улыбкой ясной
голос прозвучит,
он рукою властной
призраки теснит.
 
 
Не глумись жестоко,
не гневи судьбы,
и глаза пророка
всколыхнут звезды.
 
 
Через бой суровый,
через вопль времен —
негасимо слово
и нетлен закон.
 
 
Но на торг площадный
у него запрет,
так во тьме исчадной
благородней свет.
 
 
И, беду исчислив,
ты уже не рад?
Так упадок мысли
возвещает ад,
 
 
приговор Вселенной,
помраченье звезд,
темноты растленной
безобразный рост.
 
 
Но в глуби сердечной
нам грядут судьбы
тьмы и света – вечной,
роковой борьбы.
 

1978

 
Есть имена – будто имени нет,
по которым, печалясь, исходят тоской.
Те имена, на которых запрет,
словно звезды цветут в непогоде ночной.
 
 
Есть имена – и гласит алфавит,
и страница укромный ведет разговор,
и призывно пророчество гордо горит,
и выносится в сердце тяжелый укор.
 
 
Есть имена – словно вещий почин,
есть имена – будто нет среди нас,
те имена, о которых молчим.
Каменистой тропою идет Фортинбрас.
 
 
Те имена, что берутся во храм,
их не выдаст ни дрожь, ни рука, ни висок,
что восходят как знаки к высоким мирам
и на землю сойдут, как исполнится срок.
 

1978

 
Судьба поэзии – в поэте,
как бой столетий – в сей земле,
тех двадцати его двухлетий,
как мощь, явленная планете
 
 
и вновь простертая во мгле.
Но тьма суровая закрыла
небесный логос золотой,
молчат далекие светила,
 
 
но жизнь его благословила
своей пречистою слезой.
Ему предведомы мгновенья,
и в дни жестокой пустоты
 
 
он слышит тихие моленья
и золотые песнопенья,
и предвещающие сны.
Но лишь коснется ненароком
 
 
струны печальной и простой,
душа возносится потоком,
и в этом облаке далеком
уж ясен логос золотой.
 

1978

 
В кафе каком-нибудь, где улица видна,
а фонари подчеркивают бедность,
я примощусь у самого окна,
преодолев неловкость и надменность.
 
 
И в час глухой, когда закончен счет,
и тень совы парит над фолиантом,
далекий гость из темноты сойдет
в пустынный зал с седым официантом.
 
 
И в тайном свете этого огня
преобразятся чахлые растенья.
Зачем он здесь и смотрит на меня,
как будто я – его благословенье?
 
 
Он так знаком, высок и молчалив,
но лоб его уж пламенем охвачен,
как будто хор, минувшее простив,
уходит ввысь неумолимым плачем.
 
 
Где стол был яств, там тень моя легла,
отбрасывая юношеский локон,
как этот луч из темного окна
проходит зал – легко и одиноко.
 

1978

 
Там лишь цветут бесконечные розы,
зори огней – на чужом берегу,
в белых полях неизведанной прозы
я от расспросов тебя сберегу.
 
 
Камень поросший, тенеты веселия,
рифмы беспечные, вас ли ловлю?
В тьме бесконечного – имя Офелия:
исповедаюсь, казнюсь и люблю.
 
 
Будто полями, дорогою белою,
юностью милою снова иду
с этой печалью и речью несмелою
к той, затерявшейся в темном саду.
 
 
Где вы, далекие годы веселия,
зори огней – на чужом берегу?
Словно звезда это имя – Офелия,
тайну безгрешную я сберегу.
 

1978

 
Я не знаю, Тютчева судьба
надо мной спокойно просияет?
На меня, беспечного раба,
в полусонной лени замышляет?
 
 
Или рок начертится другой,
чтобы дни – размеренны и тихи —
мне пришли, как отзвук верстовой —
из песчаной памяти Плющихи.
 
 
Будем в тех песчинках мчать и мчать,
ожидать, покуда не случится,
целый век таиться и молчать,
чтобы так нежданно озариться.
 
 
В переулках выбранных цвести,
словно отблеск давнего заката,
и сказать спокойное «прости»
купине нетленного Арбата.
 
 
Там, где жизнь так видимо цвела
и слова возвышенно звучали,
там душа свободная плыла,
но ее судьбы не угадали.
 

1978

 
Дирижер благородный
славит черную масть,
выступает свободно
вся подпольная власть.
 
 
Веет магией черной,
зреет темп увертюр,
и альты и валторны
в вихре тех авантюр.
 
 
Вторит первая скрипка
не за совесть – за страх,
и белеет улыбка
на тревожных устах.
 
 
Цвета черного кофе
там уж профиль мелькал,
господин Мефистофель
смотрит в зрительный зал.
 
 
Погашаются свечи,
высыпает за круг
вся подпольная нечисть
из трирем и фелуг.
 
 
Вся застольная свора,
перегарная власть,
и в глазах светофора
бьется красная страсть.
 
 
Словно молния, профиль
в дымном облаке грез,
господин Мефистофель
не бежит лакримоз.
 
 
И его музыканты
совращают слезой,
как его фолианты —
виртуозной игрой.
 

1978

 
Зачем твои страшные сказки?!
И просим мы тьму окрестить,
чтоб в звездную ночь без опаски
заветную книгу открыть.
 
 
Но падают гневные вихри,
и рвется заветная связь, —
приходит на царство Антихрист,
ночной и невидимый князь.
 
 
Является многоголовый,
рук у него миллион,
безжалостный, серый, суровый,
имя его – легион.
 
 
Как призрак земного бесцветья,
под тенью багровых знамен
он шествует тысячелетья,
имя его – легион.
 
 
Как сила пчелиная – улей,
энергией жалящих глаз,
свирепее огненных углей,
пронзает иконостас.
 
 
Когортами движутся мыши,
сметая священный кордон,
его ты покуда не слышишь,
но имя его – легион.
 
 
Когда же надежды затихли
и город отдался в полон, —
на царство восходит Антихрист,
и правит судьбой легион.
 
 
И стяг его пепельно-серый
колеблет безвольную тьму,
и смело ночные химеры
дома превращают в тюрьму.
 
 
И ходят ночные химеры
дозорами у очагов —
лоскутья бессмысленной веры
набросить на очи домов.
 
 
Но только заметят сиянье,
волненье божественных глаз, —
вся сила их темного знанья
как бы исчезает тотчас.
 
 
И, может, случится не скоро,
но, слушай, – звучит небосклон,
и вновь отразится во взорах
великая вера времен.
 
 
И мы пред Тобой преклонились,
наш солнечный радостный Бог,
и правдой Твоей озарились
бессчетные нити дорог.
 
 
И вот уж сияет с Фавора,
и вот отворяется дверь,
пусть это случится не скоро,
но это решится – теперь!
 

1978