Текст книги "Стихотворения"

 
Там небо и плещет печальное море —
залив Зюдер Зее,
и мельницы-аисты сонными крыльями машут,
и, тихий мечтатель, гуляет и шествует
(или пришествует?) русский писатель.
Скорее, скорее – последняя редкость,
последняя редкость – русский писатель.
И крыльями машут лениво и тихо
все мельницы мира. Залив Зюдер Зее.
 

1978

 
Закрывает черной мглой
мощно бьющее светило,
и, отхлынувши от Нила,
мрак нисходит гробовой.
 
 
В этой мгле поблекли вещи,
посох царственный померк,
и писец, как жалкий клерк,
пропадает. Сон зловещий.
 
 
И в дому полно теней,
что вещаешь – смерть иль голод?
Вот и жертвенник расколот,
словно глиняный балдей.
 
 
Слово молвить? У колонн
жрец вещает беззаконный
и вращает многотонный
всепланетный хронотрон.
 

1978

 
Черные ветки дождя
никнут за нашим окном.
Вильям, вдали от тебя
долгим охвачен я сном.
 
 
Только не быть нам вдвоем,
вот и часы не спешат,
тих и покоен наш дом,
листья шуршат и шуршат.
 
 
Черные ветки дождя…
Чья ж это тень за окном?
Вильям, я здесь без тебя,
тих и покоен наш дом.
 

1978

 
Веду я труд свой, будто затаясь,
неторопливо, но и непрестанно.
Я – в имени святого Иоанна,
кому дана божественного связь!
 
 
Полночных сфер дыхание услышь,
и лепеты, и возгласы дубрав,
я здесь стою, где огненная тишь,
беспамятство трудом своим поправ.
 
 
И вечен зов немеркнущих морей,
призыв души заоблачной пригубь —
бесценный дар, залог Кассиопей,
о, размышлений огненная глубь!
 
 
Кто наяву грядущее узрит,
созвездья роз и белых хризантем,
и мысли взлет – как бы метеорит
в туманных далях «Книги Перемен»
 

1978

Вильяму

 
Милый мальчик – небесный цветок,
ты неведомых далей заря,
будто голос, ты бьешься в висок
и цветешь посреди января.
 
 
Улыбнись поскорее, дай снова взглянуть,
неразумное сердце мое успокой,
так пустынен, печален и труден мой путь,
улыбнись, мой античный герой.
 
 
Что мы знаем, два путника, в ближних сердцах,
разнесенные ветром ненастной порой,
как созвездье, сияешь в пустых небесах,
мой двойник, мой бесстрашный герой.
 

1978

 
Полночный град – строфа и монограмма,
пустынный Марс, ты, родственник Земли,
гекзаметрам пылающим внемли.
Скользит ладья в каналы Амстердама.
 
 
Строфический порядок освещен,
о чем молчат уснувшие кварталы?
И площади, как царственные залы,
хранят присягу избранных имен.
 
 
Вот отложился ямбом поворот,
какой истомой арки прозвучали,
служитель очарованной печали,
возносишь ты и скрипку, и фагот.
 
 
Вот распустились огненные розы,
о град ночной – таинственная сень,
кромешной тьме не ведомы наркозы,
но ускользает мыслящая тень.
 
 
Там облака, как озаренье мысли,
над стогнами звучащими повисли.
 

1978

 
Церковь спит. За палисадом
по дороге столбовой
за шагающим отрядом
проезжает верховой.
 
 
Дымка горькая разлита
в зимнем сумраке квартир,
но смотри, уж бьет копытом
беспечальный конвоир.
 
 
Будто зелье и не злое,
но за дальнею чертой
реет пламя голубое
над поверженной золой.
 
 
Там уж вечная оплата,
скрип кибиток и оков,
грозный вопль газавата
всеземных материков.
 
 
И уж чудится спросонок
хохот, крики, балаган,
легкой шуткою бесенок
вынимает ятаган.
 
 
Бьет приветливо копытом,
уж теперь его не тронь,
в черной раме деловитый
сине-розовый огонь.
 
 
И знамена, и хоругви,
и прельщающий рожок.
Эй, не спи, погаснут угли,
знай помешивай, дружок.
 

1978

 
Посмотри – раскинулась высоко
в кущах звезд великая страна,
зовы, зовы братского истока,
есть у мира родина одна.
 
 
Как Лицей и дантовы терцины,
в дни трудов, рождений или тризн,
нам в судьбе уже предвозвестимы
берега далекие отчизн.
 
 
Все нам здесь – от солнечного следа,
все нам здесь – надежда и урок,
как чертеж бесстрашный Архимеда,
обагривший эллинский песок.
 

1978

 
Уж вся заснежена Плющиха
и зимний день почил в слезах,
ты помнишь дом – пустынно-тихо
в его нездешних этажах.
 
 
И в темноте очнутся речи,
и вот часы с надеждой бьют,
и мысли странно потекут,
но вспыхнут траурные свечи.
 
 
Тогда мелькающей чредой
начнутся странствия, и тени
взбегут на легкие ступени,
пренебрегая пустотой.
 
 
О чей же голос, столь знакомый,
в провалах блещущих зеркал?
Твой смех безжалостно-суровый,
как мотылек, затрепетал.
 
 
Лишь черный след на белоснежном
в прикосновении чужом.
Так две души – в тщете мятежной
уже не помнят о былом.
 

1979

В. Д.

 
Плещется море.
Ужели весна?
Будто – как цель —
нам природа ясна.
 
 
Празднуем тихо,
грезим ли вслух,
сколько в природе
веселых старух!
 
 
Птиц развеселых
и тех стариков,
ждущих, как вечность,
ее пустяков.
 
 
Бога восславим,
радость и свет!
Солнышко греет,
холода нет.
 
 
Так познается
природа сама:
вольность – весною
зимою – тюрьма.
 

1979

 
О голос далекий,
о чем ты поешь?
Кого заклинаешь,
тоскуешь и ждешь?
 
 
Обеты благие,
как скалы, тверды,
зачем ты стоишь
у грозящей воды?
 
 
И руки ее
расплетают венок,
и падает тихо
заветный цветок.
 
 
За веру благую
к ней волны нежны,
звучит аллилуйя,
и никнут валы.
 

1979

 
Загадочный берег, отчизна,
туманная нега моя,
в магический свет символизма
окутана наша ладья.
 
 
Стоят у руля капитаны,
незримо шумят паруса
в далекие гордые страны,
где в грезах текут небеса.
 
 
О мудрость ночного залива,
как парусник твой освещен!
Но бездна воды молчалива,
как черная пропасть времен.
 
 
И вахту несут капитаны,
когда ураганы и штиль,
незримы желанные страны
на тысячи солнечных миль.
 
 
Но будто огни семафора
мелькают в туманной дали —
как бы побережье Босфора
у края желанной Земли.
 

1979

 
Друг мой далекий и верный,
годы идут не спеша.
–  Господи милосердный, —
вдруг прошептала душа.
 
 
Тихи холмы и долины,
в лунном сиянье роса,
в белый туман уносимы
звонкие голоса.
 
 
Грузии давние звуки,
вот и Тюрингии речь,
повести нашей разлуки…
Дай мне, забывшись, прилечь.
 

1979

 
Ну что ж, друзья, сочтем страданья,
есть у судьбы удел иной:
нетленный парус – упованье —
в дали небесно-голубой.
 
 
Напрасно все грома и гневы
бросает грозный властелин,
свои тревожные напевы
воспоминаньям посвятим.
 
 
О, звуки тихи и согласны,
всеяликующий экстаз,
зачем не в юности прекрасной,
не в праздник жизни встретил вас?!
 
 
Не в светлый миг, до боли милый,
когда судьбу благословил,
и я, как Дант, певец счастливый,
в садах заоблачных бродил!
 

1981

 
В этих рощах веселых
предгорий Парнаса
тихо ветви колышет
незримая фраза.
 
 
Небосвод вознесен
над ночными полями.
Вот уж ведомо, близко
могучее пламя.
 
 
Разливай осторожнее,
друг-виночерпий,
эти звуки и краски —
неподкупнее терний.
 

1981

 
Я не в ответе за то, что оракула голос вещает.
Небо одно лишь за муки безумцев в ответе.
 
 
Рейте, летящие! Крылья расправьте, благие!
Еле влачащихся
Йорик отважный рассудит.
Здесь или там
Есть ли мера превыше созвучий?
Море одно неутешные хоры взмывает.
Ave Maria, gratia plena22
  Радуйся, Мария благодатная (лат.)


[Закрыть]– воля священна!
 

1982

Октава

 
Если я мог бы возвышенно-просто,
выйдя на миг из обычного роста,
вам рассказать напряженно и тихо
протуберанец и солнечный вихрь.
 
 
Как нестерпимо, тоскливо для слуха
мечется мозг, покидаемый духом.
 
 
Будто на тайном полночном совете,
в зареве снов и за вьюгой кромешною
вы различали в изменчивом свете
образ далекий с улыбкой нездешнею…
 
 
Дух, устремившийся к звездному граду,
преодолеет любую преграду!
 

1960

 
Весь этот мир —
покой необычайный…
 
 
В покоях светлых вазы горицвета,
шаг мой утопает, слышно
оцепенение веранды.
 
 
Я не бегу от вас.
 
 
Зеленый переплет настольной лампы
и лейки разговор
меня наполнят.
 
 
Ростки,
столь неожиданны для грядки и семян,
ладошками всплеснут.
 
 
Мир загудит.
И дождик,
неожиданными слезами разразившись,
над дальним краем тихо прошумит.
Случайная догадка
воплотится.
 
 
Тогда ты вспомнишь удивленно
тот мир, где светел горицвет,
и, может быть, уже на склоне дней
ты будешь вовлечен в движенье тех же сил
все тем же неизменным притяжением.
 

1963

 
Не знаю я, кем буду в этот день —
в обычный день последнего отсчета.
Я буду сам, иль будет только тень
держать ответ за бывшего, кого-то?
 
 
Ну а тебя? … Не мучают тебя
больничный блеск и коридор молчащий,
твой голос собственный в кассетах ломких фраз?
Как будто ты – чужой, не настоящий,
а настоящий – упустил свой час.
 
 
Ей надоело, и она ушла,
тобою же оставлена – душа.
 

1963

 
Слова так тяжелы.
Ненаписанного тайна!
И чувствовать – не знать,
предчувствовать невнятно.
 
 
Пусть улица течет, и коротка
не жизнь, а только память наша.
Течет, течет.
 
 
Но мучают тебя
шаги, и разговор случайный,
и маленький безоблачный цветок.
Течет, течет.
 
 
Так медленна вода,
и так стремительно неслышное движенье.
 

1963

 
Спрячьте поглубже в Землю,
в капсулы – вязь нейронов,
все ваши «не приемлю»
радиомикрофонов.
 
 
Потом установит Шлиман —
осколок стены лелея —
какими путями шли мы
в собственные Помпеи.
 
 
Даже пустяк – открытка —
все это будет важно.
Вытащено, открыто,
выставлено однажды.
 

1963

 
О чем думают ночные птицы?
О тишине, похожей на пещеру,
на лабиринт с чердачными ходами?
Недвижны арки каменных улыбок.
Мосты парят…
 
 
И чьи-то мысли медленно текут.
Плывут река, созвездия, дома,
и донесет твой голос из тумана.
А ночь, струясь, кладет свои румяна
на облака и призраки фронтонов.
 
 
О, голоса межзвездных телефонов
ваш дальний блеск ловлю я неустанно!
 

1964

Н. Р.

 
Когда-нибудь и мы, старушка и старик,
боясь всего, привыкнув сторониться,
мы будем грустными глазами провожать
чужие нам, мелькающие лица.
 
 
Безумство слов, нахлынувших в язык,
каких-то мод, машин и наваждений,
старушка тихая и медленный старик,
отставшие от бега поколений.
 
 
С недоуменьем, глядя в апокриф,
и мы с тобой застынем в безучастье?
Я так люблю, когда ты, закурив,
вдруг вспыхнешь вся прямым отпором власти.
 
 
Когда нервически, рожденное в умах
столетий Герцена, предчувствий Огарева,
летело в их неумерших мирах
из уст твоих возвышенное слово.
 

1967

 
Мы шли с Горацио.
Ночным плащом укутан, мир буйный спал.
Пространства площадей,
громады заселенных скал
застыли в живописных позах,
но, знавший толк в ночных метаморфозах,
мой спутник вдруг задумчиво сказал:
 
 
«Твой путь южней средневековых мистик
и северней расчитанных путей.
Ведет компас – святой тысячелистник,
вобравший голоса нам дорогих людей.»
 
 
Выл ветер. На площадке черной
электомозг повизгивал, взывал.
Но там, над площадью, над областью Нагорной
лик новых лун вставал.
 
 
И женщина немеркнущего мира
подъемной силой вечного крыла
созвездиями Лебедя и Лиры
в слепой полет нас бережно несла.
 

1967

 
Я жажду безотчетно темноты,
неясных сил, какого-то движенья —
глаза смежив, вдруг высветить черты,
мелькавшие в тумане умозренья.
 
 
И кажется при выдохе, что пуст
мой мозг, и зрелище души ничтожно,
и все, что упадет из рук моих и уст,
так откровенно праведно и ложно.
 
 
Но берег виден, и жилье в тумане,
и отягченный ношею прилив
опять живет,
чтоб глубины мотив,
измучившись, вдруг выплеснуть волнами.
 

1967

 
В некий час пустующие ниши
призовут кочующие души.
Город грез из стен прозрачных вышел
и повис меж звездами и сушей,
будто мозг сверкающий. И тут же
перевернуты реальнейшие крыши,
и попробуй высчитать, где глубже,
где огни естественней и выше.
 

1967

 
Когда я решил проверить часы,
выверить как-то свой собственный час,
стрелки засуетились, как муравьи,
скрываясь от глаз.
 
 
Циферблат,
как замкнутый некий знак,
сверкал сквозь хрусталик и лак.
 
 
Я подумал, что это возможно. И что
мы носим в себе производные тел —
просеяны будто бы сквозь решето
дыханья и меты мыслительных стрел.
 
 
Дыханья и меты мыслительных стрел,
как связи вещей, окружающих нас,
как самый обычнейший уголь и мел,
хранящий огонь динозавровых глаз.
 
 
Я подумал, что в сумерках звездной глуши
какой-нибудь птеродактильный гад
носил, как детеныша, клетки души,
глаза превращая во взгляд.
 
 
И может быть, задыхаясь и мучаясь,
громадный и скользкий, оттачивал в семени,
вынашивал мой интеллект и живучесть,
погружаясь в пепельный вакуум времени.
 
 
Часовщик исследовал недра часов,
погружал во что-то блестящий ланцет…
 
 
Стрекотали колесики: тик-так, тик-так.
Был выправлен видимый стрелок разлад.
Как некий туманный и замкнутый знак
блистал и чернел на руке циферблат.
 

1967

 
Есть среди звезд желанная звезда,
планета с неизбежными морями,
и там, светясь, парят сверхгорода,
и зев пространств пронизан голосами.
 
 
Быть может, в недрах Млечного Пути,
в какой-нибудь неведомой спирали,
туманности…
–  И в этот град войти нам суждено.
–  Едва ли. Вы не учли, что скорости удел
фотонами, их свойством ограничен.
 
 
–  Но удержался ли единственный предел —
фантазии? Вселенной органичен
закон: что мыслимо – реально,
точней, реальным может стать.
 
 
И мы не знали, побежит ли вспять
в каком-нибудь участке провиденье,
и будем ли вне летоисчисленья
свой прежний сон, смущаясь, догонять.
Вот что хотелось на сегодня знать. —
Но здесь меня настигло возраженье:
 
 
–  Ну вам-то что,
пусть существует где-то
туманная звезда.
Не рыбы вы, чтоб нынешним рискуя,
мчать нереститься.
Нет, и не птицы вы —
в глухую даль
с привычного гнезда стремиться.
Зачем вам дальняя звезда? —
Но тайный глас: «Переселиться!» —
нас заклинал.
Есть среди звезд Желанная Звезда!
 

1967

I

 
Я помню все – тяжелая сова
огромным глазом медленно взирала,
качался лес, и отблеском металла
посверкивала жесткая трава.
 
 
Пиликала неведомая скрипка, дремал телец,
и путник утомленный,
и ветхий дом ладьей златооконной
врезался в ночь, как божеский резец.
 
 
Я плакал, спал, кружилась голова,
и стрелки сонные текли за кругом круг,
и демон ночи – черная сова —
всей мощью крыльев мчалась в Бежин луг.
 

II

 
Брат любимый, слышишь ты меня?
Маленький страдалец неутешен,
голый труп качается, повешен.
Весь уж Рим во власти забытья.
 
 
Ах, что заготовили – осталось,
выпитого – горестная малость,
нить судьбы – негаданно распалась.
Весь уж Рим во власти небытья.
 

III

 
Милый ангел,
тень моей подружки,
ты лежишь прозрачен и недвижим,
перышки сладчайшие разъяты,
горсткой пепла, пухом серебристым.
 
 
Кто же твой доносчик и убийца?
Аргус,
что смотрел ты в рот воды набравши?!
Верный ангел, друг мой ненаглядный.
Где твой взор, хваленный мерзкий Аргус?
 

IV

 
Вот повержен, распластан и смят,
милый птенчик как будто уснул,
красных бусинок порван ряд…
Где же друг твой, любимый Катулл?
 
 
Десять тысяч стадий меж нас пролегли,
десять тысяч стадий, дюн или ден,
десять тысяч страждущих к лику Земли,
милый птенчик канул, пал, убиен.
 
 
Где твой верный ангел, бедный Катулл?
Где твоя веселость, воля, жест?
Милый птенчик канул, почил, уснул,
волчьи стаи бродят Рима окрест…
 

V

 
Клио слепая, ты плачешь навзрыд?
Где твой Флавий Иосиф, где честный Тацит,
где же утро твое, где туманящий день?
 
 
Пал трепещущий птенчик, и ранен олень.
Поминания колокол – убиен, убиен,
окровавлено облако, порван шелковый лен.
 

1968

 
Глухо в городе. Подвал.
Освешенная котельня,
а над нею параллельно
звездно выстужен провал.
 
 
И печей гудящих рокот,
и рыдающий орган…
А слепцы давно уж в сборе,
и заполнен крематорий.
Что ж, идет церемониал.
 
 
«Это странно, – я сказал, —
я живой еще как будто».
Но оркестрик ликовал.
 
 
«Это просто идиотство —
положась на благородство,
даться в руки – и в подвал».
 
 
И хотел уйти я быстро,
силой вышвырнуть флейтиста
(тот, который уповал).
 
 
День безжалостный, постылый.
Я воскликнул: «Что ж ты, милый?»
Попытался, но не встал.
 

1968

Н. Р.

 
Неужели так жить, появляться на свет
на каких-то отмеренных семьдесят лет,
а потом, покидая свою наготу,
быть вколоченным намертво в черноту?
 
 
Но не это ужасно. Из двух половин
вдруг останется кто-то бесцельно, один.
Он потянется ночью в мою теплоту…
Но обрежутся руки о пустоту.
 

1968

 
Мне приснился однажды – наверное – сон.
Там белела доска и чернел телефон,
молоточки стучали по сфере ядра,
и тянулись ко мне, вглубь меня провода.
 
 
Я услышал: с орбиты сошел электрон,
я увидел волчком завихрившийся звон,
закорючка кривилась, и морщился знак,
и пространство смотрело в меня сквозь кулак.
 
 
Но, быть может, не здесь – за десятой звездой
напряженный, усталый, но Некто другой
весь ушел в расшифровку бессвязных речей
перекрестков искусства и Млечных Путей.
 

1968

 
На страницах утренней «Star»33
  «Звезда» (англ.).


[Закрыть]
встречу я собачонку Пифа;
и, покуда туманно и тихо,
благодушен Тверской бульвар.
 
 
Фонари отодвинуты в площадь.
Скорбный Пушкин, и рядом – аптека.
Что ж, живущему здесь от века
обитаемо все на ощупь.
 
 
Собачонка бежит, петляет,
а за мной господин наблюдает.
 
 
И лицо его так знакомо,
и черты его так покойны.
Это он, кавалер закона,
Бенкендорфа слуга достойный.
 
 
Вот идет он. Бульвар пустынный,
собачонка за ним ковыляет…
Будто мысли мои читает
философии друг старинный.
 

1969

 
Расскажи мне сказку, что ли,
про сосновый бор дремучий,
про дорогу в чистом поле
и про случай неминучий.
 
 
И про участь бедной девы,
что в изгнании томится,
повернешь коня налево —
королевские темницы.
 
 
А направо или прямо —
путь заказан и запретен,
за опушкой – волчьи ямы
и ловцов стальные сети.
 
 
Что-то сбудется в дороге,
быть ли раненым, убитым?
Витязь крестится в тревоге,
верный конь уж бьет копытом.
 
 
Дева ждет в чужой неволе,
замка высятся твердыни,
верный конь – умчался в поле,
витязь – крестится поныне.
 

1969

 
Куда мы донесем свои инициалы,
своих пожарищ где оставим след?
Но в будущих мирах мы все – провинциалы,
с усмешкой горькою непретворенных лет.
 
 
И поступью тяжелой и надменной,
равняя в строй машины и умы,
мы к вам всплывем с окраины Вселенной,
как осминог, поднявшийся из тьмы.
 

1969

Н. Р.

 
О где?!.. Откликнись!
Я от тебя пространством отгорожен,
отринут, обездолен, обострожен.
Где голос твой, где запах твой и смех,
где каблучков звенящее стаккато,
где милых глаз небесный, тайный свет?
И душат слезы вдруг, как в юности когда-то.
 
 
Откликнись, друг! Беспечность слов
нам бесполезных рук не свяжет,
глагол возвышенный обяжет,
но крепок роковой засов!
Так бедный узник мечется по клети,
услышав вскрик призывный за стеной!
Что делать мне, услышав голос твой?
Откликнись, друг!..
 

1970

 
Далекий колокола звон
звучал над башней городской,
где никнул уличный прибой.
 
 
Как непрестанный стон окон,
он ничего не означал.
Ах, не забыть, как он звучал!
 
 
И кто-то плакал надо мной
в стране – далекой и родной.
 

1972

 
Благодарю учителей
за все немыслимые муки,
за все искусства и науки,
за Царскосельский наш Лицей.
 
 
Тебя я славлю, Геттинген,
и Лейден славлю, и Сорбонну
за вольность нашу и свободу!
Сим победиша прах и тлен!
 
 
Чтоб вторил чувству дух христьянский,
разлей хмельное, Дионис,
и звоном чаш благословись,
как наш Денис, Денис гусарский.
 
 
Наставники мои, я вас
в заветной памяти лелею…
Но сердце, блага вожделея,
ведет свой собственный рассказ.
 

1972

 
Раздвинь глухие шторы
и лист багряный тронь,
в хитиновых узорах
там плещется огонь.
 
 
И лампы Аладдина
повернуто кольцо.
И ярко опалимы
и руки, и лицо.
 
 
Над безной хлорофилла
из вечной немоты
зеленые светила
нам блещут с высоты.
 
 
Там жизни вызов гордый,
пронзающий века,
и розовой аортой
пылают облака.
 
 
И жест ее отточен,
и взгляд ее упрям,
как этой звездной ночью —
багрян, багрян, багрян!
 

1971

 
О, книга Бытия. Она
была нам явлена однажды,
чтоб мы затем с усмешкой важной
ее презрели письмена.
 
 
Се было Нечто. А Ничто
уже сворачивалось глухо,
пройдя двойное решето
диалектического духа.
 
 
Так разум гордо прозвучал,
развертывая хлябь и сушу,
стремясь к началу всех начал,
Единым обнимая душу.
 
 
И наблюдал в кругу светил
твердь с неземными городами,
мысль, опаленную кострами
по произволу диких сил.
 
 
О, эта книга Бытия,
ее непостижимый логос,
благих искусств могучий голос
и терний злые острия!
 

1975

 
Последний отблеск ветхого Египта.
Полдневный жар струился, и горяч
был верхний слой резного манускрипта,
а нижний – холодеющ и незряч.
 
 
Священных стен волшебное зерцало
явило сон на мраморе оград,
как змей вползал в торжественную залу, —
магически поблескивал смарагд.
 
 
Во взгляде, гордо брошенном в меня,
переплелись презрение и боль,
так черной розы траурный пароль
предвозвещает похороны дня.
 
 
Но в знойный полдень лик мой устремлен,
в простор окна, где башни возрастали.
Страшился я грядущего? Едва ли.
 
 
Был жгучий взгляд гордыней порожден,
подземной силой, мощной и когтистой,
коснувшись уст энергией нечистой,
ушел вовне, мгновенно отражен.
 
 
И прихотью изысканного Климта
надменной розы черный обертон
умчался вдаль над высью манускрипта
и саркофагов мертвенных колонн.
 

1976

 
Не я, поверженный, роптал,
кляня судьбу свою Гекубе,
так крылья мощные слагал
Икаром падающий Врубель.
 
 
Не я сдвигал в тщете ночной
безмолвно мчащие громады,
и зверь, пронзаемый стрелой,
не вопрошал моей пощады.
 
 
Не я был гордый фараон
с лицом раздавленного сфинкса.
Избегнув грозных похорон,
не я шутил водою Стикса.
 
 
Но с этих пор, как ворон мне
прокаркал имя роковое,
я вижу вмятину в стене
с ее сосущей пустотою.
 
 
Познал я токи дальних вод,
чертеж космический отлажен,
но – немотой обезображен
филологический урод.
 
 
Там утверждалось, развалясь,
нечто безмерное, пустое,
нечто ввергающее в грязь,
нечто ядящее и злое.
 
 
Нечто, могущее прослыть
соблазном горестной Гекубе,
вечно молящее – «Не быть!»,
что нас, прельстившихся, погубит.
 
 
И там, под знаком топора
и тихой дудочки-свирели,
стояла Брокена гора
и дымно факелы горели.
 
 
Там были все – и Меценат,
и Рим вскормившая волчица,
подземных вод ползучий гад,
и танцовщик, и танцовщица.
 
 
Ты в этой прорве поищи
тех, кто бесчинствует в ночи.
 

1978