Текст книги "Свое время"

Яна Дубинянская
Свое время

*

– На ответ вам дается одна секунда и одно, можно два слова. Готовы?

– Да.

– Минута пошла. Ваш возраст?

– Тридцать семь.

– Профессия?

– Писатель.

– Ваше любимое блюдо?

– Грибы в сметане.

– Идеальный вид из окна?

– Море.

– Любимый цвет?

– Красный.

– Любимое занятие?

– Работать.

– Чем вас можно отвлечь от работы?

– Чем угодно.

– Ваша главная, но простительная слабость?

– Сгущенка.

– Ваша сбывшаяся детская мечта?

– Путешествия.

– Несбывшаяся?

– Полет в космос.

– Сколько лет вы состоите в браке?

– Тринадцать.

– Готовы ли простить супружескую измену?

– Не знаю.

– У вас есть дети?

– Трое.

– Чему бы вы хотели в первую очередь их научить?

– Свободе.

– Интересуетесь ли политикой?

– Да.

– Пойдете ли сами в политику, если предложат?

– Нет.

– При каких условиях вы уехали бы из страны?

– При диктатуре.

– Ради чего пожертвовали бы жизнью?

– Ради семьи.

– Что вас больше всего утомляет?

– Толпа.

– Что до сих пор вызывает детский восторг?

– Водные горки.

– Что для вас абсолютно невозможно?

– Предательство.

– Что намного сильнее вас?

– Время.

I

Сначала – чистое движение, и темнота, и свист, и неизвестность, и обязательно страх! – бесконечности и внезапного конца, пространства и тупика, неизбежности и ошибки. Коридор, тоннель, труба, где пространство и время прорываются в необъятный хаос, делаясь неукротимыми и свободными до жути, до головокружения, до боли в стиснутых пальцах. Так оно каждый раз, и поделать ничего нельзя, разве что сдаться и зажмурить глаза.

Но я никогда не жмурюсь. Ради того самого момента – когда вдруг вспыхивают разноцветные огни, и разворачивается спираль Вселенной, и накатывает яркий восторг, и невозможно не закричать! Кричу я всегда, будто маленькая девочка, или преувеличенно страстная любовница, или…

Расслабляюсь. Блаженствую.

Чуть позже вспоминаю о настройках и поспешно стягиваю хронос до пределов флайсалона, выравнивая параметры по внутренней обшивке. Один раз ошиблась, установила по наружной и чуть не попала в хроноконфликт: то есть, прямо скажем, черкануло, искры были в полнеба, хорошо, парень на том флае оказался нормальный и удалось договориться. Но не вылетала я потом несколько личных месяцев, не меньше. Во всеобщем пространстве ничего нельзя пускать на самотек, нельзя доверять ни приборам, ни тем более интуиции – только предельная сосредоточенность, напряжение, концентрация и аккуратность. И в мире остается все меньше вещей, способных выманить меня туда, во всеобщее, вовне.

Но мгновенный восторг перехода. И потом – эта дивная, немыслимая красота.

Лечу над россыпью звезд в ночи, бриллиантов на черном бархате, миров во Вселенной. Бесчисленных. Сверкающих. Уникальных.

Все это – люди. Я уже забыла, до чего же их много, людей.

Серебристая ящерка-брелок с рубиновыми глазами раскачивается и пляшет над панелью. Стянутый хронос шуршит о покатую обшивку флайсалона, отстает на доли миллиметра, вспыхивая алмазной пылью, и тогда звездные миры других людей снаружи подергиваются полупрозрачным искрящимся фильтром, колеблются и становятся еще красивее. Понемногу привыкаешь к дискомфортной тесноте личного пространства, после долгого перерыва это всегда нелегко, а ведь предстоит еще выйти из флая… ну ничего, как-нибудь. Та же Маргарита массу времени проводит здесь, во всеобщем, подвисая потом в личном, как призналась однажды в сети, на максимальную амплитуду, чуть ли не полсекунды на абсолютный год, – интересно, неужели такое правда может быть? И как она, тоже очень интересно, теперь выглядит?..

Вспышки, звездчатые потрескивания, огни.

И вдруг понимаешь: не хочется тебе видеть никакую Маргариту, встреча с ней, необязательная и спонтанная, на самом деле была лишь поводом вырваться. Из своего уютного, обжитого личного пространства – сюда, вовне. После долгих месяцев, таких правильных, плодотворных и взвешенно-спокойных, испытать снова этот невероятный, с криком, восторг, увидеть прекрасную бесконечность огней и человеческих миров. Зачем, ради чего – не так уж важно. Просто увидеть, проникнуться, ощутить.

В огромном небе светятся, переливаясь чистыми спектральными красками, Абсолютные Часы. Уже опаздываю. Ускорила личное время, немного, минута к двум – хотя какой смысл, если никуда не спешить?

Ладно, перестань. Договорились же.

Если, разглядывая сквозь искристую пленку хронопомех огни, еще и слегка прищуриться, они начинают кружить по спирали, перетекать друг в друга, мерцать в общем танцевальном ритме, и тогда опять становится жутко. Всеобщее пространство нивелирует целый личностный мир до яркой точки в едином узоре, безымянной звездочки в космическом вихре, выводит за пределы значимого, в погрешность, в зыбкость, парадоксально уравнивая единицу с нулем. Если погаснет одна такая звездочка, Вселенная не пострадает, не заметит. Но они не гаснут – ни одна, никогда, и в этом высший смысл мироздания, его безукоризненное совершенство. Ускоряю личное время еще чуть-чуть, и пространство на мгновение из черно-сверкающего становится жемчужным.

Когда восстанавливаются баланс и прозрачность иллюминаторов, я вижу пристань – близко-близко, уже совсем без простора для маневра, и приходится врубать экстренное хроноускорение на максимум, лихорадочно припоминая алгоритм швартовки, – сто лет этого не делала. Древняя идиома неожиданно воспринимается сознанием буквально, и становится смешно.

Пристань висит в бархатной черноте почти голая, швартовочных мест миллион, и не припомню, когда раньше такое было. И правильно, никто не хочет выползать из комфортных, пригнанных точно по личности собственных миров в сомнительно-мутную среду всеобщего пространства. Никто не хочет вот так запросто, непонятно на что, растрачивать время. Убежденных тусовщиков вроде моей Маргариты еще поискать; кстати, где-то здесь должен быть пришвартован ее флай, оранжевый с флюоресцентным осьминогом… где? Вертя головой в поисках, забываю вовремя стянуть по фигуре хронос, слава богу, что никто не гуляет по пристани снаружи, это удовольствие уж вовсе для экстремалов. А здесь хорошо. Темно, просторно и видно звезды.

Абсолютные Часы в небе стоят, чего не бывает никогда, нет, конечно же, не совсем – вот, мигнула, сменилась цифра секунды, – и наконец доходит, что пора бы выйти из экстренного хронорежима, сбалансироваться и встроиться в синхрон, иначе и внутрь не пустят. Нажимаю не те клавиши, и меня бросает с размаху в режим экстренного замедления, хроноперепад ударяет в голову, будто пенный праздничный психотроп, Часы срываются с места как безумные, цифры мелькают так, что не разобрать, – и пока простой фокус синхронизации удается довести до конца, всеобщее время успевает уйти на сорок минут вперед от условленного с Маргаритой. Она меня, конечно, убьет.

Запрашиваю вход. Над черно-льдистой поверхностью пристани приподнимается люк, совсем близко, почти в полушаге. Становишься в точку по центру и плавно спускаешься вниз, это весело и здорово, как в детстве. Бесчисленные миры остаются снаружи. Облегающий хронос искрит и пощипывает кожу, особенно губы и возле глаз, но я уже почти привыкла.

Первый зал – сплошные зеркала. Зеркальные стены и перегородки с эффектом призмы, пол и потолок: психологическая примочка – прежде чем войти в контакт с другими людьми, неплохо сначала освоиться хотя бы в обществе себя самой. Меня здесь много, значительно больше, чем нужно, – зато я красивая, мне всегда был к лицу облегающий хронос, жалко, что волосы под ним приходится прилизывать гладко, по форме головы. Ничего, тоже стильно: стройная, гибкая, сверкающая змея. Хотя, конечно, эти зеркала врут, льстят, истончают фигуру: я заметила, когда последний раз была здесь с Ормосом, стройный, ну, почти стройный Ормос – это так забавно, мы оба смеялись. Наверное, и я не такая на самом деле. На что только ни идут владельцы злачных мест, чтобы затащить клиентов во всеобщее пространство…

И время. И ты опоздала.

В третьем зале начинают попадаться посетители, они гнездятся парами и компаниями, цветные, словно колонии микроорганизмов в учебном имитаторе, они взрываются вспышками хохота и бурно жестикулируют, посверкивая перепонками хроносов на кончиках пальцев и непостижимым образом умудряясь не соприкоснуться друг с другом. У опытных тусовщиков вырабатывается чувство дистанции, четкое, до миллиметра, – а я никогда не умела, и мне, в который раз за сегодня, становится страшно. Особенно когда один из них зачем-то встает, отлепившись от своей колонии, и проходит мимо. По своим делам, слава богу.

А Маргариту я нахожу только в шестом или седьмом зале.

Конечно же, она не одна. И потому – перевожу дыхание – из-за моего опоздания не особенно переживает. По ее хроносу ритмично пробегают сверху вниз золотые огоньки, замедляясь на груди и бедрах и стремительно соскальзывая по скрещенным стройным ножкам. Никогда не видела раньше такого режима, ну да я же не тусовщица, зачем мне следить за модой? Маргарита совсем не изменилась; отметив этот факт, ловлю себя на том, что, конечно же, подсознательно ожидала примет старения, износа, распада – честной платы за хронотранжирство, не восполнимое никакими экстразамедлениями. Ничего подобного. Она ослепительна. Настолько, что обратить хоть какое-то внимание на ее спутников просто не приходит в голову.

Наконец, Маргарита замечает меня. Призывно машет, и золотой дождь очерчивает стрелами ее вскинутую руку.

Подхожу. Стараюсь двигаться плавно и уверенно, помня, как отражалась в тех зеркалах, какая я красивая и гибкая, фигура у меня гораздо лучше, чем у Маргариты… не могу. Их слишком много. Накатывает паника, и хочется бежать, подальше от них, прочь отсюда, во флай, в личное пространство, в хронос, расширенный до пределов стен, в свой мир.

– Мальчики, это Ирма, – она поднимается мне навстречу и делает угрожающее движение, от которого я, кажется, все-таки отшатываюсь, хоть и знаю, что тусовщики уровня Маргариты прекрасно умеют изображать ритуальный поцелуй в щечку, на миллиметр не донося до нее хроноса и губ. Улыбаюсь в ответ.

Двое парней (двое?.. только двое?) встают из-за столика. Ближайший ко мне протягивает руку:

– Андрэ.

Перламутрово мерцающий хронос, тоже, наверное, мода, скрадывает черты его лица. Его рука повисает в воздухе, потому что это выше моих сил. Киваю, улыбаюсь, повторяю свое имя.

– А это мой друг, – тусовщик глушит неловкость, словно помехи в сети, напором сплошного позитива. – Давай-давай, Чипастый, подойди поближе, познакомься с девушкой!

Поворачиваюсь с окаменевшей улыбкой. Почти решаюсь все-таки подать ему руку, Маргарита же смотрит, это глупо, в конце концов!..

В самый-самый последний момент – понимаю, вздрагиваю, узнаю.

Наши пальцы соприкасаются, и общее пространство, на мгновение зашкалив пронзительным воем и треском, взрывается снопом слепящих искр. Синих, убийственных, невыносимых.

– Как вы относитесь к жанровому сегменту литературы, например к фантастике?

– Ну, знаете, было бы смело назвать этот многогранный и многообещающий бизнес литературой. Вам когда-нибудь попадалась современная фантастическая книга без привязки к мультимедиа? Без игры, без кино, без саундтрека, гипертекста, интерактива? Просто написанная черным по белому, голыми словами? Вот видите, вы уже улыбаетесь. Конечно, я отношусь ко всему этому с понятным восхищением, как к любому перспективному и грандиозному мегапроекту. Но с моей стороны было бы форменным безрассудством туда сунуться. Если я вдруг завтра возьмусь за фантастику, боюсь, получится литература, и не более того. У меня оно почему-то всегда так (смеется).

Интернет здесь ходил хорошо, прямо-таки летал, а вот мобильная связь почти не пробивала. Пришлось встать из-за столика и, оставив ноут, подняться по витой лесенке, причем со второго витка ни столика, ни ноута уже не было видно. Богдан успокоил себя тем, что кроме него в подвальчике сидела только одна девчонка, в очочках и с планшетом, отличница – вряд ли такая пойдет на криминал, соблазнившись громоздким старым компом.

Конечно, он не пошевелился бы, если б звонил кто-то другой, не Леся.

Набрал номер.

Она отозвалась сразу:

– О! Теперь слышно? Богдасик, солнце, мы сидим в «Склянке», подходи. Дождемся тебя и двинем на эротические чтения, они с восьми и до упора, если опоздаем, ничего. Там будет Арночка, я ее обожаю! И, мне тут подсказывают, даже Нечипорук…

Леськин голосок щебетал в трубке, перекрывая далекую музыку, смех и шум, и все это было так странно. Вот он я, стою на ступеньке, облокотившись на перила, прижимаю к уху трубу, а в ней – Леськин голос. И ничего особенного не чувствую, и даже рука не вспотела, с ума сойти. Впрочем, мама всегда говорила, что он, Богдан, бесчувственный. Мама права, она всегда права, он давно научился признавать это на автомате, не задумываясь, что капитально облегчает жизнь.

– Ну? Где ты пропал, опять не слышно?.. Тебя ждать?

– Жди, – сказал Богдан. Хотел добавить «я скоро», но фиг его знает, может быть, скоро не получится, эта «Склянка» черт-те где, и пока принесут счет, пока сдачу… Брал он один чай, а купюра в кошельке оставалась крупная, сотня. И с ней, кстати, предстояло еще как-то дожить до стипендии, а если провожать Лесю на маршрутке, то это семь пятьдесят в оба конца; стоп, маршрутки же ходят до одиннадцати, придется, наверное, брать такси… вот дурак, и кто тебе сказал, что ее некому будет сегодня проводить?

Она все не отключалась с линии, и он повторил:

– Жди.

Спустился вниз. Ноут уже потух, торча посреди столика, словно картина неизвестного художника «Черный прямоугольник», и когда Богдан почесал кончиком пальца контакную мышку, ничего не изменилось: аккумулятор последнее время держал от силы часа полтора. Очкастая девчонка за соседним столиком старательно возила пальцем по экрану, где не было ни единой картинки, только текст, наверняка филологичка, – а из встроенного в нишу стены аквариума за ней спокойно наблюдали большие сонные рыбы. Чуть-чуть шевелили полупрозрачными хвостами в зыбкую, перетекающую крапинку. На рыб у Богдана получалось смотреть бесконечно, они гипнотизировали, помогали забыть обо всем, даже о времени, вот бы завести себе дома такой аквариум… Да нет, дома – какой смысл?

Время.

Он уложил комп в сумку, подождал, пока нарисуется официантка, и сунул ей сотню прямо в руку; посмотрела неодобрительно, взбежала по лестнице и через минуту вернулась, положив на стол кожаный кармашек со сдачей. Сдачу здесь отсчитывали до копейки, за что Богдан отдельно любил «Подвал». Плюс медлительные рыбы, винтовая лестница, традиционная, хотя это как повезет, тишина и быстрый вай-фай. Но сидеть тут каждый день все-таки выходило дорого – даже если не брать ничего, кроме чая.

С тех пор как позвонила Леся, прошло уже двенадцать минут, спохватился он. А до «Склянки» топать минут двадцать, ну десять, если напрямик, – но напрямик он рисковал заплутать, так и не научившись ориентироваться как следует в нелогичных пересечениях извилистых улочек исторического центра. На рабочей окраине, где Богдан вырос и жил, вдоль одной нескончаемой улицы стояли серые одинаковые общаги, и чтобы не заблудиться, достаточно было давным-давно, еще в детстве, запомнить номер, две черные цифры на гнутой жестянке… Кстати, как после этих самых чтений, которые до упора, возвращаться домой по их району, пешком и с ноутом, он представлял себе очень смутно.

Если Леся вообще его дождется. Может, она сразу же встала, смеясь, из-за столика, и остальные, с кем она там, повставали тоже и двинули ржачной толпой прочь, расписывая друг другу в красках, как он будет мчаться к ним в «Склянку», свесив набок язык. Зачем ей?.. ну мало ли…

Ты дурак, в который раз констатировал Богдан; взбежал по треугольным ступенькам, держась наружного, широкого края. Ты же все равно пойдешь.

Он вышел на улицу. В «Подвале» вкусно и душно пахло выпечкой, а воздух снаружи показался пронзительно свежим, как разрезанный арбуз или трава из-под косилки. Уже совсем стемнело. Пробираться по запутанным улочкам, не теряя направления, у него не получалось и днем, а потому Богдан сделал крюк в полквартала и оказался на проспекте.

Раньше, до поступления, он бывал в центре хорошо если пару раз в год – ребята на курсе вообще долго не хотели верить, что он местный: с ума сойти, настолько не знать город. Теперь ходил тут каждый день, не считая выходных, передвигаясь по сложносочиненной, но выученной уже наизусть ломаной линии – главный корпус, корпус мехмата, лаборатории, спортзал, библиотека, – и все равно до сих пор цепляло, завораживало, захватывало дух. Особенно по вечерам.

После темной узкой улочки-аппендикса – внезапный свет и ширь, и дорожки перемигивающихся огней, и посередине, как нерв, как несущая ось, аллея маленьких деревьев, увитых разноцветными сверкающими гирляндами… И еще вывески с витринами, и столики дорогих центральных кафе, вечно занятые веселыми нарядными людьми, и масса народу, целые толпы, движущиеся в обоих направлениях, но почему-то всегда в основном навстречу, – яркий, шумный, нескончаемый праздник.

Богдан понимал, что не имеет к нему никакого отношения. И скорее всего, не будет иметь никогда. Но шагать по проспекту было хорошо – все равно что лететь в космическом пространстве, где со всех сторон ослепительно мерцают звезды и никому до тебя нет дела. Он мог так бродить часами, а именно два часа сорок минут, после закрытия библиотеки – и до последней маршрутки, потому что надо же как-то добираться домой. Других вариантов у него все равно не имелось.

Со временем оно вечно так. Самая нелогичная, неравномерная материя: то провисает, безразмерное и ненужное – пересидеть его как-нибудь в кафе, прогулять по городу, перемолоть, убить – то внезапно оказывается в граничном дефиците, и надо куда-то мчаться, опаздывать, успевать. Когда у Богдана однажды зависли на две недели в ремонте часы (он тогда еще считал себя идейным противником мобильных телефонов; блажь, конечно, особенно когда тебе просто не дают на него денег), это был ужас. Единственный способ хоть как-то совладать со временем – держать его под постоянным контролем. Поминутно. Всегда.

В уличном гомоне было нереально расслышать мобилку, а что-то же вибрировало в сумке, Богдан притормозил, вытащил трубу: нет, показалось. Леся и не думала перезванивать, она давным-давно, сто процентов, о нем забыла. Переться в «Склянку» тупо и бессмысленно, гораздо лучше вот так просто погулять, покружить по городу, вскинув подбородок к черному небу, в котором тоже прорастали светящиеся гирлянды, протянутые между карнизами старинных зданий, пунктирные, перетекающие сверху вниз, похожие на золотой звездный дождь. Одному так здорово. Зачем куда-то идти?

Перестань, одернул он себя. Она же звонила, звала!.. Между прочим, первый раз в жизни так просто взяла и позвонила, узнать задание или какие завтра пары не в счет. И мы договорились.

Правильный поворот Богдан, как всегда, пропустил. Считалось, что «Склянку» вообще может найти только тот, кого она позовет сама – эту легенду с особенным придыханием рассказывали приезжие сельские девчонки, – но смысл привлекать мистику там, где вполне хватало его собственного топографического кретинизма? Свернул еще раз, пытаясь хоть приблизительно определить направление; ну что за город, блин?! Огни проспекта давно остались за спиной, а теперь погасло и воспоминание о них, как будто никакого освещения центр города не предусматривал вовсе. Я банально заблудился. Теперь только выйти назад на проспект, побродить еще немного, и на маршрутку, и к черту.

И тут взорвалась мобилка.

– Ты идешь? Ты где вообще?!

Леся говорила обиженно и требовательно, и трубка все-таки взмокла в руке, и он молчал, сглатывая раз за разом, все отчетливее понимая: как только заговорит – начнет позорно мямлить. И что ей ответить – что заблудился в трех улицах?..

– Богдан?!

Он завертел головой в поисках таблички с названием – хотя бы конкретно ответить на заданный вопрос! – и увидел их. Они двигались навстречу плотной галдящей толпой, в темноте она могла бы показаться и враждебной, и опасной, но впереди и посреди всех шла Леся с мобилой у виска, Леся в коротеньком белом плаще, почти светящемся в темноте, Леся, которая только что, один миг назад, решительно и звонко выкрикнула его имя… И тоже заметила его, чуть раньше, чем они столкнулись нос к носу, и засмеялась.

А потом оказалось, что он уже идет с ними, в самом центре толпы, наполовину незнакомой, у Леськи всегда было много друзей, не только с ее курса, и они галдят вокруг, наперебой, внахлест, непонятно о чем:

– Прикинь!

– Арна точно будет. Она замуж вышла, знаете?

– Я верлибры не очень.

– В субботу встреча с Марковичем в «Прихожей», кто со мной?

– Реально всю ночь?

– В прошлом году к трем уже все разошлись.

– Где-где?

– Мне у Арночки нравится вот это: «Если тебе показать чего, если не струсишь и не сбежишь…»

– За какого-то француза, то есть немца, банкира или типа того.

– Рифма – это костыли для поэзии!

– Это концептуальная кафешка на Новой площади, на углу. Пиво, кстати, недорогое.

– Блин, в субботу никак.

– А зал уже наверняка под завязку, раньше надо было выдвигаться…

Леся улыбнулась. Ему. Кажется.

Богдан шел то быстрее, то медленнее, стараясь попасть с ними в ритм и никак не попадая, потому что и ритма никакого не было, а был какой-то замкнутый раздрай, герметичный хаос, куда никак не получалось встроиться. И Леся находилась там, внутри, а он – снаружи, как ни старайся. И ни черта, ну совершенно, не понимал из их разговоров.

– А ты любишь эротическую поэзию?

Спросила Леся, и он глупо вздрогнул, и напоролся на чей-то локоть, и не придумал ничего более умного:

– Ну да.

– Все мальчишки тащатся с Нечипорука. А по-моему, он брутальный.

– Ну да… немного.

– А кто твой любимый поэт?

Они шли по лабиринту неосвещенных улочек – для него лабиринту, а все остальные шагали бодро, уверенно ориентируясь тут, как и в эротической поэзии, о которой Богдан вообще знал только то, что Леся… Вспомнил имя:

– Арна.

– Скажи? Арночка солнце!

– Ну да.

– Силлабо-тоническая система потеряла актуальность еще в позапрошлом веке, – сказал кто-то, наверное филолог, в Леськиной компании всегда было полно филологов, причем парней!.. и Богдан прикусил язык. Ляпну еще что-нибудь… Они все будут смеяться. И Леся.

Компания свернула, вышла на более-менее освещенную улицу, и он сообразил наконец, где это: она примыкала к универу, не с той стороны, где парк, а с другой. Навстречу попались какие-то незнакомые – ему – девчонки, стопроцентно филологини или инязовки, Леся притормозила и почмокалась с одной из них.

– Как там? Началось?

– Нечипорук уже читал. А вообще ужас, столько народу, в проходах толпятся… Мы решили, ну их.

– Блин. А мы сидели, как идиоты, ждали какого-то Леськиного физика.

Кто это сказал, Богдан не заметил, да и какая разница, кто именно, Леся и не подумала с кем-то его знакомить в своей компании, и правда – зачем они его ждали, зачем она позвонила?.. Сидел бы сейчас спокойно в «Подвале»… да нет, уже не сидел бы, аккумулятор сдох. Ну, значит, бродил бы по улицам, а потом поехал домой последней маршруткой. Еще не поздно так и сделать. Если они сейчас передумают и решат никуда не идти…

– Леська, а нам точно туда надо? Все равно мест нет…

– И Нечипорук отчитал, жалко. Может, разбегаемся? Поздно уже.

Домой. Ее, конечно, кто-нибудь проводит. А я успеваю на маршрутку, доберусь уже к десяти. Ганька, будем надеяться, давно и прочно залипла в жежешечке, а вдруг повезет и она вообще не придет сегодня ночевать, у нее вроде бы новый пацан, досталось же кому-то счастье. С отцом, по идее, все нормально, по вечерам еще неделю футбольный чемпионат, а второй канал у нас не ловит – то есть батя, сто процентов, у соседей. Единственное, мама. Но если с ней автоматически соглашаться, как он давно уже научился, а главное, вовремя вклиниться и попросить поесть… Короче, есть шансы, что на весь оставшийся вечер меня оставят в покое.

– Богдасик!

Девчонки-филологички прошли дальше, а Леся обернулась и каким-то образом оказалась прямо перед ним, близко-близко, в упор, на расстоянии протянутой руки. И протянула руку!

– Ты же идешь? Арна не читала еще!

Он переложил тяжеленный ноут в левую, едва не упустив его под ноги в последний момент. Поправил сползающую лямку рюкзака на плече. Леськина ладонь белела в полумраке, перламутровая, с тонкой впадинкой, похожая на тропическую ракушку.

На ощупь она оказалась сухая и теплая. Не то что, наверное, у меня.

– Иду.

– Ну так пошли!

И они двинули дальше, всей толпой, от которой никто, кажется, не отделился. А он, Богдан, шел с Лесей за руку, вот так просто шел и все, сам себе удивляясь, и не случилось никакого разряда или вспышки, не было каких-то импульсов, покалывания, дрожи, и рука быстро согрелась, но, ура, вроде бы не думала потеть. Наконец-то он встроился в общий ритм, наконец-то не чувствовал себя отдельным, лишним, путающимся под ногами – потому что Леся была ядром, ведущим центром, а он держал ее за руку. И почти попадал в такт ее шагов.

Метров за десять до здания студенческого театра (Богдан никогда там не был, но мимо вывески проходил много раз) они постепенно, как струйка песка, всыпались в огромную всеобщую толпу, веселую, галдящую, курящую, клубящуюся; ближе к входу она становилась все более плотной. Кажется, они с Лесей растеряли всех спутников, ну и пофиг, самое главное было – не отпускать ее руки. Лесю поминутно кто-то узнавал, или она узнавала кого-то, бросалась приветами и воздушными поцелуйчиками, но вперед продвигалась четко, словно маленький белый ледокол. Богдан неудобно семенил следом, левая рука с ноутом поминутно отставала, задевая за чьи-то тела, и все, что он мог сделать – намертво вцепиться в ручку. В ручку сумки от ноута, дурак, а не в Леськину руку; ладонь медленно и неостановимо начала мокреть.

Дверной проем был забит телами плотно, как выход на палубу на каком-нибудь «Титанике». Изнутри раздавался мерный и неразличимый звук мужского голоса с явственным эхом от микрофона.

– Нечипорук, – сказала Леся. – Что ж они врали-то?

И отважно, словно собираясь пробить максимум дымовую завесу, устремилась вперед. Богдан в последний момент перед ввинчиванием в сплошную толпу догадался прижать ноут к груди – и выпустил ее руку.

Пришлось проталкиваться самому. Вокруг шикали девчонки, возмущались пацаны, никто почему-то не матом, Богдан даже удивился – и вдруг оказался внутри, сам себе напомнив штопор, сквозь пробку преодолевший узкое горлышко бутылки.

Внутри оказалось душно и жарко, но гораздо свободнее, чем можно было подумать. Он даже неплохо рассмотрел – поверх голов пунктуальных счастливчиков, занявших места в зале – всю сцену целиком, включая слезавшего с нее большого и одышливого, довольно-таки старого мужика с залысинами и козлиной бородкой. Зал яростно аплодировал, истерически визжали девчонки, и стало даже немножко обидно, что не удалось послушать его стихов.

А Леся пропала. Богдан вертел головой во все стороны: не было ее нигде!..

Он совсем вспотел. Расстегнул куртку.

Дощатая сцена, обрамленная с одной стороны вислой зеленой кулисой, а с другой какими-то ящиками, стояла пустая. Посередине торчал, отбрасывая как минимум четыре тени разной длины и четкости, черный микрофон на ножке. Пауза явно подзатянулась, в зале начинался ропот… А Леськи нигде не было!

Вдруг неизвестно откуда – не из-за кулисы, он как раз туда смотрел, – на сцену выскочила девчонка, маленькая и очень коротко стриженая (вглядевшись, он понял, что и вовсе наголо выбритая), в обтягивающей маечке и драных шортах. Схватила микрофон, и он в ту же секунду превратился в ее руках в нечто настолько неприличное, что Богдан почувствовал, как неудержимо, по-дурацки краснеет.

А зал орал, как один коллективный сумасшедший:

– Ар-на! Ар-на!! Ар-на!!!

И тут Богдан увидел Лесю.

Леся кричала громче всех, Леся била ладонью о ладонь безжалостнее всех, Леся подпрыгивала и ерзала на своем месте – на коленях у какого-то парня, сидевшего с краю во втором сзади ряду, и этот парень тоже кричал «Арна», только не аплодировал, потому что руки у него были заняты: одна из них лежала на Леськином колене, а другая бродила где-то под белым плащиком…

Маленькая поэтесса Арна легонько стукнула ногтем по микрофону, и гулкий щелчок словно выключил звук беснующегося зала. В тишине зазвучало мягко и вкрадчиво:

– Если тебе показать чего…

Так. Ничего особенного не случилось. Просто взять и уйти отсюда; он сам удивился своему спокойствию, своей четкой и ясной, как звук настроенной струны, адекватности. Убраться прочь из жара и духоты, из общего безумия и абсолютной бессмыслицы происходящего. Как можно скорее, как можно дальше.

– Если не струсишь и не сбежишь…

Он попробовал развернуться – и увидел, что сзади напирает толпа, многослойная непробиваемая человеческая стена, тяжело дышащая, воняющая потом, дезиками и даже спермой, мерзкая, жуткая, невыносимая.

Выхода не было.

– Как вам наш город?

– Мне очень нравится сюда приезжать, честное слово. И я искренне надеюсь, что вам точно так же нравится здесь жить.

По тактильному экрану бегает Паютка, шестиногое мое существо, зеленая, глазастая – кыш! – хочу наконец заняться делом. Обижается, поджимает лапки, зря я с ней вот так, невежливо, щелчком. Щекочу кончиком пальца между огромными фасеточными глазами, перевожу в эконом-режим и оттаскиваю на край панели. Спи.

Сеть запрашивает данные личного времени. Фильтр хронобезопасности недовольно мигает, разрешая доступ – с предупреждением, разумеется. Посмотрел бы я на вас, тех, кто запускает эти предупреждения и прописывает допустимые параметры колебаний сетевого хроноразброса – когда вам, мальчики, будет столько же лет, сколько мне – если когда-нибудь будет, разумеется. Однако и мне в моем возрасте, как ни странно, весьма нравится жить. И я не особенно тороплюсь. Тем более теперь (никак не отвыкну мыслить старыми категориями), когда в лучший мир не торопится никто.

В делах оно, конечно, создает некоторые неудобства. Мы, наше поколение, взращенное в одном общем времени на всех, привыкли жить быстро, наперегонки, на скоростях, помня, что успех – это успеть; и я успевал, я всегда был первым и потому победителем. А потом вся эта наша жизненная гонка обнулилась, обессмыслилась, потеряла всякое значение. И те мои ровесники, кто не сумел вовремя (ну вот, опять – нет, оно неистребимо) понять, приспособиться, радикально трансформировать свой бизнес и жизнь, сейчас догнивают в общем пространстве, в плебс-квартале… Если кто-нибудь из них, конечно, до сих пор жив. Что вряд ли.