Текст книги "Свое время"

Время – совсем не то, что думает о нем абсолютное большинство людей. Не данность и не диктат – а ресурс, резерв, сокровище. И распорядиться им на самом деле можно как угодно. Замедлить или ускорить, пришпорить или остановить совсем, решить по ходу, чем его наполнить и каким образом распределить. Я сам управляю своим временем, а не наоборот, как оно, увы, происходит у большинства, и это вовсе не метафора – это действительно так. Плохо одно: постоянно приходится делать поправку на них, других, на то самое большинство, с которым я по чистому несовершенству мироздания вынужден его делить, свое время.

Но, к счастью, не всегда. Не сейчас, например.

А получается любопытно.

Нет, правда. Мне самому интересно, что будет дальше.

II

Никогда больше. Никогда!

Потому что мне не нужно. Я, Ирма Онтари, гармоничная самодостаточная личность, коэффициент по тесту Бритлинга один и восемь, по Ксавьеру сто двадцать шесть. Может, пройти прямо сейчас сведенный индивидоадаптер? – да ну, он совсем уж попсовый. Ксавьера и Бритлинга хватит, у них профессиональный инструментарий и достоверная шкала.

Я самодостаточна. Гармонична. Мне хорошо здесь, в моем личном пространстве и хроносе по внутренним границам. Я не нуждаюсь в ментальных, энергетических или информационных подпорках извне. А тем более – в каком-либо конкретном человеке как субъекте оных.

Ничего подобного, я вовсе не мечтала его встретить, когда сдуру сунулась туда. И тем более не хочу – теперь. Никогда. Вообще.

Откуда он там взялся?! Маргарита – она знала?.. Говорят, это популярное развлечение тусовщиков: устраивать якобы случайные встречи нормальным людям, которые не всегда могут адекватно владеть собой в подобных ситуациях. Наверное, очень смешно, когда наблюдаешь со стороны. Технически запросто – отследить связи по сетям, промониторить хронорежимы, выходы, коммуникации… Некоторым больше нечем заняться, на то они и тусовщики, убогие, неполноценные, счастливые только в обществе себе подобных. Допустим, хроноконфликт Маргарита специально не провоцировала, никто не виноват, что ты такая…

Я. Гармоничная. Самодостаточная. Многогранная. Личность!

Центр психоподдержки подбрасывает еще горсть свеженьких тестов, методик и рекомендаций, и, сконцентрировавшись, собравшись с духом – у них висит немыслимое количество программных примочек, призванных не выпустить пользователя живым, но ничего, – я закрываю окно. У меня сила воли пятьдесят по Ксавьеру. Я вообще могу в любой момент встать из-за панели и отправиться в сад, к цветам. Только, пожалуй, еще чуть-чуть замедлюсь, самую малость, вот так. Я никуда не спешу. И мне никогда не бывает скучно или дискомфортно в собственной жизни, наедине с самой собой.

Игар.

Ну и что. Я и не ставила себе целью забыть его имя.

Конечно, с его стороны было благородно проплатить хроноконфликт. А с моей будет нелепо выходить на коммуникацию и предлагать возместить половину, тем более что мне сейчас и нечем… А он еще воспримет как лишний повод пообщаться или, еще хуже, как глупую хитрость с моей стороны. Нет. Он точно так же не нужен мне, как и кто угодно другой.

Все это давно не имеет значения. Целых полтора года прошло, а у него, наверное, уже лет пять, он еще тогда жил намного быстрее меня – вообще непонятно, как Маргарита нас отследила, ведь близких друг другу людей отлавливают в сети в первую очередь по синхрону… Или это не она? Или в самом деле – вот так, просто случайная встреча?

По факту – совершенно все равно. И он мне правда совершенно чужой.

Панель успевает мигнуть свежей волной и тут же гаснет, и я не активирую ее снова: потому что пятьдесят единиц силы воли, самодостаточная личность и, главное, цветы. А коммуникаций с меня хватит.

В моем саду тихо и влажно, и пахнет пряной пыльцой, и уровень углекислоты, ощущаю, не глядя на датчики, немного превышен, пора добавить растениям света – а жаль, так хорошо, когда в саду полумрак. Регулирую настройки. Посветлевший сад сразу теряет иллюзорный простор, сквозь разлапистые листья гигантской монстеры просвечивают неубедительные обои-джунгли на расстоянии вытянутой руки, фикус клонит набок верхушку, упираясь в потолок, агавы расталкивают друг друга неестественно изогнутыми лентами листьев. Лиловая традесканция совсем высохла, несмотря на подпитку, придется все-таки обрезать, так жалко… А розовая герань зацвела!

Присаживаюсь на корточки и наклоняюсь, близко-близко рассматривая чуть сморщенные новорожденные лепестки. Два крайних цветка в соцветии раскрылись не полностью, бледные, асимметричные, больные. А я только что замедлилась, безо всякой на то причины, ну зачем?.. Растения намного травматичнее реагируют на хроноизменения, чем люди. Мне кажется, они вообще устроены гораздо сложнее и тоньше нас.

Встаю. Чуть-чуть поворачиваю направление луча, и в оросительном облаке вспыхивает маленькая радуга, это не нужно ни для чего, но очень красиво. Мой собственный прекрасный сад живой площадью шесть с половиной квадратных метров – лучшее место на Земле. И мне совсем не нужны какие-то другие, всеобщие, обезличенные чужим присутствием места.

Так хорошо, так спокойно. Хронозамедление приглаживает эмоции и мысли, словно проводит мягкой массажной щеткой по волнам волос. Запускаю в них пальцы, в мои тяжелые пушистые волосы, такие живые и свободные, когда их не стискивает облегающий хронос. И еще запах герани. И тишина, шелестящая микроскопическими капельками на листьях.

Тишину пронзает резкий звук, и я вздрагиваю. Коммуникация, экстренный вызов. С чего это вдруг, кому я нужна?.. И потом, кажется, уходя в сад, я отключала панель вообще…

Бросаюсь в комнату. Скорость, резкие движения, адреналиновый всплеск – тело ощущается как чужое, а умиротворенное сознание чуть-чуть отстает, запаздывает, из-за чего реальность кажется совсем иллюзорной.

Сверхэкстренный вызов. С функцией аварийной активации канала. Панель мигает лихорадочно, будто на пожар, землетрясение или хроноконфликт.

Касаюсь экрана вытянутой рукой, не успев остановиться, на инерции едва не впечатываюсь в панель. И только потом, затормозив и проморгавшись, могу прочитать:

«Здравствуй».

Я знала. Я точно знала, что это он. Потому и летела как сумасшедшая.

Какого черта?!

«Что тебе, Игар?»

«Нам надо поговорить».

«Пока не о чем, извини. Я тебе маякну, когда соберу эквы».

«Какие эквы?» – синеватый фильтр непонимания.

«Ну, мою долю. Спасибо, что заплатил сразу. Всего доброго, Игар».

«Ирма!!!»

Ослепительная вспышка – режим сверхэкстренности заставляет зажмуриться и отпрянуть от панели. Ненормальный. Что с ним?

С ним что-нибудь случилось?!

«Игар, я слушаю. Что ты хотел? Давай поговорим».

«Впусти меня».

«Что?»

Забываю выставить фильтр удивления. От настоящего удивления не могу даже вспомнить, какого он цвета.

«Я в твоем квартале, Ирма. В пятнадцатой секции…»

И после паузы:

«Я тут, у тебя за дверью».

Не отвечаю. Только сейчас до меня доходит, что он не предлагал синхронизироваться, а значит, по умолчанию использовал в качестве контрапункта мои настройки. Замедленный Игар, даже смешно.

У меня за дверью.

Паника. Мгновенная и обвальная, и близко не сравнимая с той, что накрывала меня тогда во всеобщем пространстве. Он за дверью, за дверью; его сообщение до сих пор мерцает на волне, и я мысленно проговариваю его снова и снова, прокручиваю по кругу, стремясь не то опровергнуть, не то по-настоящему поверить.

«Впусти меня».

Охристо-желтый фильтр просьбы, почти мольбы.

«Зачем?»

«Пожалуйста. Это важно. Перерасход энергии по входу я оплачу, не бойся».

«Я не…»

…не боюсь: неправда.

…не хочу тебя видеть: тоже неправда.

…не понимаю, в чем смысл: да, это уже ближе и убедительнее, но может быть – и будет! – понято как приглашение к дальнейшему диалогу, просьба разъяснения, аргументов, доводов; какого черта?! Почему я не могу просто взять – и впустить?!

Почему?

Потому что я никого не впускала в свое личное пространство – уже и не вспомнить, сколько внутренних лет; да с тех самых пор, как оно у меня появилось, как только мама смогла себе позволить, и ее я не впустила сюда первой. Категорически пресекала все намеки знакомых и друзей по работе или из сетевых сообществ, начиная с моего милого шефа Ормоса и заканчивая тусовщицей Маргаритой. Игара в том числе – имею в виду, тогда, полтора года назад. Мы всегда встречались только у него, и еще пару раз у его друга, который оставлял нам код. Но не у меня.

Потому что здесь мое личное пространство. Я и цветы.

Потому что я только так могу остаться собой. Многогранной-гармоничной-самодостаточной личностью, похожей на недораспустившийся бутон герани.

«Ирма…»

Нет!!!

«Мне плохо, Ирма. И я не уйду».

«Что с тобой?»

«Впусти».

«Что с тобой?!»

Надо поставить какой-нибудь фильтр. Чтоб он понял, что я задаю конкретный вопрос и требую конкретного ответа. Но я не помню. Я применяю коммуникацию в основном по делу и почти не пользуюсь всеми этими избыточными, необязательными штучками… Как у меня открывается внешний шлюз в хроносе, я тоже не помню. И даже не уверена, что когда-нибудь знала об этом.

«Игар».

Отстукиваю быстро-быстро, пока не забыла и не передумала; это выход, все равно он ответит «нет», потому что система хронобезопасности в принципе этого не позволяет, и бессмысленный инцидент будет наконец исчерпан:

«Если я сейчас дам тебе код доступа к настройкам, ты сможешь снаружи открыть хроношлюз?»

Алый фильтр радости:

«Разумеется. Давай!»

…Отправляю волну и, погасив панель, встаю, оглядываюсь по сторонам. Моя жилая комната, она такая компактная и просторная, не слишком большая, но и не тесная, по площади чуть больше сада, точно такая, как мне нужна. Никаких виртуальных обоев, призванных ложно расширить ее границы, декоративных полочек со статуэтками и подсвечниками для создания дополнительного уюта. Только несколько коллекционных перламутровых дисков, развешанных по стенам на разной высоте, и тихое мерцание хроноса, обтекающего выходы в кухню, ванную и в сад. Плавно обволакивающего мой личный мир, созданный в деталях по моим представлениям о нем, заточенный и пригнанный точно по мне, единственно правильный и прекрасный. Где по определению нет и не должно быть чужих.

Он врывается.

Он врывается, и я не успеваю рассмотреть его, даже как следует увидеть, сообразить, сколько же ему примерно теперь лет. Его горячие пальцы на моих, и ослепительная вспышка, точь-в-точь как тогда, искры и перевернутое пространство, и его губы, и его тяжесть, его сила, его напор, с которым я ничего не смогла бы поделать, даже если бы… Я не знаю, чего хочу. Я больше ничего не знаю и ничего не вижу, кроме пляшущего диска над головой, кроме сумасшедших Игаровых глаз.

И время останавливается.

Наше время.

В черной Вселенной крутятся огни и неподвижно висят над бесчисленными человеческими мирами Абсолютные Часы. Никакого времени нет и никогда не было, и тем более смешны и нелепы наши попытки управлять им по собственному желанию. И меня, отдельной, самодостаточной, какой там еще?.. не помню, неважно, – меня, Ирмы, тоже не было и нет. Нет и его, Игара, только прерывистое дыхание, и ореховый запах, и жесткие волосы под ладонью, а все остальное – концентрированное, напряженное, запредельное ожидание, невыносимое в безвременье…

– Какая ты красивая, – говорит он потом. – Юная-юная… совсем.

– Ты меня обманул.

– Я?

– Ты сказал, что тебе плохо.

– Мне и было плохо. А теперь хорошооо…

– Прекрати!

Со злостью отталкиваю его, и он подается под моими ладонями, как если б почти ничего не весил, откатывается на край спальной платы, я совсем не помню, когда мы ее разложили, и не представляла раньше, что она такая неприлично широкая – для меня одной, ну да, я же люблю спать по диагонали, звездочкой разбросав руки-ноги… Приподнимается на локте, и я наконец смотрю на него.

Игар как Игар. Точно такой же, только стрижка другая – так меняли возраст артистам в доцифровом кино, когда существовала такая отдельная профессия и ни у кого не было своего времени… Лезет же в голову всякая чепуха. Игар Сун. Его большая родинка во впадине за ключицей. Его длинные, вечно прищуренные глаза. Что я о нем еще знаю? – да почти ничего. Умеренный, без фанатизма, тусовщик, программер с дурацкой кличкой Чипастый, мелкий сетевой мошенник. Хитрец, комбинатор, враль.

В моем – моем!!! – личном пространстве!..

Он смотрит:

– Хочешь, чтоб я ушел?

– Да!

– Ты хорошо подумала?

Он протягивает руку и подгребает меня к себе, так, будто я тоже сделана из какого-то очень легкого материала – хотя я сопротивляюсь, упираюсь пятками, пытаюсь уцепиться пальцами за скользкий край платы. И в конце концов оказываюсь в теплой выемке, в причудливом углублении, устроенном из его ключицы, подмышки, локтя – специально для меня одной. Щекой к той самой родинке, макушкой к щекотному шепоту:

– Точно-точно? Прямо сейчас?

Прямо сейчас я больше не хочу ничего, только никогда не вставать, не отлепляться, и очень обидно, что он прекрасно знает об этом. В знак протеста пытаюсь все-таки подняться, но он легонько придерживает меня за плечо, и я сдаюсь. Прижимаюсь крепче – коленкой, бедром, грудью, всею собой.

– На самом деле это важно, – негромко говорит Игар. – Прогонишь ты меня или нет. Такой, можно сказать, эксперимент. По-честному, в открытую.

– Эксперимент?

– Обиделась? Не обижайся. Почему я, по-твоему, должен уйти?

– Потому что это мое личное пространство.

– И всё?

Хочу увидеть его глаза. Настолько, что все-таки приподнимаюсь на локте; мои волосы падают ему на лицо, а когда я подбираю прядь, то вижу, что он лежит с опущенными веками. Как будто спит.

– У меня тоже есть личное пространство, Ирма, – говорит безмятежно, словно сквозь сон. – Я в нем живу, как все, и, как все, мало думаю о других людях… о тебе, например. Правда, совсем не думал. Но когда увидел там, во всеобщем, мне очень, очень захотелось взять тебя за руку. Дотронуться, понимаешь?

На последних словах он вдруг вскидывается и опрокидывает меня на спину раньше, чем я успеваю выдохнуть, перед тем задохнувшись от возмущения:

– Так ты… специально?!

Щурится, ухмыляясь:

– Я заплатил. Семь тысяч экво за удовольствие, ничего так, скажи?

Вот теперь я вырываюсь по-настоящему, со всей зашкалившей обидой и злостью. Лягаюсь, брыкаюсь, царапаюсь ногтями и в конце концов выворачиваюсь, выскальзываю из-под него, вскакиваю, по остаточной инерции отпрянув к противоположной стене, едва не опрокидываю спящую панель. Игар смотрит сквозь иронично присомкнутые ресницы. А моя одежда по ту сторону платы, и нечем прикрыться, кроме как разметать волосы по возможно большей поверхности, пряча грудь и плечи, и обхватить себя руками…

– Красиво. Так и стой.

– Ты… – на язык никак не подворачиваются достаточно сильные слова, – это же хроноконфликт!..

– Личное пространство. Хроноконфликт. Это, безусловно, очень важные понятия. Что у нас еще важно? Гармоничная самодостаточная личность, ага?

Краснею. Краснею я очень легко, и, как у всех рыжих, это всегда хорошо видно. Только обычно некому смотреть.

– Я хочу быть с тобой, Ирма, – говорит он. – Вместе. В одном пространстве, в одном времени. Так бывает, просто тебе забыли рассказать. Не стой босиком, простудишься. Иди ко мне.

Писательский марафон нон-стоп в кафе-читальне «Прихожая»:

11.00–12.00 Юрий Нечипорук

12.00–13.00 Арна

13.00–14.0 Cибил Скотт-Майер

14.00–15.00 Андрей Маркович

15.00–16.00 Илья Берштейн

16.00–17.00 Амитабх Брахматашапутри

17.00–18.00 Гиви Чханидзе

– А я тебя знаю, – сказала девчонка. – Слушай, пошли отсюда, а? Задолбала.

– Задолбала, – согласился Богдан.

Квадратная тетенька в ярко-голубом костюме, со всех сторон окруженная сменяющимся караулом переводчиков, пресс-секретарями и еще черт знает кем, изрекла, сверкая двойным рядом кафельных зубов, что самое главное в жизни – любовь. Ее перевели, и публика в кафешке вежливо поаплодировала.

Богдан так не думал.

И вообще недопонимал, какого черта сюда приперся и кого рассчитывал встретить. На самом деле он просто забыл, что сегодня выходной. Такого с ним не случалось почти никогда: убийство времени на выходных Богдан планировал накануне тщательно, словно преступник в английском детективе. Но вчера, бездарно пропустив последнюю маршрутку, добрел домой во втором часу и сразу вырубился, не успев составить плана.

Выходной. День, когда все дома, когда с утра просыпаешься от того, что мама с отцом выясняют на кухне отношения, и орет телевизор, и гремит посуда в мойке. Лучше всего, конечно, с вечера накрутить будильник, как в универ, встать раньше всех и смыться из дому, пока они еще спят – но про будильник Богдан тем более забыл, продрых до половины десятого. И мама, конечно, первым делом спросила, где он шлялся ночью. И пришлось ее выслушивать, давясь вчерашней тушеной капустой на завтрак, и кивать, и напоминать себе, что она всегда права, и молчать в свое жалкое оправдание. Потом закончилось шоу по первому каналу, и подключился батя. А ближе к одиннадцати еще и выползла из своей комнаты опухшая Ганька…

Самое обидное, что он ко всему не поставил с вечера на зарядку ноут.

Конечно, первым и беспроигрышным вариантом оставалась библиотека. Родителям Богдан так и сказал, это было одно из немногих слов, действовавших магически, как охранное заклинание. Всю дорогу в маршрутке он верил, что действительно засядет там писать реферат (элементарная физичка, старая дура, недавно приобщенная к тайне интернета, требовала их не просто от руки, но и не ленилась гуглить по опорным фразам), и это будет как минимум до обеда при хорошем раскладе. А можно и дольше, потому что никакого обеда ему все равно не светило – отступать пришлось в спешке, без бутербродов и яблок, студенческая столовка закрыта, а лимит на кормежку в городе он выбрал начисто еще на той неделе.

– Пошли жрать, – предложила девчонка; голос был слегка хрипловатый, хотелось откашляться за нее. – Ты как вообще здесь оказался? Я же так поняла, ты не по этим делам вообще.

– Вроде того.

…Но выпрыгнув из маршрутки в центре, Богдан понял, что библиотека – это невозможно, от слова совсем. День был солнечный и яркий, какими осень в этом городе бросалась редко, даже и не каждый год. В высокое небо вонзались башенки и шпили, деревья стояли оранжево-золотые, листья расцвечивали сизую брусчатку под ногами, и почти у каждой встречной девчонки было в руках по желтому букету, а у одной даже и разлапистый венок на голове. Город бурлил и кружился одним сплошным праздником – как всегда, по определению чужим, но прятаться от него в библиотечную нору было и глупо, и выше сил.

Он решил прогуляться, просто так, без направления и цели. А почему нет? Я могу свободно распоряжаться собой и своим временем, я сегодня один, хотя почему только сегодня, я один уже окончательно – а одному хорошо. Единственное человеческое состояние, совместимое со счастьем.

Я один хотя бы потому, что понять неспособен никто. Поступив в универ – вопреки всему: и маме с ее железным блатом в торговом техникуме, и бате с его громадным, но бессильным кулаком по столу, и назойливо называемым в интернете заоблачным суммам (хотя, если разобраться, кто сейчас рвется на физику?) – Богдан был уверен, что уж теперь-то у него появятся друзья, люди, которые понимают. Нифига. Очень скоро выяснилось, что курс на три четверти состоит из тупых обалдуев, косящих от армии, а на оставшуюся четверть – из еще более тупых девок: этим кто-то рассказал, что на физическом одни пацаны и, следовательно, запросто выскочить замуж. Когда он пытался поговорить с кем-то из однокурсников о настоящем, о своей теме, которую разрабатывал уже второй год на допотопном ноуте, они смотрели, как на психа. Вообще не въезжали в упор, о чем это он. Заседая по кафешкам, они болтали о футболе и бабах, иногда о преподах и засадах на сессии. Но никогда – о физике как таковой.

Самое обидное, что так было не везде! Вон, филологи действительно фанатели от каких-то стихов, рассуждали о дискурсах и парадигмах и были всерьез увлечены всей этой звонкой дребеденью, и понимали друг друга. В Леськиной компании Богдан с самого начала чувствовал себя полным идиотом – любой филолог, забредший на их курс, наоборот, ощутил бы себя интеллектуалом среди гопников, порадовавшись, что выбрал гуманитарную профессию.

Это все город. Гуманитарный насквозь, вросший традициями в брусчатку, прихотливо исчерченный чугунными решетками и готическими буквами, древний и душный, чуждый по всем параметрам, абсолютно, вообще. Ганьке было три года, когда батю перевели сюда служить, за пару лет до того, как он окончательно демобилизовался. Сам Богдан родился уже здесь, но толку? Никогда он не чувствовал себя местным. Всю жизнь дышал совершенно другим воздухом и думал о других вещах, непостижимых ни для кого.

Но сегодня мысли разлетались, не желали концентрироваться, кружились, как осенние листья. Богдан шел по извилистой улочке, она как бы раздалась вширь, наполненная солнцем, а со всех сторон неслись обрывки чужих разговоров и смеха, и звучало лейтмотивом то тут, то там: фест, фестиваль… Город определенно сошел с ума, подвинулся на этом своем фесте, что происходило каждый год и было, в общем, забавно. Где-то здесь фестивалила вместе со своей продвинутой компанией и Леся, и пускай; его, Богдана, это уж точно теперь навсегда не касается. Он припомнил смешное название: «Прихожая». И раз шесть-семь порасспрашивав людей по дороге, зачем-то приперся, как последний дурак.

– Я все понимаю, – сказала девчонка, когда он придерживал перед ней дверь с готической, разумеется, надписью на просвет; народу было не слишком много, и к выходу они протолкались легко. – Но она же дура набитая. Откуда у нее такие тиражи?

Богдан пожал плечами, только после этого сообразив, что речь о тетке в голубом – кто она такая, он понятия не имел. Сощурился на ярком солнце, бритвенном после концептуального полумрака «Прихожей».

– Пипл хавает, – философски ответила девчонка сама себе.

Проморгавшись, Богдан ее наконец рассмотрел. Она была маленькая и субтильная, в узких джинсах, светлой ветровке с каким-то индейским, что ли, орнаментом, такого же цвета косынке, по-пиратски повязанной на голове, и в агромадных, на две трети лица, темных очках. В каждом стекле отражалось по удивленному Богдану, который точно никогда раньше ее не видел и мучительно пытался придумать, откуда она может его знать.

Самой вероятной была версия о ее ошибке. Ну и пускай.

– Пошли в «Хату», – предложила она. – Попсово, конечно, зато близко. Потом вернусь на Марковича. Прикольный дядька, хочу понять про него.

Прозвучало знакомо, и Богдан кивнул:

– Я тоже на встречу с Марковичем собирался.

– Клево. Пожрем, и назад.

Она мимолетно глянула на часы, и Богдан посмотрел тоже: уже без четверти два. Первая половина дня, почти не сопротивляясь, позволила себя убить. Девчонка шла легко и летяще, он едва поспевал за ней.

«Хата» оказалась, к счастью, фаст-фудом, и Богдан незаметно выдохнул. Многочисленные ресторанчики в центре города – сплошь концептуальные, рассчитанные на туристов и потому пребывающие где-то в параллельном мире, за орбитой, на слепом пятне – он как-то раз промониторил на предмет завести туда Леську. И даже выбрал один, путем сложных расчетов урезав месячный бюджет вдвое, но тогда не срослось и не срастется уже никогда, что в материальном смысле, конечно, к лучшему.

Остальные смыслы Богдан честно постарался выкинуть из головы, подсчитывая у длинной стойки с ценниками, воткнутыми в контейнеры блюд, примерное меню на двоих, уложимое во вчерашнюю сдачу с сотни. Которая вообще-то оставалась до конца месяца, что он выбросил из головы тоже.

– Вареники будешь? – небрежно спросил Богдан у девчонки; страшно напрягало, что он не знал ее имени.

– Смеешься? Я голодная с утра, я буду мясо!

Она решительно двинула вперед поднос и вдруг глянула через плечо, во всяком случае обернулась – очки она не сняла и тут, в помещении, полутемном после яркого дня:

– Расслабься, я сама за себя плачу. Тоже чего-нибудь нормального возьми.

Но Богдан все-таки взял вареников с капустой за десятку с копейками. Нормальная еда – вареники с капустой, а что?

Они с девчонкой устроились друг напротив друга на высоких табуретках за столиком у окна. Тут она сняла, наконец, очки, оказавшись симпатичной, большеглазой и все равно незнакомой. И спросила:

– А тебе, значит, мои тексты совсем никак?

– Тексты?

Он чувствовал себя полным идиотом. Вареник шлепнулся с вилки – к счастью, назад в тарелку, а не на штаны.

– Я тебя заметила, – сказала она. – Ты смыться хотел, не люблю. И дальше я уже работала тебя. Чтоб ты, конкретно ты остался и словил кайф.

Рассказывая, она со зверским аппетитом уплетала свою отбивную, запихивалась салатом, прихлебывала компот – и вместе с тем говорила внятно, словно и не с набитым ртом:

– Но нифига, не пробила. Раньше со мной такого не было. Если я уже работаю конкретного зрителя, он мой. Слушай, как ты там взялся вообще? Случайно забрел, за компанию?

– Ага.

Наконец-то до него дошло. И одновременно накатило – все то, что он вчера ночью, шагая через весь город с ноутом наперевес, между битыми фонарями и под свист компаний из подворотен, волевым решением объявил незначительным и ненужным, никогда не существовавшим вообще. То, что с утра, на мутную квадратную голову, потеряло всякое отношение к реальности, а со временем должно было совсем-совсем пройти. Накатило, болезненное и живое. Дернуло, как нерв в рассверленном зубе. Пронзило насквозь.

Богдан сглотнул. Ну, по крайней мере, он знает теперь ее имя.

– Арна…

Удивительно, но ему стало реально интересно рассмотреть ее вблизи. Девчонка как девчонка, невыспавшаяся, круги под глазами. Косынка съехала выше маленького уха, пробитого в нескольких местах разнообразными серьгами, и вместо волос из-под нее выглядывал край замысловатой татуировки.

– Тебе надо послушать «Кадавров», – сказала она. – Группа такая, мы делаем вместе программу, я читаю под музыку. Совсем другое звучание. Если прешься от техно, конечно. Тебя как зовут?

– Богдан.

– Учишься в универе?

– На физическом.

– Ух ты! Класс, а то все вокруг вшивые гуманитарии. То есть ты вообще не по стихам?

– Типа того.

– А скажи, у вас там…

Ее интересовало буквально все. Битый час она по капле вытягивала из Богдана в подробностях всю его жизнь, от поездки на море в четытрехлетнем возрасте и до эпопеи с поступлением, цепляя по касательной биографии однокурсников и преподов, а также краткие курсы специальных дисциплин. Она честно призналась, что в школе сдавала физику исключительно по шпорам, причем по чужим, она не помнила не то что закона Ома, но и как время соотносится со скоростью и расстоянием! – зато ее любопытство было живым и честным, как солнце за стеклом. Она вникала в суть всего, жадно выпытывала подробности, переспрашивала. Конечно, о том, чтобы заговорить о серьезном и настоящем, не было и мысли, но…

Вареники безнадежно остыли и слиплись, в то время как Арна, почти не умолкая, умудрилась давно смолотить все свое мясо и подчищала с тарелки последние обрезки овощей. Косынку она в какой-то момент сдернула – жарко – и сверкала бритой головой, на которой яркий свет из окна обозначал еле видимый светлый ворс.

Совершенно ни на кого не похожая, странная, но с ней вдруг, он не отследил, когда именно, стало легко, как ни с кем другим. Богдан уже смеялся ее шуткам, на вопросы отвечал вполне развернуто и почти решился сам о чем-нибудь у нее спросить. Но вопрос не придумывался: она была – словно одним куском, вся и сразу, никакие частности про нее не имели значения. А просто сидеть и болтать с ней было здорово. Без разницы, о чем. Сколько угодно, хоть до вечера, хоть целую вечность.

В этот момент Арна и спрыгнула с табурета – ноги у нее далеко не доставали до пола, и приземлилась она на полусогнутые, как кошка. Посмотрела требовательно:

– Дожевывай, и пойдем на Марковича.

Богдан тоже встал, отодвинув тарелку:

– Пойдем.

– Еще чего, жри давай. Мужчина должен жрать, иначе проблемы.

– Какие? – спросил Богдан, и покраснел, и срочно добавил: – Да ну, опоздаем.

Арна засмеялась:

– А ты жри побыстрее. Тебе вообще надо гораздо быстрее жить.

– Как это? – вышло невнятно, холодное тесто склеивало зубы, но он действительно проголодался, и было даже вкусно, только напрягало, что Арна стоит и ждет.

– Очень просто. Стоп-стоп, не торопись, подавишься еще. Ты клевый, Богдан, но страшно медленный. Как ты живешь? Тоска же.

Он усиленно жевал и решил, что можно не отвечать.

Арна повязала косынку и стала немного похожа на обычную девчонку. Потом надела очки; к этому времени Богдан героически справился с варениками и глянул на часы. Было без пяти два, вернее без семи – он даже проверочно поднес запястье к уху, услышал быстрое цикадное тиканье и побежал за Арной, которая уже подходила к дверям. Обернулась:

– Но Марковича ты хоть читал?

– Не-а, – признался Богдан, распахивая перед ней стеклянную створку.

– Обалдеть. Ладно, я тебе принесу книжку.

Сказала просто, как будто они знакомы сто лет, учатся на одном потоке или вроде того, регулярно видятся и не нуждаются в дополнительном подтверждении данного факта. Никаких намеков или скрытых вопросов; Богдан даже не сразу догадался удивиться. И тут заметил, что они идут, держась за руки: как это произошло, он в упор не помнил.

– Маркович клевый, – сказала Арна. – Я думала, он гораздо больше на понтах. А на вид обычный, нормальный дядька. Вот, ты знаешь, я не верю. Такой весь простой, а тиражи у него покруче даже, чем у той мымры. Хочу посмотреть, как он работает с публикой. Интересно. Потом завалимся к Надьке на днюху, а с шести мы с када… Блин!!!

Она резко затормозила, и Богдан по инерции сильно дернул ее за руку – прежде чем догадался выпустить.

Арна стояла посреди улицы и негромко, но эмоционально материлась.

– Проблемы? – по-дурацки спросил он.

– Я кретинка, – сообщила она. – Забыла отдать диск. Теперь они хрен сведут дорожки, и наша репетиция сегодня накрывается нафиг. А с первого уже в турне. И не звонят же, сволочи, как будто так и надо!!!

В ее руке, которую Богдан только-только отпустил и еще помнил наощупь, ладонью, кожей, уже сверкала мобилка с пляшущими подвесками, Арна раз за разом пыталась кому-то дозвониться, не дозванивалась, материлась все заковыристей и громче, а потом телефон оказался уже у ее виска – и вот тут поперло по-настоящему: половины слов он, Богдан, выросший в самом гопническом районе своего аристократичного города, и не слышал никогда.

Отматерившись, Арна опустила трубу и посмотрела на него. Очень грустно посмотрела, это просвечивало даже сквозь ее очки.