Текст книги "Свое время"

Иногда я думаю, что у госпитальных девок было бы гораздо меньше работы, если бы живее шевелились мы, ликвидаторы. Но Мир-коммуна устроен так, как надо; это настолько очевидно, что даже не прописано в кодексе.

Они еще валялись там, те недоростки, когда меня вызвали в дом-управление. В Управление ликвидации.

Мне сказали, что я находился под наблюдением все это время. Что видео со всех камер по пути моего следования поступало прямо к ним. Что поначалу моя психоадекватность и барьер сопротивляемости вызывали сомнения, стоял вопрос о снятии наблюдения навсегда, но мне дали шанс. Что Мир-коммуна дорожит каждым своим гражданином; в которого уже вложила кучу энергофинансов, подумал я тогда – на одну длинную коммунальную секунду. И сразу же убедил себя: за меня, наверное, попросил Гром.

Про энергофинансирование разных профессий мне рассказывали как-то на Базе после отбоя, уже не помню кто – не Гром, нет. Иногда мне кажется, это была тоже подстава, проверка, только она оказалась слишком сложной, чтобы я сумел запомнить, повторить при всех и засыпаться. А может быть, и правда. Возможно, правдой было и то самое, про плебс-квартал.

Но я отвлекся.

Они сказали, что о возвращении в спецохрану, конечно, не может быть и речи. Но если я хорошо проявлю себя и в дальнейшем, то… Я стоял и уже ни думал ни об энергофинансах, ни о Громе, ни о чем. Только о том, что у меня, наверное, будет работа. Свое рабочее время.

Тому ликвидатору, серой тени у стены, оказывается, позвонили и приказали не вмешиваться. Но я теперь думаю, он и сам не особенно торопился ликвидировать конфликт. Я потом как-то встретил его в дом-столе, он сам меня узнал и сказал, что для коммунала я прилично дрался. Я и ему врезал, не сильно, просто так – чтоб забыл, как ухохатывался с меня тогда.

Время ликвидатора медленнее, чем время спецохранца или госпитальной девки, но быстрее любого другого, и я, каждую ночь проваливаясь в липкую трясину коммунального времени, которое могло стать единственно и навсегда моим, как никто способен это оценить. Я люблю мою работу, мой серый комбинезон, мой ликвид, мое имя. Я люблю Мир-коммуну, доверивший мне пускай не охранять свои границы, но зато ликвидировать все грязное и лишнее с его лица. В мое рабочее время.

А пока до него нужно как-нибудь дожить. Выдержать еще почти семь с половиной коммунальных часов.

Спать.

Наш специальный корреспондент из южного региона пообщался с учителями школы, где учился Андрей Маркович.

«Андрюша был очень живой мальчик. Иногда, можно сказать, чересчур живой. Всегда помогал своим товарищам: на переменах, у доски, на контрольных… Оценки? Хорошие оценки. Удовлетворительные, можно сказать…» (Анна Николаевна, классный руководитель)

«Тонкая натура, всегда такие смелые суждения, такая глубина восприятия, такие сочинения! Нет, сама я пришла в школу позже, но старшие коллеги…» (Елена Михайловна, язык и литература)

«А-а, этот… Который селитру подорвал в зале? И еще вечно форму забывал, ага. Что делает, говорите? Книжки сочиняет? Ну-ну» (Федор Иванович, физкультура).

На воздухе, на солнце, на яркой пронзительной прохладе стало хорошо. Особенно после того, как он надел темные очки. Темные очки – вообще замечательное изобретение человечества, явный прогресс относительно средневековых масок. Если разобраться, сам факт наличия последней эпатировал, кричал в полный голос: этому человеку есть что скрывать, он желает остаться неузнанным! – форменная провокация, тянувшая за собою прямо противоположный задуманному результат. А очки что? Очки просто предохраняют глаза от солнца.

Не говоря уже о том, что глаза куда более индивидуальная часть лица, нежели щеки. О чем они думали вообще в своем средневековье?

Андрей улыбнулся. К подобным мыслям располагал сам город, тщательно консервируемый в средневековой эстетике, город, населенный отнюдь не потомками тех, кто его строил, а пришельцами, болезненно неуверенными в собственной способности привнести в него что-то свое, новое и лучшее. Самое грустное, что они были правы. Действительно не могли, а когда пытались, перед тем побившись в кровь с ревнителями традиции, облеченными властью, то непременно лажали, не попадали в ноты, доказывали со всей очевидностью, что самое лучшее – ничего не трогать, сохранить как было. Тот же отель-свечка: в любом европейском городе ему нашли бы единственное и точное место, вписали бы в вековой рисунок, сделав новой достопримечательностью, потому что время нигде не стоит на месте, – но наши, как всегда, промахнулись, немного улицей, чуть-чуть дизайном, в результате подтвердив репутацию варваров и нуворишей без капли святого, что неудивительно в наше время. Кстати, что у нас со временем?

Одну автограф-сессию, на ярмарке, поставили уже под вечер, вторую, в книжном магазине – на четыре тридцать, а значит, озаботиться обедом следовало прямо сейчас. По-хорошему, надо было перекусить в том кафе, куда затащил его после встречи с читателями Скуркис (в походных условиях Андрей не был таким уж гурманом, а кроме того, в этом городе даже в самых заштатных забегаловках умудрялись прилично готовить), но…

Он затруднялся сформулировать, в чем дело. Компания подобралась не такая уж плохая. В конце концов, он, Андрей, легко, с выработанной годами сноровкой отвязался бы от Скуркиса, если б не вся компания целиком: безусловно, она представляла интерес.

Внезапно заявившийся на встречу Полтороцкий: а что, Андрюха, ты думал, я чужд литературе?.. ну-ну, теперь ты мне должен спектакль. Арна, скромно сидевшая со своим мальчиком в зале у самого входа, после встречи оказалась рядом и куда естественнее Скуркиса, в чьем панибратстве все же чувствовалось напряжение, боязнь неузнавания и ненужности. И мальчик у этой девочки непростой, хоть и не подпустил к себе ни взглядом, ни междометием. Колоритная пожилая пара, безгранично счастливая вместе, так что поневоле начинаешь сомневаться, неужели такое правда бывает – или обманка, вывеска для посторонних, за которую лучше не заглядывать? Илья Берштейн, не человек, а знаковая фигура; впрочем, он остался в «Прихожей» на свою читательскую встречу, следующую в марафоне, жаль, надо было его дождаться… Но тогда я бы точно никуда не ушел. И еще та поэтесса, женщина в возрасте с нечеловеческим одиночеством в глазах.

Да, хорошая компания. Я мог бы познакомиться с ними поближе, преломить хлеб, разговорить, набрать фактуры, – а там и придумать им судьбы, раньше я регулярно подобным баловался, и всегда сбывалось, насколько я знаю. Девочка с мальчиком у меня бросили бы вызов всему и всем, заставили бы мир сделать сальто и замереть у их ног, а потом по-глупому спустили бы все, кроме своей любви, чересчур молодые еще, чтобы понять, насколько это много. Пожилые, как их, Маша и Миша, наоборот, обнаружили бы невероятного ужаса скелет в шкафу, и пришлось бы им еще кого-нибудь убить, например, Скуркиса… Да-да, мелочь, а приятно: скелет Скуркиса в шкафу. Ладно, кончай хулиганить. Остается устроить судьбу поэтессы Веры, никогда у нее не было счастья, ничего у нее никогда не было – и вдруг, по мановению моей писательской руки… Черт, жалко, что Полтороцкий женат.

Перестань. У каждого из них своя жизнь и свое время.

Собственно, потому я и ушел.

Моему времени, как ни странно звучит, там не было места. Я был бы вынужден встроиться, синхронизироваться, выбрав кого-нибудь из них за камертон, и как бы не Скуркиса, который при всей своей случайности все же замыкал на себе эту разнообразную компанию, включая меня – а я ненавижу быть включенным в чье-либо поле или орбиту (особенно если это орбита Скуркиса, черт, ну что ты к нему привязался, что он тебе сделал?).

Оставаться там просто не было ни одной причины. Не было нужно совсем: ни для работы, ни для отдыха, ни даже для шального, случайного творчества, ни для чего. А значит, пошли они все лесом. Пообедать – и вперед, подписывать книжки, это хотя бы часть моей работы, хоть и не самая вменяемая и любимая.

Кстати, припомнил Андрей, в фестивальный пакет участника входили талончики на обед, привязанные к нескольким наиболее концептуальным заведениям города, он даже отметил себе, что неплохо бы зайти. Притормозил: нужный конверт обнаружился в кармане куртки, а сегодняшнее обеденное кафе с милым названием «Маркиз де Сад» располагалось как раз поблизости – для верности он заглянул в условную карту на обороте программы. Удовлетворенно улыбнулся: разумеется, пообедать можно было где угодно и на свои, но Андрей любил, когда самые незначительные мелочи сходились, складывались удачным паззлом, словно гарантируя, что и в крупном, важном, настоящем все будет хорошо.

Мимо пробежали – одна цокая каблучками, другая мягко, в кроссовках, – две девушки, брюнетка и блондинка, как бы не те же самые, вчерашние; если они тоже в «Де Сада», то, скорее всего, так и есть. Андрея они не узнали. Великое дело – темные очки.

Девушки нырнули под арку. Сам Андрей пошел бы в обход по двум широким углом сообщавшимся улицам, но тут наверняка имелся более короткий путь. Двинулся следом, ориентируясь на эхо каблучков и девичьего смеха; присваивая себе эти радостные звуки, город тут же примешивал к ним что-то потустороннее, странное, жутковатое. Солнце осталось снаружи, и темные очки из улучшенного аналога средневековой маски мгновенно превратились в повязку на глазах узника, который не должен знать, куда его ведут.

Андрей уже взялся за дужку очков…

Внезапно.

Все плохое происходит внезапно, вдруг, так что не успеваешь ничего. Только что, буквально в это же самое мгновение, ты весело шагал по одному из любимых городов, точно зная, чем займешь остаток дня, полновластный хозяин себе и своему времени. И вот уже сидишь на земле, в нелепой винтообразной позе, выронив конверт и впечатавшись ладонью в холодный камень, и непонятно, что с ногой – перелом, вывих?.. ч-черт, неужели вывих тоже болит так сильно?.. и надо, наверное, попробовать встать, придерживаясь за стену…

Сначала он, конечно, все-таки снял очки.

* * *

Автограф-сессия в книжном магазине, недостижимом, как Австралия пешком, началась по программе давным-давно. Возможно, уже и закончилась. Как ни странно, Андрей не был уверен, он, всегда чувствовавший время с точностью до минуты, – а мобилка, что с ним тоже случалось редко, разрядилась, издав напоследок невыразимо печальный звук.

Повязка на щиколотке сидела хорошо. Не зря же он когда-то, в далекие прежние времена, заканчивал медучилище.

И очень кстати, что аптеки в этом городе (готические вывески, сосуды толстого стекла на витрине и агрегаты странного вида вдоль дальней стены) попадались не реже, чем концептуально-дизайнерские кафе. После первого, довольно малодушного порыва позвать на помощь – во время которого и сел аккумулятор, раньше, чем Андрей определился, кого именно, – он припомнил одну такую прямо возле злополучного поворота в арку и, стиснув зубы, таки добрался до нее на своих двоих. Никто его не узнал, несмотря на отсутствие темных очков, никто не засуетился и не предложил немедленной госпитализации; милая девушка продала обезболивающий гель и эластичный бинт с милой же, ни к чему не обязывающей улыбкой. Делать перевязку у нее на глазах было немыслимо, и пришлось снова героически стискивать зубы, отступая назад в арочный проем. Впрочем, если я в принципе могу вставать на ногу, никакого перелома нет: это Андрей тоже помнил с тех, прежних времен, помнил твердо.

Теперь не мешало бы найти что-то похожее на костыль. Осмотрелся по сторонам: оказывается, тут был не просто коридор из одной улицы в другую, а проходной двор, какие прошивали город во всех направлениях – скрытый от посторонних лабиринт, наземные катакомбы, ошеломляющие своим контрастом с внешней, витринной его стороной. Здесь не было ни капли солнца, ни травинки, ни следа той причудливо-богемной, но все же упорядоченности, в которую город рядился для туристов, для чужих. Под стеной, дважды опоясанной галереями явно аварийных балконов, откуда свисали простыни и пестрая ковровая дорожка, и особенно под чуть крученой деревянной лестницей с подгнившими ступеньками и обломанными перилами, громоздился всяческий хлам, и палок там было полно, любого размера; в общем, мне опять повезло. Только немного доползти.

Утвердившись на ногах, он снова почувствовал себя человеком. Теперь было вполне реально – пускай и очень медленно – дойти до отеля, а там уже сдаться на милость организаторов и страховой медицины. Или, если не станет хуже (вероятнее всего, это банальное растяжение связок, и зря я паниковал), просто поваляться до отъезда на широченной кровати с кружкой мятного чаю и ноутбуком, употребляя с пользой оставшееся фестивальное время. Обидно, но что поделаешь, с каждым может случиться.

И в этом даже что-то есть.

Действительно, размышлял Андрей, со сдержанной бодростью ковыляя через дворик в ту сторону, куда, вероятно, удалились девушки: возвращаться, в третий раз проходя через ту же арку, претило эстетическому чувству и здравому смыслу, – не так часто я могу позволить себе это. Остановку, передышку, завис во времени, когда автоматически обнулилось все, что я был кому-либо должен, а новые обязательства не наросли, и номер в отеле зарезервирован до утра понедельника, и все это время единолично принадлежит мне. Жене и детям, разумеется, ничего не говорить. Перед организаторами извиниться, максимально ограничив их дальнейшее вмешательство в свою жизнь; а впрочем, они на фестивале настолько задерганы, что вряд ли проявят навязчивость. Отменить все назначенные встречи… С некоторых фигурантов, правда, станется явиться в отель с бутылкой и дружеским участием.

И даже со стопроцентной вероятностью.

Он поморщился и зашипел, споткнувшись травмированной ногой о камень, или что тут у них валяется посреди двора?.. сам виноват, смотри под ноги. Разумеется, к тебе придут. Более того, потянутся косяком, как только слух о том, что Андрей Маркович повредил ногу и лежит в номере (кстати, еще не факт, что перестраховщица Оля не настоит, усугубляя положение, на больнице), разнесется стихийными инфопотоками фестивальной тусовки. На хлипкий заслон отельного или больничного персонала надеяться нечего. Нас ожидает непрерывная поляна и пьянка, сплошной поток якобы сочувстующих, а на самом деле слетевшихся на запах крови. Жаждущих внимания или чего-нибудь более материального – не секрет, что в этом городе в эти дни рекордно высока концентрация тех, кому чего-то от меня надо, – вот что мы имеем в ближайшем будущем вместо покоя и свободы. Их же ничем не остановить. Они раздерут в клочья мое время.

Андрей достиг противоположной арки, темного и тревожного выхода со двора – если там действительно выход, а не тупик, никогда же не знаешь наверняка. Поднял голову: синева многоугольного обрезка неба далеко вверху была неправдоподобной, вклеенной не отсюда, и совсем уж странно висел на ней белый полумесяц луны. Из колодца, говорят, даже днем видно звезды. Интересно было бы спуститься и посмотреть. Очень многие парадоксальные явления жизни живут в нашем сознании и больше нигде – только потому, что никто никак не удосужится проверить.

А если не идти сейчас в отель? Если вообще туда не идти?

Арка, наверное, не была прямой – иначе отсюда виднелся бы свет в конце тоннеля или его глухое, абсолютное отсутствие. Никто не знает, где я, мобильный разряжен, а чтобы проковылять мимо «Де Сада», где с большой вероятностью толчется фестивальная публика, у меня при себе незаменимые черные очки. Андрей надел их, окрасив небо в более гармоничный тепловатый оттенок, и снова снял – не повторять же недавней фатальной ошибки. Если то была ошибка, а не что-то совсем другое, чему он пока не мог нащупать названия – но общее ощущение, пока одна лишь тонкая, вибрирующая, как волос, эмоция, уже зародилась и росла, подчиняя себе рассудок.

Так я и сделаю. А там посмотрим.

Под арочным сводом палка начала издавать звучный стук, сообщая походке что-то пиратское, зловещее, и прекрасно, пускай все разбегаются при моем приближении. Это время, это сокровище, неожиданно попавшее мне в руки, я не отдам, не упущу просто так. Я что-нибудь придумаю. И это будет совсем не то, что сумеет предположить кто угодно из вас.

Впереди забрезжил свет, далекий, как берег.

* * *

Это было как сбежать с собственной свадьбы или явиться на собственные же похороны. Очень весело – по крайней мере, поначалу.

Андрей бодро стучал костылем по брусчатке, улыбаясь встречным старушкам и подмигивая девушкам, к счастью, сплошь незнакомым. В темных очках оказалось почему-то некомфортно: то ли осенний день, перевалив через полдень, потерял свою яркость, то ли боязнь падения угнездилась после травмы глубоко в подсознании, борясь за право на полный обзор. Ну и ладно. К счастью, я не из тех людей, которые, как Полтороцкий, появившись где-то, неизбежно привлекают всеобщее внимание. Я – другой породы, из тех, кто часами может стоять незамеченным с краю толпы, наблюдая ни о чем не подозревающую жизнь. Для писателя это хорошо. Особенно если он решил сбежать с уготованного ему праздника литературной славы, бессчетного в очереди, плотно расписанной на месяцы вперед. Сколько можно, в конце концов?..

Даже Полтороцкий – и тот взял да и позволил себе слинять из зала заседаний на рыбалку; если не врет, конечно, с него тоже станется. Но я-то широко известен в узких, герметичных в мировом масштабе литературных кругах своей ответственностью и пунктуальностью, да-да, Андрей Маркович никогда не опаздывает, ни на минуту, он умеет ценить свое и чужое время.

Пока человек окружен себе подобными, опутан паутиной личных и социальных связей, своего времени у него нет. Делаем поправку: себе подобными – почти никогда, это редкая удача в пределах статистической погрешности, а как правило мы окружены разительно другими, существами иной и почти никогда не высшей цивилизации, и с ними еще надо отдельно устанавливать контакт, запараллеливаться, синхронизироваться, мимикрировать – зачем? А в результате от сокровища своего времени остается компромисс, кое-как действующая модель, масштаб и размер которой зависит от искусства прикладной дипломатии и нечеловеческих усилий, вложенных в изначально самоубийственный процесс.

По-другому, к сожалению, нельзя. Но в том-то и состоит парадокс постоянно наблюдаемой мною со стороны жизни, что все невозможное и запретное в какой-то момент вдруг становится – можно!.. и ты до глубины души изумлен кристальной, сверкающей прозрачностью и ширью, внезапно открывшимися отовсюду и навсегда.

Какой-то человек в живописных лохмотьях попался ему навстречу, слишком близко, чуть ли не до столкновения, отпрянув лишь в последний момент, и что-то в нем было очень странное, но Андрей, при всей своей зрительной цепкости, не успел заметить, что именно: одежда, походка, выражение глаз? …Так вот. Все становится можно, открывается ширь, падает горизонт, концентрируется свет и множатся тени – а что происходит тогда со временем?

Не такой уж простой на самом деле вопрос. С точки зрения теории хроноотносительности (так я это, кажется, не мудрствуя, назвал?), свое время можно замедлить вплоть до почти полной остановки – и тогда вовне будут проноситься недели и месяцы, пока ты блаженно зависнешь в своей личной временной, ударение на последний слог, капсуле (хронос – не лучший термин, но пускай будет, пока я не придумал, чем его заменить). А можно ускорить, пришпорить, запустить жизнь в стремительном темпе, оставляя внешний мир далеко позади, расплачиваясь юностью, в которой никогда не бывает недостатка, но выигрывая взамен полноту и яркость жизненных красок, творческую производительность, результат, успех. Между нами, я давно уже так умею. И все-таки это теория, глянцево стройная, словно фотомодель с обложки журнала: реальность, как всегда, гораздо более сложна и непредсказуема.

Отделиться от остальных, противопоставить свое время их, чужому, – не такой уж заковыристый фокус. Такое получится, я уверен, даже у Полтороцкого, даже у чудесной Арны с татуировкой на умненькой бритой голове. Самое интересное начинается тогда, когда твое время перестает зависеть от чьего бы то ни было вообще.

Независимость тем и отличается от зависимости, прямой и обратной, тем, что она амбивалентна, работает в обе стороны (почему в обе? – во всех бесчисленных направлениях) одновременно. Что создает совсем уж невообразимую фигуру речи и умолчания, когда ее предметом, полем и целью является время.

Он подмигнул странной девушке с огромными глазами из-под вуалетки на шляпке, девушке с тонкими лайковыми пальцами на изогнутой ручке зонтика, девушке, отбрасывающей, словно лепестки, полсотни прозрачных теней.

И у нас получается… Черт, я даже не знаю, что именно из этого получится.

Но мы увидим.