Текст книги "Лестничная площадка"

ГЛАВА III

Ночная лампа светилась мягким тусклым бледно-желтым светом – но он все равно набросил сверху клетчатое покрывало. Слишком устали глаза. И вообще, он слишком устал от света.

Зрение уже не корректировалось ни толстыми очками, ни новыми немецкими линзами, и припаять микроконтакты он поручил студенту-радейщику с четвертого этажа. Может быть, поэтому не получилось. Хотя, что там, он точно знал, что не поэтому.

Он уже лет десять как привык думать о себе в прошедшем времени: я жил в предместье, я был женат, я работал в Сент-Клэрском университете, имел докторскую степень… Я любил, я предпочитал, я терпеть не мог… Все его желания безнадежно гнездились в прошлом. Вот почему.

Придется испытать на ком-нибудь другом. Достойное занятие старого ученого-маньяка: эксперименты на живых людях. Ни с кем не согласованные, абсолютно противозаконные. Да и над кем? Круг его общения давно укладывался в число пальцев одной руки. Разве что этот студент с четвертого этажа, худенький мальчик в очках и с неизменно никаким выражением лица – бывают ли у него сильные желания?

Лиловые старческие пальцы осторожно пощупали отведенный до предела рубильник под полукруглой шкалой с мертвой стрелкой на нуле. Может, все-таки студент неправильно припаял контакты. Или он сам допустил какую-нибудь чисто техническую ошибку… вряд ли. С тридцати лет он представлял себе устройство машины настолько точно, что мог воспроизвести его чертеж прутиком на песке с завязанными глазами. Тридцать лет… Тогда было достаточно и желаний, и песка, и прутьев. Но не было четырех стокаратовых бриллиантов, километров золотой проволоки, немецкой оптики и швейцарских микродеталей, изолированного помещения, ориентированного на магнитный полюс, не было ни денег, ни разрешения университета на эксперименты. Попросту не было времени. Время расходилось тогда по секундам: он читал лекции на шести потоках, писал статьи, вел тему на кафедре, которой позже стал заведовать, подрабатывал репетиторством… И была Розалия, которая не мыслила воскресенья без оперы и лета без морского побережья, и еще мог бы быть сын… Черт, опять это прошедшее время, нереализованное и невозвратимое… Если бы он создал тогда эту машину, она тоже принадлежала бы теперь прошлому. Открыл, изобрел, прославился… а стрелка осталась бы неподвижной. И это все.

Крах, полный крах. Если он ошибся в расчетах, если идея была изначально ложной – бескрылая химера, питавшаяся его кровью все эти годы. И крах – если он оказался прав, прав во всем. Тогда – еще страшнее, еще мучительнее. Потому что – к черту самоаналитические обманы, меняющие местами причину и следствие, – есть то, что сейчас гораздо важнее итога всей его научной жизни, ведь оно единственное придало смысл жизни человеческой. И если даже это неспособно шевельнуть стрелку на шкале…

Крах, совершенный, последний крах.

Сентябрь, год назад. Университету исполнялось сто лет, и на грандиозные празднества пригласили всех, кто когда-либо там работал, – а он ушел на покой каких-то шесть лет назад, его еще хорошо помнили. На кафедре два молоденьких лаборанта сыграли на геликоне и тарелках туш, а его преемница на руководящем посту произнесла прочувствованную речь, увенчанную вручением огромного букета цветов и маленькой статуэтки Майкла Фарадея. Потом был фуршет, миниатюрные бутерброды с красной и черной икрой лежали в шахматном порядке, из каждого торчал флажок с университетской эмблемой. Черт, самые ничтожные, никчемные подробности отпечатались в памяти так же неизгладимо, как и то, что действительно ни за что нельзя было забыть…

Он держал в левой руке бокал с белым вином и провозглашал тост за любовь, за науку, за любовь к науке и науку любви… как это было пошло, как нелепо. Он стоял спиной к дверям, он не сразу обернулся, когда она вошла. А она заглянула лишь на минутку, она искала какого-то преподавателя с кафедры. Увидев накрытый стол, извинилась и тут же ушла, он даже не успел пригласить ее войти. Но Он успел увидеть ее.

С Розалией, его покойной женой, они когда-то учились в одной академгруппе. Он знал ее почти три года, прежде чем на одной из загородных студенческих вечеринок их отношения неожиданно выпрыгнули за рамки дружеских. Через четыре месяца они – оба неверующие – венчались в псевдоготическом соборе с фресками и органом. Розалия Врегда была капризным существом, с этим он смирился априори. Университет она бросила сразу же после свадьбы, посвятив себя карьере мужа, а его – исполнению своих желаний. Розалия была красива, потом стильна, потом элегантна. За всю жизнь он изменил ей один раз, на выездной конференции, со случайной женщиной, которую после больше не видел. Розалия никогда об этом не узнала. Она умерла в пятьдесят три года от воспаления легких, и мир не перевернулся. Он перевернулся сейчас.

Его коллеги, университетские профессора, с легкостью крутили романы со студентками – для него же это всегда было дикостью, недостойной даже презрения, оставаясь таковой и после смерти Розалии. И его передергивало при мысли, что именно такой пошлой низменной интрижкой могла бы выглядеть со стороны его великая любовь

Она даже не переступила порога, даже не открыла полностью дверь – из приотворенного проема брызнул свет, и это была она, яркая, сияющая. Тонкая, как сфокусированный линзой луч, светлая, чистая. Великолепные нечеловеческие глаза, а волосы она тогда гладко зачесала, и лишь потом он узнал, какие у нее роскошные волосы… Потом он узнал о ней все, что сумел. Потом началось. Как только она закрыла дверь, уничтожила ослепительный узкий просвет, растворилась, исчезла. Все почему-то звонко застучали бокалами с одобрительными возгласами, предназначенными, как ни странно, его тосту… тому нелепому тосту, произнесенному вечность назад. И пришлось выпить с ними, вино обожгло стиснутое горло, но зато после этого он смог говорить и спросил у молодого веснушчатого ассистента:

– Кто это?

– Да? – тот, пережевывая икру, с недоумением повернулся к нему. Между произнесением старым профессором тоста и звоном бокалов ничего не произошло, между этими двумя действиями никогда ничего не происходит. А впрочем, профессор мог заинтересоваться кем угодно, но откуда ж ему, ассистенту, знать, кем именно?

Парень улыбнулся и вежливо спросил несусветную глупость:

– Кого вы имеете в виду?

Захотелось его ударить. Или, резко рванув скатерть, смести все со стола, или раздавить стеклянный бокал в руке… Он объяснил медленно и понятно, словно диктовал завещание:

– Я спросил, не знаете ли вы, кто та девушка, которая только что сюда заглядывала?

Ассистент пожал плечами:

– Студентка. То ли третий курс, то ли четвертый.. В воздухе пахло духами. Не ее.

Он начал появляться в университете каждый день. Он смотрел, как она входит в широкие стеклянные двери, как взбегает по лестнице, как бросает взгляд на большие стенные часы, опаздывая на лекцию. Как болтает с подружками, как смеется, как расчесывает длинные волосы, как закрывает глаза, подставляя лицо солнцу на скамейке перед университетом.

Ее звали Инга – имя для рослой блондинки, а она была хрупкая, темноволосая, смуглая – и все равно очень светлая, сияющая. Она носила белое кремовое, и глаза у нее были светлые и яркие, сверкающие изнутри золотыми искрами. Она приехала из далекой провинции, с юга, снимала квартиру на троих с подружками, весело покоряла столицу и, конечно же, она была влюблена.

Его профессор видел один раз – высокого, красвого, видного, но темного и тусклого рядом с ней. Недостойного. А впрочем, никто не был бы достоин ее, в том числе он сам, более других он сам, и он это прекрасно понимал.

Он несколько раз здоровался с ней, встречаясь в вестибюле, и она отвечала не глядя, скороговоркой – дежурное приветствие незнакомому преподавателю. А он с изумлением обнаруживал, что даже этого ему вполне достаточно, чтобы несколько ближайших дней быть абсолютно счастливым.

Один раз он заплатил за нее в университетском буфете.

У стойки образовалась небольшая очередь, и позади стояла Инга в светло-бежевом костюме, с высокой прической, строгая и сосредоточенная. Он подошел неслышно и тихо встал за ней, почему-то не решаясь поздороваться. Инга стояла вполоборота, чуть сощурившись, она рассматривала прейскурант, а сзади на шее у нее вились маленькие волоски, не поместившиеся в прическу, совсем светлые, золотистые.

Она заказала апельсиновый сок и два коржика. Она раскрыла сумочку, узкая рука нырнула внутрь и задержалась там чуть дольше, чем нужно, а затем выложила прямо на стойку расческу, калькулятор, зеркальце…

– Черт возьми!

Отдать все, что угодно, – за то, чтобы она никогда не говорила «черт возьми», никогда не сводила на переносице брови, ища деньги в маленькой сумочке, никогда, никогда…

Он бросил на стойку крупную купюру, пробормотав что-то нечленораздельное, и стремительно зашагал прочь – бегство, и никак иначе. Он слышал за спиной голоса – продавщицы: «За вас заплатили, возьмите же сдачу» – и Инги: «Нет, подождите, я сейчас найду!»

Она догнала его в дверях буфета, ее сумочка была раскрыта, и он точно знал, что на стойке остался не только сок с коржиками, но и расческа, и зеркальце, и калькулятор…

– Зачем вы это сделали?

Потому что я люблю вас. Потому что я сумасшедший старик. Потому что ни на что большее меня не хватило. Он усмехнулся порочной улыбкой никчемного развратника и отвратительно-приторным голосом промямлил:

– У меня есть вредная привычка время от времени платить за хорошеньких девушек.

Несколько секунд она смотрела на него в упор, а потом вдруг просто сказала:

– Спасибо, – и пошла в буфет есть свои коржики и думать о чем угодно, но не о нем, ни секунды о нем.

Год назад. Да он и не мечтал тогда, что она будет думать, знать, помнить о его существовании. Он даже не пытался больше с ней заговорить. Только смотрел. Был счастлив, когда видел ее каждый день, мучительно переживал, когда она пропускала занятия… а Она пропускала их все чаще, и наступила зима, и однажды, стоя в морозную слякоть на ступеньках университета, он вдруг совершенно точно осознал, что она сюда больше не придет. Никогда.

Он разыскивал ее отчаянно, ввергнув в недоумение и своих бывших коллег, и бывших однокурсников Инги. Инги, которая вдруг исчезла, исчезла совсем. Он узнал, что она жива, – и только. Ни одного настоящего адреса, ни одной старой подруги, ни даже этого тусклого красивого парня… Ничего. Может быть, она даже поменяла имя.

Он попытался жить без нее. Жить дальше. Убедить себя, что это далеко не худший, а может, и самый достойный финал его странной истории. В конце концов, у нее в принципе не было будущего. Она могла выродиться либо в пошлую интрижку, либо в нелепую манию, и в обоих случаях он стал бы старым посмешищем, а Инга… Хорошо, что она так ничего и не узнала, что успела исчезнуть, раствориться в другой жизни, прежде чем он сознательно или невольно взвалил на нее этот груз. Хотя, может, для нее это и не было бы тяжестью – слишком незначительно, достаточно легковесно. Что он, собственно, знал о ней, о ее представлениях о жизни, о самой ее жизни – случилось же что-то, заставившее юную девушку все изменить, от всего отказаться. Может, она была по-настоящему несчастна… А он просто никчемный, самозацикленный эгоист.

Была зима, влажная промозглая зима, и он заболел. Воспаление легких, как тогда у Розалии. Как это было бы логично, как естественно. Закончилась длинная, не такая уж плохая жизнь, в которой, в сущности, все было. Прошедшее время. Если раньше он употреблял его с долей театральности, теперь оно совершенно нормально легло на сознание, расставив события и вещи по местам. Все у него было. И даже любовь.

Восторженный отчет докторов о неизмеримых возможностях своего могучего организма он воспринял как шутку дурного тона. Этой жизни, черт возьми, просто некуда было продолжаться. Что ж, он попытался подойти к этому как к ребусу – целыми днями, глядя в потолок, выискивал в пустом лабиринте ниточку, за которую можно было бы ухватиться.

И нашел.

Машина.

Хотя сама по себе машина тоже ничего не значила.

…Он резко щелкнул рубильником – туда-сюда, – так женщины пытаются вернуть к жизни сломавшийся телевизор. Естественно, не произошло Абсолютно ничего.

Поздняя ночь. Надо ложиться спать, а утром как-нибудь постараться не проснуться. Только ведь нe выйдет, и первой утренней мыслью будет: крах, полный крах… А впрочем, можно с утра перепаять контакты – тоже отсрочка, заведомо искусственная, но отдаляющая конец…

А она, наверное, еще не легла. Молодые поздно ложатся. Может быть, она сейчас принимает ванну – пенится шампунь, с шумом стекают струи, а она негромко напевает… а из спальни доносится раздраженный голос тусклого красавца: «Инга,ты скоро?»

И вдруг мертвая стрелка резко рванулась вверх, Дрыгнула на середину шкалы и заплясала там в неимоверно-быстром ритме, колеблясь между соседними делениями.

Он дернулся, как в электрошоке, но почему-то сразу не встал, он смотрел на дрожащую стрелку – Нe упустить момент, дождаться, пока она остановится! – но это же совсем не имеет значения, боже мой, совсем не имеет… кошмар, наваждение… Словно избавляясь от гипноза, он медленно отвел глаза в сторону – и, вскочив, ринулся туда, где…

На лестничную площадку.

И сначала он увидел – четко, будто вернулась острота зрения, – руку, одну только руку в светлой облегающей перчатке, поверх которой на среднем пальце серебрилось тоненькое колечко. А указательным она нажимала на кнопку звонка, круглую рубиновую пуговку, которая находилась, может быть, в сотнях километров отсюда, – и которая была здесь, в десяти шагах…

Она ритмично нажимала на кнопку, не получала ответа – и хмурилась, сводя брови на переносице точно так же, как тогда в буфете… Где бы это ни происходило – она была одна, совсем одна, поздней ночью на лестничной площадке.

Он сделал несколько шагов вперед.

– Простите, мисс… Инга? Добрый вечер. Я вижу, что вы… я хотел бы, если вы, конечно, не против, пригласить вас войти…

Я не узнавала его, в упор не узнавала и не помнила, – но Марты уже точно не было дома, идти мне было абсолютно некуда, а этот сосед даже знал мое имя… Я более или менее ослепительно улыбнулась, кивнула и ответила:

– Спасибо.

ГЛАВА IV

В его квартире было гораздо темнее, чем на лестничной площадке. Я споткнулась на пороге – на правую, к несчастью, – и задела головой китайский колокольчик. Раздался тоненький печальный звон, и в тот же момент сосед Марты щелкнул выключателем.

Свет разгорался медленно, постепенно, это была люминесцентная лампа, очень слабая, так что я даже не сощурилась, – но хозяин прикрыл ладонью свои квадратные очки с толстыми стеклами Собственно, выглядел он вполне добропорядочно. Маленький интеллигентный старичок, типичный университетский профессор на пенсии. Да, если я и видела его где-то раньше, так только в Сент-Клэре, то есть вечность назад, то есть в предыдущей жизни, когда… стоп. Я уже чуть было не довела себя до истерики на лестничной площадке.

Он отвел руку от часто мигающих за очками глаз, пытаясь сфокусировать на мне взгляд, он ничего не говорил, и это молчание становилось напряженным. Не люблю.

– Вы не знаете, Марта надолго уехала? – Я напоролась на непонимающее выражение его лица и переспросила: – Марта, ваша соседка?

Он ответил после паузы, и было совершенно очевидно, что имя Марты он слышит впервые.

– Я как-то не поинтересовался, в последнее время я редко общаюсь с соседями. Проходите в комнату, мисс Инга, сейчас я приготовлю вам чаю…

Представляться он и не думал – значит, я, по идее, тоже должна была его знать. Зловещие провалы в памяти, поздравляю. А впрочем, весь последний год я только и делала, что старалась забыть, – так почему бы и не добиться в этом хоть каких-то успехов?

Я оставила на его руках свое светло-кофейное пальто и вошла в гостиную… хотя нет, комнатка была совсем маленькая и со всех сторон замурованная корешками книг – то ли кабинет, то ли библиотека

Тусклый свет единственной настольной лампы едва Пробивался сквозь тяжелые складки клетчатого покрывала. Старичок протянул руку к рычажку большой, тускло поблескивающей подвесками люстры – но я, из уважения к его светобоязни, запротестовала, и он ушел на кухню готовить чай. Здесь было хорошо. То есть нормального человека в нормальной ситуации такая обстановка в восторг бы не привела: эти книги, все до одной с золотым обрезом, сужающие пространство, приплюснутоe сверху тяжелой люстрой, две этажерки – тоже с книгами, круглый столик, похожий на туалетный, не застеленный скатертью, – на нем нелепо торчал какой-то прибор с дрожащей стрелкой. И еще занавески – непроницаемые, словно ставни, Железный занавес от внешнего мира. Вот, пожалуй, из-за них тут и было так хорошо. Абсолютно внутренний мирок, маленький, тихий.

Я села в мягкое кресло перед этим самым столиком и, не удержавшись, потрогала пальцем выпуклое стекло, за которым еле заметно трепыхалась тоненькая стрелка. Еще тут был квадратный пульт, очень простой: четыре лампочки, две кнопки и рубильник, похожий на выключатель настольной лампы. Рядом с ним лежало несколько книг – одну из них я раскрыла посередине и тут же захлопнула, краем глаза скользнув по длинному, на весь разворот, пестрому ряду формул. Хватит, в Сент-Клэре я уже как-то выбрала семестровый курс физики И жалела потом об этом. Между прочим, экзамен я тогда так и не сдала, и Странтона так и не купила, этот жуткий учебник с оранжевой обложкой… Впрочем, Странтона мне обещала Энн, она учила физику годом раньше, она же, кстати, меня на это и подбила. Я положила книгу обратно на столик. Так забавно – думать сейчас о физике, об этом несчастном Сент-Клэре, принадлежащем далекому прошлому, – словно я несколько часов назад не бросила любовника, словно не стояла только что на лестничной площадке, не представляя, где буду ночевать. Как будто за окном не холодная октябрьская ночь, как будто я уже придумала, что делать дальше. А все потому, что здесь такие спокойные и монолитные занавески. И не горит люстра.

Все-таки было темновато, и я откинула с настольной лампы край клетчатого пледа. Хорошо хоть, не задела прибор со стрелкой – потому что книги так и посыпались на пол. Те, кто говорит, что я безопасна только со связанными руками, абсолютно правы. Одна из книг раскрылась на форзаце: и, надо же, с портрета автора смотрел сосед Марты – помоложе, конечно, даже еще без очков. И автограф чуть ниже: проф. Ричард Странтон. Вот так-то.

Собирая книги, я прикинула, откуда он может меня знать. Дело в том, что он ушел на пенсию гораздо раньше, чем я поступила, и был представлен в университете благоговейными воспоминаниями, оранжевым учебником и портретом в боковом холле. То есть, по-настоящему, узнать его должна была я… если бы все это происходило не так давно.

Я аккуратно сложила книги стопочкой на столе, и тут распахнулась дверь. Профессор тяжело переводил дыхание, словно, узнав что-то ужасное, бежал сюда без остановки несколько километров.

– Вы… с вами ничего не случилось, мисс Инга? Я улыбнулась, мысленно давая себе слово пальцем ни до чего больше не дотрагиваться.

– Нет-нет, все хорошо. Упала книга, простите, Профессор.

Он сдавленно улыбнулся – будто извиняясь за свой испуг и прерывистое дыхание.

– Сейчас я принесу чай.

И он ушел усталой шаркающей походкой, пытаясь, впрочем, сделать ее стремительной – мне так показалось. Сам Ричард Странтон – интересно. Почему Марта никогда не говорила, что живет с ним на одной лестничной площадке?

Я осмотрелась по сторонам, то есть по книгам. Нет, собрания сочинений профессор Странтон еще же выпустил. А может, не держал из скромности, чтобы не занимать места, отведенного прочим гениям мировой физики. На первый взгляд библиотека казалась совершенно специализированной – Ученые труды и ничего кроме. Только на второй вверху полке в левом углу – тоненькая книжка С гладким корешком между золочеными томами, мне до смерти захотелось узнать, какая. Оглянувшись в сторону полуоткрытой двери, я встала, приставила к стенке маленькую скамеечку для ног, потянулась на цыпочках вверх и, двумя пальцами подцепив нижний край книжки, выдвинула ее на несколько сантиметров наружу.

Петрарка. «Сонеты к Лауре».

– Вот чай, мисс Инга.

Я вздрогнула и чуть не потеряла равновесие. Показалось, что сейчас книги камнепадом покатятся на пол – конечно, одна клялась ничего не трогать! Но на этот раз обошлось – только Петрарка остался косо торчащим из стены, с головой изобличая мое неприличное любопытство. Профессор смотрел на меня как-то растерянно, в его руках мелко подрагивали на подносе две китайские чашки.

– Возьмите почитать, если хотите, мисс Инга, – серьезно сказал он. – Вам понравится. Этот человек был способен на великую любовь.

– Спасибо, – ответила я. Кстати, очень удобное слово, не обязывающее ни к чему, а тем более читать Петрарку Профессор поставил чашки на столик, и я снова села в кресло.

Чай у него был потрясающий, такой пьют в летнюю жару ради вкуса, а не только согреваются вечером вроде сегодняшнего. Профессор, отпивая глоток, чуть прикрыл глаза – и все равно он смотрел на меня в упор, не отводя взгляда. Не то чтобы неприятно – но какое-то напряжение это создавало. Интересно, он уже догадался, что я сегодня у него ночую?

– Мисс Инга, – заговорил профессор. Он слишком часто употреблял мое имя, которое я никогда не любила. – Где вы сейчас? То есть, я имел в виду, я хотел спросить, чем вы занимаетесь?

– Работаю в супермаркете, – ответила я. – Продавщицей.

Сообщая этот факт, я почему-то всегда вздергиваю подбородок и сверху вниз оглядываю собеседника – попробуй-ка усомниться, что работа продавщицы супермаркета высокоинтеллектуальна, респектабельна и престижна. Это происходит абсолютно помимо меня, честное слово.

Мне показалось, что профессор как-то внутренне съежился и еще сильнее сфокусировал на мне взгляд – если так вообще бывает. Протер очки, снова надел их, отпил большой глоток чаю и только потом спросил:

– А университет? Почему вы оставили университет, мисс Инга?

Я улыбнулась и пожала плечами – а что, вопрос как вопрос, никаких ассоциаций и воспоминаний он у меня не вызывает. Тысячи девушек бросают университеты и повыше рангом, чем наш захудалый Сент-Клэр, никаких особенных причин для этого не нужно.

– Так, поняла, что ученой дамы из меня не выйдет, – сказала я и добавила экспромтом не слишком добрую остроту. – Поняла, когда попыталась прочитать вашу книгу, профессор.

– Какую?

Он спросил совершенно серьезно, даже с испугом, он чуть ли не давал себе клятву никогда больше не писать книг, настолько фатально влияющих судьбы юных девушек, – и мне стало стыдно, тем более что шутка действительно вышла так себе. Яуже решила извиниться перед ним, как вдруг раздался резкий щелчок.

Мои руки нельзя оставлять без присмотра – особенно когда я с милой улыбкой отвечаю на вопросы, от которых неплохо бы закричать.

Мои руки непроизвольно щелкнули рубильник на маленьком квадратном пульте.

Профессор стремительно рванулся вперед и намертво вцепился в мое запястье – так не хватают за руку преступника, так пытаются удержать падающего в пропасть. Я судорожно вернула рубильник в начальную позицию – может, не стоило, я же ничего не знала о действии этого прибора. Стрелка, упавшая было к нулю, прыгнула к самому концу полукруглой шкалы, потом подскочила до середины и заметалась из стороны в сторону, постепенно уменьшая амплитуду колебания. Почему-то с большим трудом я оторвала взгляд от этой стрелки и перевела его на лицо профессора.

Белое, с мертвым оттенком пепла. Каменно-искаженное, на моих глазах оно начало медленно оживать. Он прикрыл глаза – так, словно уронил на землю огромную тяжесть. Его губы шевельнулись совершенно беззвучно, но очень выразительно, я все поняла: «Здесь, со мной…»

Я встала, потирая до сих пор словно стиснутое браслетом запястье. Почему-то комната перестала быть защищенной и уютной.

– Профессор, я посмотрю, может быть, моя подруга вернулась. Уже поздно, и мне не хотелось бы..

– Инга!!!

Он вскочил и чуть было снова не схватил меня – в незаконченном движении его рука упала вниз.

– Мисс Инга, я прошу вас, останьтесь. У меня есть совершенно свободная комната, вам будет удобно, уже действительно очень поздно, я вас прошу…

Я б не очень удивилась, если бы он встал на колени – этот умоляющий голос, исходящий от старика, от ученого, профессора… Дико, нелепо, так жалко и в то же время жутковато…

– Я не хотела бы вас стеснять, я только выйду да лестничную площадку, и если… Большое спасибо за чай, профессор.

Я поспешно прошла в прихожую, сняла с вешалки свое пальто, но надевать не стала, просто перекинула через руку. Хоть бы Марта действительно дернулась…

Около дверей я остановилась – не открывать же чужой замок – и посмотрела на профессора. Я успеа уловить кусочек движения его губ, замершего, не превратившись в слова. С мертво-бесстрастным, будто у какого-то древнего стража, лицом профессор роднял руку и щелкнул замком. Дверь открылась. Дверь открылась, и я шагнула вперед, и я замерла, и я метнулась назад – потому что там, на лестничной площадке…

Потому что одновременно отворилась еще одна дверь – а он был босиком, и в руке у него было ведpo, и он не сразу поднял голову, лишь через четверть секунды – и четверть секунды только я смотрела на него: подбородок, губы, ресницы… глаза! Егo глаза черкнули о мои – даже не взгляд, одна искра, и все. Его больше не было на лестничной площадке, а может, это меня уже не было там, я же метнулась обратно, я упала в ложно-спасительное тепло прихожей, мягкой, защищенной, закрытой. И профессор шагнул мне навстречу, а потом я уже не делала ничего – это он обнял меня за плечи, отвел в комнату с лампой, креслом и непроницаемыми занавесками, поднес к моим губам чашку горячего чаю. Я обожглась – и заговорила.

О том, как шел дождь, а если бы не шел, – мы бы Не встретились, и если бы я с утра дозвонилась до подруги, и если бы не отменили мой любимый фильм, и если бы не кончился сахар… И как потом я просыпалась под утро, вскрикивая в отзвуке кошмара: чего-то из этого не произошло, порвалась хрупкая цепочка случайностей, мы не встретились… не встретились! – но он спал рядом, такой настоящий, мой. И его ресницы, золотистые полумесяцы – когда я долго смотрела на них, они вздрагивали изнутри, и я стремительно, молнией отводила глаза… И как… нет, нет, это все не то, не было никаких идиллических картинок и нет смысла их рисовать, – просто, когда он опаздывал на десять минут, я была уверена, что он умер, погиб, случилось что-то непоправимое, страшное… А потом настала осень, и на улице на его щеках выступали красные пятна, и он уже не был моим, и я это знала, – и все делала неправильно, все равно вела себя так, словно он меня любит… И как он наконец ушел, а все остальное осталось на своих местах, и в том числе я, такая гордая и спокойная, я даже радовалась своей олимпийской выдержке… А на следующий день пошла в магазин, как ходят все люди, – только я не могла найти дорогу домой, накручивая сумасшедшие круги по знакомым улицам, и на ногах у меня были домашние тапочки, а сумку с покупками я оставила под прилавком… И вот тут мне стало страшно, как никогда в жизни, и надо было бежать, я четко осознала это, бежать, ни в коем случае не оглядываясь назад. И как, собрав всю себя в маленький, до боли стиснутый кулачок, я в тот же день сняла квартиру на другом конце города, а через неделю, выиграв конкурс, устроилась продавщицей в супермаркет – мне везло, фантастически везло во всем, что ни сном ни духом не было связано с моей прошлой жизнью. И как все действительно наладилось, и наступила весна, и я, к восторгу новых подружек, завела себе мужчину. Спортсмена, не хуже и не лучше, чем все прежние. Я встречалась с ним по субботам, потом мы жили жить вместе, и со стороны все это выглядело совсем как настоящее, а я уже привыкла смотреть да собственную жизнь со стороны… И как сегодня все-таки ушла от него, и вот уже не помню его лица,зачем, черт возьми, мне его лицо, зачем мне вообще чьи-то лица, если только что на лестничной йдощадке…

Что мне теперь делать? Он ничего не сказал, но он же видел меня, видел! – почему он ничего не сказал?! Прошу вас, посоветуйте мне, вот если бы то были вы, а женщина, которую… но он же не любит меня, значит, ему все равно, так почему же?.. И что мне теперь делать?!

Я вскочила с кресла – резко, как отпущенная йружина, – и услышала тонкую, запредельную, надвигающуюся музыку, в такт которой перед глазами закружились металлические червячки, а лампа совсем не давала света… Вокруг оказалось очень много людей – наверное, оркестр, – музыка оглушительно била по барабанным перепонкам…

…Я лежала на полу, изогнувшись между креслом и столиком, в висках пересыпался песок, а перед глазами медленно расходилась мгла – конечно, хлопнулась в обморок, со мной бывает. Попыталась подняться на локте, но прямо надо мной нависло лицо профессора, искаженное какой-то странной гримасой, с таким выражением не откачивают потерявших сознание, а скорее… Моя блузка была расстегнута, и прямо на груди лежали его сухие, как наждак, холодные руки.

И вдруг я вспомнила. Сент-Клэр, буфет, апельсиновый сок – и ненормальный старикашка, с пошлой ухмылочкой заплативший за меня деньги, которые было бесполезно пытаться вернуть. Конечно же, это он, то и дело попадавшийся мне на университетской лестнице, косясь на меня своими слезящимися развратными глазами. Профессор. Ричард Странтон.

Его ледяные пальцы шевелились, и лицо вдруг стало надвигаться на меня, я увидела совсем близко, как его беловатый язык быстро облизал фиолетовые губы…

Я рванулась вверх, обеими руками судорожно оттолкнув его от себя, сама покачнулась от этого движения, в глазах снова потемнело, я на секунду прислонилась виском к дверному косяку – и ринулась в прихожую, потом на лестничную площадку, прочь, прочь…

Эта дверь прямо посередине, такая знакомая, синяя с золотыми гвоздиками и тонкой проволокой крест-накрест. И яркий рубин электрического звонка – но я не вполне владела дрожащими пальцами, я просто отчаянно застучала кулаками в эту мягкую дверь.

– Открой!!! Слышишь?!

ГЛАВАV

Сноп света ударил в упор, раздробившись на толстом узорном стекле, – и погас одновременно утихшим шумом мотора. Машина припарковалась у самого подъезда, и Грег услышал щелчок открываемой дверцы – услышал, уже стремительно взбегая вpepx по лестнице.

Он, конечно, понимал, что это могли быть и не они.Даже скорее всего не они, мало ли машин паркуется у подъездов жилых домов, а разглядеть в темноте через рифленое стекло очертания автомобиля почти невозможно. Нет, не они, – ведь на автобусной остановке их не было, и никто не следил за ним, идя вместе с той девушкой он прошел два квартала от остановки до подъезда. Откуда им было знать, в какую сторону он пошел, в какой дом, в какой подъезд? На девяносто девять процентов – не они…