Текст книги "Прозрачные крылья стрекозы"

…Ни единого дня Лиза не была счастлива в браке. Бескрайняя по своим размерам квартира, исполненная по проекту модного архитектора, казалась ей чужой и неуютной. Она совершенно искренне не понимала восторгов Лики, которая моталась к ней в гости теперь уже через всю Москву.

– Слушай, мать. Когда твой в командировку умотает, я тут ночевать останусь. В джакузи покисну, на кровати под балдахином поваляюсь. Ты, кстати, когда работу бросишь? Жены «новых русских» никогда не работают, я в кино видела. Так что давай, соответствуй, а то таскаешься по электричкам ради каких-то психов. Я девкам своим рассказала, так никто не поверил… Ох, Лизон, хорошо же ты устроилась! – Щебетать подобным образом Лика могла часами.

А Лиза в ответ только вымученно улыбалась. Удачными она считала лишь те дни, когда ей выпадало ночное дежурство, а все прочие вечера, проведенные вместе с Богданом, она считала потерянными. Говорить молодым супругам было вообще не о чем, и выяснилось это буквально тотчас после свадьбы, устроенной в одном из самых дорогих Московских ресторанов. Лизино платье обошлось ценою в три ее годовые зарплаты, а обручальное кольцо украсил бриллиант величиной с небольшое яичко. Богдан так стремился перещеголять какого-то таинственного Будкевича, что довел до изнеможения референта, на которого была возложена обязанность организатора свадьбы.

– Церковь для венчания тоже надо найти попрестижнее, – отдавал он распоряжения, – если будет не так понтово, как у Будкевича – вылетишь с работы.

– Может, ты еще и золота побольше на алтарь закажешь, – решилась съязвить Лиза.

– Надо будет – закажу, – кратко ответил Богдан.

Искренне на свадьбе веселилась одна только Лика. Она плясала до изнеможения и истошно орала «Горько». Юбка ее была до того коротка, что напоминала широкий пояс. Вытравленные перекисью кудри метались под грохот музыки. В конечном итоге она умудрилась сломать высоченный свой каблук, но и это пошло ей на пользу – один из гостей вызвался доставить Лику до дома на «обалденной тачке».

…В Венеции, куда молодые отправились сразу после банкета Богдан затаскал Лизу по магазинам и ресторанам. В Москву она возвратилась измученной, но пытка продолжилась и дома.

Что ни вечер, Богдан собирал в новой квартире товарищей и соперников, партнеров и конкурентов. Красивый дом и жена под стать интерьеру стали его настоящей гордостью, а Лиза должна была улыбаться всем этим людям, которые были ей не ближе, чем инопланетяне. На подобных вечеринках мужчины говорили о делах, женщины – о тряпках и курортах. Тот факт, что Лиза продолжала работать, да еще в таком странном месте гостей обескураживал.

– Бросай, блин, эту свою работу. Не позорь меня перед людьми, – с этой фразы Богдан обычно начинал заводиться, – баба должна дома сидеть и детей рожать, а не болтаться целыми днями непонятно где. Ну чего тебе в жизни не достает? Скажи, я куплю…

Лиза конечно могла бы сказать, что не достает ей счастья, которое не купишь в бутике и не закажешь по каталогу, и последней отдушиной для нее является интересная работа, но зачем говорить, ведь Богдан все равно не поймет, а лишь разозлится, потому что беседовали они на разных языках.

Свою маленькую квартирку и нелегкую жизнь с отцом она вспоминала с ностальгией и нежностью. Но больше всего Лизе не хватало прежней дружбы с Мишкой Неделиным – единственным человеком, который смог бы понять причину ее настоящих страданий…

Вербицкий появился в отделении ранней весною. Лиза ненавидела это время года. Мутное молоко мартовского неба наводило на нее хандру. В городе автомобили растаскивали по дорогам грязь, и мутная жижа тяжело плюхалась на оплывающие ноздреватые сугробы. Ежедневно Лиза преодолевала привычный путь от станции, где озябшие, старухи раскладывали на шатких ящиках клюкву, буро-пятнистые яблоки и вязаные носки, а сверху тяжело падал мокрый снег, тотчас тая на пуховых платках и мутных пакетах с квашеной капустой. Она шла по расплывшейся и скользкой, залитой талой водой дороге среди деревьев, что уже почти очнулись после зимы, а порывы промозглого ветра пугали крикливых черных птиц, тревожно кружащих под грязной ватой мартовских облаков. Лизе казалось, что больничные корпуса среди весенней хмари выглядят еще более печально. В такие дни на нее обычно наваливалась чугунная тоска, топчущая тяжеленными своими сапожищами сердце и душу. Вечерами Лиза мечтала лишь об одном – никогда больше не просыпаться, истаять, исчезнуть по ту сторону снов, однако малокровное утро стучалось в окно и все снова катилось по заезженному кругу.

…Это утро для Лизы началось с нового, непривычного ощущения. Пробудилась она будто бы оттого, что невидимая волна предчувствия накрыла ее с головой и наполнила душу густой и терпкой радостью. Сперва чувство это было мало определенным, но с каждой минутою оно оформлялось все яснее. Лизе хотелось как можно скорее выскочить на улицу из роскошного своего заточения, ведь она знала наверняка, что где-то там, за домашними стенами ее ожидает счастье…

Утренняя конференция затянулась. Раиса Петровна зачитывала по бумажке очередной циркуляр, касающийся больничных порядков – свежее новшество от которого, как водится, будут страдать и пациенты, и персонал. На особо значимых местах заведующая наклоняла голову и посматривала на собравшихся исподлобья, второй подбородок ее складывался во множество валиков, и Лизе было смешно. Доктор Васенька, мечтающий о бутылочке пива, подобострастно тряс головой, доктор Иван Павлович угрюмо смотрел под стол.

– Конференция окончена, – подытожила Раиса, – а вы, Елизавета Дмитриевна, вместо того, чтобы улыбаться поторопились бы лучше к новому больному. Тяжелый, кстати говоря, пациент. Так что постарайтесь без этих ваших штучек. Поменьше разговоров – побольше нейролептиков. Все. – И швырнула Лизе через стол тоненькую историю болезни.

«Вербицкий Леонид Алексеевич, сорок пять лет. Профессия – художник. Диагноз – депрессивное состояние» – прочла Лиза на титульном листе.

– Томочка, пригласите, пожалуйста, Вербицкого, – обратилась она к медсестре, плотненькой, как туго набитый мешочек блондиночке.

– Ой, Елизавета Дмитриевна, он не пойдет. Он вообще никуда не ходит, ни в столовую, ни гулять, только сидит весь день в кресле. Там – в холле. Вы может, сами к нему подойдете, а я всех больных по палатам разведу, так что вам никто не помешает, – и Томочка заспешила в отделение, потешно подпрыгивая при каждом следующем шаге, а Лиза никак не могла собраться, чтобы приступить к беседе с больным. Безотчетная тревога колотилась в груди пойманной рыбой, будто сама судьба ожидала ее в полутемном холле, а не пациент Вербицкий – депрессивный художник сорока пяти лет…

В холле было холодно. Знобкий мартовский ветер просачивался сквозь щели не заклеенных рам и гулял лихим сквозняком по унылым больничным коридорам, но худой человек в обтрепанной больничной пижаме всего этого будто не замечал. Его взгляд был устремлен вдаль, к расплывшемуся в белесом тумане весеннему пейзажу. Он сидел, не шевелясь, и только изредка сбрасывал со лба непослушные острые пряди волос, что мешали ему смотреть на спящий парк и далекое поле. Человек был не молод, однако в его движениях и позе было нечто мальчишеское.

– Леонид Алексеевич, нам необходимо побеседовать, – окликнула его Елизавета Дмитриевна, но когда тот обратил к ней свое лицо, все докторские слова, что обычно говорятся каждому из больных, почему-то показались ей глупыми и неуместными.

Его глаза казались непомерно большими на изнуренном болезнью лице, но более всего потряс Лизу сам взгляд. Она успела повидать в своей жизни немало безрадостных и скорбных лиц, однако не предполагала встретить печаль такого оттенка. И потом, его взор сразу показался ей давно знакомым, будто она уже успела не только сродниться с этим омутом, но и истосковаться по его глубине. Он смотрел на Лизу молча, а она замерла и никак не могла насытиться этим взором, не замечая того, что неподалеку бродят больные, а озадаченная сестра Томочка уставилась на нее во все глаза.

– Это что такое, интересно, – трясла студнем щек Раиса Петровна, – новая форма психотерапии? Гляделки называется. Ты Вася выясни, а потом доложишь.

– Не вопрос, доложу в лучшем виде, – суетился пьяница-доктор. После смерти матери – единственного близкого человека, Васенька совсем опустился. Волосы его болтались сальными сосульками, халат имел буроватый оттенок, брюки были коротки, а носки болтались ниже щиколоток, обнажая полоски белой волосатой кожи. Раиса поглядывала на Васенькины ноги с отвращением.

Лиза понимала, что так вот стоять и молчать было уже неприлично, но только ноги ее почему-то одеревенели, застыв на одном месте, руки, опущенные в карманы халата, сжались в кулаки, а губы были готовы прошептать что-то совсем уже не врачебное.

– Елизавета Дмитриевна, у вас все в порядке? – прозвучал над ухом чей-то голос.

Обернувшись, Лиза увидела Ивана Павловича, странно смотревшего на нее.

– Спасибо, все хорошо. Все очень хорошо, – и Лиза двинулась в сторону кабинета.

«Я проговорю с ним позже. А потом еще завтра, и послезавтра… Я буду говорить с ним всегда, всю жизнь и у художника никогда не будет больше таких печальных глаз, потому что он станет счастливым…» Весь остаток дня Елизавета Дмитриевна напевала, вызывая недоумение сотрудников и раздражение заведующей. Причину этого пения смог понять лишь один человек – чуткий Иван Павлович, другие же только пожимали плечами…

…Не заметить перемену, произошедшую с Елизаветой Дмитриевной, мог только совсем уже толстокожий дундук. Казалось, что лучи янтарного света, что зажегся в ее душе, пробиваются наружу, озаряя своим нежным сияниям и медовые глаза, и милые черты лица, и теплый блеск волос. Давно забытая улыбка вновь заиграла на ее губах, а первые робкие морщинки разгладились.

Утро ее начиналось с посещения Вербицкого, день представлялся чередой досадных помех на пути к нему, вечером они снова усаживались друг напротив друга… И так до поздней темноты, до самой последней электрички, и бесценны были эти мартовские вечера.

Расспрашивать Вербицкого о самочувствии и здоровье Лиза не хотела и не могла, а он и не стал бы рассказывать. Положение психически больного, синяя сатиновая пижама и обязательный для всех режим дня унижали художника, и Лиза это прекрасно понимала. Потому, наверно, молчания было достаточно для обоих, и любое произнесенное вслух слово могло разрушить этот безмолвный диалог.

Больничное отделение, особенно если оно запирается на замок, становится сродни семье, где все сразу заметно, все на виду.

– Да что она, с ума спятила, Раиса уже рвет и мечет, – интриговал Васенька, – обрати внимание, как она краснеет, когда сестры о нем докладывают. Просто маков цвет какой-то.

– Я вчера нарочно засекла, три часа они сидели, – с наслаждением сплетничала Фарида Мусиновна. От удовольствия ее сросшиеся брови ходили ходуном. – А вот как муж узнает, что тогда?

Лиза равнодушно относилась к злословию и пересудам, только единственный раз, когда Раиса пригрозила ей тем, что передаст Вербицкого другому врачу она расплакалась. В ординаторской было пусто, один только дежурный Иван Павлович пил чай из потемневшей кружки.

– Скажи, Ванечка, что им всем от меня надо? – по-детски всхлипывала Лиза.

– Не знаю, Елизавета Дмитриевна, наверно они хотят заполнить пустоту своей жизни вашими событиями.

– Его отдадут Васеньке, и он залечит Вербицкого, превратит его в безвольное, бессмысленное существо. Посоветуй, прошу, здесь ведь ты один меня не осуждаешь.

Иван Павлович пристально смотрел на Лизу.

– Не знаю, смею ли я давать вам советы, но остановитесь и подумайте. Остановитесь и вспомните мою историю, – и тут же заторопился, отыскал, суетясь какую-то папку, и уже в дверях произнес, – простите, Елизавета Дмитриевна, если я позволил себе сказать что-то лишнее…

…Ее звали Анна, но имя это со временем потерялось, потому, как она была настоящая городская сумасшедшая. Чем городские сумасшедшие отличаются, например, от деревенских дурачков с клинической точки зрения неясно. Наверно только географией проживания. Но вот она как раз жила в городе, в Москве. Здесь таких много, и все они похожи друг на друга. Она, как и многие сумасшедшие, надевала на себя сразу всю одежду (может быть, чтоб не таскать), перекидывала через плечо два связанных между собою баула, набитых Бог знает чем, вплетала в волосы какие-то тряпичные лоскутья, красила линючими фантиками губы и сосредоточенно копошилась в помойных баках, только в отличие от своих собратьев она бережно, двумя руками носила повсюду с собой спеленатый сверток и что-то нежно ему напевала. Однажды патрульный милиционер, проявив бдительность, заинтересовался ситуацией, но, брезгливо откинув двумя пальцами с лица младенца уголок несвежей пеленки, он отпрянул, встретившись с немигающими глазами целлулоидного пупса. А она продолжала бесконечно нянчить свой сверток, напевая ласковым детским голоском совершенно бессвязные слова…

…Его звали Иван Павлович. Он был доцент на кафедре психиатрии. Рано защитил кандидатскую и мог бы пойти еще выше, но жизнь распорядилась иначе. Он не мог часами просиживать в библиотеках, быть завсегдатаем научных обществ и конференций. Его академический талант, умноженный на рвение, был в своем роде шедевром, но кроме лекционных часов и курации больных Иван Павлович не находил времени на занятия наукой. Ежедневно он объезжал вокзалы, приюты «Армии спасения» и подобных тому организаций, в отчаянии лазил по чердакам и подвалам, но нигде не мог найти своей жены, вечно субтильной девочки с куклой, завернутой подобно настоящему ребенку в одеяло… А ведь раньше они были счастливы.

Когда-то очень давно, еще в студенческую пору дед передал ему свою комнату. Комната была огромной и нелепой. Видно было что некто, кромсавший в свое время «барскую» квартиру, не очень-то задумывался об эстетике, и комната получилась с окнами на обе стороны и пятью непрямыми углами. Тем не менее, на Ивана она всегда действовала завораживающе и нынче ему не хотелось ничего менять, даже обои, что давно зажелтели и местами отставали от стен. Казалось, что любое внешнее вмешательство спугнет дедов дух, и чудесная комната сразу превратится просто в «помещение».

Иван толком не знал, кто застыл на многочисленных коричневатых фотографиях. Ясен был только университетский выпуск, да профессор Ганнушкин, почитаемый дедом более других светил. Мебель в комнате стояла самая разнообразная, от плетеной качалки, до кокетливого канапе начала наполеоновской эпохи, а в большей степени пространство было занято книгами, заселявшими многочисленные стеллажи. Видимо, не уживаясь в тесноте, книги выползали и на стол, и под кровать, и на рояльную деку, и на широченные мраморные подоконники. А Иван сидел среди этого великолепия и чувствовал себя почти царем Соломоном.

Однокурсники быстро пронюхали ситуацию и стали, чуть ли не ежедневно, наведываться в чудесную комнату, приглашая своих подруг, их друзей и вообще неизвестно кого, кто даже и не знал хозяина по имени, а Иван сидел в уголке и сонно близоруко улыбаясь, читал. Девиц он чурался, выпить не любил, но его двери всегда были распахнуты для гостей. Так, снискав репутацию милого чудака, Иван был любим практически каждым…

По окончании студенческой поры он пошел по стопам деда – в психиатрию. Протекции составить было некому и, он отправился куда распределили, в маленькую больницу, где занимались «большой» психиатрией, то есть лечили не «пограничные» с болезнью состояния, а пытались помочь тем, кто уже опутан болезнью, как ядовитым плющом.

Иван умел слушать, не делал равнодушного выражения лица и вообще, он был хороший доктор, и пациенты к нему тянулись. В начале ноября в отделении появилась Анна. Она поступала уже не первый раз и всегда в это время года. Ее привозил раздосадованный отчим и забирал, как вещь, через пару месяцев. Анна не хотела общаться с врачами, игнорировала больных, а была способна сутками лежать в одной позе, остановив свой взор на потолке. Возможно, она видела то, что не могли рассмотреть другие, но никогда об этом не рассказывала. В ноябре Анна теряла связь с миром, ее душа словно инкапсулировалась, и раздраженный отчим привозил ее сюда, но девочке это было абсолютно безразлично. На титульном листе истории болезни стоял страшный диагноз, сродни раку души, но Иван не верил. Скорее всего, ему хотелось считать, что его предшественник ошибся, ведь психиатрия – это не математика и все здесь достаточно субъективно. А еще ему очень нравилась Анна.

Когда выпал первый снег и голые ноябрьские ветки вырисовывались на фоне серого неба, Анна подходила к окну и улыбалась тонким сугробам и еще не затоптанным тропинкам больничного сада. У нее была очень хорошая улыбка, и Иван испытывал нежность и желание защитить от всех эту худенькую девочку с мальчишеской стрижкой и серыми, переливчатыми, как внутренняя сторона раковины глазами. Он не верил ее отчиму, не верил в «шизофрению» и мрачные прогнозы. Да, она не такая, как те, что толкаются в автобусах и хамят в очередях, а в ноябре любому человеку хуже, чем в мае. Просто она никому не нужна, и только Ивану есть дело до ее депрессии и замкнутости. Он отберет свою Анну из лап бездушных и пустых людей и сделает ее счастливой.

Как всякий молодой человек, или как большинство влюбленных, он рассуждал, подобно максималисту. И зря расходовал слова старенький профессор Иван Карлович, повидавший за всю свою докторскую жизнь ой как не мало разного, напрасно на правах друга горячился ординатор Митя… Все было напрасно. Иван уже решил, а он был очень упрям, впрочем, и это качество он тоже унаследовал от деда…

Они часами говорили о разном, Анна меньше всего хотела рассказывать о своей прошлой жизни, а Иван не настаивал. Если воспоминания ранят, то нужно поставить на них крест. Он не относился к той категории врачей, что ради сбора анамнеза готовы расковырять больному всю, и без того искалеченную душу. Когда дело дошло до выписки, он в самых высокопарных выражениях посватался к Анне и из клиники привез ее уже в свой дом, что до неприличия обрадовало ее мать и огорчило Ивановых коллег.

К Новому году они нарядили елку. Игрушек не было, и Анна, как маленькая девочка, старательно вырезала из фольги и папиросной бумаги снежинки и звездочки. Работать она не могла, потому как элементарные понятия трудовой дисциплины, были ей недоступны. По дому она тоже ничего не делала, просто не догадывалась, зато к приходу мужа наряжалась, накидывая на тощие плечи боа, купленное в театральном магазине на последние деньги.

Иван, будто не врач, не мог налюбоваться на свою девочку, не замечая ни странностей, ни проявлений чуть задремавшей болезни. А приготовить ужин он мог и сам, делал же он это, покуда был холост, да и разве в кастрюльке с ужином притаилось счастье.

Летом они ездили к чистой и широкой реке, купались, ели прохладные персики и жарили на пляже шашлык, который почему-то скрипел песком на зубах, но это не портило настроения, а возможно только прибавляло радости. Вечерами Иван заканчивал диссертацию, а Анна могла часами сидеть рядом, покачивая ногой и размышляя о чем-то своем. Порою она напевала, но разобрать мотив и смысл песни было невозможно, да никто и не пытался.

Лето закончилось, и Иван с некоторым опасением ждал осени, хотя в сентябре у Анны должен был появиться ребенок, а такие серьезные стрессы иногда придавливают психическую болезнь, как клопа и вызывают, научным языком говоря, «стойкую ремиссию».

Мальчик появился так, как и положено всем детям; хорошенько поистрепав мать и оглашая истошным криком родильное отделение. Он был гладкий, толстенький и тяжелый. Как такая хрупенькая Анна умудрилась выносить столь могучего богатыря, было загадкой. У младенца полностью доминировали отцовские гены и Иван, допущенный по праву коллеги навестить жену и новорожденного, вздохнул с облегчением. Во всяком случае, на сегодняшний день, ребенок выглядел здоровым.

Для того, чтобы на первых порах помочь жене он оформил отпуск и, как заправская нянька хлопотал вокруг пеленок, купаний и своевременных кормлений маленького Ванечки. Он вставал по ночам, а утром, ни свет, ни заря вывозил ребенка на прогулку, чтобы горластый младенец не будил мать. Но отпуск закончился, и Анна осталась на целый день с маленьким Ванечкой одна.

Муж страшно беспокоился, как она справится сама, ежечасно звонил по телефону и разрывался между домом и работой. Периодически на помощь приходила соседка по коммуналке – мосластая, крупная старуха, но помощь ее заключалась преимущественно в магических ритуалах, как– то умывание ребенка через дверную ручку, обкатывание сырым яйцом и все в таком духе. Никому не приходило в голову, что ребенка нужно просто покормить, о чем Анна периодически забывала. В октябре Ванечку окрестили, а потом уже стали носить на все службы. Иван пытался намекнуть, что большое скопление народу, тем более людей пожилых младенцу нежелательно, но мать и слушать не хотела, ссылаясь на благодать и что-то еще приторное, понять которое Иван не мог и не хотел.

Ребенок, конечно же, заболел. Дедов старый приятель-педиатр поставил диагноз: коклюш. Болезнь, конечно, не самая страшная, но требует ухода. Можно, безусловно, госпитализировать, но большинство справляются сами… Анна от госпитализации категорически отказалась, божилась, что справится сама. Доктор не стал настаивать, хотя молодая мать произвела на него довольно странное впечатление.

Она делала все, как ей велели, но вместо прогулок упорно таскала ребенка в церковь, после чего он заходился в приступах кашля, багровел, и казалось, никогда уже не раздышится.

– Бесы, бесы из него выходят, – бормотала соседка, а мать терялась, впадала в отчаяние и ждала только одного, возвращения из клиники Ивана. А через несколько дней с деревьев обрушились последние бурые листья, посыпал снег с дождем, небо заволокло жестью и, Анна легла на диван, глядя остановившимся взглядом в потолок. Словом, наступил ноябрь…

В данный момент она не хотела, или даже не могла слышать его крик. Ледяной питон проник в ее грудь и старался размозжить душу, а ребенок сперва плакал, потом кашлял долго, до рвоты, а потом вдруг затих. Анна была ему даже благодарна. К тому времени как встревоженный молчащим телефоном Иван вернулся с работы, Ванечка уже начал остывать, а она так и лежала, глядя в потолок… Хоронил он ребенка один. Не хотелось лишних вопросов и вообще, любые слова были бы здесь неуместны. Слишком тяжелой и саднящей была рана. А когда отступил ноябрь он, промолчавший с нею ровно месяц, обнаружил в комнате записку: «Гуляю с сыном, вернусь не скоро», а дворовые мальчишки рассказывали, что утром какая-то странная женщина, мелкая, будто пацанка, тащила без коляски спеленатого ребенка, а сама улыбалась и бормотала нечто невнятное, скорее всего, пела…