Текст книги "Прозрачные крылья стрекозы"

Яна Кузнецова
Прозрачные крылья стрекоз

Часть первая

Из дневника

Сегодня я принялся вести дневник – вот и первая запись. Возможно, что мои рассуждения, воспоминания и заметки будут изложены недостаточно изящно, но ведь я и не писатель. Я – обыкновенный человек с достаточно редким хобби, суть которого – коллекционирование чужих страхов. Увлечение это пришло ко мне достаточно давно, и за годы я сумел собрать много реликвий, главной из которых является знаменитый мамин поясок, с которого все, пожалуй, и началось… К большому сожалению сам страх – не та субстанция, что можно хранить в герметично закрытой пробирке (иначе бы я давно изучил его цвет, запах и вкус), потому приходится довольствоваться лишь фотографиями искаженных ужасом лиц и вспоминать едко-кислый дух, что издают испуганные жертвы.

Да, кстати, тетрадку эту купил я лишь по одной причине – меня привлекла обложка с прекрасной фотографией. Безымянный фотограф запечатлел кружение стрекоз над зеленью воды. Что за чудесные насекомые – тоненькие слюдяные крылышки, бирюзовое тельце и фасетки глаз. Любопытно, что они испытывают, попадая на острие булавки. Я проводил подобный эксперимент сотни раз, но так и не разглядел в глазах стрекозы ничего, кроме своего отражения. Эти прекрасные мертвые насекомые составляют в моей комнате изысканные композиции. Я думаю, что мама, будь она жива, пришла бы в восторг. Ведь это она в свое время научила меня видеть и ценить истинную красоту.

Мама, мама. Где ты теперь? В стране мертвых стрекоз, в мире моих детских страхов или совсем рядом – здесь, в тайном уголке комнаты. Я знаю, что ты видишь меня и должна быть довольна своим мальчиком, который так ничего и не изменил с тех пор, как был вместе с мамой, под ее надежным крылышком, под ее теплым одеялом… В этом поганом мире, наполненном человеческими отбросами, похотливыми самками и грязью я никогда не найду никого, кто мог бы сравниться с тобой. Не найду и не стану искать…

1

В неожиданном обличье пришла к Елизавете Дмитриевне главная любовь ее жизни. Не в рыцарских доспехах принца, не в элегантном костюме преуспевающего бизнесмена, не в белом докторском халате коллеги-психиатра, а в убогой казенной пижаме пациента. И мучительно пустыми стали для нее домашние вечера, тогда как утренние часы обрели новое изумительное значение. Каждое уже заученное движение – душ, кофе, шаги по лестнице, приближали ее к встрече с единственным, и, наверно первым по настоящему желанным мужчиной, который по злой иронии судьбы оказался в доме скорби, среди блаженных и безумных, забытый всеми и выброшенный на обочину жизни…

…На вокзале всегда толкотня, независимо от сезона, дня недели, времени суток. В воздухе висит запах дешевых пирожков, машинного масла и нечистого человеческого тела. По платформам снуют цыгане, а возле урн копошатся искалеченные многолетним пьянством бродяги, чьи лица всегда одинаковы, щелочки-глаза бессмысленны, а жизнь изо дня в день катится по незатейливому кругу – дешевая водка, горсть объедков, ночлег.

Елизавета Дмитриевна всегда удивлялась мясистым теткам, которые будто бы и, не замечая всего этого, пристраивались вместе со своими гружеными тележками на лавках рядом с дремлющими бомжами. Сама она за годы так и не привыкла к вокзальному духу, потому проскакивала через платформу зажмурившись. И так каждое утро – троллейбус, метро, вокзальный смрад, а там уже и стук колес, шипение дверей и хохот окраинной шпаны – вечных пассажиров подмосковных электричек. В проходе унылые люди продают много всего ненужного, и Елизавете Дмитриевне, которая, несмотря на двадцатипятилетний свой возраст так и осталась робкой и совестливой девочкой Лизой, всегда бывало жалко этих людей и стыдно за то, что ничего у них не покупаешь, а после череды чумазых побирушек дошкольного возраста, слепых старцев и безногих парней в форме десантников на душе оставался тяжелый осадок. Потому Лиза с облегчением выходила на платформу маленькой станции и пробегала через парк к больничной проходной.

…Кто-то когда-то додумался засадить весь двор туями. Кладбищенское растение здорово прижилось и густо разрослось, но на больничном дворе не стало уютнее. Извечная стая собак сопровождала громыхание цинковых обеденных фляг, а между потемневшими от дождей и времени корпусами бродил бесприютный ветер лихо, врываясь на пустырь зарешеченной прогулочной территории – просторной клетки, где два раза в день – до обеда и перед скудным ужином, блуждают люди-тени, бывшие в прошлом трудягами или бездельниками, эгоистами или филантропами, мудрецами, подлецами, гениями. Разные люди, которых сравняло безумие, опустошив их глаза, сгладив мысли и похитив желания.

Безумие с годами стало главным Лизиным врагом. Она не могла так вот, просто, без боя отдать в его цепкие лапы своих пациентов. Только вот психиатрия, что виделась с институтской скамьи такой загадочной и человеколюбивой наукой, свелась к тоскливой рутине – должностные инструкции, список разрешенных препаратов, формальные беседы и отделенческие конференции, где прослушивались полуграмотные отчеты-кляузы дежурных сестер, увенчанные стандартной речью заведующей. Эта дебелая дама с картонными буклями на воловьем затылке наиболее органично смотрелась бы в качестве завсекцией гастронома, но какие-то чудо-ветра занесли ее в психиатрию, где, разработав собственные постулаты лечения, она нещадно муштровала персонал и врачей. Непосредственно до самих больных руки ее как-то не доходили и в отделении, отгороженном от кабинета тяжелой дверью, Раиса Петровна к счастью почти не появлялась. Основополагающим принципом успешного лечения она считала дисциплину, нарушения которой карались нещадно. С персоналом заведующая была груба, с врачами держалась запанибрата, а Лизу откровенно презирала, относя ее к чему-то промежуточному между пациентом и стажером, с которого и взять то нечего. Периодически ей ставили на вид, что «больные – это вам не здоровые, и нечего с ними цацкаться», а Лиза бесхарактерно трясла головой и пряталась подальше в отделении, где втихаря продолжала жалеть и опекать этих обездоленных людей.

Как любил повторять горький пьяница доктор Васенька: «Эх, не интересный у нас контингент!» Однако, Лизе было все же интересно, и по какой-то марсианской наивности она упорствовала в поисках ключей к подслеповатым душам своих убогих, всеми забытых пациентов. В самом деле, чудачка, какой дальше может быть разговор, когда черным по белому на титульном листе истории болезни, да что там, на листе, на лбу написано: «Шизофрения».

Ничего, Лизавета Дмитриевна. Это все от молодости. Со временем пройдет, – сочувственно вздыхал доктор Васенька, глядя на то, как Лиза проводит вечера в беседах с безнадежными в общем то больными. Вздыхал и вяленько так пытался втолковать, что смысла в возне этой никакого, только Раису лишний раз раздражать. Донкихотство какое-то получается, а во имя чего? Как говорится, ни славы, ни денег.

Вот взять, к примеру, Глухова с диагнозом – аутизм. То есть еще с раннего детства ушел Глухов в свою скорлупу и чем дальше, тем глубже. И сколько его повторно не госпитализируй, сколько с ним бесед не веди, сколько консилиумов за деньги не собирай, все абсолютно бестолку. И смотрит вроде на тебя, а взор повернут, куда то вглубь, наизнанку, а что там внутри – никому узнать не дано, да и не надо, и оставьте вы его в покое. Или вот Варфаламеев. Махровый бредовой больной. Травят его, видишь ли, соседи какими-то там ядовитыми газами. Ну травят, так травят. Ты ему аминазина побольше назначь, чтоб не приставал, и дело в шляпе. Не понимаю я вас Лизавета Дмитриевна. Молодая ведь дамочка, красивая, при муже. Заняться что ли нечем?

И самое паршивое, что была в Васенькиных словах правда, но что-то все-таки мешало Лизе взять и махнуть рукой на одеревеневших от препаратов, угрюмых своих подопечных, ждущих от нее если не помощи, то хотя бы защиты от Васенькиной безалаберности, Раисиной жестокости, грубости нянек, воровства буфетчиц и всей этой страшной жизни, в которую погрузила их беспощадная болезнь…

Трудно, ох как трудно приходилось Лизе в жизни с ее застенчивым и деликатным характером. Кто только не норовил сесть ей на шею. И все-то было неудобно, все неловко, совестно. Как указать нахалу на его место? Можно ли напомнить человеку, который взял денег в долг, а отдавать не торопится? Сказать в магазине: «Ну-ка, пересчитайте-ка и взвесьте еще раз!», или уж Бог с ним? Вступать в конфликты она робела, защитить себя не решалась. Может быть, виною тому был отец, который воспитывал Лизу не просто в строгости. В маленькой семье Усольцевых царила обстановка тирании и деспотизма.

Лизин отец – профессор кафедры душевных болезней Дмитрий Платонович Усольцев характер имел замкнутый и жесткий, и лишь в больничной палате, постигая недуги своих пациентов, он раскрывался как человек совсем иного свойства. С институтскими коллегами профессор был несговорчив и требователен, однако сотоварищи прощали его нрав, потому как, прежде всего, ценили в Усольцеве вдохновенного педагога и незаурядно талантливого доктора.

Увлеченный с детства науками естественными, другого пути, кроме как в медицину Дмитрий Платонович не мыслил. Однако уже на начальных курсах его интерес к болезням телесным преломлялся лишь сквозь призму их взаимосвязи с хворями душевными, а сама психиатрия виделась большим, чем просто медицинская дисциплина, то есть стояла выше обыкновенной, свойственной любой науке системы понятий. Дмитрий Платонович сумел разглядеть здесь и философию, и искусство, и таинство, а его клиническая интуиция открыла перед вчерашним студентом заветную дверь. Работы Усольцева всегда были нестандартны, а подход к больному основывался на том принципе, что любая личность нетипична, в каждой кроется непознаваемое. Трудолюбие его было неистощимо. В бытность ординатором он проводил в клинике дни и ночи, добровольно принимая на себя не только докторские обязанности, но и роль сестры и даже сиделки. Это позволяло будущему профессору понять и осмыслить то многое, на что у других докторов уходили годы. В ошеломляюще короткий срок Усольцев проделал путь от ординатора до доцента, а к тридцати семи годам был утвержден в звании профессора. И взлет этот был настолько естественен, что даже самым низким кафедральным интриганам не приходило в голову ставить Дмитрию Платоновичу палки в колеса.

Однако, чем выше поднимался его авторитет в клинике, тем нестерпимее становилась обстановка в доме. Молоденькая Анна Аркадьевна никак не могла сжиться с колючей натурой мужа, который искренне не понимал, по какому поводу она ежедневно рыдает, зачем хлопает дверями и колотит чашки. С будущей женою сорокалетний профессор познакомился на институтском вечере, да и громко сказано – «познакомился». Веселый толстяк – доцент Казанцев представил его как «гения», «светило», «надежду отечественной психиатрии»; дальше же хрупкая Анечка взяла инициативу в свои руки. Вплоть до рождения Лизы в семье все было, как говорят не шатко не валко (хотя Анна Аркадьевна и таскала мужа по магазинам, зная, что он этого терпеть не может, а также отвлекала его глупыми разговорами от важных размышлений). Но уже с появлением дочери (казалось бы), в квартире на Староконюшенном переулке воцарился настоящий ад. «Истерическая конституция» – вздыхал Дмитрий Платонович, запираясь в своем кабинете…

Лиза так и не успела, как следует запомнить мать, укатившую в конечном итоге с почитателем своего довольно слабенького вокала прочь из Москвы. Отцу она оставила полное заслуженных упреков письмо, а Лизе предназначила тонюсенькое колечко с блестящей алмазной слезинкой, которое ребенок по малолетству тотчас отправил себе за щеку. Разгневанный профессор извлек кольцо, покопавшись костлявым пальцем в атласных недрах детского рта, и раздраженно швырнул находку за окно, чем вызвал молчаливое осуждение няньки.

– Дали ребенку дрянь какую-то… – Уже на ходу ворчал Дмитрий Платонович. Долгие разговоры с домашними в его привычку не входили.

По мере взросления Лиза все больше тянулась к отцу, который в любом детском порыве усматривал корыстолюбие и эгоизм.

– Ты, Лизка, во всем, как твоя беспутная мать. Я это сумею искоренить, – хмурился отец по любому поводу.

Непревзойденный воспитатель студентов, он калечил детскую душу, «искореняя» непосредственность и культивируя робость и застенчивость. «Твои рисунки нехороши… На празднике ты танцевала неуклюже… Не смей красоваться перед зеркалом, ты не увидишь там ничего хорошего, займись лучше чтением».

В школе Лиза была первой ученицей своего класса, но и здесь она не дождалась похвалы. «Эти оценки ничего не стоят. Посмотрим, как ты будешь учиться, когда начнется физика…»

Из года в год характер Дмитрия Платоновича становился все хуже и хуже. Привычная его раздражительность сменилась страшной, непредсказуемой гневливостью. Аккуратность превратилась в болезненный педантизм, на смену бережливости пришла неутолимая жадность. В старших классах, когда девочки уже превратились в барышень, а желание нравиться и хорошо выглядеть является естественным, Лиза донашивала обноски, которые ей подбрасывали сердобольные родственники и соседи. Дмитрий Платонович же собирал обмылки (из нескольких можно сделать один полноценный кусок), заставлял дочь стирать полиэтиленовые пакеты и щеголял в пиджаке, купленном на одну из первых профессорских зарплат. Большая квартира в Староконюшенном переулке, которая только недавно превратилась из коммуналки в отдельное жилье была продана, и куплено нечто напоминающее коробку из-под обуви в панельном доме одного из «спальных» районов Москвы. Разницу профессор хранил в банке, не потратив из этой, значительной, в общем-то суммы ни единой копейки. Но это было еще полбеды. Больше всего Лиза страдала от проявлений отцовского самодурства. Зная, например, что дочь собирается на день рождения, мог остановить ее на самом пороге и заставить разучивать наизусть несколько страниц скучнейшей какой-нибудь прозы, мог выбросить редкие билеты в театр, прогнать подруг, которые и без того не часто приходили в дом Усольцевых. Лиза не смела перечить отцу и, все что ей оставалось – это плакать в подушку. Жаловаться было некому, делиться горестями не с кем. Единственным Лизиным другом был одноклассник Мишка Неделин, который и сам многое видел и понимал. Но «выносить сор из избы» Лиза не стала бы никогда. И потом авторитет отца несмотря ни на какие передряги остался для нее непререкаемым, ведь он был гений от медицины и герой, воспитавший ее один без матери.

…Первокурсница медицинского института Усольцева Елизавета резко отличалась от своих подруг, но не только скромностью наряда – на потоке хватало студентов из небогатых семей, как хватало и зубрил, вечно занимающих в аудитории первые ряды и поедающих преподавателей глазами. Лиза училась прекрасно, она было лучшей студенткой, но к «ботаникам» ее было отнести нельзя. Главным Лизиным отличием была ее неординарная красота. Не просто смазливенькая мордашка и точеная фигурка, а красота веская, гордая, благородная. Самодостаточная красота из той породы, что не нуждается в ретуши макияжа или рамочки из дорогих тряпок. Дымчатым глазам хватало тени от пушистых ресниц, матовость кожи подчеркивал медный блеск волос, а прямая линия носа находилась в гармонии с плавными линиями скул. От Лизы трудно было отвести взор, но девушка была более чем далека от самолюбования. Более того, вечная неуверенность в себе то тут, то там ставила ей палки в колеса. Потому, быть может в тот период, когда все девушки обзаводятся поклонниками, Лиза так и добиралась до дому в одиночестве и только лучший школьный друг – Мишка Неделин интересовался ее удачами и промахами да приносил к праздникам маленькие смешные подарки. Только вот навестить Лизу дома он возможности не имел, потому как Дмитрий Платонович раз и навсегда запретил дочери иметь дело с этим «плебеем и оборванцем».

С первого же года своей институтской жизни Лиза принялась зарабатывать собственные деньги. Сперва, таская судна и намывая километровый коридор института Склифосовского, а после уже подрабатывая медицинской сестрой в детском отделении психиатрической больницы.

– Какая-то ты неправильная профессорская дочка, – шутил Мишка, слушая ее рассказы о ночных дежурствах, о хлопотах возле маленьких пациентов, о выходных днях, проведенных не на катке в веселой компании, а среди тех, кому с самого детства на роду было написано быть несчастными.

С годами Лиза сформировалась в рассеянную, непрактичную идеалистку и мечтательницу, одним словом в чудачку. На первых порах она забавляла, а иной раз даже раздражала окружающих, навсегда оставивших в далеком бесшабашном прошлом коротенькие легкомысленные романы, бескорыстных друзей, восторги да полупьяные споры «о вечном». И никто не заметил, как дожди времени размыли акварели юности, а угрюмые дворники равнодушно сожгли, вместе с осенней листвою, брошенные студенческие конспекты, забавные чьи – то стихи и уже давно не хранимые наивные письма. Подруги активно выходили замуж, ошибались, разводились и спешно повторяли собственные ошибки, постепенно увядая и озлобляясь от вязкого однообразия жизни, безотрадного быта и нелюбви. А тут еще и Лиза под ногами путается, не вынырнет никак из блаженных своих грез. Вот уж кому легко живется! И если есть настроение, то можно ненадолго снизойти и вполуха послушать ее бредни, а нет, так и нечего церемониться… И она улыбнется потерянно, натянет на ходу уже мальчишью свою курташонку, вечно не попадая с первого раза в рукав, и исчезнет до тех пор, пока снова не позовут, а чей – то преждевременно обрюзгший муж будет курить у окна и с брезгливостью наблюдать, как сутулая фигурка пересекает темный двор, волоча за собой по грязным сугробам кургузую скомканную тень. И откуда только берутся такие странные девушки? Подумают о ней чуток и забудут, ровно до той поры пока не возникнет очередная докука. Известное дело, Лиза ведь с причудами, она тотчас примчится и не откажет ни в чем. И чужую маму из больницы заберет, и собачку на время приютит, и ребенка понянчит. Причем, по возвращении измотанных увеселениями родителей, сразу заспешит домой, несмотря на то, что метро уже час как закрыто, но стоит ли об этом беспокоиться. Взрослый человек, сама знает, что делает. Некрасиво немножко, но, в общем то, удобно. Денег в долг? – Пожалуйста, возьмите, возьмите вернете когда-нибудь, мне не к спеху… Да еще и с таким выражением, будто извиняется за скудные свои возможности. Ну, скажите честно, как тут не злиться? А она, чутко улавливая неприязнь, захлебывается чувством вины, отчего ведет себя еще более суетно и бестолково, вовсе не к месту бормочет извечное свое «спасибо» и стремится поскорее исчезнуть, наспех изобретая оправдание собственным обидчикам. Пусть лучше считают, словно она опять ничего не заметила, а иначе почему-то нестерпимо совестно.

Посвятить себя психиатрии Лиза решила уже давно, ориентируясь на авторитет отца, а проникнувшись скорбным духом детского отделения, где несчастные маленькие пациенты жили только ожиданием ее появления, утвердилась в своем выборе.

«Тут порядок нужен, а не Андерсен, а то потом разбушуются, аминазина не напасешься, – сетовали няньки. – А то, что же это, по головке гладит, из дому яблоки тащит, а они ей “мама, мама” и сопли прямо об халат. Ясно, что дети отказные, но чего нюни-то распускать. Правильно ей врачи песочат, что тут, мол, детская психиатрия, а не иностранная санатория. Своих надо рожать, а не с этими уродами молодость тратить. Не пойму я ее, чудная какая-то. Ну, ладно, хоть тишина … Сколько там изнаночных петель-то?»

А Лиза, фанатично возилась с каждым, пылко доказывая, что дети просто запущены, что если не любого, то хотя бы часть она отвоюет от психиатрии, дурманящего лечения и клейма на всю жизнь. Сколько он пробудет в отделении три месяца, полгода? Да за это время можно из интернатовского Маугли сделать среднего, обыкновенного мальчишку, а иначе, зачем вообще здесь находятся эти дети…

…На пятом курсе Лиза осиротела окончательно. Злополучный дефолт доконал немолодого уже профессора, который и в лучшие то времена не очень доверял банкам и страшно беспокоился за свои сбережения. Когда грянул кризис, Усольцев два дня просидел перед экраном старенького телевизора, а на утро уже не смог подняться. Лиза отвезла его в больницу и, в тот же день ее отца не стало. Вскрытие показало острое нарушение мозгового кровообращения.

В день похорон разыгралась страшная гроза. Казалось, что истосковавшееся по дождю небо, играет мощными упругими струями, швыряя их безо всякого порядка на крыши домов, тротуары, спины прохожих. Асфальтового цвета тучи исторгали из себя целые океаны воды, а тугой необузданный ветер выворачивал зонты и крушил ветки деревьев. Лизе же казалось, что не ненастье это, а последний гнев Дмитрия Платоновича. Гнев на то, что и гроб то нести некому, кроме «плебея» Миши Неделина, парочки родственников и кладбищенских ханыг. Гнев на кафедральных сотрудников, которые не захотели пачкать обувь на кладбище, а прислали лишь никчемный венок, гнев на дочь, что разменяла на похоронные пустяки неприкосновенную сумму…

Лиза плохо запомнила события того печального дня. Мокрая глина, собственный плач, поминки, на которых собрались в основном жители их панельной пятиэтажки – любители дармовой выпивки и присутствие Мишки – единственного товарища и бесценного друга, который после всей этой муки остался рядом, укутал ее в старенький плед и всю ночь просидел на кухне думая только одному ему ведомую думу…

После смерти отца в Лизиной жизни все пошло наперекосяк. Видимо образовалось много лишней свободы, пользоваться которой она еще не научилась. Деньги, за которые так переживал Михаил Платонович, не пропали, и сумма по Лизиным представлениям была настолько огромной, что ее могло бы хватить на долгие годы безбедной жизни. Однако, стоило ей спланировать хоть какую-нибудь, пусть даже самую необходимую покупку призрак отца, появлявшийся неведомо откуда будто ударял по рукам. В то же самое время, у Лизы появились подруги, которые словно почуяли возможность разжиться и то и дело просили в долг ту или иную кругленькую сумму. Отказывать людям Лиза не умела, а возвращать деньги никто не торопился.

Холодильник опустел – варить супы и даже просто чистить картошку для себя одной Лизе казалось нелепым. Краны текли, дешевенький паркет рассыпался на глазах, допотопный телевизор показывал одни лишь туманные картины. Раньше бытовая сторона жизни лежала на отце, потому как Лиза была слишком занята. После институтских занятий и сестринских подработок времени не оставалось вообще. Заботливый Мишка настоял на том, чтобы сделать в квартире ремонт, благо деньги были, но вот мастера попались Лизе совсем никудышные. Спали они всласть, работать начинали не раньше, чем с полудня, а дальше, помахав малярной кистью часок, усаживались обедать, причем непременно с водкой. Лиза прекрасно понимала, что наняла она бездельников и воров, которые неизвестно куда девают купленные Мишкой обои и краску, только вот никак не решалась вытолкать их из квартиры взашей. В конце концов, за дело взялся Неделин. Уволив так называемую бригаду, он в одиночку побелил потолки и оклеил стены, но в силу отсутствия умения и опыта сделал все вкривь и вкось. И очень унылыми были Лизины бесконечные вечера в неуютной и пустой квартире. Тогда-то в ее жизни и появилась Лика – разбитная девчонка с рабочей окраины.

Лика, а если точнее – Тоська Зуева переехала в безрадостный этот московский район из провинциального городка. Там, в пропахшем помоями бараке осталась ее измочаленная жизнью мать и вечно голодные, покрытые коростами ссадин младшие братья, о которых Тоська, освоившая чистую профессию парикмахера постаралась поскорее забыть. Убогая квартиренка по соседству с Усольцевами, новое, почти заграничное имя и целый куль польской косметики, которой она щедро раскрашивала крепкое и крупное свое лицо, служили основой Ликиного счастья. И в самом деле, чего еще может пожелать интересная молодая женщина? В Москве она обреталась уже больше десяти лет, успела побывать замужем (правда совсем недолго), обзавестись пропиской, а также дочерью Кристиной (модное шикарное имя) и никакими провинциальными комплексами не страдала. Потому познакомившись с Усольцевыми, сразу взялась опекать и наставлять Лизу – «жутко одетую красотку», которая была младше ее самой чуть ли не на десять лет. «Старый перечник» Дмитрий Платонович Лику не одобрял, зато, когда он «врезал дуба», она стала сиживать на Усольцевской кухне изо дня в день.

Лика была обыкновенной хамкой, но Лизе, как ни странно она нравилась. Лиза и сама не могла понять почему. Наверно все дело было в том, что Лика, не требуя от жизни чрезмерного, умела обрадоваться пустяку, на неприятности смотрела сквозь пальцы и могла искренне веселиться по любому пустяшному поводу. Улыбка вообще редко сходила с ее лица, наверно поэтому беспардонные соседкины визиты Лизу не раздражали, а напротив отвлекали от тяжелых мыслей о навсегда ушедшем отце и собственном одиночестве.

– Тебе, подруга, замуж пора. А то, гляди, упустишь свое за книжками-то за этими, – неустанно повторяла Лика. – Я вот тоже замуж собираюсь. Уеду куда-нибудь в центр, кто тебя тогда будет жизни учить?

– В самом деле, Ликуша? Что же ты не рассказываешь. Кто он? Когда вы познакомились?

– Ну мы еще, предположим не познакомились, но дело на мази. Мне тут наша маникюрша Ирочка, ну ты ее знаешь, подкинула такую идею, просто блеск. Значит так – встаешь на обочине, ну не у нас, конечно, а лучше где-нибудь на Тверской и голосуешь. Если останавливается помойная тачка говорить нужно: «Мне в Шереметьево за три рубля». Это чтоб лох, который за рулем сразу, без базара уехал, а если ты видишь тачка – супер, мужик тоже что надо, то просишь подкинуть до Пушки.

– Так подвезет, а дальше то что? – недоумевала наивная Лиза.

– Что, что… Пока едете, ты ему: «Ля– ля, три рубля», ну там разные тополя. Юбочка мини, глазки и все такое. Если уж совсем козел попадется, или просто водила, который решил подбомбить, то заплатишь. Ехать недалеко, значит цена копеечная, ну а нормальный кадр сразу и телефончик возьмет, и на ужин пригласит. Я так уже с тремя познакомилась.

– Ну и как, позвонили?

– Ну, нет пока, наверно занятые очень. Это же бизнесмены, – нимало не смущалась Лика.

Внутри себя Лиза потешалась над всеми этими соседкиными рецептами, однако по иронии судьбы будущего своего мужа повстречала именно в салоне роскошной иномарки, которую остановила в сильный ливень, чтобы добраться до метро.

Богдан был упорен в достижении цели, если не сказать нахрапист, простоват и не слишком образован. Из чтения он предпочитал глянцевые мужские журналы, на первое апреля из года в год шутил с окружающими в стиле «А у вас вся спина белая» и неправильно ставил ударения в словах, однако это, естественно, не помешало ему открыть собственное дело и более чем успешно торговать чем-то вполне законным. К тридцати годам из полудеревенского детины Богдан превратился в лощеного и представительного коммерсанта, единственной проблемой которого было отсутствие достойной супруги. К великому удивлению для себя он открыл, что познакомиться с приличной девушкой – это проблема гораздо более сложная, чем выбрать подходящий автомобиль или даже недвижимость где-то в Испании. Рестораны, где он с удовольствием проводил время, были заполнены дамами определенного свойства, раскрашенные шлюшки, украшающие банкеты и презентации тоже в расчет не принимались, а так называемые «бизнес-леди», с которыми он сталкивался в ситуациях делового партнерства оказывались слишком расчетливы и жестки. Потому, стоящая под проливным дождем очаровательная девушка с растерянными глазами и влажными волосами показалась ему подарком свыше. Когда она оказалась на пассажирском сидении, Богдан решительно рванул с места, но он не просто гнал свой автомобиль вдоль улицы, он увозил Лизу в совсем иную жизнь…

Ухаживания его отличались неотступным упорством. Лизины комнаты стали напоминать цветочный магазин, на книжных полках поселились дорогие безделушки, а через неделю в квартиру явилась бригада аккуратно одетых людей, которые без лишних разговоров приступили к ремонтным работам.

– Чем ты, дура, дура недовольна. Совесть у тебя есть? Вытянула выигрышный лотерейный билет и еще у нее хватает наглости ходить с кислой миною, – горячилась Лика. Пилка для ногтей ходила в ее пальцах со скоростью циркулярной пилы. – Да ты должна держаться за этого мужика руками и ногами…

Но Лизе держаться почему-то не хотелось, хотя и прогнать Богдана было как-то неловко. Ведь этот человек действительно старался превратить ее жизнь в сказку, только вот хочет ли она быть его принцессой, Богдан почему-то не спросил. И потом он так ужасно говорил о любви, будто гвозди заколачивал…

Посоветоваться было не с кем. Лика причитала одно свое: «Не упусти, не упусти, кому ты еще будешь в жизни нужна», а Мишка почему-то стал ее избегать. Его ежевечерние, уже ставшие традицией звонки прекратились, совместные воскресные прогулки тоже. Мишка сумбурно бормотал о какой-то новой работе, неожиданно появившихся делах и проблемах, которые необходимо срочно решить. Лизе начало казаться, что она стала Неделину чем-то неприятна. Для выяснения отношений она приехала к Мишке на Арбат и застала в его квартире страшный бедлам: комканые газеты, мусор и хлам, пустые бутылки, тарелки с присохшими объедками и окурками – все это было набросано и наставлено повсюду. Заросший Мишка с отечным лицом нетрезво доказывал что-то незнакомому парню с сальными волосами. Мишка был не просто раздражен, он пребывал в ярости. Увидев на пороге комнаты Лизу, он вздрогнул, замолчав на мгновение, а после уже заорал:

– А вот и госпожа дрянь явилась. А ну пошла вон из моего дома, чтоб я тебя тут никогда больше не видел…

…Ночевать Лиза домой не пришла – до самого утра она бродила по улицам. Ошалевшая от тревоги Лика обзвонила все морги и больницы, предприимчивый Богдан поставил на ноги милицию. К тому часу, когда Лиза вошла во двор собственного дома, утреннее небо уже очистилось от предрассветной дымки. Перед подъездом сверкал в солнечных лучах знакомый автомобиль, из которого вышел усталый человек. Он распахнул навстречу Лизе объятия и не сказал ни слова. В тот самый день она согласилась стать его женой.