Текст книги "Прозрачные крылья стрекозы"

Из дневника

Что может быть интереснее и забавнее того, чтобы просто наблюдать за событиями, исподтишка следить за тем, что вызывает в людях страх. Присматриваясь к стрекозам, я научился быть терпеливым, а подглядывая (ах, какое неприятное слово) за людьми – приобрел опыт превращения в тень, в незаметный сгусток воздуха… Быть настоящим наблюдателем сложно. Это непростое искусство, но не овладей я им, разве удалось бы мне собрать такую дивную коллекцию.

Под фанерной крышкой старенького чемоданчика хранятся мои воспоминания. Теперь я решился на то, чтобы доверить их дневнику. Дабы мои рассказы выглядели стройнее, я что-то присочинил, а что-то додумал, исходя из логики и собственного опыта. Повторяю: «додумал», но не придумал, потому что, затаившись в укромном уголке, наблюдал за происходящим своими глазами, а иначе как бы я сумел заполнить мой чемоданчик всеми этими замечательными сувенирами.

На сей раз я извлеку из-под фанерной крышки черный чулок …

«…Когда его потом уже расспрашивали о детстве, он мог вспомнить лишь запах реки. Немного сырой прибрежной осоки, чуть голубоватой ряски и то ли рыбный, то ли застоявшейся аромат воды, поверх которого, плыл густой медовый дух цветущих лип. Потом, откуда-то сверху, опускался к земле темный воздух, в котором еще явственнее медовый и болотный дух подчеркивали друг друга, и к реке приходила она.

Являясь одна, или чаще с мужчинами, она стягивала через голову узкое платье и оставалась в одних чулках. Если ей, или ее спутнику некуда было спешить, она лениво стягивала чулки и забредала в реку, где, разгоняя белыми руками ряску, плыла вдоль лунной дорожки, вскрикивая от ледяной ласки холодного течения, а после смеясь русалочьим смехом над собственными страхами. И это было главное в его детских воспоминаниях…

Потом, будучи уже подростком он все продолжал приходить к тому мостку, пока не решился дерзнуть. Ведь он был совсем не хуже тех полупьяных недоумков, что наблюдали прекрасное ее купание и ничего не видели, кроме голой и мокрой бабы, а она, по слухам, не отказывала никому…

Его русалка уже достигла той степени распада, когда действительно котируется любой мужчина, особенно с бутылкой красного вина, но он, сквозь морок летней ночи и сладко-томительного аромата, видел лишь сказочно белые руки и рассыпавшиеся мокрые пряди над рябью темной воды.

Она приняла его благодушно, хотя по возрасту мальчишка более подходил в сыновья. Он допустил промах и ничего не принес с собой, но, опомнившись от первого смущения, стал говорить такие слова, которых в жизни, даже в пору самого бурного цветения, не говорил ей никто. Он целовал ее шершавые губы и полувлажные плечи, опустившись на грубо отесанный деревянный мосток…

Может быть всему виною запах реки, или он слишком долго, почти десять лет, ждал этой ночи как чуда, но, увы, у него ничего не вышло. И чем больше он нервничал, чем сильнее ходуном ходили руки, тем меньше надежды было на успех. Видимо, решил он про себя, что в этом его дефект, а русалка рассмеялась и грубо так пошутив, стала натягивать черные чулки, которые от соприкосновения с телом отвратительно шуршали, вызывая мурашки и мерзкую слабость, где-то в районе шеи или нижней челюсти. Сейчас он ненавидел всю ее, а особенно эти чулки. И даже ночью было видно, как истаскалось, пожухло и состарилось ее тело, а вместо прежней щедрой копны волос, по обе стороны измятого лица висели неухоженные патлы. А она продолжала смеяться, не вкладывая в свои шутки злобы, и приглашала его встретиться вновь, чтобы «попробовать уже не на сухую». Он остался на берегу один, жадно вдыхая, или даже пожирая речной запах, который, казалось, придаст сил и растворит тот осадок неполноценности, накопленный за сегодняшний день…

Через неделю Зойка пропала. Кто-то полоскал белье и нашел у мостка ее туфли и платье, но кто будет всерьез искать местную потаскуху, тем более что ни родных, ни влиятельных друзей у нее естественно не осталось. Не будет морочить себе голову милиция. Ну, подумаешь, нашли один чулок. Эта шалава могла второй утопить по пьянке, потому как по милицейским сведениям «временно не работающая гражданка, вела беспорядочный образ жизни и неоднократно задерживалась в состоянии алкогольного опьянения». Утонула, вот и весь сказ, а он продолжал приходить к реке, сожалея, что липа уже отцвела, но зато острее стал камышиный запах, смешанный с туманом над чуть охладевшей водой.

Зимой он вместе с рекою погружался в спячку. Как автомат, выполняя привычные действия, он не вкладывал ни капли эмоций в свой ежедневный пробег, ожидая только одного, когда вернется запах реки. В марте он торжествовал ледоход, в апреле первую полнокровную траву, а ближе к концу мая подростки наткнулись на тело одной из своих подружек. Они хотели посидеть с пивком под липою, чьи клейкие нежные листочки уже достаточно окрепли. Вовсю цвел боярышник, а некие сиреневатые ветки только набирали силу вместе с ароматом первых чахлых еще цветов, среди которых в неестественной кукольной позе лежала Аля, вернее то, что от нее осталось. Из одежды на ней был только один черный чулок, да и то на шее. Пацаны, сытые по горло киношной смертью, настоящее мертвое тело увидели впервые (ну похороны всяких бабок, это не считается), потому бросились в разные стороны, каждый, по-своему реагируя на гнусную правду смерти.

Сперва Аля, потом еще Ларка и Шура, а к июню, как раз к тому дню, когда на берегу зацвела долгожданная липа и кувшинки, а осока набрала полную силу, кто-то из баб видел, что к проклятым этим мосткам спускалась Вероника, любимая и единственная дочь зажиточного доктора, славная своей прозрачной красотою и косою, почти касающейся колен… Ее отец, поздно услышал, куда направилась выпестованное, будто в оранжерее чадо, и тотчас бросился вдогонку…

Он выл на берегу, будто смертельно раненый зверь, обхватив двумя руками тело своей девочки, что удалось выловить рядом с мостком, а в небе густились грозовые тучи, и отдельные крупные капли со стуком падали на землю, где, мешаясь с дорожной пылью, превращались в серые округлые катышки, испускающие резкий аромат начала грозы. Птицы летали, низко опускаясь к реке, и было в их окликах что-то безнадежное, или просто так казалось отцу, возненавидящему и воду, и липы, и себя, и Бога, что, возможно, был свидетелем катастрофы, но не отвел руку убийцы от непорочного его дитя. А еще отец точно знал, что никто никого никогда не поймает и не остановит, потому что не умеет, не хочет и не будет стараться. И если он сам не захочет поставить точку, то эта гнида передушит всех девчонок, которые летят, будто безмозглые мотыльки на его огонь. Ублюдок словно нарочно обламывает головки самым нежным бутонам и не успокоится никогда, пока не отомстит за что-то им всем, а то, что он не угомонится, а только будет повторяться все чаще и ужаснее бывший отец знал. Все-таки он был психиатр.

Последнее время мальчику-убийце отчего-то стало не по себе. Он будто чувствовал слежку, неясную, невыразимую словами, и очень плохо спал. Приятели посоветовали обратиться к врачу, тем более что скоро призыв, и оказывается почти у всех есть на руках какие-нибудь спасительные бумажки, пусть даже и из дурдома.

– … И давно стало казаться, что за вами следят?

– Наверно уже недели две, как я ощущаю постоянное постороннее присутствие. Но это не что-то из мира фантазий. Конкретный человек, причем похож на вас. Но это наверно тот самый феномен «ложного узнавания».

– Уже успели начитаться, а ведь вам это ни к чему. Вы не медик, вдобавок очень молоды, зачем забивать себе голову. Расскажите лучше все с самого начала. Что ярче всего запомнилось в детстве?

– Наверно запах реки….

Вечером он снова пришел под липы на мосток, но девчонка опаздывала. Любят эти шлюхи заставить себя подождать. Он ждал и накапливал злобу. Наверное, от раздражения он даже почувствовал ледяной пот и неожиданную обжигающую боль, где-то сзади, изнутри, чуть ниже лопатки. И очень странно запахла река: чем – то соленым с оттенком железного привкуса, неожиданно теплым, клонящим голову ко сну.

Доктор долго отмывал свои руки, потом переоделся в чистое и твердой походкой пошел к дому. Легче ему не стало, но он подвел черту, потому как сделал для дочери все что мог…»

Занятная история, не так ли?

7

…Вербицкий работал с тем непреклонным упорством, какое было свойственно ему только в студенческую пору – много лет назад. Что ни день – он отправлялся на электричке в Подмосковье, выходил на самой безлюдной станции, расположенной у кромки леса и бродил в поисках интересного вида, а обнаружив его располагался с этюдником и писал, писал, писал… Ему стало казаться, что все те духовные силы, что были накоплены в нем за годы творческого простоя теперь выливаются в ясную и чистую форму. Вербицкий чуждался модных эффектов и даже намека на какую-то усложненность. Его картины вызывали ни с чем не сравнимое впечатление, но он стремился к большему и большему совершенству. Ни дождь, ни ненастье не могли остановить художника – всякий раз он снова и снова пускался в путь, чтобы запечатлеть леса, тонущие в голубовато-сизой дымке, облака, отраженные в зеркале излучины реки или сумрак чащобы, где среди таинственного мрака угадывается кружево сплетающихся веток валежника.

Картины его были на первый взгляд просты и незамысловаты, но в этой кажущейся несложности как раз и скрывался дар живописца, полотна которого требовали неспешного наблюдения, и только тогда, было заметно, что какой-нибудь штрих, солнечный блик превращал обычный пейзаж в волшебную, сказочную по прелести панораму. Работы Вербицкого были одновременно доступны и непостижимы, сложны в своей простоте…

Лиза не могла нарадоваться на то, как неистово, со страстью, не зная отдыха, работает художник. Она была счастлива после их недавнего разговора, когда Вербицкий возвратился с этюдов мокрый до нитки, но восторженный и возбужденный …

– Боже мой, скорее переоденься, – засуетилась Лиза. – Ты попал под дождь?

– Нет, моя девочка. Я специально вышел под дождь. Выскочил из электрички, чтобы полюбоваться на это чудо. Лиза, ты не представляешь, какая мне открылась необычайная картина! Косые струи, солнце, росчерки падающих капель! – он говорил, не обращая внимания на то, что мокрая остывшая рубашка облепила его тело, а в ботинках противно чавкала вода. – Один единственный светлый луч, но он как будто расталкивает клубящуюся пелену, ветви, листья!.. Я должен непременно запомнить этот свет и цвет. Эти замечательные линии, эти блики в лужах…

– Леня, мне кажется ты очень устал, да и выглядишь утомленным. Останься завтра дома, – предложила она, взглянув на Вербицкого, лицо которого в последнее время и в самом деле смотрелось осунувшимся и изможденным, и если бы в глазах его не горел столь жадный огонь, то можно было бы подумать, что он и в самом деле нездоров.

– Ни в коем случае, – отвечал художник, да с таким пылом, словно его пытаются заточить в темницу. – Я не останусь дома ни завтра, ни послезавтра. Я и так слишком много времени растратил на никчемные глупости. Зато сейчас, именно благодаря тебе, я понял, что нужно работать, нужно использовать каждый миг, не дожидаясь пресловутого вдохновения. Писать ежедневно, в определенные часы, как если бы я ходил на службу в контору. Лишь тогда можно будет надеяться, что на моих полотнах вновь вспыхнет то, что когда-то приводило знатоков в восхищение. А пока я – мазила, автор дешевых рыночных поделок…

Свои работы Вербицкий и в самом деле не стремился вывести «в свет». Все они стояли в маленькой комнате Лизиной квартиры, повернутые лицом к стене. Он не хотел представлять их на суд зрителей и боялся критики.

– Пойми, – говорил он Лизе, которая мягко настаивала на том, чтобы он показал некоторые пейзажи владельцам галерей, чье мнение в художественной среде считалось авторитетным, – Я ведь уже не мальчик, и потом, я примерно представляю себе, каков будет ответ. «Примитивно…Несовременно…» Я прекрасно понимаю, что в искусстве давно наступила эра дилетантов, которые за счет изрядного скандала и грохота сделали все, чтобы поставить в живописи (и не только), все с ног на голову. Многие годы они крушили, мяли вековые традиции. Их принцип – вседозволенность. И неужели я со своими рощами и опушками смогу восстановить то, что уже растоптано в пыль. Нет, Лиза. Никогда! И я не хочу услышать то, что я услышу, представив свои работы на суд этих «мастеров»…

– Ну хорошо, – отвечала огорченная Лиза. – В таком случае вся экспозиция Третьяковки пахнет нафталином? И не лучше ли тогда спрятать Шишкина и Сурикова в запасник навеки, а все залы увешать «Черными квадратами».

– Ты должна понять, что я не Шишкин. А услышать о том, что мое искусство слишком «тривиально», «банально донельзя», что мои ровесники уже давно ушли дальше и прочее тому подобное, я не могу. Я боюсь этого не выдержать. Потому пусть все мои работы хранятся до лучших времен здесь, а когда я сочту, что написал более или менее приличную вещь – мы повесим ее на стену.

После подобных его заявлений Лиза, которая больше всего боялась, что кто-нибудь и в самом деле нанесет Вербицкому душевную травму перестала и заикаться о том, чтобы представить картины на суд зрителей, но внутри себя она, безусловно, очень сожалела о том, что дивные по своей красоте и силе работы бездарно пылятся по углам ее квартиры. Утешало ее лишь то, что благодаря своему творчеству Вербицкий хотя бы отчасти изменился – он стал мягче, терпимее и при всяком удобном случае говорил, что только благодаря Лизе сумел обрести нечто, утраченное много лет назад. Он более не диктовал своих условий, стал менее капризен и не впадал в дурное и гневливое настроение по каждому поводу. Конечно, переродиться он не мог, но все-таки сладить с ним стало проще. Вербицкий, наконец-то, был занят, а тайные переживания и призраки прошлого отступились от него…

– Не, ну ты мне скажи, Лизон, он чего – совсем оборзел? – шепотом спрашивала Лика, которая снова, стала навещать подругу. – Гуляет по лесу, рисует елки с березками, ест в три горла. А откуда что берется, его как бы и не колышит, да? – Горячилась она. – Пусть лучше в коттеджах у новых русских потолки разрисовывает, если у него, конечно, получится. Я тут в одном загородном доме побывала, потом подробно расскажу, так там, на потолке такая красотища – девушки голые на лошадях скачут. Вот это я понимаю. И наверняка хозяин за такое бабла отсыпал как следует. Знаешь, какая картина здоровенная? Вообще ужас! Одной краски, небось, десять ведер ушло…

Лика сидела на табуретке и то и дело поглядывала на свое расплывчатое отражение в стекле кухонной двери. Она только что в очередной раз перекрасила волосы в смоляной уже цвет и никак не могла понять – в какую сторону изменилась ее внешность.

– Мне так лучше, или все-таки старит? – спросила соседка, придав лицу выражение демоническое и, не дождавшись ответа продолжила, – Вообще черный многим не хорошо, но у меня, по-моему, прикольно получилось.

В последнее время Лика активно пополняла лексикон, заимствуя те, или иные выражения у дочери. Ей казалось, что все эти «не парься», «прикольно», «забей» и прочее в том же духе, придают ее облику некий юношеский оттенок. Отметив тридцатипятилетие, она вдруг «реально» заволновалась – проблема старения замаячила на горизонте.

Лиза очень обрадовалась возможности переменить тему. Ей меньше всего хотелось обсуждать с соседкой Вербицкого и собственные материальные проблемы, о которых она уже тысячу раз просила Лику не говорить. «Господи, у меня всякий раз такое чувство, будто это она меня содержит, но как ее угомонить? Не ссориться же опять…»

– Я сразу же обратила внимание на то, как ты здорово выглядишь. – Подхватила Лиза. – Просто как дива немого кино…

– Как кто? – Ликино выражение лица сделалось напряженным.

– Как Вера Холодная!

– Что, такая же старая?

– Нет, почему старая, такая же красивая, – Лиза вдруг поняла, что начинает запутываться. Она на минуту задумалась о том, сколько было лет Вере Холодной…

– Если она была актрисой немого кино, то сейчас ей должно быть сто лет, а то и больше, – наступала Лика. – Ну ты бы сразу правду мне сказала, что я с этими волосами на мумию похожа! Скажи просто: «Лика – это отстой», и я пойму. А то придумала диву какую-то… Не, ну ты, Лизон, конечно умеешь обломать…

Лиза понимала, что ее смех, может только еще сильнее обидеть уязвленную подругу, но удержаться не могла.

– Какая же ты смешная. Я совсем не хотела назвать тебя мумией. А цвет этот – прикольнее некуда… Не обижайся, расскажи лучше в каком это особняке ты успела побывать?

– Ладно, прощаю… Ну а насчет этого… Знаешь ли ты на ком чаще всего женятся богатые мужики? – начала Лика с эпическими интонациями.

– На женщинах? – попыталась отгадать Лиза.

– Не, ну ты снова издеваешься. Ясное же дело, что не на кошках… Хотя, наверно, такое тоже случается. Так вот. Чаше всего женятся на секретаршах и на горничных! – торжественно произнесла Лика.

Лиза почувствовала, что сейчас сморозит очередную глупость и прикусила язык.

– Давай, Ликуш, ты пока рассказываешь, я кофейку сварю.

И она поставила на конфорку старенькую джезву.

– Ну вот, я, короче решила податься в горничные. Конечно, лучше бы было пойти в секретарши – костюмчик, строгая причесочка и все такое, но не хочу. Говорят, от компьютера морщины вокруг глаз образуются.

Лиза повернулась к подруге, но в этот самый момент кофе вспенился, поднялся пышною шапкой, перелился через край и залил газ. В воздухе запахло горелым.

– Ой, ну что же это такое, ведь отвернулась буквально на секунду! Что я за бестолочь! – воскликнула Лиза.

– Подумаешь, новость. У тебя всегда так. Ну ладно, забей. Давай лучше покурим, – предложила Лика и, чиркнув спичкою продолжила свое повествование. – Короче, вычитала я объявление, что для работы в загородном доме требуется горничная с проживанием. Ну, дом – это тебе не дачка какая-нибудь дрипанная с сортиром на улице и зеленым луком на грядке. Там и подземный гараж, и три этажа и зал с паркетом – в общем, все путем.

– А как ты про паркет узнала? Это тоже в объявлении было написано? – спросила Лиза, которая теперь пыталась убрать грязь с неостывшей еще плиты.

– Представь себе, что об этом я просто догадалась и, между прочим, не ошиблась. Дом оказался шикарный, а хозяин еще лучше. На меня, межу прочим с ходу глаз положил.

– Так он же наверно женат, – высказалась Лиза скорее для порядка.

– Был бы женат, так бабу бы свою заставил пыль вытирать, а не сорил бы деньгами направо и налево, – с уверенностью заключила Лика. – В общем, теперь мне должны позвонить, а я пока над имиджем работаю. Кстати хочу сказать, что Богдан твой тому мужику из особняка в подметки не годится.

– Да он же тебе вроде всегда нравился, – удивленно спросила Лиза.

– Нравился, да разонравился. Я, такая, к нему, как дура приезжаю, а он меня выпроваживает. Один раз, другой, третий… Что такое? И вижу вдруг – вылезает он из своей тачки с девицей. Не, Лизон, это надо было видеть! Маленькая, тощая, ни рожи, ни кожи, да еще и без косметики вообще. Вот объясни мне, он что – извращенец?

– Ну, я не знаю, – протянула Лиза.

– Как это не знаешь, ты же с ним три года прожила! А хотя ты и сама странная. Притащила в дом нищего и рада-радехонька.

«Ну вот, опять началось!» – с досадой поморщилась Лиза…

… В последнее время ей все чаще приходилось думать о дополнительном приработке. Одежда и кормежка на двоих, кисти и краски для Вербицкого – все это требовало значительно больших средств, чем позволял Лизин скромный врачебный доход. Злополучную же сумму, которая так и хранилась в банке, она старалась не трогать. «Я становлюсь совсем, как папа» – думала Лиза, скрупулезно раскладывая зарплату по конвертикам с надписями «еда», «квартплата», «Ленины нужды»…

Когда же в ее распоряжение, наконец, поступил первый так называемый «частный» пациент она принялась за его лечение со всем возможным усердием. Правда, дело здесь было не в том, что каждый ее сеанс достойно оплачивался. Елизавета Дмитриевна просто была устроена так, что проблемы больного, доверившего ей собственную боль, становились и ее проблемами. Она умела слушать и сопереживать, а этого иногда было вполне достаточно, чтобы притупить боль и умерить страдания…

…Человек, который столь трепетно заботился о Коте, представился Марком. «Просто Марк и никаких отчеств, пожалуйста!» – заявил он по телефону и настоял на том, чтобы милейшая Елизавета Дмитриевна приняла мальчика в своей квартире, ссылаясь на то, что утомлять доктора поездками через всю Москву он считал если не преступлением, то, во всяком случае, кощунством. Потому было решено, что дважды в неделю, он и его подопечный будут самостоятельно приезжать к Лизе на дом. Первую встречу они запланировали на ближайшее воскресение.

Перед тем, как встретить пациента Лиза вдруг разволновалась. Вне больничных стен и без привычного белого халата она чувствовала себя неуютно. Ей все казалось, что ее одежда – джинсы и широкий свитер не слишком соответствует ситуации, однако в строгом костюме и туфлях, нелепых среди домашнего интерьера, ей было бы и вовсе неудобно… К счастью пациенты опоздали, потому у Лизы было время на то, чтобы успокоиться. «Если они считают возможным прийти сюда на полчаса позже, то почему я должна беспокоиться за то, что встречаю их в тапочках?» – подумалось ей.

Марк оказался импозантнейшим мужчиной. Все: и мягкая замшевая куртка, и шейный платок, и ухоженные руки, все говорило о том, что он сибарит, себялюбец и эстет. В его томности было что-то отталкивающее. Он наградил Лизу вялым рукопожатием и обратил взор на своего спутника – молоденького белокурого юношу.

– А вот и наш страдалец Котя. Прошу любить и жаловать.

Последнее изречение показалось Лизе абсолютно неуместным.

– Пожалуйста, Марк проходите. К сожалению, мне придется усадить вас на кухне, у меня страшная теснота, а мы … с Котей будем беседовать в комнате. Не обессудьте.

Оставлять этого странного человека наедине с картинами Вербицкого Лиза от чего-то не захотела.

– Ну, что вы, я обожаю московские кухни! Это как раз то место, где наиболее бурно кипит духовная жизнь нашей интеллигенции, – патетически воскликнул он, а после уже совсем другим – горестным тоном добавил, – Умоляю, помогите мальчику. Он потерял вкус к жизни…

Марк отозвал удивленную Лизу в сторону и горячо зашептал возле самого ее уха.

– Вы, как психиатр должны меня понять. Да что там, как психиатр – как женщина. Этот мальчик – все, что у меня осталось. Мама – самый близкий и родной человек ушла… Умерла… – тут Марк извлек из кармана носовой платок щегольской расцветки и шумно засморкался. – Семью я не нажил… Друзья – это так, чужие люди. Потому, еще раз прошу – помогите Коте. Я обеспеченный человек и способен оплатить любые гонорары…

…Котя оказался действительно тяжелым пациентом, одним из тех многих, кто старается отгородиться от врача высоченною стеною. Такой не станет докучать жалобами, не поспешит раскрыться, и никогда не будет первым говорить о собственных проблемах. Он будет изо всех сил стараться замаскировать свою депрессию от окружающих, а когда его душевные силы окончательно истощатся, этот человек к великому удивлению тех, кто никогда не считал его больным, попытается оборвать собственную жизнь.

Елизавета Дмитриевна порою думала о том, а есть ли они вообще – легкие и простые случаи? Покойный Дмитрий Платонович говорил в таких случаях, что нет, а есть лишь легкомысленные психиатры…

…Мальчик смотрел на Лизу пустыми глазами и отвечал на ее вопросы, словно автомат.

– Котя, расскажи, что с тобой происходит, – ласково спросила Лиза, но в ее тоне не было и намека на вкрадчивость, которая бывает так неприятна пациентам.

– Ничего, я здоров, не знаю, зачем Марк отрывает ваше время, – говорил он бесцветным голосом. Котя отворачивал лицо и делал вид, что очень заинтересованно разглядывает скучный заоконный пейзаж – верхушки панельных башен на фоне серого неба.

– Скажи мне, ты всегда был такой… Такой безрадостный.

Лиза чувствовала, что скажи она сейчас хоть одно лишнее слово и мальчик замолчит, потому она беседовала с Котей, будто шла по хрупкому льду, а каждый его ответ был для нее буквально на вес золота.

– Я не считаю себя безрадостным. Я просто не вижу повода для радости.

– Давно?

– Не так давно, хотя кажется, что прошла уже целая вечность.

Почувствовав, что Котя уже устал отворачиваться, но еще не готов к тому, чтобы смотреть ей в глаза, Лиза поднялась с кресла и, словно невзначай прошлась вдоль комнаты.

Котя облегченно вздохнул, и его поза стала менее скованной.

– И что, с тех пор ты не живешь, а только существуешь подобно автомату? Ешь, спишь, куда-то ходишь, общаешься с ненужными людьми? – Лиза принялась переходить в наступление. «Только бы не перегнуть» – с опаской подумала она. – Пробуждения твои тяжелы, за ночь ты ни капли не отдыхаешь, а вкус пищи, к которой ты вообще стал равнодушен, подобен траве?

– Да, так оно и есть, – ответил Котя и, наконец-то, поднял глаза. Он смотрел на Лизу с некоторым удивлением, потому что, подобно любому из больных считал свои переживания уникальными. Лизина прозорливость его удивила.

«Ну, слава Богу!» – с облегчением подумала Лиза, вновь присаживаясь напротив Коти.

– Тебе часто хочется плакать? Что у тебя на душе?

– Нет, мне вообще ничего не хочется.

– Тебя не удивляет собственное бесчувствие? Ты не страдаешь от этого?

– Удивляет, но я не страдаю. Я просто наблюдаю за собой, как будто со стороны.

– И что ты видишь? – с некоторым упором спросила она.

– Я? Я вижу слабого, сломленного человека. Изгоя, над которым можно лишь потешаться.

– Кто потешается над тобой, Котя?

– Другие. Остальные люди, которые полагают, что все в этом мире должны быть одинаковы.

– Если все будут одинаковы, мир погибнет от серости, Котя.

– Лучше бы мир погиб…

– Расскажи мне о детстве, о матери, о том, что занимало тебя раньше – до того, как с тобой произошла беда. Расскажи об этой беде. Можешь не сегодня, в другой раз, но мы должны вместе разобраться.

– Зачем?

– Может быть для того, чтобы ты, наконец, увидел то, что в жизни есть повод для радости…

…К тому времени, когда физические страдания неподвижно лежащего на больничной койке избитого мальчика, на теле которого не осталось ни единого живого места, слегка притупились, а может быть просто стали привычными, Котя снова принялся тормошить свою память, что неохотно и лениво выдавала листок за листком, ворочая слежавшийся альбом давно прожитых дней. А он кропотливо перебирал, взвешивал, оценивал и старался заново осмыслить каждый свой прожитый шаг, чтобы все же понять, а затем, и простить тех, кто на протяжении долгих лет презирал его, гнушался да и откровенно ненавидел; простить предательство и тех убогих мальчишек, что с каким-то животным наслаждением причиняли ему нестерпимую боль и искусственно так гоготали, наблюдая страдания и беспомощное копошение в луже из мутной грязи, собственной крови и слез. Котя не хотел помнить тех слов, что выплевывались подобно зловонным харчкам прямо ему в лицо, хотя и раньше приходилось слышать такое, только произнесенное за спиной, вполголоса, с оглядкой и скабрезным хихиканьем вслед…

Тут, на больничной койке он пытался восстановить все с самого начала, а если и не вспомнить, то увидеть во сне, и сны его были связными, в чем-то тоскливо томительными, порою нескладными, а чаще желанными и счастливыми. Однако, в любом сне, как и наяву Котя был извечно одинок…

Первые его воспоминания относились к той поре, когда их семья, состоящая кроме самого Коти из одних только женщин, уютно обитала в бельэтаже деревянного окраинного домишки, как-то по провинциальному увитому плющом.

Мать – неуверенные движения, вечно растерянные девчачьи глаза, мелкие шажки и шелковые рюши. Наивна до глупости, смущается по пустякам и курит втихаря, но нет человека, который бы не застукал ее с сигаретой. Бабушка – тихая, неприметная. Он даже не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь, говорила вслух, а не только беспрерывно перебирала губами, может быть молясь, а скорее всего, считая петли. Бабушка зарабатывала на жизнь вязанием «на людей». Может быть, она была глуховата, а возможно всю жизнь стеснялась собственной некрасивости. А данное обстоятельство при каждом удобном (и неудобном) случае подчеркивалось прабабкой, которая считала себя главой семьи, и возможно благодаря ее стараниям мужчины в этом доме не удерживались.

Ох уж эта Зинаида Дмитриевна, Зиночка, Зизи… Изящная кокетка, капризница, взбалмошная фемина с ялтинской дачи, привередливая ровесница века. Поверьте, только она (в те уже давно уплывшие времена) умела так надувать губки и закатывать эмалевые глаза, что каждый, ну или почти каждый мужчина бросался, чуть ли не на подвиг, во имя какого-нибудь очередного сумасбродного «Хочу-у-у». Но согласитесь, ведь и в самом деле это было так мило. И пенный водопад брюссельских кружев, и плеяда достойных поклонников, и изобилие прелестных причуд.

А как часто она изменяла свои решения. Когда-то это умиляло родителей и интриговало поклонников, и только уже после, стало раздражать сослуживцев и доводить до удушливой ярости соседей по коммуналке, что из последних сил уже терпели Зизишин нафталиновый дух и ждали, ждали, ждали…

И вот, Зинаида Дмитриевна вдруг взяла да передумала умирать, и даже более того, она взбодрилась, вся будто бы расправилась, обильно запорошила лицо рассыпчатой пудрой «Кармен» и возобновила свои прогулки, записав маленького Котю в хореографическую студию. Вот здесь то она, наконец, нашла достойную компанию, которую можно будет трижды в неделю окунать в вязкий омут бесконечных мармеладных рассказов о ялтинской даче, музыкальных салонах и романе с почти итальянском тенором. Ведь так хочется напоследок удивить, да только что-то некого. Дома все уже сотню раз переговорено, дочь так же глупа, как и некрасива, да и внучка, как это ни досадно, повзрослев, стала отнюдь не comme il faut. Котенька еще дитя, а во дворе, всяк, завидев Зизи бежит прочь. И остается ей облезлая скамейка, жиденький клен и резвый, чей-то пуделек – неважная аудитория для неутомимой рассказчицы и беспечной вруши. Истории Зинаиды Дмитриевны уходят в такую даль, что кажется, будто сама Зизи бессмертна и нетленны ее ватные букли, пыльное от пудры лицо и бордовое сердечко губ, кривовато нарисованное дрожащей старческой рукою. Давно ветха и неуместна ее вуалька, из-под которой раз, да и покажется сусальным ангелком Зизишина душа. И всего то там, на копеечку: чуток папиросной бумаги, горсть конфетти и потертых каких-то блестюшек. Кажется, дунь посильнее – рассыплется в прах, а ведь нет, живет этакая ненадежная конструкция, да еще и с усмешечкой: «Мол, где же вы-то, чугунной скобою сбитые избы?»