Текст книги "Прозрачные крылья стрекозы"

Однажды, вымотанная всей этой собачей жизнью, Александра решила написать Любимому письмо. Она закрылась от детских криков на кухне и битый час изливала душу на замусоленный бумажный листок. К посланию она приложила единственную их совместную фотографию, изготовленную в театре. Но вот только отправить письмо так и не удалось, адреса она, оказывается, не знала…

«Пойду сейчас на Яузу, к тому самому мосту и утоплюсь. С чего началась для меня проклятая эта Москва, пусть тем и закончится» – говорила она себе в порыве отчаяния, но идти к реке времени не было – нужно было кипятить пеленки, варить кашу, или бежать на почту…

– Мишенька, ангелочек мой, дай я тебя угощу, – шелестела Ядвига Брониславовна, доставая из затертой сумочки печенье или вафельку, сохраненную от полдника. – Ну, что у вас с мамой новенького, дружочек?

На ангелочка Мишка походил менее всего. Скорее он напоминал гриб-боровик, но только очень хулиганистый гриб – с рыжими вихрами, наперченным конопушками лицом и блестящими веселыми глазами. Однако, изящно воспитанной пожилой даме, доживающей свой долгий век в доме для престарелых, ангельский образ был ближе и милее всяких других.

– Да так, ничего нового, – отвечал он с туго набитым ртом, – я, вот, вчера Пашке Котову шею намылил, так меня и наказали. А остальное все старое у нас.

– Что намылил? – удивлялась Ядвига Брониславна, грациозным движением сухонькой ручки поправляя шляпку.

– Ну, шею, шею намылил – значит, побил немножко, – удивлялся Мишка старухиной бестолковости.

– Ах ты, шалун, – нежно улыбалась Ядвига Брониславна, – я сегодня отправлюсь гулять и приглашаю тебя стать моим спутником, только спроси разрешения у мамы…

В этом, не вполне подходящем для ребенка месте, Александра нашла себе работу массовика. Дел было у нее не много – провести праздник, саккомпанировать на танцах, которые всегда ее удивляли, или организованно поздравить кого-нибудь из стариков с днем рождения. Преимущества данной работы были налицо – Мишка не хирел в детских садах, а был весь день на глазах, а повариха Тая откладывала для него лучшие куски. Ко всему прочему в доме для престарелых подобрался прекрасный коллектив – каждый вечер кто-нибудь гонял за бутылочкой и девчонки душевно коротали время за песнями и разговорами. Сиди – сколько угодно, спешить не надо, никто не выгонит, а если устанешь, и ноги уже домой не идут – не беда. Кастелянша Васильевна притащит тебе спанье в кладовку. С возрастом Александра стала очень просто смотреть на вещи, потому как поняла, что всякие там прически, тряпки и помады – никому не нужная трата денег. Главное – здоровье и хорошая компания.

Ходить вместе с мамой на работу Мишке нравилось. Здесь, по сравнению с их квартирой, было уютно и чисто. На окнах висели беленькие занавесочки, а в просторных коридорах стояли кадки с причудливыми зелеными растениями, и потом в будние дни Мишка всегда был накормлен до отвала, а то у них дома на кухне не было даже холодильника.

…В Вахтанговский переулок Александра переехала, когда ее сыну едва исполнился год. Квартиру им дали хорошую, отремонтированную, но вот обуютить ее так и не удалось – виной тому было вечное безденежье. Половину хлама Александра оставила в старом доме, решив, что когда-нибудь купит все новое, да так и не удалось. Приходившие в дом подруги-почтальонки лихо пили за новоселье, за здоровье, за Новый Год и Пасху, а не распакованные вещи так и валялись по углам. Теперь же, с новой работой, поглощающей весь день с утра до позднего вечера, стало и вовсе не до быта.

– Мам, а чего у нас так некрасиво? – спрашивал Мишка, – давай купим скатерть и наведем порядок, как у тети Розы.

– Тетя Роза – воровка, – отвечала Александра, глядя в окно на ржавую крышу Щукинского училища, – А я – работник культуры. Спать давай ложись, завтра вставать рано…

Ворочаясь в неуютной своей постели, Мишка думал о том, как вырастет, станет начальником и накупит всего-всего – еды, ковров, красивых синих чашек, пальто и платьев для матери, а главное издаст указ, чтобы в Москве, раз и навсегда прекратили продавать водку…

– Ядвига Брониславна, меня отпустили, – тараторил запыхавшийся Мишка, – куда мы сегодня поедем?

Ядвига Мишке очень нравилась, именно такой он хотел бы видеть свою бабушку. И гулять с ней было почему-то интереснее, чем с толстым Жорой или задиристым Пашкой Котовым. А еще Ядвига любила почти все то же, что и он сам – воду с сиропом из автоматов, бублики с хрустящей коркой и кино.

…Весна рождается в центре города. Там, где первыми высыхают лужи, и дворники спешат убрать банановую слизь прошлогоднего картона, пустые бутылки и собачьи кучки, что вылезают греться на солнышке, тотчас как снег сойдет. А в Александровском саду уже высаживают на клумбы нечто весьма созревшее с резной голубоватой листвой, на общем голом фоне очень красивое. Ядвига Брониславна обожала этот сад. Любила, когда еще в детстве приходила сюда с ненавистной бонной, а иногда с maman, без стеснения назначавшей свидания своим многочисленным поклонникам у старого грота. Ах, если бы вы хоть раз видели, как она, заламывая точеные, снежной белизны руки, поправляя вуаль, вы бы ее не осудили…

А сама Ядвига, по молодости, что была за вертушка! Тут и один именитый архитектор обивал пороги, и военный командир, да еще и известный всей Москве карточный шулер, запросто вхожий в любые круги.

Нет, она сама по себе. Молоденькой, а потом уж и не очень, но зато весьма привлекательной независимой даме, замужество было безразлично, если не сказать отвратительно. «Ну что, право, за пошлость эти браки! И потом один и тот же мужчина может смертельно надоесть, но во имя этой дурацкой печати терпи его Бог знает сколько. Нет, нет и еще раз нет!» – твердила она пуританам, что стремились повязать ее законным замужеством…

Сейчас в интернате для престарелых (ужас, что за название) тоже наступила весна, конечно же, позже, чем в центре Москвы, но все-таки пришла, и многие еще этому рады. Ядвига Брониславна весь день проводит на воздухе. Пусть еще нет, свежей травки, но почки на деревьях истекают соком, а подстриженные кусты, какого-то декоративного растения вдруг подернулись фиолетовой дымкой. Дворник сгреб все прошлогоднее в кучу и устроил костер, дым от которого обещает что-то счастливое, а раз обещает, то обязательно исполнит. И стояла Ядвига Брониславна под весенними лучами, вдыхая сизый, смешанный с землистым воздухом дым. Она загадывала желание, которое непременно должно сбыться.

Вообще она была кокеткой, и старухи в штапельных платках ее активно осуждали. Ну что же это, в самом деле, такое. Нужно ведь учитывать возраст, а эта, то венок из одуванчиков сплетет и сияет на всю столовую акрихиновой желтизною, то воткнет в прическу мясистую розу с куста шиповника и давай закатывать подведенные глазки. Не дело это в таких летах, когда о душе пора подумать…

Но Ядвига Брониславна не собиралась думать о душе, а очень живо интересовалась «новенькими»: «Кто это, дама или мужчина? Если мужчина, то интересный или нет? А если дама, то хорошенькая? А в каком возрасте?» И еще шквал вопросов подобного рода.

На сей раз, новеньким был именно мужчина и очень даже интересный, но практически слепой. Лев Леонидович простоял всю жизнь возле операционного стола, потом, уже на пенсии вел амбулаторный прием и вдруг, стал резко терять зрение. Он был абсолютно одинок и не видел для себя другого выхода, кроме как скоротать остаток жизни в интернате.

«Ах, как жаль, что он почти слеп и не разглядит ни моей шляпки, ни родинки над верхней губой, а ведь это так пикантно… Даже непонятно, как найти к нему подход?» – озадачивалась Ядвига Брониславна. А он только и различал, что светлые и темные пятна, да чуял аромат отстиранного белья, нафталина, старой пудры и чего-то еще, умилительно теплого, полупрозрачно – изящного, хотя уже и не молодого, но вызывающего непривычную нежность. Этот запах привлекал и даже манил Льва Леонидовича, хотя он никогда не слыл волокитой или дамским угодником. И потом, он не знал в свои семьдесят семь, как познакомиться с дамой, тем более, если ты ее не видишь, а лишь чуешь ее приближение и даже молчаливое присутствие. А еще можешь слышать ее голос, который почему-то воскрешал воспоминания о карнавальной пудре золотистого речного песка. Почему? Да он и сам вряд ли мог это объяснить…

Они встречались ежедневно, но Лев Леонидович все молчал и молчал, тогда она, превозмогая смущение, в отсутствие других, кому вечная охота была сплетничать, пригласила его на прогулку, назначив время на субботу, на первую половину дня, когда точно нет никаких процедур и, можно с легкими сердцем уйти, куда душе угодно.

Лев Леонидович страшно волновался. Ему хотелось выделить эту прогулку от остальных, придумать какой-нибудь приятный сюрприз. Но, всему виною его беспомощность, и кроме банальных цветов, за которыми пришлось посылать к метро няньку, ничего он придумать не смог. Жадная до денег деваха мало того, что запросила за услугу невероятную мзду, купила вместо роз революционные гвоздики и, жалуясь на дороговизну цветов денежную разницу явно прикарманила. Но тут уже ничего не поделаешь, а милейшая Ядвига Брониславна, была счастлива и этому букету.

Они отправились в ее любимый Александровский сад. Пришлось, Бог знает сколько, трястись в вагоне метро, но зато как она была рада посидеть под кремлевской стеною, любуясь на свежевысаженные кустики, чего-то зеленого с замысловатыми листьями. Она щебетала что-то о своем детстве, будто была уже чуть подросшей школьницей и других впечатлений так и не накопила. Рассказывала с трепетом о своих родителях, что умерли так давно, еще в эвакуации, чуть всплакнула, но тут же, увидав забавного пуделька, рассмеялась милым девичьим смехом. Лев Леонидович почти не вникал в суть ее рассказов, а лишь умилялся меленькому ручейку ее голоса, совсем не старческого, а наоборот юного, чуть капризного и болезненно трогательного, как трогало его в этой женщине все: сухие мимолетные прикосновения, осенний аромат и легкая, быстрая походка.

– …Вы бы хотели держать собачку? Они такие милые, у меня дома всегда жили таксики. У кого это: «Подходит таксик маленький, с морщинками на лбу…»?

– Детский вроде какой-то стишок, наверно Хармс. А собаку, если бы конечно позволили, то я бы взял поводыря.

– Нет, нет! Это ужасно, я вам не разрешаю! Я сама буду прекрасным поводырем. Мы отправимся, куда вы хотите…

Но каждую субботу они отправлялись только в Александровский сад, где причудливую резную зелень сменили пахучие нарциссы, а потом уже и тюльпаны, а Лев Леонидович, уже смело, держался за сухие Ядвигины кисти и украдкой целовал ее шею, над ветхой газовой косыночкой. А она хохотала в ответ, теребила седые его волосы и чувствовала себя курсисткой, сбежавшей с занятий.

Единственное, о чем жалел Лев Леонидович, что столь восторженная, упоительная нежность пришла к нему, будто в насмешку, в столь поздний час.

Конечно, и раньше у него были женщины, в кого-то он даже был пылко влюблен, и не один раз, но чтобы такая нежность…

Он чувствовал, что физически сдает день ото дня, и если бы мог видеть глаза бывшего своего коллеги – интернатского доктора, то понял бы окончательно, что совсем неважные у него дела. Но он слышал только голос, что нарочито бодро назначал обследования и процедуры, что ни помочь, ни облегчить приближающиеся страдания не могли, а лишь создавали видимость врачебной работы, а порой действовали позитивно сугубо на психологическом уровне. «Вот выпил кислородный коктейль – полегчало…»

А сейчас уже везде цвела сирень, ее лиловые тугие букли источали аромат давно забытых духов, и Ядвига Брониславна зарывалась лицом в это влажное великолепие, а потом, будто ребенок искала цветок с пятью лепестками, чтобы загадать желание, но, к огорчению, так и не нашла.

Сегодня они решили изменить маршрут и отправиться в Ботанический сад; дорога все-таки короче, а флора богаче во сто крат. Встречались они всегда после завтрака, где-то через час. Ядвига Брониславна обыкновенно долго прихорашивалась, меняла блузки, шляпки и никак не могла выбрать подобающий тон губной помады, что уже лет десять как засохла и ложилась противными комочками. Она наносила на губы чуть-чуть ароматизированного вазелина, и получалось чудно. И помада тебе и блеск, в то же время не вульгарно и вполне соответствует возрасту, которого, если честно сказать, Ядвига Брониславна совсем не замечала. Советчицей и наперсницей служила, как всегда Елена Михайловна – «милейший человечек», к тому же бывший модельер со сформированным еще в эпоху их молодости вкусом. Она всегда наносила последний штрих, в виде небрежной косынки, чешской броши или искусственного цветка, которые изготавливала очень удачно из бросовых лоскутков.

Сегодня Елена Михайловна заготовила сюрприз. Она смастерила из обрывков крепдешина целую сиреневую веточку, которая великолепно гармонировала бы и с Ядвигиной шляпкой, и с цветом глаз. Жаль вот только тот, для кого она так старается, видит только ее силуэт.

На завтрак Ядвига Брониславна по своему обыкновению не пришла, хотя была наверно давно на ногах, а приятельнице уж не терпелось доставить удовольствие своим подарком. Ядечка умела радоваться, и это было ее счастливое качество. На стук никто не отзывался, и Елена Михайловна, на правах подруги, решила приоткрыть дверь так, без особых церемоний. Ядвига Брониславна все еще нежилась в постели, откинувшись будто живая, а рядом, на сиротской тумбочке под букетом сирени лежал цветок с пятью лепестками.

Значит, перед отходом она все же успела загадать последнее свое желание…

…Школа Мишке не понравилась. Учительница – Зоя Тимофеевна, оказалась старая, некрасивая и злая. В первый же день она приказала Мишке сесть за одну парту с тщедушным пацаном, который то и дело хлюпал носом. Шибздик этот густо наслюнявил указательный палец и провел влажную черту поперек парты.

– Это моя половина, здесь – твоя. Понял, рыжий? – спросил он развязно.

Рыжим мишку звали все, кроме матери и покойной Ядвиги, однако на этот раз он разозлился.

– Я те не рыжий. Понял, сопливый? – парировал Мишка.

– А я те не сопливый, я – Зоитимофеевный сын.

Драка состоялась в первый же день, на заднем дворе. Несамостоятельные в большинстве своем первоклассники затрусили после уроков домой за ручку с родителями, и Мишкиного триумфа так никто и не увидел, зато Зоя Тимофеевна на следующий же день объявила его бандитом и придурком, и клеймо это тащил он на себе все три начальных класса.

– Тебе, Неделин место в дефектологической школе! – зычно вопила она, тряся багровыми щеками, – Мать завтра приведешь, а хотя, что ее водить. Правильно говорят – яблоко от яблони недалеко падает. Ну, погоди, урод, ты меня еще узнаешь!

Мишку пересадили от «сопливого» подальше, и он очутился по соседству с тоненькой девочкой. Вообще-то Мишка был нормальный пацан и девчонок не любил, но эта ему сразу как-то понравилась. Во-первых, она тоже была рыжая, но только не сияла подобно Мишке апельсиновым светом. Волосы ее скорее напоминали ему красивую и блестящую медную проволоку, которую электрик дядя Петя носил в своем чемоданчике. И потом у девочки этой были замечательные глаза, такого теплого цвета, что, глядя не на них, Мишка тут же вспомнил молочные ириски, которыми его угощала Ядвига Брониславна.

– Ты молодец, что ему врезал, – прошептала девочка, глядя с опаской на широкую учительскую спину, – этот Генка очень противный… А меня Лизой зовут.

– Знаешь, Лиз, если хочешь я его еще раз отметелю.

…Александра же опускалась все ниже и ниже. Теперь любое утро начиналось для нее не иначе, как с «рюмочки». Липкая, трясущаяся, суетливая она металась по квартире в поисках заначки, и не дай Бог, было Мишке попасть в такую минуту ей под руку. После целебного глотка она успокаивалась и уходила на работу – в маленькую, пропахшую прогорклым пережженным маслом чебуречную, где вскоре ее и окрестили «Жутью».

– Ну ты, Зина, представь себе. Я – театральная актриса, жена выдающегося режиссера должна стоять перед этим мужланом, как школьница, и выслушивать замечания. Ну уж нет! Пусть найдут себе другую дурочку! – жаловалась Жуть на нового директора дома для престарелых, который разом пресек все пьянки с посиделками, а также уволил тех, кому эти новые порядки пришлись не по душе. – Я женщина гордая, перекантуюсь пока – временно в чебуречной, а там снова в театр поступлю, когда муж вернется.

– Ну да, Шур, правильно, – соглашалась собутыльница, кивая огромной, как трехлитровая банка головою, – давай теперь за здоровье мужа твоего выпьем, что ли.

И Жуть охотно желала Фокусу скорейшего выздоровления и, не подозревая о том, что он уже год как похоронен на далеком кладбище за государственный счет.

Присутствующий при этих разговорах Мишка все никак не мог взять в толк, кто же на самом деле является его отцом – этот ли человек со странной фамилией Фокус, или же какой-то таинственный красавец, коварство которого пьяная мать то и дело проклинала в своих бесконечных монологах.

– …Гад он, запомни, Мишка. Не будь его, разве докатилась бы я до такой поганой жизни, когда каждая собака в след мне шипит и плюется. Я же, Мишенька, красавицей была, а при муже, словно сыр в масле каталась. Только вот растоптала меня сволочь эта – папаша твой… Он, да еще и водка, без которой я уже никуда… – и Жуть плевалась в невидимого врага, рыдала в голос и царапала грязными ногтями свои иссушенные руки. – Ненавижу, ненавижу – повторяла она, глядя невидящими глазами куда-то в пустоту…

А Мишка жался в угол и плакал. В последнее время он стал бояться матери…

… После уроков они частенько прогуливались по Арбату, задерживаясь возле лотков с бесконечными матрешками и выставленных на продажу картин.

– Ну вот ты мне, Лизка, скажи – где эти художники видели такую ядовитую листву и небо цвета «вырви глаз», – посмеивался Мишка, глядя на уличные шедевры.

– Слушай, Неделин, ты бы не мог потише комментировать. Им, межу прочим обидно. Художник рисовал, старался, не подозревая, что мимо пройдет известный искусствовед Миша и все сходу раскритикует, – говорила Лиза шепотом.

– Да вечно ты со своей деликатностью…

– …А ты со своей прямолинейностью. Уже полшколы врагов нажил. Вот зачем тебе понадобилось говорить Гипотенузе, что она задачу неправильно решила? У нее и так авторитета никакого, на уроках все только и делают, что жуют, хихикают, да записками перебрасываются, – запальчиво произнесла Лиза.

– Так она сама и виновата. Она же в математике «ни бум-бум». Учила бы лучше девочек готовить – меньше бы было вреда, – горячился Мишка. – Мне математика позарез нужна, я в Бауманский поступать буду, так чего же теперь сидеть и молча слушать весь этот бред, только потому, что удобнее быть вежливым прилизанным мальчиком?

– Нужна математика? Сядь дома и позанимайся, а унижать человека при всех – подло.

– Так я, значит подлый? – Мишка даже подпрыгнул от неожиданности. – Я подлый? Ну, прощай Усольцева. Я от тебя такого не ожидал!

И Неделин рванул в сторону дома, задевая плечами прохожих неспешно прогуливающихся между многочисленных Арбатских фонарей, а Лиза осталась стоять на месте, проклиная себя за то, что затеяла дурацкий этот разговор.

Поднявшись в квартиру, Мишка полез на антресоли, чтобы отыскать старый рюкзак. Он понял, что нужно уехать. Уехать сегодня, прямо сейчас и как можно дальше, желательно куда-нибудь на Север, где среди немногословных суровых бородачей ждет его новая жизнь. «Паспорта нет – ничего, выкручусь как-нибудь. Стану работать в полярных условиях, а стукнет шестнадцать – там его и получу, прямо в городе Нарьян-Маре. А они пусть остаются, мать со своей любимой водкой, а Усольцева с Гипотенузой, раз так, раз я – подлый». Мысль о северном сиянии и оленях будто придала Мишке сил, и он даже перестал всхлипывать.

Рюкзака на месте не оказалось, потому пришлось сложить вещи в старый чемодан, еще тот, с которым Шурочка когда-то приехала в Москву. Упаковавшись и выйдя на улицу, Мишка немного подрастерялся. Что делать дальше было непонятно, ведь на Север герои его любимых книг обычно отправлялись самолетом, куда, как известно без билета не прорвешься. Чтобы поразмыслить, он присел на лавочку во дворе, а проходящие мимо соседи то и дело приставали с неуместными вопросами:

– Ты, Мишка, куда собрался, с чемоданом-то?

– В прачечную, – отвечал он с неохотой.

– А чего так поздно? Там в семь уже закрывается, не сиди, как квашня, беги скорее…

Романтическое настроение было испорчено. Чтобы не вызывать дальнейших расспросов он вышел на Арбат и сам не заметил, как оказался в Староконюшенном переулке. В Лизиных окнах уютно горел свет, и Мишке стало до щемящей боли жалко себя. «Надо проститься» – подумал он.

… Дверь открыл Дмитрий Платонович, выражение его лица было желчным.

– Лиза занята, – отрывисто произнес он, – А ты, почему с чемоданом? В дорогу собрался?

Врать про прачечную не хотелось, и потом эта версия казалась Мишке слишком приземленной и даже унизительной.

– Да, вот, уезжаю, зашел проститься, – сдержано ответил Мишка.

– Елизавета, подойди, – крикнул Дмитрий Платонович вглубь квартиры. – Тут твой товарищ пришел сказать тебе «До свидания».

… Они стояли на площадке между лестничными пролетами и прижимались к теплой батарее.

– Ты меня прости, пожалуйста, Мишка. Я и сама не знаю, что это вдруг на меня нашло, – тихо промолвила Лиза. – Только не уезжай никуда. Хочешь, я встану завтра на алгебре и громко, на весь класс назову Гипотенузу дурою?

– Да ладно тебе. Я и так не обижаюсь. Ты ведь права, не надо мне было все это затевать, над ней ведь и так ржут. Ты только не хнычь, слышишь Лиз?

– …Миша, хочешь я тебя поцелую?

– Ты что, с ума сошла? Мы ведь с тобой просто друзья, – ошарашено произнес Мишка, а Лиза вдруг отвернулась и рванула через две ступеньки к двери своей квартиры.

– Пока, Рыжий! – весело крикнула она и захлопнула дверь, а Мишка спустился и вышел из темного парадного. Всю дорогу до дома он подбрасывал ставший вдруг невесомым чемодан, и называл себя дураком…

… На выпускной вечер Мишка решил не ходить. Началось все с того, что председательша родительского комитета – шумная и не в меру энергичная дама, запросила внести за праздничный банкет сумму по Мишкиным понятиям просто астрономическую. В старших классах Мишка, конечно, пытался подработать. Он расклеивал рекламные объявления, разносил на рынке по рядам кофе и бутерброды, и даже торговал радиодеталями в Митино, однако мелкий ручеек его доходов не мог обеспечить суммы, необходимой для существования семьи. Ко всему прочему, чебуречную, в которой Жуть держали из одной только жалости, кто-то выкупил, устроив там уютную пицерию. По стенам, ровно выкрашенным в светло кофейный цвет, были развешаны латунные сковородки, связки фальшивых овощей и колеса от телег, на столах пестрели клетчатые скатерки, а по залу сновали официантки в национальных костюмах неизвестно какой страны. Понятно, что для Жути не было места в подобном раю, но она и не очень-то горевала по этому поводу. Пропив Мишкин единственный приличный костюм она с легкостью заявила: «Я – актриса и не привыкла отказывать себе в бокале хорошего вина. А ты уже мужчина, потому пойди и заработай». И Мишка зарабатывал – на квартплату, на самую простую еду, на то, чтобы оплачивать бесконечные материны долги. Сама же она теперь ежедневно отправлялась на Киевский вокзал, где собирала бутылки и постреливала мелочь у прохожих. Компания на вокзале подобралась самая, что ни на есть подходящая, потому Жуть нередко приглашала «товарищей по цеху» к себе в квартиру на ночлег. Мишка не мог дождаться того дня, когда он наконец-то развяжется со школой и найдет себе работу, позволяющую снять отдельное жилье.

– Миша, а как же институт, это ведь так важно – волновалась Лиза.

– Ты знаешь, для меня сейчас важнее всего не сойти с ума, – отвечал Мишка, чувствующий себя уже на грани.

…Школьный актовый зал был щедро украшен воздушными шарами. Поперек сцены стояли сдвинутые парты, накрытые по такому поводу невесть откуда взявшимся сукном. Директриса в неизменном синем джерси и приклеенной улыбкой вручала аттестаты, а классная руководительница жадно шарила глазами по рядам выпускников. Дождавшись паузы, она спустилась в зал и стала бочком пробираться к тому месту, где сидел Мишка.

– Ты что, Неделин, с ума сошел. Это же надо – явиться в таком виде на торжественную часть! На сцену подниматься не будешь, а за документами придешь завтра, – прошипела она и, улыбнувшись самым неестественным образом в сторону чьих-то родителей, зашагала обратно.

У Лизы, сидящей рядом со своим другом, округлились глаза. Она бросилась вслед за Неделиным, который молча удалялся, прочь из праздничного зала.

– Я всегда знала, что она стерва, но не до такой же степени. Знаешь, Миш, давай вместе уйдем, тем более, что я все эти танцы терпеть не могу. Пойдем, погуляем где-нибудь, может зайдем в кафе.

– Нет, Лизка, мы не пойдем бродить по вечерней Москве рука об руку, и встречать рассвет, мечтая о светлом будущем, как герои советского фильма послевоенных времен. Ты сейчас напудришь нос и вернешься к ребятам, – произнес он спокойно. – Только прошу тебя, без обид.

– Я никуда не вернусь, а пойду вместе с тобой, – настаивала Лиза.

– Не хочешь на вечер – не ходи, только зачем лишать себя праздника? В общем – дело твое, а я в любом случае бы не пошел, у меня мать уже два дня как пропала… Потому я пойду ее искать, и разумеется один, без сопровождения.

– Миша, что значит пропала? – обомлела Лиза.

Но Неделин не ответил, а лишь посмотрел на нее так, словно на ребенка, который никак не образумится и, ссутулившись, стал спускаться по лестнице вниз.

– …Усольцева, тебя все ищут, иди в зал, – гаркнула над самым Лизиным ухом разряженная завуч.

– Я домой пойду, Лидия Гавриловна, у меня голова болит, – ответила Лиза сквозь зубы…

…Мишка понятия не имел, куда ему идти и что теперь делать. На улице вечерело и казалось, что светлый дневной воздух поднялся куда-то наверх и истаял, а ночной, чернильный выползает медленно из темных подворотен и парадных, чтобы поглотить все краски и звуки. На Арбате зажглись фонари, по мостовой же двигалась шумная толпа, которая то сгущалась вокруг уличных музыкантов, то редела вновь.

«Что такое осень – это небо, небо над чернеющей Невою…» – страстно выводил гитарист, отбивая такт ногою, обутой высоко зашнурованный тяжелый башмак. Возле музыканта стояла шляпа, опрокинутая вверх засаленной изнанкою, на дне которой валялось несколько мелких купюр. «Осень, в небе жгут корабли…» – нестройно подхватила группа молодых людей, сплошь одетых в черные куртки с заклепками и кожаные штаны. Парни отличались от девушек только тем, что имели неухоженную бороду. У каждого из поющих в руке находилась бутылка пива, но чувствовалось, что для окончательного единения им чего-то не хватает.

– Помоги на новую гитару, – обратился к Мишке растатуированный бородач – мужик, лет тридцати.

Услышав эту невинную, в общем-то фразу Мишка вдруг впал в какую-то неадекватную злобу. Все: и испорченный выпускной вечер, и пропавшая мать с ее бесконечным пьянством, и нищая полуголодная жизнь, и Бог знает что еще пронеслось перед его внутренним взором. И страшно взбесил его этот амбал, который может себе позволить носить кожаную куртку, петь песни и побираться…

– Да пошел ты, козел! Ненавижу вас всех! – заорал Мишка.

Лицо его побелело и исказилось, а руки сжались в кулаки. Он хотел кричать еще и еще, но тяжелый удар пудового кулака обрушил Мишку на землю. Все дальнейшее помнилось ему будто сквозь вату – кто-то навалился, кто-то добавил сбоку по ребрам, во рту от чего-то появился железный привкус, а потом он просто плавал в теплом приятном тумане, сквозь который слышалась, будто издалека, трель милицейского свистка…

Очнулся он все там же – на улице, только никто уже не пел про осень и не бряцал железными цепями. Арбат опустел…

…Кто только не ночевал в зале ожидания Киевского вокзала – на тесных рядах кресел изнемогали распаренные приезжие, кемарившие на туго набитых своих тюках. Некоторым из них удавалось даже прилечь, но, несмотря на измотанность, сон к ним не шел, а только так – легкая дремота, да и как тут уснешь, когда в опасной близости для сумок и чемоданов повсюду шныряют быстроглазые карманники и всякая вокзальная шушера. Крупные украинки, расстелив газету, резали сало и очищали вареные яйца, командировочные снабженцы пили из складных стаканчиков и рассказывали друг другу нечто неинтересное, касающееся производственных проблем, а перекутанные дети тихо ныли. Монотонный механический голос громко оповещал присутствующих о прибытии поездов.

Чуть поодаль от кресел раскинулся целый цыганский табор – на полу были расстелены матрасы, где лежа вповалку, сгрудились смуглые дети. Женщины же, сверкая золотом коронок и перстней, сидели рядом и делили дневную выручку. Не выполнившие план по облапошиванию продолжали работать.

– Милая, можно тебя спросить, – начинала вокзальная Кармен нахальным голосом, обращаясь к молоденькой хохлушке с вытравленными перекисью волосами, – где тут туалет?

– А вон там, пройдите до касс и направо, – отвечала наивная дурочка, невольно вступая в игру.

– Ой, хорошая ты девушка, только очень простая – всем помогаешь, всем душу открываешь, – продолжала цыганка. – Скажу одно – завидует тебе одна подлая женщина, погубить хочет, колдует. Скажешь – покажу тебе ее и молитовку специальную дам, – бубнила она уже безо всякого куража. Целый день пророчеств ее изрядно утомил. – Дай копеечку детям на молоко, а я уж тебе помогу.

И конечно, ни одна девушка не откажется от того, что она хорошая, но чуток простодушная, и давно подозревает, что неприятности ее – результат вмешательства черных сил. А цыганка берет сперва копеечку, потом рубль, а уже после просит подержать (только подержать) денежку побольше, не то в волшебном зеркале кроме мути не видно совсем ничего.

– Вот, вот, смотри! Видела? Теперь иди.

– А деньги? – удивляется жертва магии.

– Какие еще деньги? С ума сошла, а ну давай отсюда! – горланит цыганка и на ее крики спешит весь табор.

– Я сейчас милицию позову, – неуверенно произносит обманутая девица.

– Да я сама милицию позову, – не теряется цыганка, – я – мать героиня! – и хрипло хохочет вслед…

…Жуть «отдыхала» на вокзале уже третьи сутки и домой ей идти не хотелось совсем. Да и какой может быть дом, когда случилось такое несчастье. Ведь в четверг (а возможно в среду или в пятницу – счет дням она давно уже потеряла), помер Витек (хотя может быть и Толян – не суть важно). Главное, что уже не первый день вся их компания пила за помин чьей-то души дармовую водку, которую поставил какой-то очень добрый прилично одетый человек. Сам он знал умершего, и еще совсем недавно вел с Витьком какие-то долгие тихие разговоры, а потом даже возил его куда-то на красивой машине. Что уже там у них было – никто так и не узнал, потому что Витек неделю не вязал лыка, а потом его нашли мертвым возле мусорного бака – какая-то сволочь пробила ему череп. Жуть до того сильно переживала эту трагедию, что даже почувствовала что-то вроде помутнения рассудка – в голове у нее все перепуталось и она уже не могла отличить где право, где лево, а пол путала с потолком. В ушах ее стоял равномерный гул, перед глазами все слилось, а ноги совсем не держали и собутыльники, которым надоело таскать с собой бесчувственное тело, решили оставить Жуть в зале ожидания – тепло, светло, авось оклемается. Сперва она сидела, опершись спиной на каменную стену, но потом от чего-то оказалась на полу. Жуть не понимала, да и не пыталась разобраться где она находится – ею овладело одно чувство, и это был страх, потому, что в общем гомоне голосов она очень четко слышала один, который не громко, но очень внятно повторял: «Убью, убью, убью…» Чтобы хоть как-то укрыться от невидимого врага она натянула на голову засаленную трикотажную кофту и свернулась клубком, но тут она почувствовала, что прямо под кожей ее тела движутся мелкие какие-то существа. В этом плачевном состоянии Мишка и обнаружил мать.