Текст книги "Змеиное гнездо"

Повелитель камней и руд II

Маленькая мастерская Бранки напоминала сад. На полках и столешницах переливались ониксовые и агатовые ветви, унизанные малахитовыми листочками; их отяжеляли фрукты. Оранжевые – из пиропа и янтаря, красные – из граната и рубина, лиловые – из аметиста и чароита. Повсюду блестели цветы, и Лутый даже не знал названий многих из них. Лепестки были настолько тонкими и нежными, что казались живыми. Где-то из полураскрытого бутона проглядывала точеная топазовая тычинка, а где-то застывали алмазные слезы росы. Едва Лутый переступил порог мастерской, он удивился и вдохнул полной грудью, но запаха не было. Камень есть камень, даже искусно вырезанный.

– Это все – твое?

– Да, – сказала Бранка не без тени самодовольства. – Как тебе?

Лутый будто бы пропустил вопрос мимо ушей. Он наклонился к вишневому цвету, вытесанному из кварца.

– Ты сказала, что сувары украли тебя еще ребенком и ты не помнишь ничего о мире вне Матерь-горы.

– Так и есть, – отозвалась она. – Тебе нравится?

Лутый снова не ответил.

– Тогда откуда ты знаешь, как выглядят цветы и фрукты?

– Не все, что ты видишь, есть там, снаружи. – Бранка взглянула на носки сафьяновых башмачков. – Что-то я придумала, что-то взяла с изображений на сундуках и тканях, в горе довольно такого добра. Так тебе нравится?

Он продолжал деловито исследовать стебельки и листья, обнаруживая крохотных притаившихся жучков или маленьких сапфировогорлых птичек, прячущихся среди ветвей. Всесильные боги, Лутый – сирота и бродяга, он отродясь не видывал такой красоты и богатства!.. Конечно, ему нравится, конечно, он поражен, но роль, которую он для себя выбрал, не терпела пустых восхищений.

– Ну-у, – важно протянул Лутый, выпрямляясь, – это хорошо.

– Хорошо? – вспыхнула Бранка. – Всего лишь?

Прошло много времени с того дня, когда Лутый подстроил ее спасение. Бранка все чаще наведывалась к рабу в Котловину, но не потому, что Лутый единожды поймал ее у пропасти, и не потому, что он был хорош собой – нынче обросший и такой тощий, что смотреть страшно. Нет. Лутый расплескивал десятки сладких слов, способных тронуть сердце Бранки, однако в каждой речи оставлял щепоть горечи. Песня кулика, хвалящего свое болото. Загадка человека, повидавшего жизнь вне Матерь-горы.

Лутый явно был не первым пленным, познакомившимся с учениками старика Эльмы (как-то Бранка обронила: раньше их было семеро, но сейчас осталась лишь она). И, несомненно, Лутый был далеко не единственным, кого сразила мощь их таланта. Разве кого-то уберегла лесть? Хоть кого-то пощадили за добрые слова?

– Ну и что тебе не по душе, раб? – Бранка свела рыжеватые брови.

О, что это была за девица! Унесенная из родной деревни, она воспитывалась здесь, в чреве горы, вместе с другими ребятами, которым не посчастливилось родиться под Оойле-мели, южной звездой. По словам Бранки, Эльме было предсказано: только человек, появившийся на свет в нужный день, сможет его заменить. Бранка росла и обучалась, и она превзошла всех прочих – поэтому и осталась жива. («Что случилось с другими?» – однажды спросил ее Лутый. А Бранка ответила беззлобно и равнодушно, будто повествуя об очередном изделии: «Они были неумелы».) Ни смерть, ни чувства, ни мир за пределами подземелий не занимали Бранку так, как ее ремесло. Лутый уже различал в чертах девушки ту сгорбленную старуху, царствующую над самоцветами и шлифовальными кругами, в которую Бранку бы обязательно превратило время.

Она была удивительно несмышлена в том, что не касалось искусства камнереза. Но в том, что касалось, – безупречна. И очень горда собой.

Бранка была предана своему делу, чем напоминала Лутому Рацлаву. Но на этом их сходство заканчивалось. Бранка – исключительный талант, яркий, точно свет южной звезды; Рацлава же, как признавалась она сама, – бездарная самозванка. Бранка казалась Лутому излишне запальчивой, и он любил сравнивать ее с резвым инструментом, вытесывающим произведения искусства. Но Рацлава – не инструмент. Рацлава – тихий хищник, слушатель и ткач.

Лутый рассеянно, даже беззащитно улыбнулся:

– Не сердись, госпожа моя. Твой дар велик.

– И он тебе не по душе, – насупилась Бранка.

– Вовсе нет, – игриво возразил Лутый. – Я никогда не видел ничего подобного, но моя ли вина в том, что я люблю настоящие цветы и фрукты?

Бранка обвела мастерскую внимательным взглядом.

– Хочешь сказать, что эти украшения не похожи на живые?

– Очень похожи, госпожа моя, – кивнул Лутый. – Но все же они не живые, и в этом беда. Я не чувствую сладкого запаха груш и слив. Я не слышу жужжания юрких стрекоз и шелеста листвы на ветру. Твой сад прекрасен, госпожа, только мне милее то, что не вытесано из камня.

Бранка топнула ногой.

– Ты, раб, много балаболишь о природе. Говоришь, как она прекрасна, хотя я думаю, что ты лжешь. Нет ничего красивее и богаче чертогов Матерь-горы. И нет сада пышнее моего – к лучшему, если не отвлекают шорох и надоедливая мошкара!

Поэтому Бранка и позвала его в мастерскую: показать, убедить, впечатлить…

Лутый поклонился.

– Ты права, госпожа моя. Но ты не помнишь мир, из которого я пришел, и ты не знаешь его прелести. Более того, красота – это не только то, что видит мой бедный одинокий глаз. Это еще то, что слышат мои уши и чувствует кожа.

Бранка фыркнула.

– Какая глупость.

– Вовсе нет, – возразил он. – Ты знаешь, я путешествовал с караваном, что вез невесту Сармату-змею. Драконья невеста была совершенно слепа, но она мастерски играла на свирели. Клянусь, когда ее свирель тянула звук, я ощущал всю красоту подлунного мира. Увы, госпожа моя, но твои самоцветы – это еще не все. Я видел, я слышал, и я чувствовал нечто куда более прекрасное.

– Быть не может, – рассвирепела Бранка. – Ты лжешь.

Всесильные духи!.. Лутый так долго выжидал.

– Но-но. – Он медово сверкнул глазом. – Не обвиняй меня напрасно. Помоги мне отыскать драконью жену, и я попрошу ее сыграть для тебя.

Она отшатнулась в ужасе.

– Пойти на поверхность? В палаты Хозяина Горы? Ты рехнулся, раб.

– Неужели ты не знаешь дороги?

– Я знаю, – вспыхнула Бранка. – Но мне запрещено туда ходить. А если запрещено мне, то тебе-то и подавно!

Лутый обвел мастерскую грустным взглядом. Выдержал мгновение тишины и развел руками.

– Печально, что я не могу поделиться с тобой всем, что знаю, – одна песня моей знакомой заменила бы тьму моих слов. Видят боги, мне очень жаль. Но нет так нет.

Он снова поклонился. Робкая улыбка осветила его осунувшееся лицо, точно луч солнца в весенний день.

– Ты отведешь меня обратно в Котловину? Боюсь, меня ждет работа.

Лутый отдал бы все на свете, чтобы не возвращаться в рудные ходы, но он знал: Бранку стоит оставить наедине с собой. По ее растерянному взгляду и кисло изогнувшимся губам он понял, что зачерпнул любопытство, масляно перекатывающееся у нее внутри. Что ж, пусть ученица камнереза соображает быстрее – время текло, а Лутому было необходимо отыскать путь в чертоги Сармата и встретиться с Рацлавой.

Он приручал девицу постепенно, сменял мед на деготь, а деготь – на мед. Выжидал, как кошка перед прыжком, ошибался и становился еще осторожнее. То развлекал Бранку сказками и прибаутками, то носил маску тоски по внешнему миру. И она неизменно приходила снова, влекомая манящим и нездешним. Бранка ворчала на его бескостный язык, не рассказывала ничего существенного и не доверяла никаких тайн, но Лутый даже не удивился, когда однажды проснулся от потрясываний за плечи.

Ученица камнереза нависла над его лежанкой. Каштановые в рыжину прядки вились вокруг круглого лица, покачивались тяжелые малахитовые серьги. И глаза – острые, крапчатые – смотрели на Лутого неодобрительно, точно на мерзкого слизняка. Бранка презрительно скривилась и вытерла пальцы о зеленый подол: должно быть, выглядел раб неважно, да и пахло от него прескверно.

– Доброе утро, – елейно улыбнулся Лутый.

Вместо приветствия Бранка зашипела:

– Хозяина Горы сейчас нет, но если нас поймает Ярхо-предатель, он отрубит нам головы.

Он быстро смекнул, что к чему, и сон как рукой сняло.

– Моя голова и так стоит немного, – рассудительно заметил Лутый, приподнимаясь на локтях, – а за твою наверняка заступится Эльма.

На том и порешили.

* * *

Бранка вела его по тайному ходу, по которому ходили драконьи слуги – сувары и марлы. Ход был так узок, что даже худощавый Лутый касался плечами противоположных стен. Грубо обтесанный потолок нависал низко, и приходилось передвигаться, согнув шею.

– Эти марлы что, тоже карлицы? – буркнул Лутый, вглядываясь в вязкую тьму коридора. Мрак разгоняли единичные лампадки. – Я, знаешь ли, не самый высокий парень, но и мне идти ужасно неудобно.

– Они моего роста, – отозвалась Бранка полушепотом. И, оглянувшись, сверкнула глазами: – Нечего жаловаться, раб. Сам напросился.

– Хорошо-хорошо. – Лутый вскинул ладонь. – Как скажешь.

Вторую он показать не мог и предусмотрительно завел ее за бедро. Пальцы сжимали острый камешек, подобранный еще в начале пути: пока Бранка не смотрела, Лутый высекал метки на стенах. Он никогда не жаловался на память, но тайный ход был чересчур длинен и в нем не раз встречались развилки и ответвления коридоров. Лутый оставлял для себя подсказки – где свернуть, куда направиться, – чтобы в следующий раз в одиночку выйти к самоцветным палатам.

– А что же, – спросил он беспечно, – много в Матерь-горе таких ходов?

– Больше, чем ты смог бы сосчитать.

Для Лутого, умеющего считать только по пальцам, это ничего не значило. Но мысль он понял.

– И ты знаешь их все?

Бранка фыркнула, даже не поворачивая головы, но Лутый различил этот звук в шорохе шагов и треске осколков руды под ногами.

– Никто не знает все. Даже Хозяин Горы и Эльма-камнерез.

Ход прорезал толщу породы снизу вверх: наклон был крут, так что вскоре Лутый пошел полубоком, придерживаясь за стены. Спертый воздух тяжело проталкивался в горло – Лутый дышал глубоко и часто и кашлял, когда ощущал каменную пыль, оседающую в носу и на языке. Его удивляло, что Бранка прожила в Матерь-горе столько лет и сумела привыкнуть к нечеловеческим условиям нижних ярусов.

– Долго еще?

– А ты куда-то торопишься, раб? – Бранка тоже перебирала ладонями по шершавым стенам – легко и осторожно.

– Конечно, – возмутился Лутый. – Это у тебя вся вечность впереди, – Бранка не смотрела на него, но он все равно многозначительно поддел пальцем ошейник, – а у меня срок лишь до летнего солнцеворота.

Наконец Бранка толкнула неприметную дверцу в одной из развилок и осторожно заглянула внутрь. Затем вошла, и Лутый, пригнувшись, юркнул следом.

Тут же прикрыл глаз, боясь ослепнуть от неожиданно яркого света – и от невыносимой красоты.

– Что, – хихикнула Бранка, – нравится?

Лутый чувствовал, как у самых ресниц плескалось расплавленное серебро. Он медленно приподнял веко.

– Здесь таких палат – сотни, – шептала Бранка не без гордости. – Если не тысячи. Самоцветные залы. Владения Хозяина Горы.

Чертог был выложен серебром и голубым топазом. В стены врезались арочные ниши, обрамленные резным кружевом бирюзы, – стены сверкали, а полы переливались белыми бликами. Лутый стоял, будто пригвожденный; он медленно поворачивался, не сходя с места, и перед ним проплывали матовые ларимаровые и блестящие халцедоновые кладки разной дымчатости и голубизны – хотя, великие боги, откуда бы Лутому знать эти названия?

В самой высокой из ниш он увидел скульптуру, отлитую из серебра. Это была стройная женщина: ее голову покрывал платок, и даже в серебре Лутый узнал складки льняной ткани. Платок спускался под подбородком, обхватывал шею и завязывался сзади. На челе зубцами сверкал венец, по вискам от которого спускались цепи-рясны. Руки женщина держала на животе – в тонких пальцах, унизанных кольцами, Лутый различил сжатые ниточки бус. У женщины был узкий прямой нос, брови, в которых камнерезы прорисовали каждый волосок, и ровная линия губ.

– Кто это?

– Та же, кто и повсюду, – ответила Бранка. – Княгиня Ингерда, которую живьем замуровали в основание будущей Матерь-горы.

Лутый оглянулся.

– Страсти какие. Неужели нельзя было как-нибудь помилосерднее?

Бранка пожала плечами:

– Не знаю. Но тогда Матерь-гора не была бы живой.

– Как это – живой?

Ученица камнереза прищелкнула языком: одновременно самодовольно и словно бы сетуя на глупость собеседника.

– У Хозяина Горы тысячи чертогов и множество жен. Но если ты знаешь, кого ищешь, нужно лишь правильно идти. Это не так трудно, если ты привык к нраву Матерь-горы, а она привыкла к тебе. Матерь-гора любит переставлять палаты и путать коридоры, но человек, который знает ее, почувствует нужный путь и достигнет цели, не встретившись с тем, с кем не хочет.

– И ты, конечно, вот это вот все умеешь.

– Конечно, – откликнулась Бранка. – Я училась годами.

Казалось, она даже позабыла о страхе перед Ярхо-предателем, но когда закончила говорить, то снова посмурнела.

– Живее, – шикнула она и, взяв ладонь Лутого в свою, увлекла его к ближайшей двери.

Лутый решил, что они оба напоминают двух суетливых мышей, петляющих в коридорах хозяйского дома. Так огромна была Матерь-гора, и так маленьки и пугливы были они с Бранкой. Ученица камнереза вела Лутого через палаты, мелькавшие, точно на бегу: молочно-опаловые, озерно-алмазовые и болотно-жадеитовые. Они сливались в один поток сказочного богатства – Лутый перескакивал через сундуки, поскальзывался на рассыпанных украшениях, а его ступни увязали в золотых горах, словно в речном песке. Лутый рысцой бежал следом за Бранкой, а вокруг него мелко искрились крошки мозаики и кусочки цветного стекла. Дыхание сбилось, грудь пекло от невышедшего кашля и невообразимого восторга.

А потом они скользнули в палату из горного хрусталя с вкраплениями циркона, темно-алого, точно запекшаяся кровь, и Лутый увидел Рацлаву. Она сидела на стопке подушек, как тукерская царевна, и наигрывала на свирели – Лутый удивился, если бы застал ее за другим занятием.

Они никогда не были близки, и за весь черногородский поход у них состоялось всего несколько разговоров, но Лутому показалось, что он встретил родного человека. Сейчас, после месяцев рабства и безысходной тоски, он так обрадовался Рацлаве, что окликнул ее, подлетел к ней и, подхватив, стиснул в объятиях.

– Лутый, – опешила она, узнавая по голосу и шагам. И тоже заулыбалась, хотя Лутый привык, что лицо у нее вечно пустое и равнодушное. – С ума сойти! Откуда ты? Как ты? Боги, ну и несет же от тебя. – Она скривилась и тут же рассмеялась. – Пусти.

Сразу же дернулась: если бы она была собакой, то настороженно приподняла бы ухо.

– Кто там?

– О. – Лутый пожевал слова, отпустив плечи Рацлавы. И затараторил: – Это Бранка, ученица камнереза, который вытесал палаты Сармату-змею. Она любезно провела меня к тебе, чтобы ты сыграла ей песню о красоте нашего мира.

– Что? – переспросила певунья. – Что еще за…

Лутый оглянулся на Бранку, застывшую у самого входа, – та выжидала, скрестив руки на груди, и бросала на Рацлаву оценивающие взгляды.

– Ах, – всплеснул Лутый, – дай мне еще разочек обнять тебя!

Отвернувшись от Бранки, прижался к уху Рацлавы и зашипел:

– Объясню, когда вернусь один. Теперь знаю дорогу. Сыграй ей что-нибудь, порази ее, а потом приходи меня ждать. Чертог с серебряной статуей княгини – сможешь?

– Да. – Слетел шорох. – Марлы проводят.

Рацлава осторожно высвободилась из кольца его рук. Подобрав полы пепельно-кружевной юбки, она скользнула в сторону Бранки, – Лутый помнил, что Рацлава никогда не была ни приглядной, ни очаровательной, но сейчас выглядела, как колдунья, кружащая по хрустальной водной глади. Полные лебяжьи руки выступали из длинных косых рукавов – когда Лутый рассмотрел эти рукава и эти пальцы в порезах, тепло толкнулось у самого его горла, будто он встретил старого друга.

Ему тут же почудилось, что Рацлава многому научилась за время, проведенное в Матерь-горе. Она приближалась к Бранке, как и прежде, плавно. Но теперь двигалась так, чтобы на нее смотрели, а впечатление настигало жертву еще до того, как раздался бы первый звук. Рацлава откинула косы за шею и поклонилась в то место, где башмачки Бранки шуршали об пол.

– Здравствуй, – произнесла она нараспев.

Лутый не знал, как у Рацлавы успехи со свирелью, но голосом она играла не в пример лучше.

– Здравствуй, – ответила Бранка хмуро, вглядываясь в ее бельма. – Не трать мое время, драконья жена. Раб сказал, что мир за пределами Матерь-горы красивее самоцветного убранства. Сказал, что ты можешь это доказать, потому что в твоих песнях отражается вся прелесть внешнего мира.

– Охотно, – мурлыкнула Рацлава. – Как ты видишь, госпожа, я слепа. Ваши самоцветы ничего для меня не стоят. Но внешний мир – о, госпожа… Слушай внимательно.

С помощью Лутого она вернулась на подушки, величаво устроилась и выждала нужный момент.

А потом заиграла.

* * *

Обратно Бранка возвращалась – к счастью, через чертог со скульптурой княгини, – в полном молчании. Ее глаза припухли и были полны слез, а губы дрожали от переизбытка чувств. Она не обращала на Лутого никакого внимания, снова и снова переживая музыку Рацлавы, и рабу это пришлось кстати. Он, весело плетясь следом, оставлял для себя все больше меток. Бранка, семеня вниз по тайному ходу, взбудораженно сжимала юбку и вытирала слезы тыльной стороной ладони.

Когда она оставляла Лутого у спуска в Котловину, то вместо прощания всхлипнула:

– Клянусь Матерь-горой, это было ужасно, ужасно красиво.

Рацлава позволила ей услышать ветер, шелестящий травами вокруг каравана, и хруст снега на перевалах, почувствовать запахи ночной реки и лесных ягод и ощутить тепло солнечных лучей, согревающих щеки.

– Верно, госпожа, – подмигнул Лутый. – Ну, я пойду, самоцветы сами себя не добудут.

А спустя несколько дней, когда появилась первая возможность ускользнуть от суваров, Лутый выбрался с нижних уровней и направился к неприметной щели между двумя валунами – входу в коридор. Он протиснулся, ободрав кожу с груди и многострадальных плеч, порвал рубаху, и без того напоминавшую ошметки, и начал подъем.

Лутый оставил достаточно меток, чтобы без особого труда выйти к нужной дверце. Он осторожно выглянул в чертог, боясь увидеть в нем притаившихся каменных воинов, – но увидел лишь Рацлаву. Закутавшись в меха, та свернулась калачиком на постели, устроенной у самых ног серебряной княгини.

Лутый на цыпочках пересек чертог и тихо опустился рядом.

– Доброе утро, драконья жена, – произнес он, похлопывая Рацлаву по плечу. – Я пришел, как и обещал.

Открыв глаза, она перекатилась на спину и пусто посмотрела в его лицо.

– Между прочим, – не без хвастовства заметил Лутый, – я выклянчил у своих надзирателей целую корчагу воды. Теперь от меня пахнет свежестью весенних садов.

– Ну да, – посмеялась Рацлава. – Почти.

Она села, накинув меха поверх платья.

– Пока я ждала тебя, я попросила марл принести сюда побольше еды. Твой шаг показался мне совсем невесомым. Где-то там долж…

– Вижу-вижу, – радостно откликнулся Лутый: посередине чертога стоял низенький столик на трех изогнутых ножках. Вокруг него – пирамиды подушек. На столике – кувшин с разбавленным вином, сухари и вяленые фрукты, плошки с горохом и чечевицей и отварное мясо, сохраненное в холоде Матерь-горы: Лутый решил, что все это – из податей Сармату.

Он помог Рацлаве устроиться на подушках рядом со столиком и, оголодавший, живо принялся за еду.

– Может, – полюбопытствовала Рацлава, – ты хоть объяснишь, что происходит?

И они говорили. Жадно, торопливо, перескакивая с истории на историю, – Лутому даже не мешали кусочки пищи во рту. Рацлава рассказывала о Сармате, Кригге и погибшей Малике Горбовне, о грядущей войне и Ярхо-предателе, который едва не задушил ее за подозрительные песни. Лутый – о рабстве в рудных норах, Бранке и ее учителе, о тайных ходах и исполнительных суварах, игравших для него роль надзирателей.

– Это были увлекательные месяцы, а, Рацлава Вельшевна? – рассмеялся он, утирая рот разорванным рукавом, и эхо чертога услужливо подхватило его голос. Раскатило дальше и громче, чем следовало.

Им стоило догадаться сразу, но Лутый начал рассуждать о своих намерениях, а Рацлава внимательно его слушала, пока ее чуткое ухо не уловило знакомый звук. В последнее время она слышала его так часто, что уже перестала бояться. Не испугалась бы и сейчас, если бы с ней не беседовал раб, обманом просочившийся в верхние палаты. Это все меняло.

– Тише, – шикнула она, мертвея. – О небесные духи.

– Что такое? – спросил Лутый, а Рацлава покачала головой, закусив губу.

Звук становился отчетливее.

– Опять! Ты не слышишь? Шаги!.. Его шаги. Уходи сейчас же. – Она стиснула бахрому подушек. – Ярхо-предатель идет.

Дважды повторять не пришлось. Лутый вскочил на ноги и, пролепетав что-то напоследок, едва успев оправить подушки и стряхнуть крошки со своей части стола, метнулся к тайной дверце. Благо та пропустила его в ход и закрылась еще до того, как шаги Ярхо загрохотали явно, у самой палаты.

Когда он зашел, Рацлава уже была спокойна и степенна. Она играла на свирели, вальяжно полулежа все там же, на подушках, и, казалось, в целом мире не сыскалось бы человека, которого получилось бы уличить в сговоре меньше.

– Здравствуй, Ярхо-предатель, – улыбнулась она мягко и насмешливо, удивившись самой себе. – Видят боги, ты приходишь ко мне так часто, что уже как родной. И ты уделяешь мне даже больше времени, чем мой муж.

Ее пальцы, медленно закрывающие отверстия в свирели, и руки, плавно двигающиеся под мехами, – все словно кричало: «Я не боюсь, и винить меня не в чем». Она лениво стекла с подушек, точно большая домашняя кошка. Поднялась на ноги и тряхнула косами.

– Снова ты, – скрежетнул Ярхо.

Рацлава могла бы сказать то же самое.

Небесные духи, к которым она взывала, никогда не были к ней милосердны. Боги тоже обделили дочь пастуха своим благословением, но в решающий момент она все же взмолилась – даже не зная, кому именно.

«Хоть бы он не знал про этот тайный ход. Хоть бы не знал или не помнил. Зачем ему знать, зачем, зачем – в Матерь-горе столько коридоров, пусть лучше помнит про них, пожалуйста».

Неужели за все страдания, за слепоту, за то, что ее продал родной отец, и за то, что черногородский караван вез ее к дракону, ей не полагалась хоть какая-то пригоршня везения? Ярхо-предатель давно подбирался к ней, словно хищник, и стоит ей провиниться еще хоть в чем-то, как ее жизнь оборвется задолго до лета.

– Я слышал мужской голос.

– Это неудивительно, – ответила Рацлава. – Люди слышат в моих песнях разные голоса.

Она чересчур многое себе позволила, и она юлила слишком долго.

Ярхо шагнул к ней.

– Неужели?

«Не заговаривай мне зубы, – услышала Рацлава. – Я вижу тебя насквозь».

Она плохо понимала, что делает, но ее тело скользнуло вперед так же, как за несколько дней до этого – к ученице камнереза. Ее тело приподнялось на цыпочки, потянулось вверх, и – это ощутило глубинное чутье – лицо Рацлавы оказалось так близко к подбородку Ярхо, что она различила бы его дыхание, если б то было.

Я – не – боюсь.

Сестры, пока еще не вошли в возраст невест, жаловались на нее матери. Говорили, что Рацлава выглядела пугающе и отрешенно – что же, ей никогда не находилось равных в умении держать лицо. Чтобы оно, рыхлое и белое, выглядело равнодушно и по-нездешнему, чтобы в стеклянных рыбьих глазах не отражалось ни единого чувства.

– Если ты мне не веришь, – отозвалась обиженно, как будто задели ее гордость, – я могу тебе сыграть.

И отступила.

Наверное, Ярхо все же не знал про этот тайный ход – к чему ему коридор, который, по словам Лутого, принадлежал слугам? Иначе, Рацлава не сомневалась, ничто бы ее не спасло. Но Ярхо позволил ей выкроить песню, хотя наверняка и не поверил ее словам о многоголосой свирели.

Сначала она сыграла ему о караване. В музыке, вытканной из ее воспоминаний о черногородском походе, хватало мужских голосов – залихватски-звонких, басовитых и шепчущих на последнем издыхании. Свирель Рацлавы пела о дожде, стучащем о крышу повозки, о сказках хитрой рабыни, рассказанных вечерами под стук колес. Она мешала ржание коней и шелест перелеска, мелкое кружево занавеси, закрывающей окно в ее повозке, – она сжимала его пальцами, и на коже оставались крупные дождевые капли. Она брала для песни гром и человеческую ругань, хлюпанье грязи и крик ворона Совьон, кружащего в вышине.

Потом играла о похитивших ее разбойниках. О ловушке, которую ватага Шык-бета устроила для каравана, и о битве, разразившейся в густом лесу. Шершавые пальцы, сжимающие ее подбородок, влага болотной ночи. Постель разбойничьего атамана, на которую ее бросили, и холод, застывший в ее жилах. А потом, резко – тепло чужой крови, залившей ей нательную рубаху. Обжигающий жар безумного, животного счастья.

Ярхо-предатель не прерывал, и Рацлава продолжала. Ее свирель пела и пела, меняла были на легенды, говорила на нескольких языках: княжегорском, тукерском и на старом северном наречии, иногда проскальзывающем в рассказах Совьон. Музыка принимала всевозможные обличия и подражала разным голосам, кружилась вокруг Рацлавы, стелилась по полу и грозно взметалась, точно змея под дудку заклинателя.

Хоть – бы – он – ей – поверил.

Изрезанные пальцы намертво скрючились от боли, и в конце концов свирель выскользнула из их хватки на полузвуке, оттянув кожаный шнурок.

– Прости, – смутилась Рацлава, выныривая из облака своей музыки. – Кажется, я устала.

Ярхо не отвечал и не двигался, так что Рацлава заподозрила, что наскучила ему. Может, он даже покинул чертог, а увлеченная певунья этого не заметила.

– Отдыхай, – наконец-то бросил он, и Рацлава кивнула. Наклонилась, поискала подушки – Ярхо все не уходил, – а когда нащупала, то обессиленно опустилась на них.

– Тебе понравились мои песни?

Пожалуй, в этом было больше лукавства, чем любопытства. Но вопрос колол и без того исколотый язык: как было не спросить?

Ширкнул камень – так Ярхо-предатель повел шеей.

– Я не Сармат, чтобы они мне нравились.

В ответ Рацлава упоенно рассмеялась.

– Муж не слишком меня жалует, – поделилась она, – и даже Кригге, его кроткой второй жене, не хватает терпения, чтобы слушать меня ежечасно. А я люблю, когда меня слушают.

Позже она спрашивала себя, откуда в ней взялась смелость предложить это:

– Если тебе по нраву, приходи, Ярхо-предводитель. У меня много старых песен о битвах, и я знаю довольно историй, свидетелем которых ты мог бы быть. Все лучше, чем ткать музыку в одиночестве.

Он ушел, конечно, ничего не ответив. А Рацлава растянулась на подушках и, раскинув руки, поздравила себя с тем, что пережила очередной непростой день.