Текст книги "Механические соловьи"

Механические соловьи
Яна Потапчева

© Яна Потапчева, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лун

Города обрастают железом, стеклом, бетоном, багровеет сплетённое кружево крепких жил. В можжевеловых пустошах звали меня драконом, называл змеем лун состарившийся Бейджинг. Но смотри – как на флейте китайской, играет буря на моих сотни лет не ломающихся костях. Сотни лет в этом мире никак меня не забудут, так не вздумай и ты наконец позабыть меня. Под стальной красной шеей кипит азиатский ветер, со шипов моих острых вдали различим Тибет. Нет страшнее чудовищ, рождённых на этом свете, чем отступник, когда-либо равный по силе мне.

Выводите полки, выпускайте цветное знамя, не красив разве танец в пустом дребезжанье пуль? Придёт день, когда я никого из вас не оставлю – в такой день я не верю, и я его не люблю. Так не слышу ли хохот свой, лязгающий в грудине, механической, алой да прочной своей груди. Я закатное солнце над выстроенной пустыней, и пустыня лишь веха на долгом моём пути. Выводите полки, выпускайте огонь из пушек, вьётся гребнями дым над пылающей головой.

Опадёт от ударов последняя из чешуек, и тогда-то, возможно, и я обрету покой.

До утра

 
Расползаются ночью трещины по земле,
И змеится заросшая тиной река густая.
Отдавай, говорит, богу богово, моё – мне,
А не то от тебя ничего сейчас не оставлю.
 
 
Он не будет кричать, не достанет тяжелый кнут,
Не ударит рукой дрожащей по водной глади.
Его милая спит. До утра её не найдут,
И его не найдут даже сотни скреплённых братий.
 
 
Отдавай, говорит не услышанному никем,
И молчанью ответному нет ни конца ни края.
Его милая спит, его милая спит в реке,
И течёт её кровь, в ломких венах не остывая,
 
 
И в глазах отражается свет молодой луны,
Запах трав, волчий вой и вкус закалённой стали.
Его милая спит в объятиях глубины.
 
 
На рассвете их вместе даже искать не станут.
 

Волк

 
как придёшь ко мне злым, одичавшим, ослепшим волком,
то завоют клыкастые стаи за дальней сопкой.
про тебя позабывшие, чьи-то чужие стаи.
ты придёшь ко мне волком, оставленным и усталым.
 
 
под израненной лапой вздрогнет, скрипя, крыльцо.
волком зная дорогу, не вспомнишь моё лицо.
 
 
как вернёшься с охоты ловчей холёной птицей,
грозным клювом горбатым в дверь ко мне постучишься.
перекроют всё небо перья в размахе крыльев,
ночь утонет в рассветном бледно-медовом дыме.
 
 
узнавая рассвет спустя тысячу лунных дней,
вспомнишь ли охоту и кто жертвой был на ней?
 
 
как придёшь человеком, ты будешь сутулым, хмурым,
обо мне говорившим сквозь стиснутые зубы.
и тогда вспомнишь всё от первой до крайней встречи.
никому от того не станет ни капли легче.
 
 
поправляя повязку грязную на глазах,
подбредёшь к крыльцу.
 
 
а потом повернёшь назад.
 

Камень

Ноги врастали в каменную породу, стал позвоночник твёрдым хребтом горы. Кто из сестёр моих строил высокий город, рокотом братьев его же и сторожил. Кто собирал мерцание самоцветов, льющихся в наших жилах, из рудных нор. Таял туман на серых зубах рассвета. Мы были вечные – цепь неприступных гор. Горло моё впускало огонь и грохот, братья рычали, и сёстры рвались с земли. В небо взметался пепельный душный ворох, чтобы осесть на рваных руках моих. Реки бежали в каменной жёсткой коже, по перевалам – алый рябинный ток. До мелочей на сотни других похожая, наша легенда на следующий

шла

виток.

Братьям – деревни целые в разрушение, сёстрам – шипящих белых огней кольцо. Мне доставалась ты – неизменно прежняя, хоть на тебе было новое лицо. Я бы тебя успокоил и спел бы песню, но глотка горы умеет рычать, не петь. Наша легенда от сих и до сих размерена. Ветры ревут и бьются в грудную твердь.

Столько никак не вынести человеку, наш бесконечный рёв и гремящий бой.

Два мелких камешка молча кладу на веки, пряча тебя под грузной своей рукой.

Гортань

 
Я слепил соловья из красной песчаной глины.
Здравствуй, то, что когда-то было моей любимой,
Здравствуй, радость моя, исчезнувшая опора,
Пустотелая птица с отлитым из меди горлом.
 
 
Соловьиный язык опаснее острой стали.
Говори-говори, но я слушать тебя не стану —
Как жила человеком, ослушаться был не в силах,
Исполняя послушно, о чём бы ты ни просила.
 
 
Как жила человеком, неслышно ушла к другому.
Здравствуй, радость моя с отлитым из меди горлом.
Превращённая в птицу, птицей и будь отныне,
То, что звал я когда-то хрипло своей любимой.
 
 
Что я звал, то исчезло, выбилось под рукою,
Закричало от страха в белом подлунном поле.
Здравствуй, красная птица, древнее моё слово,
Так не смей говорить со мной медной гортанью снова.
 

Имя

 
Третий год как молитвой стало чужое имя,
И четвертый как не думаешь обо мне.
 
 
Остается на дне болотистом Валентина,
Остается лежать на тёплом и вязком дне.
Над её головой темнеют трава и клюква,
Проседает земля у тинистых белых ног.
В новолетье плакучая ива устало рухнет,
Пересохнет к весне синеющий ручеек.
В волосах застревают веточки и соцветья,
Застревает брусника красная в волосах.
Наступило давно уже пятое новолетье,
Валентина на дне, и брусника опять красна.
Собирая в ладони горсти густого ила,
Превратилась в застывшие топи её река.
 
 
Хорошо, что молитвой стало чужое имя.
А моё же теперь постарайся не вспоминать
 

Набеги

Где для набега хан созывает рать, где сарацины точат свои ножи, ты собираешься резать и убивать, жечь мой златоголовый Иерусалим. Где племена выгрызают друг другу плоть, люди готовят детей к затяжной войне, зверем ворвёшься в Трою и Вавилон и разнесёшь мой величественный Карфаген.

Так мы меняем лица и города: Константинополь, Акра, Истахр, Керак. Я неприглядна и вечно едва жива, ты – со следами старых забытых ран. Рубишь и бьёшь, насколько хватает сил, ищешь меня по рынкам и площадям, чтобы, когда падут Аскалон и Рим, душу отдать мою новым моим богам.

Я утеку из пальцев любых богов, тело слепив себе сотню-две лет спустя, где разрывает пустыню от взрывов бомб и ты продолжаешь, как прежде, искать меня. У наших историй – ни времени, ни границ, и наши судьбы тесно сплелись в одно под грохот бешено мчащихся колесниц и залпы пушек где-нибудь в Ватерлоо.

И если когда-то рухнет последний мир, у ног твоих лягут металл и простой песок и некому будет помнить про Тир и Рим, ты пустишь последнюю пулю себе в висок. Пока же я знаю, как хочешь меня найти, куда держишь путь и где тебя отыскать:

где сарацины точат свои ножи, где для набега хан созывает рать.

Вымесок

Льётся свет золотой со смуглых медовых щёк. Кто единожды предал, конечно, предаст ещё, кто почувствовал кровь, опять нанесет удар. Я не дам им опомниться, этого я не дам. Захлебнётся их смех, замолкнет надменный зов. Стану страшен и дик, не снилось, как буду зол. По щеке проползёт на смуглом белёсый шрам.

Не достоин любви, так верный посею страх.

Дрожат чёрные стаи, и чёрная сталь чиста. Не найдется белёсым шрамам на вас числа, не останется силы, способной умерить гнев. Все равно не пойдет никто на поклон ко мне. Я держу мир за горло, но позже возьмут меня – я хочу, чтобы ты осталась со мной, когда. Со щеки испещренной льётся свет золотой.

Оставайся при мне,

оставайся

всегда

со мной.

Горечь

 
кулаки сбиты в кровь, и смех на губах горчит.
мне не слышен мой голос, и свет мне неразличи́м.
я иду по дороге. второй истекает век,
ни конца нет пути, ни края, конечно, нет.
 
 
я иду, и пустеют деревни, поля, луга.
моя поступь легка, но моя тяжела рука,
в вышине собираются грозы тугим клубком.
если встретишь меня – не расспрашивай ни о чём.
 
 
всё равно мне тебе и нечего рассказать.
прорастает дорожная пыль желтизной в глазах,
ветер треплет траву, и грома звучит раскат,
шаг за шагом ложится в длинный нестройный ряд.
 
 
остаются в земле осколки гранат и пуль.
если я тебя в этом мире и не найду,
обещай, что однажды встретимся мы в другом.
только ты меня
не расспрашивай
ни о чём.
 

За плечом

 
вот танцуют они в браслетах из серебра,
под гортанные крики бьют в травяные бубны.
и над ними восходит бронзовая луна,
поглощая забрезжившее седое утро.
 
 
вот крадут белокожих нарядных степных невест
до безумного хитрые, жадные боги-змеи.
мы встречали места непригляднее этих мест
и страшнее ещё до излома веков проверим.
 
 
где желанное солнце убийственно горячо,
где водой льётся кровь из длинной открытой раны —
я всегда,
я всегда,
я всегда за твоим плечом,
я тугой металл, и я крик степняков гортанный.
 
 
и сбиваем мы ноги за годом который год,
пропадаем в пустынях, в промёрзшей земле ночами.
но кого бы ни видели, каждый был убеждён,
что нельзя никогда оставлять меня за плечами.
 
 
вот танцуют они в браслетах из серебра,
вот приносят дары чернокрылым вороньим стаям.
 
 
если вдруг я тебя до этого не предам,
под конец нас с тобой положат,
как прежде,
рядом.
 

Медь

 
в небо взмыли драконы, и в лёгких густеет дым,
и огонь из пастей их падает с громким «сви-и»,
звук дробится на крики и грохот ревущих бомб.
я давно позабыл, зачем я здесь и я кто.
 
 
я не помню ни имени, ни твоего лица.
какой век на земле и какой нами правит царь,
почему до запястий руки мои в крови
и драконьи глотки роняют прогорклый дым.
 
 
металлический город в нагорье сухое врос:
пепелище, и снег, и тонкая прядь волос,
поседевших за но́чь и срезанных до утра.
до чего же тепла на ладонях моих зола,
 
 
до чего бьётся сердце глухо и горячо.
мир запутан, и смят, и надвое рассечён.
 
 
если вспомнишь меня между пустошью и Янцзы,
положи мне монетку
медную
под язык.
 

Конец

Будет финал – нелепейший из финалов, но, как известно, сказки идут к концу. Кто покоряет мир, тому мира мало, кто ждёт конца, тому чёрный гнев к лицу, кто шаг чеканит твёрдый, держа строй клином, в битве последней рушит кто этот строй. Я же стою на горе над огромным миром. Чувствую, как ты стоишь за моей спиной.

Всё, что рвалось и пело, срослось обратно, в медной пещере спит после войн дракон. Где города стояли, там камень гладкий, и города, где каркало вороньё. Это – черта, последнее в песне слово, книга прочтённая, вязь из забытых букв. День умирающий вечностью поцелован, в душные кольца взят бестелесных рук.

Бой отгремел, замолкли литые трубы, и заржавел последний волшебный нож.

То ли конца у сказки моей не будет, то ли сейчас с горы ты меня столкнёшь.

Осока

 
наливалась ночь цветом ржи и сливы,
и горел походный костёр высокий.
когда упадёшь, оставайся в мире
на лугу бескрайнем простой осокой.
 
 
ветер пах рябиной, землёй, железом,
и огонь змеился длинней и у́же.
что осока – взять да стоптать и срезать,
лишь сороки в стае кольцом закружат,
 
 
лишь костёр погаснет, и ночь застынет,
и язык бессильно присохнет к нёбу.
ветер пахнет рожью, землёй и сливой,
год вокруг неловкой рукой размётан.
 
 
был исход давно нам и прост, и ясен,
из несметных сотен спасли немногих.
 
 
когда упадёшь, то не появляйся
больше никогда
на моём
пороге.
 

Драконьи зубы

 
Говорит он: «мой рык есть побоище и резня,
Моё имя известно от прерий до рудных нор.
Я иду, и дрожит истлевающая земля,
И прогорклый дым над землёй моей распростёрт.
 
 
Будут пожраны пламенем ставки племён в степи
И разбиты славой прочнейшие из ворот».
Говорит он, но мне разговаривать не велит.
Через год его имя не вспомнит уже никто.
 
 
На лицо искривлённое ляжет чужая тень,
Гнев пройдёт по его костенеющему хребту.
Нет железа прочнее железа его цепей
И вернее друзей, что когда-нибудь предадут.
 
 
Заходилось в безумии небо, ревел огонь.
Из драконьих зубов прорастали его войска,
Оставлявшие след оплавленный за собой
И траншей глубоких тянущийся оскал.
 
 
От великих свершений устал сотрясаться мир,
Кто войну раздувал, в войне же своей падёт.
Он попросит в тот день: «говори со мной,
говори».
 
 
Я скажу, что едва ли вспомнить смогу его.
 

Воронья башня

В этой башне сгоревшей вьют себе гнёзда вороны. У меня рукава рубахи давно разорваны, у меня лежат птичьи перья в тяжелых косах. Грай вороний над башней хмуро многоголосый, я пытаюсь уйти, уйти, за порог три шага, но, завидев меня, вороньё начинает драку. Ты их слышишь, конечно, стражей горластых слышишь, и летят мне на волосы чёрные перья с крыши.

Наступает шестнадцатый март, небо розовеет. В близлежащих лесах все люди в обличье зверя, и дорога лесная призрачна и узка. Здесь не помнит никто человеческого языка. Март наступит, ты стиснешь зубы, посмотришь косо: «слишком тянут к земле тяжелые твои косы».

Мои ноги не станут тоньше вороньих крыльев, как удержишь меня в своём позабытом мире? Над заброшенной башней утро туманно-розово, и в руках у тебя – человеческих – мои волосы. Твои руки в бороздках-шрамах, как будто перья, и в таких созданий как можно кому-то верить? Зацветает у башни тёмный глубокий ров, я давно не сшиваю разорванных рукавов, придет март, и я стану сильнее, чем тоска,

я не вспомню человеческого языка.

Вражий череп

 
Мне из вражьего черепа дал молока испить,
В дар принёс серебро и сожжённых селений дым.
Если ты приходил, то из самых кровавых битв,
Если с чем возвращался, то с гнётом чужой беды.
 
 
В мире много тобой не исхоженных горных гряд
И доселе не тронутых стрелами деревень.
Если ты обещал воротиться домой назад,
То лишь тем, кто скорбеть не вздумал бы о тебе.
 
 
У тебя голос глух, спокоен, рука тверда,
И в глазах грязно-серых студёный иссякший шторм.
«Я приду, обещаю, под окна твои, когда
Не успеет пойти год нынешний на излом».
 
 
Ест траву под ногами сентябрьская злая ржа,
Отплывают ладьи, и на сердце твоём легко.
 
 
Сделай так, я прошу тебя, чтобы ничья жена
Не пила после битвы из черепа твоего.
 

Мириам

Котловины полны пепла выжженных мириад, эшелонам забитым на станциях нет числа.

Моисея в реке не оставила Мириам, за корзиной с младенцем по берегу Нила шла. Только ты не сумела своих защитить сестёр, младших братьев спасти от надсмотрщиков и змей: поглощает тела их беснующийся костёр, вырастают за ними Освенцим,

Берген-Бельзен.

Кто смышлён был, талантлив и весел, беспечно мал – помогли чем любовь твоя, преданное родство? Их сгоняли, испуганных, в киевский Бабий Яр, отправляли в Бельжец ли, Треблинку и Собибор. Не обрили бы налысо, стала б совсем бела, как лежащий на крышах бараков январский снег.

«Если вас уберечь ценой жизни я не смогла, так зачем же она до сих пор остаётся мне?»

Над трубой будет виться тягучий и горький дым, разбросают золу твою несколько пар сапог. И, возможно, есть что-то страшнее такой беды,

но родных у тебя уже это не заберёт.

Охота

 
Разрубает железо на части гору́ и бронзу,
Я кричу, но уносят ветра мой надрывный голос.
Начинаю считать, кто бежал и оставил нас:
раз.
 
 
Вижу – бьются в рябинном мареве злые стрелы,
День с оставшейся парой вздохов в груди измерен.
Я считаю их, спрыгнувших с каменного хребта:
два.
 
 
Тяжело за спиной дышит призрак моей охоты,
Не хватает до ночи, как водится, верст дороги,
Пересчитываю непройдённые рубежи:
три.
 
 
День, измеренный с вздохом моим, истлевает к чёрту.
Я считаю погибших, но я окажусь четвёртым,
Кто-то – пятым, шестым, да и так вплоть до десяти.
 
 
По утру никого не удастся из нас найти.
 

Солнце

За тебя бы платить не монетами, а железом, если б сила моя непомерная что-то стоила. Я смотрю, и мне кажутся ветки древнейшим лесом, а в глазах твоих солнце пустое сгрызают волки, я… Я смотрю, и я вижу, что тьма наползает с севера, от неё не спастись нам ни сталью, ни рыжим золотом. И я знаю давно, так я знаю давно, наверное, что быть этой вселенной вовек за тебя расколотой. Десять лет как меня не тревожит ничто, не жалит, бьётся чёрное сердце в груди, и стук слишком ровный. Умереть за тебя вот уже десять лет не жаль мне, я бы умер, но я десять лет как забыто мёртвый. Моя кровь загустела до зёрен слюды прозрачной, что из них для тебя, ведь такое не взять в столицы. Лес в запутанных веточках мрачный, черна вода, под клыками теплеет солнце в твоих глазницах.

Новолуние

 
не смотри на меня да не трогай замёрзших глаз,
в них озёрные донья и лунное молоко.
начинается тысяча копий со счёта «раз»,
я сижу на земле, и я думаю о своём.
 
 
вот твой город, который падёт ещё до зари.
грубо скроен над улицей сизый небесный шов,
над штандартами тучи замешаны на крови.
с новых пор станет всё удивительно хорошо,
 
 
этот город падёт, ну и падает пусть в песок.
вот прозрачный огонь, под туманом твои друзья,
и заря рукавами режет наискосок.
никого не останется, вечно останусь я.
 
 
вот дорога твоя будет тонкая, как игла,
и другим не ступать, не ступать по ней, другим не…
 
 
не смотри на меня да не трогай замёрзших глаз.
в них которую ночь
новолуние.
 

Корабли

Положили к порогу сломанную стрелу.

Собирай своих воинов каменных на войну, собирай сотню сотен огненных кораблей. Будет первый закат на реях точёных млеть, будет пар подниматься с вырезанных голов. Корабельных чудовищ бронзовый грозен рёв, и темна от следов прозрачнейшая вода. «Уезжаю, – шипит, – уезжаю теперь, сестра, старший брат хочет боя – так что ж, он получит бой. Свой корабль украшу к весне его головой».

Не хранят тебя предки, чудовища не хранят. Вот плывут корабли, и темнеют до дна моря. По весне расползутся чёрные полыньи, и не будет страшней изувеченной той земли. Пузырится горячая кровь на сухих на губах: «Вот пошёл ты войной, – поприветствовал старший брат, – не хотел ли ты славы, богатства ли не хотел?» Говорил, что к порогу слать не велел злых стрел. Но да что ему верить, да что ему доверять!.. Вместо чудищ гальюнных скалится голова.

Но как только вернулся ты, словно стал не в себе. «Отчего хохотал он, что знать не знал о войне? Отчего, отчего?» Но ответа тебе не дам.

У меня много стрел, переломанных пополам.

Братья

 
засыпай на покрове из мягкого ковыля.
разгорайся костёр и белей под тобой трава,
у меня двое братьев и две золотых стрелы.
не люби меня, младший, как водится, не люби.
 
 
у меня два кургана, один из которых пуст.
я смотрю в поднебесье затихшее и смеюсь,
перехватит рога боевые на вдохе дрожь.
обойди брата буря, предатель его не трожь,
 
 
не топчи его, конница, слепленная из звёзд,
закрывай его пологом длинных моих волос
и не дай раствориться в воде мёртвой по утру.
брат падёт непременно только от этих рук.
 
 
но до срока ему по земле, над землёй лететь,
он мне больше, чем брат. он мне меч, тетива и плеть.
пусть идёт он до срока, не зная любви и ран,
старшим братом заполнив первый пустой курган.
 

Лица

Несплетённые нити, непройденные пути. Я не знаю дороги, что стала бы по плечу, не прошу я тебя успокоить и защитить – если воют рога боевые, то я молчу. Слишком тонок мой голос, украденный на заре, бьётся в клетке грудной неизменно чужое сердце. Самый страшный удар ты опять посвящаешь мне, и шипит поднебесье, не место мне здесь, не место. Самозванкин оскал – не своё я ношу лицо, и не мой этот взгляд, не моя золотая кожа. Медь в горнилах рогов рассыпается с хрипотцой. Я могу обмануть тебя, вывести и стреножить, не впервые тебе станут эти и боль, и злость. Твоё сердце во мне, неуёмное и живое, только как же оно до сих пор не разорвалось, мной растоптанное, но и сшитое тоже мною.

Приходи, когда вытерпишь всё, приходи ко мне и гляди на меня как голодный усталый ящер. «Оставляй это сердце чернеющее себе, если так уж желаешь казаться всем настоящей. Мне не нужно оно, лоскут плоти и плёнка мышц, сгусток свёрнутой крови и ноющих старых ран». Я теряюсь среди побелевших безумных лиц, будто листья с деревьев, летящих к твоим ногам.

Скажи

Скажи им, что я не вернусь, я останусь здесь, забуду вплетённые в кости мне рёв и песнь, забуду вкус донной воды и тепло песка. Скажи им, давно бесполезно меня искать. Не выйдет спасти, не удастся облегчить боль, скажи им, пусть каждый запомнит меня такой. Без нитей эпох, отражающихся в глазах, которых мне стоит не раз ещё предсказать. Я знаю, что дастся тебе тяжелей всего, но в самой великой из битв ты найди его, скажи, что отныне приют для его сестры в клубке из змеиных цепей и внутри скалы. Кричит надо мной непослушное вороньё, я вижу невест, самолёты и Рагнарёк, я – сердце скалы, и я сплавлена, как латунь, я вижу следы от драккаров, ступней и пуль, срастаясь с тюрьмой, перелатанная, в одно.

Я знаю, что ты не расскажешь им ничего.

Механизм

Послушай, старик, я шёл долгие сотни миль, выискивал тех, с кем однажды ты говорил, возможно, ты видишь захватчика и врага, но, боги, клянусь, тебе лучше мне помогать. Уже сотни лун, как живёт во мне эта дрянь, придёт день, она совершенно убьёт меня. Противно свербит в подреберье и давит грудь, со злости и боли мой сотенный пройден путь. Я знал одно имя, рычание в два слога́, теперь оно мне и буран, и огонь, и гарь, будь проклят язык мой, и разум мой проклят, про… Старик, если что, ты расплатишься головой.

Я знаю, ты мастер, таких больше не найти, поют из деталей печальные соловьи, и в жилах плавилен течет дорогой металл. Старик, я устал, и кто знал бы, как я устал. Нужна ведь тебе поседевшая голова, а мне нужно просто начать её забывать, так что ты в поклоне учтивом, как шут, повис, вплавь мне вместо сердца скрежещущий механизм.