Текст книги "Моя жена, ее любовники и жертвы"

И все же с одиннадцати до восемнадцати лет Маришкино сердечко принадлежало только Борису. Это было еще тайной, большим секретом для всех остальных. Но как было не влюбиться в него, когда при всех своих прочих достоинствах Борька был самым симпатичным парнишкой в классе?

Классная руководительница, Алина Макаровна, устала повторять Бобовой маме, что ее сын, видимо, рано женится, и, скорее всего, по залету. Тетя Наташа брезгливо морщилась, рассказывая об этом тете Ане в субботу вечером на ее кухне, но обе невольно остановили взгляд на Маришке, забежавшей выпить стакан воды.

– Ты не боишься?.. – неопределенно спросила Наташа, когда Маришка ускакала прочь.

– Маришечка – хорошая девочка…

Обстоятельства любви Маришки и Борьки были весьма туманны, ведь в подростковом возрасте такие вещи проистекают не из внешних причин, а из внутренних. Гормоны руководят поступками, и часто – в обход всех причин и поводов.

Однажды летом, примерно в седьмом классе, Маринка похвасталась Бобу, что она уже давно умеет целоваться по-французски. И что это ей в голову пришло – непонятно. До того как ляпнуть глупость, она рассматривала его, такого высокого, широкоплечего, улыбавшегося ей ласково и весело. Он как раз рассказывал, как плавал на море до буйка и обратно по сто сорок раз в день.

Маришкино заявление Борьку не смутило, а рассмешило. Он нахально заявил ей, что она даже не знает, о чем говорит. Сам он тоже не так много знал о французских поцелуях, но старшие ребята во дворе кое-что говорили, а у него уши на голове имели место быть!

Доказывая свою правду, Маринка повторила, что французский поцелуй – это когда с языком, но Борька снова засмеялся:

– А чего с языком-то?

– Как чего?

– Чего делать этим языком?

Маринка, которую, как и ее друга, разговор этот как-то странно веселил – понятие «возбуждал» ею пока было не осмысленно, – вдруг созналась:

– Чего ты к этому языку привязался? Не знаю я, что с этим языком!

Теперь они смеялись вдвоем, а так как дело происходило в дальнем конце двора, в спрятанной за кустами жасмина беседке, Борька решил, что надо просветить глупую Маринку делом, а не словом. Он был в два раза крупнее девочки, поэтому, когда притянул ее к себе, Маринка решила не сопротивляться. Если она начнет вырываться, то спор их потеряет свою отвлеченную сущность, а превратится в нечто личное. Она чуть опустила веки, чтобы случайно не выдать эмоций.

Губы Борьки и его язык дарили томление, которое ощущалось не только ртом, а теплой электрической струйкой спускалось через сердце в живот. Маринка как-то слабо представляла себе раньше, что мальчишечьи объятия могут произвести на нее вот такое, по правде говоря, волнующее впечатление. Приятное и немного отвратительное, стыдное…

Она попыталась оттолкнуть Борьку, но он подчинился не сразу, а сначала прижал ее сильнее, в результате чего поцелуй стал глубже. Маринка вскрикнула или застонала, и тогда Борька сам ее отпихнул.

Он сел на лавку, смутившись на мгновение. Через минуту ухмыльнулся:

– Поняла?

Маринка замотала головой, отрицая очевидное.

– Идиот! Если ты так поцелуешь девочку, которая тебе нравится, ее стошнит! – с ханжеским видом заявила она, вздернула подбородок и прошествовала из беседки под лучи июньского теплого солнца.

Второй поцелуй теперь был неизбежен, в основном из-за Борьки. Он понял свое предназначение – целовать и испытывать снова и снова эту безумную мощную волну, которая пронзает его всего, даруя ему какую-то невозможную новую силу. Силу эту он использует по назначению только через шесть лет. Пока только – поцелуи и прикосновения, которые любой взрослый назвал бы вполне невинными.

Целуясь с Борькой снова и снова, Маринка начинала теряться в своих ощущениях. Она была то счастлива, то безумно несчастна, казалась себе то чистой, то грязной, то хорошей, то плохой, а иногда и вовсе никакой от эмоциональной усталости.

Один раз Борька нагловато чмокнул Маринку в губы прямо на улице перед подъездом собственного дома, и как раз в эту самую минуту из дверей вышла его мама, тетя Наташа. Маринка вскрикнула, покраснела и решила бежать. А Борька, обернувшись и увидев мать, вовсе не растерялся.

– Мама, привет! – сказал он весело. – Я провожу Марину домой, ладно?

Маринка ожидала, что тетя Наташа спросит что-то вроде «а чего это вы тут делали?» и захочет наказать сына вместе с Маринкой за бесстыжее, преступное, неподобающее, распущенное поведение, однако тетя Наташа просто ответила:

– Здравствуйте, дети! Конечно, проводи Мариночку домой. Марина, как здоровье бабушки?

– Ничего, – растерянно прошептала Маринка.

– Если нужна будет помощь – обращайся. Я же доктор, постараюсь помочь. Хорошо?

– Хорошо.

Борька повел ошарашенную Маринку к ее дому, а по дороге стал успокаивать:

– Мама у меня – что надо! Отец вот придурок, а мама – ништяковая! И потом, мы ничего плохого не делали, она в таких вещах профессионально разбирается.

– Это как? – не поняла Маринка. – Кем она работает? Милиционером?

– Мама – венеролог в диспансере. – Он кивнул в сторону улицы Ленина, и Маринка поняла, что Борька подразумевает венерологический диспансер, расположенный на противоположной стороне дороги.

Уже дома она, вспоминая Борьку и его поцелуи, ощутила новый прилив восторга. Борька всегда будет отличаться от двух других мужчин ее жизни вот этим самым волшебным ощущением. И чтобы не потерять его, спустя много лет она решится на страшное.

* * *

В начале десятого класса Борька признался Маринке в любви. На признание вдруг оробевшего мальчика Марина без кокетства ответила, что она тоже любит его. И пусть любовь эта была совсем детской, они оба были очень счастливы, счастье стеной огородило парочку от двух других членов их квартета.

Свою влюбленность они скрывать перестали, пожалуй, даже гордились чувствами, не боясь осуждения. Негатив со стороны окружающих, как оно и бывает чаще всего, возобладал, сверстники пошли проторенной дорожкой, и Маринка испытывала ощущение дежавю, выслушивая дразнилки и отвечая, как и много лет назад:

– А тебе завидно?

Забеспокоилась и тетя Аня. Она безумно боялась «проглядеть» дочь своей покойной подруги, поэтому однажды решилась даже произнести в Маринкином присутствии страшное слово «контрацепция». А еще Аня совсем чуть-чуть ревновала Маринку из-за своего сына, хоть и догадывалась, что это было совершенно зря. Андрей отнесся к Маринкиной «измене» спокойно, более того, вряд ли заметил ее, но мамы есть мамы, и тут ничего не поделаешь. Что же касалось Андрея, он стал постигать очарование товарно-денежных отношений, и это поглотило его целиком и полностью.

…Школьные годы, как золотые монетки, упали одна за другой в сокровищницу памяти и смешались. Больше всего о старших классах Маринка помнила, как ее друг и возлюбленный Борька превращался в Бешеного Боба. Сначала его новая сущность проявлялась в нем будто бы шуточно. Он мог покрасить волосы в зеленый цвет, мог проскакать голым по второму этажу школы, как раз от кабинета директора и до учительской старших классов. Мог отмочить что-нибудь этакое на уроке – закурить, например, заявив, что ему прописали инъекции никотиновой кислоты, но он ненавидит уколы и поэтому курит.

– Выйди вон! – вопила Алина Макаровна.

– Я не могу, – потупился Боб.

– Почему?!

– В коридоре – портрет маршала Конева, а я лошадей боюсь!

Бобовы неприятности были как американские горки – чем дальше, тем круче, но именно этого он и хотел.

На спор Боб и вовсе мог сделать что угодно: выскочить в окно со второго этажа, расписать изображениями половых органов стены спортзала (пришлось спрятаться в туалете, дождаться, чтобы школу заперли, и рисовать при свечке, рассчитывая время дежурных проходов по коридору ночного охранника), съесть на линейке в честь Первого мая дождевого червяка, пройтись по трехметровому забору шириной в один кирпич под дождем и с бутылкой воды на голове.

Маринку шокировали выходки Боба, и, если бы он не был с ней так беззащитно ласков, так нежен, так доверчив, она бы уже отдалилась от него. Но это было так волшебно: слушать всю ночь серенады под окном, позировать для изумительно красивых, стилизованных под эпоху Возрождения портретов. Он носил ее на руках, писал стихи на асфальте под окнами, звонил каждый вечер, чтобы пожелать спокойной ночи. Первая любовь Марины была такой красивой, что она могла бы позавидовать сама себе!

Вот только Бешеный Боб все сильнее подчинял себе знакомого Маринке с детства мальчика Борьку, поглощая его, а может, и уничтожая вовсе.

После выпускных экзаменов Боб, которому все было мало, наметил для себя обширнейшую программу познания окружающего мира – он решил удрать из дома. Безо всяких планов, просто прыгнуть в поезд, лучше всего – в товарняк, и укатить. Он так и сделал, но на прощание получил от Маринки самый лучший подарок в своей жизни.

Она сама решила сделать это. Не будучи слишком большой интеллектуалкой, Маринка обладала безошибочной интуицией. Она хорошо знала себя, а потому ей всегда было понятно, что и кто подходит ей, а что и кто – нет. Видя, как переменился ее парень, ощущая в нем огромные силы, которые он еще не обуздал, разные таланты, с которыми он сам еще не поладил, Маринка понимала, что ей будет с ним нехорошо. Она могла признаться себе, что душа у нее куриная. Ей нужен человек, с которым она разделит дни и ночи. Понятный, простой. А Борька всегда останется в ее сердце на высоком пьедестале, как первый и лучший герой в ее жизни.

И только Борьке она доверит себя в первую свою ночь любви. А после – отпустит. В ранней юности Маришка еще имела силы так поступить со своим мужчиной, но, взрослея, она все больше ощущала свою связь с каждым из них, все больше зависела от этой связи и готова была на все, лишь бы удержать своих мужчин возле себя.

О своем первом сексуальном опыте женщины рассказывают самые разные вещи. Одним было больно, другим – неприятно, третьим – никак. Были и те, кому понравилось. В Маринкином случае все было крайне неудачно, и она думала, что если бы это случилось не с Борькой, то она и вовсе умерла бы. Больше всего ее ощущения походили на тошноту, но не физическую, а скорее ментальную.

Борька почувствовал состояние своей девушки, но тестостерон не опускал в его голову иные мысли, кроме двух: хоть бы успеть и как бы не облажаться. Тем более что обстановка их свидания не была идеальной.

Для воплощения своего умысла парочка встретилась у Маринки дома, где теперь проживала бабуля. От горя и выпивки эта моложавая шестидесятилетняя женщина за несколько лет стала старухой, причем истеричной старухой, совершенно невыносимой для окружающих. Маринка едва могла ее видеть, а самым ужасным казалось ей внешнее сходство бабушки со своей дочерью, Маринкиной матерью. Иногда Марине мерещилось, что ее мама не умерла, а превратилась в старую сумасшедшую ведьму.

Истерики у бабушки случались на ровном месте, Маринка, хоть и проводила значительную часть времени у Рубахиных, хорошо знала их расписание и то, как они проходили. Раз в две недели, когда бабуля по обыкновению смотрела телевизор, она начинала плакать. Слезы переходили в рыдания с причитаниями, потом – в подвывания, крик, срывающийся на визг. При этом бабуля била себя по лицу, царапала свои руки, и выглядело это настолько жутко, что пугались даже привычные ко всему врачи из скорой. Врачей привычно вызывали соседи, у которых хранилась запасная пара ключей от квартиры Маришки. Доктора обкалывали страдалицу успокоительными, а потом она спала почти двадцать часов.

Свидание было решено назначить как раз на то время, когда бабушка будет отсыпаться. И все-таки неприятности не исключались – Борьку могли начать разыскивать его родители, а Маринку – тетя Аня, и тогда Ромео с Джульеттой влипли бы по полной. Маринкино женское чутье подсказывало, что на этот раз мама Борьки вряд ли будет так же лояльна, как два года назад, застав их двоих целующимися у своего подъезда.

…Поздно ночью они прощались в прихожей, и Борька шептал ей какие-то стихи, даже не предполагая, что они расстаются очень надолго. Всего через пару дней он страшно поссорится со своим отцом, который желал видеть сына курсантом летного училища или не видеть вовсе. Борькин папаша считал себя если не богом, то уж точно – одним из его земных воплощений, может быть, маленьким божком с неплохими возможностями. И многие бы с этим согласились: он был значимым человеком в Гродине, руководил биофабрикой (дочерним предприятием градообразующего Гродинского химического завода) и, по меркам областного центра, считался человеком, мягко говоря, небедным. Сын же явно не ценил волю отца, бренчал на гитаре и самовольничал. Обычно папа звал его ласково – недоумком.

В том судьбоносном разговоре недоумок Борька выйдет из себя настолько, что позабудет, как пообещал маме не грубить отцу. Он заявит ему, что ни черта ждать от него подвигов во имя Родины, он не будет замаливать грехи своего отца-вора, который забыл, что руководит государственным предприятием, и обогащается за его счет!

Тирада сына прозвучала на фоне многозначительного маминого молчания. В несмертельных случаях Наталья Львовна умела гасить многолетние распри между своими мужчинами, но на этот раз ее сейсмограф показывал такие цифры, что баркас спасателей пришлось оставить в порту. Ответом недоумку было отцовское проклятие.

Через месяц Боб был уже в Питере, слонялся, мерз, искал пропитание, вспоминал те часы в Маринкиной комнате, ее смех, ее лицо. Мечтал позвонить, но не было денег даже на пирожок. Потом Борьку будет носить по всей России, а родители собьются с ног, разыскивая беглеца.

Объявится блудный сын только через год, да и то – не персонально, а лишь отметится письмом. Он кратко сообщит, что нашел работу в порту в одном городе, откуда поезд идет до Гродина четверо суток. В общем, не надо волноваться, мама и папа!

Для мамы он добавит пару строк – о том, как любит ее, и что-то смутное о Маринке. В своих скитаниях Борька сумел очень быстро распрощаться с детством и разуверился в слове «навсегда».

Подруге сына тетя Наташа ничего о письме не сказала. Она побоялась, что Борькина неудачная фраза обидит девочку, а ведь у нее нет мамы, чтобы утешить. Тетя Наташа зря волновалась.

Все это время Маринка, так же как и родители Борьки, сведений о нем не имела никаких, но, в отличие от семьи Сыровацких, была к этому готова. Она двигалась по избранному ею пути – поступила в художественное училище, училась с удовольствием, встречалась с парнями, веселилась на дискотеках.

В училище у нее было много поклонников, которые никак ее не цепляли, но она совсем не заводила подруг. Единственным другом женского пола для Маринки была тетя Аня. Теперь, правда, больше времени Марина проводила дома, но и маму-подружку не забывала. Как и всегда, тетя Аня была рада Светиной дочери, а особенно – в те два года, когда ее сын и его лучший друг Мишка служили в армии.

Они вернулись через два года, очень взрослые, очень красивые, очень соскучившиеся по дому, родителям и Маринке. Она почувствовала, что нравится им обоим, но не торопила события. Умение понимать саму себя подсказывало Маринке, что она уже видит перед собой того человека, с которым ей суждено связать свою судьбу до самой своей смерти. И она снова не ошиблась.

До самой смерти.

По городу джип пробирался медленно. Вечером в пятницу дороги были забиты пробками в несколько километров. Гродин был небольшим городишкой, активнее всего он строился в середине XX века, а в семидесятых вырос за счет окраинных спальных районов. Архитекторы и строители недавнего прошлого и представить себе не могли, что в начале XXI века построенный ими город устареет морально вмиг и сразу на сотню лет.

– Ё-о-о!.. – подвывал Андрей, нервно вцепившись в баранку своего джипа. – Долго стоять еще будем?! Давай, давай, двигайся, народ…

Сидевший рядом с ним Борька начинал скучать, что могло привести к неприятностям, а Мишка сидел спокойно, раздумывая, все ли он приготовил для рыбалки или надо заставить Андрея изменить маршрут и свернуть в магазин. Из них троих он единственный более-менее серьезно относился к рыбной ловле, в основном из-за воспоминаний о детстве. Впрочем, и он не был настоящим фанатом рыбалки, Мишке больше нравилось сидеть всю ночь у костра, пить пиво и трепаться за жизнь. Борька брал с собой гитару, они втроем распевали песни, в том числе и Борькины – о войне, о несправедливости (больная Борькина тема), словом, о важном.

– Борька, ты гитару взял?

– Клавесин, – веско отозвался Борька, что означало: гитару он взял.

– Борь, а ты можешь с людьми нормально разговаривать? – родительским тоном, который, как знали все присутствующие, дико бесил Бешеного Боба, поинтересовался Андрей.

В ответ Борька скорчил ему рожу.

…Боб, пожалуй, и сам понимал, что он здорово отличается от большинства своих знакомых. Природа всего отмеряла ему больше нормы: роста, волос, талантов, эмоций, жажды жизни. Его крупное тело, его большое сердце, его чувственность, его восприимчивость, его желание творить постоянно возбуждали в нем жажду. Эта жажда не имела никакого отношения к жадности, потому что он всегда был готов поделиться последним глотком воды с другим жаждущим, а уж свои творения – песни и арт-объекты – Борька дарил направо и налево. Подарив и поделившись, снова горел в жажде.

Друзья также знали, что в свои тридцать Бешеный Боб мало чем отличался от себя шестнадцатилетнего. Он все так же хотел признания, восхищения и внимания, как и в тот день, когда пришел в школу с зелеными волосами. Классная руководительница, увидев Борьку, спросила:

– И где же ты такую краску раздобыл?

– Это не краска, Алина Макаровна! – радостно взялся объяснять Боб. – Я утащил у матери блондекс, высветлился и выполоскал волосы в зеленке!

Конечно, его заставили закрасить волосы в родной черный, но Борька все равно получил то, что хотел: Маринка смеялась до слез, а весь класс гордился им, как десятью медалистами сразу.

Мишка с Андреем обожали рассказывать знакомым о том случае, когда Бешеный Боб вместе с единомышленниками воздвиг памятник социализму прямо на главной площади города. Испрашивать разрешения на установку памятника у администрации Боб не пожелал – он терпеть не мог бюрократов. Он и так знал, что ни в жизнь ему не разрешат украшать памятниками самый центр города.

– Его снесут, – сказал Андрей, когда Боб позвал его поддержать мероприятие.

– Разрешение мне все равно не дадут, а без разрешения «Совок» простоит хотя бы сутки, мы его заснимем, в Интернете выложим фотки, и люди увидят!

И памятник социализму был установлен одной ноябрьской ночью – как раз к праздничку.

Это был огромного размера кухонный совок, отлитый из чугуна известным гродинским мастером-литейщиком. Эскизы к скульптуре подготовил сам Бешеный Боб.

Постамент для «Совка» был привезен со свалки, куда не так давно определили бюст Дзержинского. Эта деталь значительно усиливала гуманистический подтекст Борькиного перформанса.

Утром седьмого ноября великолепный, огромный, тускло отражавший мрачное осеннее солнце совок увидел глава городской администрации, а также все сотрудники мэрии, следственного комитета и других властных структур.

Памятник с самого раннего утра окружали журналисты и друзья Боба, как называл их Андрей, «бохэма». Начался несанкционированный митинг, а когда приехала милиция – митинг перерос в большой скандал, перетекший в драку с ОМОНом. За свой «Совок» Борька дрался как лев. Он даже сломал пястную кость на правой руке, после чего она срослась неправильно, и на память о тех событиях у Бешеного Боба осталась странно перекошенное запястье.

Менты таки Боба свинтили, отвезли в СИЗО, а после он был судим за целый перечень административных и уголовных нарушений. Тут и подоспел Андрей со своим адвокатом, благодаря длинному языку которого Борька получил два года условно – и все!

…Тем временем джип вырвался из последнего автомобильного затора на объездную и повез троих друзей за город на всех парах.

Новая Андрюхина дача, куда Андрей привез друзей, была расположена в чудесном месте. Борька даже пожалел, что не взял с собой карандаш и альбом, и это притом, что пейзажей он принципиально не писал уже много лет! Но эти огромные тополя, чьи темные стволы и зеленые шелестящие кроны отражались в дрожащей воде полноводного весной пруда, ивы, свесившие свои зеленые ветви в зеркальную темную воду, камыши, глубокое небо – хотелось переносить на бумагу до тех пор, пока в рисованных листьях не начался бы процесс фотосинтеза.

Выбравшись из джипа, Боб потянулся, глубоко вдохнул влажный воздух с привкусом трясины, мокрой земли и свежей зелени. Впервые за последние несколько дней он ощутил, что жизнь стоит усилий – потеря бизнеса оказалась болезненным ударом для самолюбия.

– Хорошо? – спросил его Андрей. Он тоже потянулся, забавно покрутил шарообразной головой на толстой шее, развел руки: – Вот, милости прошу! Давайте-ка в домик заглянем, я там год не был.

Странно насупившийся Мишка оглядел берег.

– Я удочки забыл, – сообщил он. – Прикормку взял, а удочки забыл.

– Да ничего, – успокоил его Андрей. – Я купил все, что надо.

– Рыба-то есть?

– А я знаю? – Андрей направился к неказистой постройке, стоявшей метрах в десяти от берега. – Но вообще-то я год назад сюда мальков привозил. Карасиков, кажется. Не знаю, выжили они или все давно подохли.

Дом, когда-то весьма симпатичный, окруженный деревянной резной верандой, был заброшен, что Борьке тоже понравилось. Снова захотелось рисовать. Он бы с огромным удовольствием сделал акварельку: покосившийся деревянный заборчик, когда-то кокетливо покрашенный в желтый цвет, а за ним, окруженный зарослями роскошного бурьяна, такой же облезлый, как и забор, домик с шиферной крышей.

Андрей в это время уже отпер покосившуюся дверь домика, вошел внутрь. Мишка последовал за ним. Через минуту оба торопливо вышли.

– Костер на улице разведем, – предложил Мишка и брезгливо добавил: – В домике мышами воняет, сыро, противно.

Кивнув ему, Андрей стал доставать из машины свои снасти.

– Мишка, смотри, чего я накупил к нашей рыбалке!

Мишка подошел к нему, оба стали разглядывать и обсуждать снасти. Андрей больше хвастался, а Мишка недовольно комментировал, что все не то, и жаловался на память.

– Ты, блин, знаешь, сколько эта палка стоит? – потряс Андрей ядовито-желтой телескопической удочкой перед Мишкиным носом.

– Какой в ней толк? – пожал плечами Мишка. – Эта удочка для профессионального рыбака, спортсмена, что ли… А ты с этим телескопом только запаришься!

Обозвав друга идиотом, Андрей, словно коробейник, стал доставать из багажника джипа новые рыбацкие ништяки: кейс для крючков и приманок, какие-то невозможно удобные и правильные ножички, иголочки для распутывания лески, мотки этой самой лески в таком количестве, будто он собрался выудить рыбу из всего Мирового океана. Напоследок он извлек специальные перчатки, напоминающие перчатки велосипедистов – без пальцев, но с кожаной ладонью, чтобы скользкая холодная Золотая рыбка не могла выскочить из рук Старика.

Борька поглядел на это добро, а потом зашел за домик – отлить. Когда-то за домиком был огород, наверное, соток в десять. У Борькиной бабки в деревне был примерно такой участок под картошку, и Борька хорошо запомнил его размеры: одну борозду копать сорок минут, а на участке их тридцать. Он работал на бабкином огороде вовсе не потому, что семья голодала. А просто отец считал, что физический труд его недоумку пойдет на пользу. И вот на том самом огороде Борька навеки разлюбил работу на земле.

Дальше рос махонький лесок, сквозь который легко проникал любопытный взгляд, а за леском угадывался дачный кооператив. В общем и целом Андреев прудик не казался местом паломничества рыбаков и простых отдыхающих.

Поглазев по сторонам еще немного, Боб вернулся к друзьям.

Андрей суетился на веранде. Он уже успел достать кегу пива, само собой, самого дорогого сорта, какой можно было найти в буржуинском, разорительном для простого смертного супермаркете «КУБ». А также всякую гастрономически соблазнительную снедь: темно-красные и коричневые с желтоватыми глазками нарезки колбасы, белого, желтого и пятнистого сыра, несколько банок оливок, какие-то мудреные майонезные салаты, от одного вида которых Боб брезгливо скривился. Однажды он отравился таким салатом и с тех пор больше никогда в рот не брал это омерзительное месиво.

Мишка возился с удочками. Борька подошел к нему и присел рядом на корточки.

– Когда удить начнем? – поинтересовался он.

Мишка скосил на него глаза.

– Да хоть сейчас. Хочешь?

– Не-а, – хмыкнул Борька. – Я выпить хочу.

– А на фиг спрашиваешь?

– Беседу светскую поддерживаю.

Мишка глянул на него неодобрительно, но вдруг странно хихикнул.

– Ну, чего вы там? – Андрей звал их с веранды, покачивая в вытянутой руке бокал пива. – Мы пьем или расходимся?

Ни Борька, ни Мишка, ни сам Андрей уже не помнили, откуда это повелось: «Мы пьем или расходимся?», выражение было атавизмом какого-то анекдота, выполняющим роль гонга к пьянке. Мишка отложил удочку, двое друзей синхронно выпрямились и направились к третьему.

Когда Маринка окончила художественное училище и ей исполнилось двадцать один год, она начала понимать, что смерть ее родителей была не просто одноразовым горем, а долговременным, постепенно развивающимся несчастьем, которое, как какой-нибудь редкий цветок, распускается раз в несколько лет, в момент стечения подходящих обстоятельств.

Сейчас этот цветок распускался вновь. Проблема заключалась в бабушке, которая появилась в Маринкиной жизни как человек, который должен был о ней позаботиться, но вместо этого превратившийся в объект беспрерывной заботы для самой Маринки: ее надо было одевать, кормить, мыть, водить в туалет, а стоило оставить одну, старушка начинала истерить.

Каждый приступ бабушкиной истерики слышали жильцы целой половины дома. Если Маришки не было дома и она не давала больной прописанный доктором валиум, визг бабули мог длиться несколько часов. Откуда скорбная старушенция весом в сорок пять килограммов брала на это силы, не мог объяснить никто.

После каждого такого приступа Маринке приходилось выслушивать нотации соседей: как можно оставлять больного человека одного?! Маринка пыталась объяснить им, что ей надо учиться, работать, жить. Это никого не интересовало.

А положение становилось все более печальным. Те деньги, которые бабушка получила за свой дом, давно иссякли. Маринка хотела устроиться на работу, чтобы зарабатывать на жизнь себе и бабуле, но даже просто выйти из дому больше чем на пару часов не представлялось возможным.

Буксовала и личная жизнь. Пару раз ее приглашал в кино Мишка, самый близкий друг Андрея и Борьки. Этот парень нравился Маринке все больше, только встречаться с ним (да и ни с кем другим) она никак не могла.

Маринка попыталась пристроить бабушку в дом престарелых, однако оказалось, что там нет мест. Ей намекнули на возможность сунуть взятку, но у Маринки едва хватало денег на хлеб. Эти деньги, кстати, давала ей тетя Аня, которая мучилась чувством вины за то, что не могла помочь Маринке с бабулей. Выносить истерики старой алкоголички тетя Аня не могла физически, более того, истеричность, как инфекция, заражала и ее саму. А еще она была нездорова, ее измучили приступы усталости, тягучие боли в боку. Тетя Аня боялась обследоваться, боялась даже рассказать о своем состоянии мужу и сыну.

Однажды, совершенно случайно, Маринка встретила во дворе тетю Наташу, маму Бориса Сыровацкого. Маринка поинтересовалась, как у него дела? Тетя Наташа рассказала, что сейчас сын учится в мореходном училище, но учиться ему не нравится и он собирается в армию, мечтает стать морским пехотинцем.

– А ты как? – спросила мама друга.

Маринка вдруг вспомнила, как Борька говорил, что мама у него – ништяковая. Она вспомнила свою мать, подумала, что, будь она жива, Маришка не оказалась бы в заложницах у бабулиных истерик. Не сдержав слез, девушка рассказала, как невыносимо ее существование, ей не на что жить, а из-за бабушки работать она не может. Тетя Наташа повздыхала, покачала головой, а после предложила подруге сына подработать уборщицей в вендиспансере.

Уйти из дома на пару часов утром и на пару – вечером было вполне реально. И хотя зарплата уборщицы была мизерной, Маринка с радостью приняла это предложение.

Уже через неделю она взялась за швабру и ведро. Ей доверили небольшие вестибюли и туалеты на трех этажах плюс двадцать тесных кабинетов. В стационаре, процедурках и пищеблоке работали другие уборщицы.

На выполнение своих обязанностей она тратила час утром и столько же – вечером. А после работы Маринка получала бонус – перекур с дежурными медсестрами. Это были молодые девушки, студентки медицинского училища. С ними намучавшейся от одиночества Маришке было необыкновенно весело, особенно когда они рассказывали о пациентах вендиспансера разные смешные истории. Как они реагируют, узнав, что подхватили в отпуске триппер, как переносят лечение, как мужчины заигрывают с персоналом, словно забывая, что девушки помогают им избавляться от отвратительных заболеваний, передающихся – ну надо же! – половым путем.

Однажды вечером, после такого перекура, она возвращалась домой. Был холодный март, со снегопадом, ветрами и прочими несезонными зимними радостями. В такой погоде не было ничего аномального. Весна в Гродине не имела привычки начинаться согласно календарю, впрочем, как и другие сезоны.

Пытаясь просчитать, выдержат ли остаток холодов ее зимние сапоги, верой и правдой отслужившие уже три года бессменно, Маринка свернула в арку своего дома. И там чуть не столкнулась с парнем, в руку которого вцепилась светловолосая девушка в красном пальто. Мельком глянув на нее исподлобья, Маринка грустно вздохнула – не было сомнений, что эту девицу никогда не мучили размышления о зимней обуви.

Обходя парочку, Марина перевела взгляд на парня. Он улыбнулся, и тогда она узнала Мишку. Его «привет!» ей не понравился совершенно. Еще полгода назад Мишка пытался ухаживать за ней, а тут – девушка в красном пальто!

– Привет, – сказала она несколько холоднее, чем он ожидал.

Они уже прошли мимо друг друга, когда Мишка остановился и спросил:

– Марина, ты придешь к Андрею на день рождения?

– Не знаю, – ответила она. И вдруг остановилась: – А когда он отмечает?

– В субботу, в три.

Маринка кивнула другу детства и, не заботясь о том, заметил ли он в темноте ее кивок, продолжила свой путь. Она уже решила, что на день рождения Андрея придет обязательно, но не ради Андрея.