Текст книги "Дети змей, дети волков"

Ради Руны. Ради Эйнара, что рожден будет сыном конунга, но никак не Братоубийцы.

Встав подле матери, он берет в свои ладони дрожащие ее руки, касается губами кистей, склонив голову, и прижимает тонкие пальцы Йорунн к своему лбу. С нежностью оглаживает мать непокорные его волосы, темные и кудрявые, как у отца, и не сможет припомнить Витарр, как много зим прошло с тех пор, как в последний раз ощущал он материнскую ласку. До мига этого и представить не мог он, сколь сильно желал получить ее.

Выпрямляется Витарр, выпуская руки Йорунн из своих, позволяя той отойти, встать подле Бурого, за его спиной. Колкие, полные ярости взгляды ныне прикованы к нему, и лишь сильнее сжимает Витарр рукоять своего меча. Нет у него права струсить и отступить. С самого начала должен он был занять это место, быть тем, на кого конунг возложит свои надежды. Его сестре это было под силу, и Витарр докажет, что каждый из рода Волка достоин великой этой чести.

– Слышу я все, что вы говорите, и соглашусь – сестра моя, Ренэйст, была горячо любима отцом, гордость его и наследница. При правлении ее наши земли процветали бы. Моя сестра была умна, справедлива и сильна. Отец взвалил на нее ношу, что крошечной совсем девчонке должна была быть не по плечу, но Ренэйст преодолела каждое испытание, что ей преподносили. Однако ее больше нет. Коварное зеркало Вар дало мне жестокий урок много зим назад, – он поднимает вверх беспалую свою руку; обрубки среднего и указательного пальца до сих пор черны, словно сажей измазаны. – Боги, пусть даже и мертвые, забирают лучших из нас. Мне хочется верить в то, что врата Вальхаллы распахнулись пред отважной моей сестрой, но время Ренэйст прошло. Нашим землям нужен новый достойный правитель.

Опустив руку, Витарр обводит взглядом людей, наполняющих Великий Чертог. Яростная речь поразила их, лишила дара речи, и стоит ему воспользоваться этим, пока ярлы не разразились бранью, не желая и слушать его. Коль даже прав он, из ослиного своего упрямства не пожелают они признать его правоту.

Витарру придется постараться, дабы их переубедить.

– Нет в Чертоге Зимы воина искуснее и безжалостнее, чем Хакон. В венах его бежит звериная кровь, и сталь поет в руках его, орошенная кровью врагов. Достойного мужа выбрала для себя моя сестра, и нет никого, кто скорбел бы по ней больше, чем Медведь.

Холодные голубые глаза Хакона смотрят на него с безразличным спокойствием. Он стоит подле Олафа ярла, властителя Звездного Холма, и младшего его сына Ньяла. Знает Витарр, сколь тесна была дружба между ними, да и нет человека, кто этого не знал бы. В тот миг, как и сам Витарр, Ньял словно похоронил сестру, но боль утраты не подкосила его. О нет, лишь яростнее сделала она его, и потому со всей жестокостью, что только есть в нем, желает он видеть на верховном престоле Хакона. Его выбрала Ренэйст, и Ньял уважает выбор погибшей посестры.

Ни одно слово Витарра не изменит этого решения. Звездный Холм пойдет за Хаконом.

Скрестивший руки на груди Ньял прожигает Братоубийцу суровым взглядом зеленых глаз. Положив руку на плечо рослого мужчины, он восклицает:

– Потому именно Хакон должен стать следующим конунгом! Ренэйст отдала ему свое сердце, а вместе с ним Ганнар Покоритель отдал ему Чертог Зимы! Уж если кто и достоин этого, то только он!

Слова его вновь пробуждают бурю. Ярлы стремятся перекричать друг друга, желают быть услышанными и грозят кровавой расправой каждому, кто только посмеет перебить. С осуждением смотрит Витарр на Ньяла, словно бы желающего намеренно стравить северян друг с другом. Если б не знал о тяжком его характере, полном ярости и огня, то решил бы, что так оно и есть. Вот только странным таким способом стремится Ньял доказать свою правоту, считая мнение свое истинно правым.

Кто знает, сколько споры эти продолжались бы, если бы не прервал их тихий голос, полный некой силы, которая не позволила ему остаться незамеченным в гуле разъяренных голосов:

– Из совета в совет ходите вы кругами. Одни и те же слова перекладываете из уст в уста и ни к чему прийти не можете. Вы подобны детям, что не в силах поделить единственную игрушку. Всем она желанна, да так никому и не может принадлежать.

Слабее своего голоса кажется Ове, сын Тове. Единственный из всех присутствующих сидит он за столом, и за плечом его стоит верная мать, придерживая сына за плечи. Белоснежным пятном кажутся Сванна и единственное ее дитя на фоне освещенных пламенем темных фигур. Сам Тове ярл стоит в первых рядах, желая вершить судьбу своего народа, в то время как сын его, лишившийся в набеге левого глаза, поднимается на ноги тяжело, придерживаемый заботливыми руками своей родительницы.

И без того тонкий, хрупкий, словно льдинка, от полученных ран до сих пор не может оправиться Ове. Видит Витарр, с каким сожалением смотрит на наследника Ока Одина Олафсон; подобно ему, Товесон приходился его сестре побратимом, и невольно кровь ее связала их нерушимыми узами. Ньял делает было шаг, но Ове поднимает руку, одним только жестом останавливая его.

– Для чего все эти советы, – продолжает Товесон, опираясь на руку Сванны, – коль не можете вы принять решение? Нет в вас благоразумия, лишь гнев и яд. Вас одурманили злые слова, и сами вы пропитались этой отравой. Как вы не видите, что нет у нас поводов для споров? Не желает Хакон становиться конунгом, ему трон без возлюбленной женщины не нужен. Витарр – сын своего отца, кровь от крови рода Волка. Желает он продолжить дело отца и отца своего отца. Темный наш мир вскоре увидит его сын. Не достаточно ли испытаний выдержал он, для того чтобы получить то, что ему положено?

Ньял опускает взгляд, поджимает губы упрямо. Слова Ове звучат благоразумно. С тех пор, как лишился он левого своего глаза, в народе молва ходит, что юный наследник рода Змея, умный не по годам, – не что иное, как воплощение самого верховного бога Одина. Видят они в Ове Всеотца, что отдал левый свой глаз, для того чтобы ведать обо всем, что происходит в Девяти Мирах. Несмотря на малый свой возраст, слова его имеют вес, и даже горделивый наследник рода Лося готов признать его правоту, когда в уши его, подобно яду, льется сладкий женский голос, отдающий ледяным дыханием самих йотунов:

– Что может знать он о помыслах наших? Как смеет принимать решения за воинов севера? Юнец, что слаб телом, не смеет вершить наши судьбы.

Слова женщины слышит не только он, и проникают они в самое сердце. Отец его, Олаф ярл, тут же вскидывает кулак, разразившись отменной бранью, едва ли не слово в слово повторяя коварный этот шепот, приняв его за собственные мысли. Дернув головой, ощущая, как от голоса этого по телу проходят мурашки, Ньял оборачивается.

Нет в нем удивления, когда подле себя замечает он Исгерд ярл. На лице ее играет коварная улыбка; упивается она творящимся кругом раздором, разве что руки не потирает сыто. Гнев кипит в нем, словно в котле, и приходится Олафсону стиснуть кулаки крепко, впиваясь короткими ногтями в ладони. На тех наверняка останутся глубокие отметины, только не волнует это его. Мыслями возвращается он к Хейд, печальной и потерянной, к Хейд, коей собственная мать велела разделить ложе с безутешным мужчиной. Он помнит, какой холодной была кожа Вороны, когда он выловил ее из ледяных вод фьорда. Помнит, каким печальным было лицо ее, когда они, кутаясь в разбросанные по полу шкуры, сидели подле пламени очага.

«Смерть показалась мне выходом. Единственным, что остался мне доступным».

После пропажи дочери Исгерд ярл сказала всем, что отправила Хейд назад, на Три Сестры, желая удостовериться, что на архипелаге не царит раздор. Ей поверили, ведь корабль ярла, окрашенный черным, действительно исчез. Ньял обошел всю пристань, только нигде не увидел алых его парусов. Ему, знающему правду о том, где сейчас находится Ворона, лишь сильнее хотелось узнать, куда же на самом деле Исгерд ярл отправила свой корабль.

После всего что Хейд сказала ему, ненависть к некогда солнцерожденной рабыне крепнет в юном его сердце все сильнее день ото дня. И, несмотря на то, что Хейд рассказала ему, перед тем как он велел ей скрыться в родных своих землях, вопреки разговору, что состоялся между ним и Ове, Ньял не может поддержать Витарра. Он никогда не найдет в себе для этого силы.

Почувствовав на себе его взгляд, Исгерд ярл сначала косит на него зеленым глазом, а после оборачивается, глядя с презрительным безразличием. И словно бы нет царящего вокруг них шума, нет людей, пронизанных ее ядом. Есть только они, и, о, как бы сильно хотел Ньял вонзить меч свой в самое ее сердце!

Исгерд ярл размыкает губы:

– Хочешь сказать что-то, юный Ньял?

Преисполненный гневом, Олафсон готов возненавидеть свое имя лишь оттого, что она назвала его вслух. Кривится Ньял, поджимая губы, и не пытается скрыть ядовитую издевку, задавая коварный свой вопрос:

– Есть ли вести от Хейд? Когда вернется она с Трех Сестер?

Ярл смотрит на него спокойно, но он замечает, как дергается уголок ее рта. Женщина хмурится слегка, кладет ладонь на свое оружие в обманчиво плавном и спокойном жесте. Никто не смотрит на них, никому нет дела до их разговора. Ньял смотрит в зеленые глаза напротив, проклиная их за то, что у любви его они того же цвета. Мыслями невольно возвращается он к Хейд, и сердце его сжимается в муке.

Улыбаясь, Исгерд ярл, насквозь видящая тяготы юношеского сердца, стремится ранить его посильнее.

– К тебе-то уж точно она не стремится, Ньял, сын Олафа. Хейд презирает тебя, потому не путайся у меня под ногами. Свою дочь за такого, как ты, я уж точно не стала бы отдавать.

Словно от удара вздрагивает он, пошатнувшись. Алым маревом застилает ярость его глаза. Отчетливо видит Ньял лицо плачущей Хейд, дрожащей и готовой погибнуть, лишь бы не исполнять мерзкую волю матери. От гнева не удается ему совладать с собой, и пылко произносит Ньял:

– Разумеется. Вам лучше знать, чего она хочет.

Щурит она зеленые глаза, смотря на него с подозрением и неодобрением. Дай ей волю, и она выбила бы из Ньяла правду о том, что знает он о Хейд. Правительнице Трех Сестер неведомо, где ныне ее дочь, и пусть меньший сын Олафа ярла всегда был раздражающе наглым, но сейчас во взгляде его скользит презрение, направленное исключительно на нее. Практически уверена Исгерд в том, что именно он виновен в пропаже Хейд, да без доказательств не сможет его обвинить. Звездный Холм – могущественный противник, а Олаф ярл готов отстаивать честь любого из своих сыновей до последней капли крови.

И вовсе не важно, чья именно кровь это будет.

– Если хочешь сказать что-то, так говори без утайки. Недостойно воина бросаться обвинениями, не желая отвечать за свои слова. Никогда не подумала бы, что сын Олафа ярла может быть столь труслив и пасть так низко, что станет кривить душой.

Глаза Ньяла вспыхивают яростным огнем самого Муспельхейма. Стискивает он кулаки, столь сильно сжимает челюсти, что даже скулы белеют. Исгерд чувствует, как от взгляда его плавится ее броня, и кладет руку на эфес меча, уверенная в том, что с подобным обвинением ему не справиться. Ньял юн и горд, а уж если нападет первым, то сможет она сделать так, что даже битва эта сыграет ей на руку.

Ньял вспыльчив, но не глуп. Смотрит мельком на руку женщины, стиснувшую рукоять меча, и делает шаг назад, переводя взор на ее глаза. Усмешка расцветает на его губах, и, вздернув подбородок, с издевкой произносит наглец, перед тем как уйти, оставляя ее одну:

– Скажите Хейд, что мы ждем ее возвращения.

Он отворачивается и сквозь бушующую толпу встречается с осуждающим взглядом единственного ока Ове. В ту ночь, когда Хейд сбежала, Ньял пришел к нему, рассказав обо всем произошедшем, и просил помочь сохранить мир в Чертоге Зимы. Не позволить Исгерд ярл лишь сильнее посеять смуту среди них. И что же он делает? Продолжает заступаться за Хакона, цепляясь за Медведя лишь потому, что не желает признать, что Ренэйст больше нет среди них.

Словно бы, если конунгом станет Хакон, она тут же окажется подле него, живая и невредимая. Никогда не покидающая Чертог Зимы, не идущая с ними бок о бок в бой, не тонущая в жарких водах далеких земель. И без Ове понимает Ньял, что Ренэйст не вернуть, только вот ярость жжет его изнутри. Если бы только Витарр был наследником конунга с самого начала, то ей не пришлось бы занимать его место. Ничего этого не было бы, если бы только конунг принял верное решение, а теперь Ньялу и некого винить, кроме Витарра.

Споры не утихают, никто не желает уступать, считая мнение свое истинно верным. Все громче и громче кричат они, желая быть услышанными, но замолкают, стоит Хакону вскочить на один из столов. С такой силой бьет он ногой по деревянной поверхности, что подскакивает расставленная по столу посуда, оставшаяся после трапезы. Один из упавших кубков звонко отскакивает от каменного пола, а после укатывается куда-то под стол, никем не замеченный и никому не нужный.

– Достаточно! – взревев подобно дикому зверю, Хакон вновь бьет тяжелым сапогом по столу, содрогнувшемуся от силы его удара. – Ни к чему разговоры эти не приведут! Отчего не желаете вы слышать, что вам говорят? Мне не нужен трон, не нужен титул. Я должен был принять все это лишь потому, что выбрал женщину, которой это принадлежало. Ренэйст я выбрал бы, даже если бы не была она конунговой дочерью. Я хотел разделить с ней бремя, которое должна была она нести. Но ее больше нет. Все, чего я хочу – смириться с этой утратой, а не быть тем, кем не могу быть без нее. Витарр ваш конунг, но никак не я.

Ошеломленные, ярлы затихают, и в Великом Чертоге впервые за долгое время возникает тишина настолько звенящая, что кажется людям, словно и вовсе лишились они слуха. Кажется Йорунн, словно бы после пылких этих слов приходит конец их разногласиям, и хочет кюна призвать свой народ к благоразумию, когда на другой стол вскакивает ловко Исгерд ярл. Тревога с новой силой разгорается в сердце правительницы, и она молит всех известных богов о том, чтобы сохранили их от беды.

Богам безразличны ее молитвы. Они никого не хотят слышать.

– Братья и сестры, – восклицает Исгерд, – не можем мы не прислушаться к желаниям Хакона. Тяжка его утрата, и коль не хочет он принимать титул, то мы его не обяжем. Каждый из нас терял однажды кого-то, кто дорог ему, и мы с уважением отнесемся к его решению. Но это не значит, что пойдем мы за Братоубийцей! – она указывает рукой на Витарра, и разъяренная толпа вторит ее голосу гневным криком. – Почивший конунг не видел в нем своей замены, так отчего должны же видеть мы? Разве нет среди нас достойных, кто способен взвалить на себя эту ношу? Мы должны выбрать нового конунга из другого рода! Время Волка прошло, настало время новой эпохи!

– Хороши твои речи, – с холодной яростью в голосе перебивает ее Витарр, – да только не стану я отказываться от трона, что уже несколько поколений принадлежит моей семье. Род Волка ходит по этим холодным землям, и вскоре серебряный свет вечной Луны увидит мой наследник. Мы будем хранителями севера до тех пор, пока последний из нас не ступит под своды Вальхаллы.

Исгерд ярл смотрит на наглого щенка с презрением и лукавством. Не столь интересно было бы ей, если бы Витарр не проявил свою гордость, если бы был готов покорно отдать наследие своих предков. Пламенная эта речь лишь усилила уверенность тех, кто готов встать на его сторону, в том, что Ганнарсон достойный правитель, готовый биться за то, что принадлежит ему.

– Что же, – продолжает она, – коль не готов ты отступить, то придется нам прибегнуть к старым законам. Воины севера выберут достойного кандидата, того, за кем захотят пойти, и тогда вы схлестнетесь в схватке. Тот, кто останется жив, станет следующим правителем. Таков закон!

Не в силах больше кюна скрыть дрожь, сковавшую тело. Права Исгерд ярл, и в былые времена, когда миром невозможно было решить спор, все сводилось к поединку. С болью в голубых глазах смотрит Йорунн на сына, после чего оборачивается на Ульфа, но тот лишь качает головой сокрушенно. Если воины примут предложение Исгерд ярл, то ничего не смогут они с этим сделать. Священен закон, и каждый, кто пойдет против него, понесет наказание. Испокон веков люди желают крови, и нет ничего, что сможет остановить эту жажду.

Витарр смотрит в зеленые ядовитые глаза женщины, стоящей на столе, возвышающейся над толпой, и хмурит брови. Если откажется, то прослывет трусом, и никто не пойдет за ним. Столько лет жил он под клеймом братоубийцы, что сейчас не может позволить себе проявить слабину. Нет, луннорожденные получат того конунга, которого заслуживают, и потому, набрав в легкие воздуха, согретого пламенем и гневом людей, Витарр восклицает:

– Если считаешь, что я откажусь, то ты ошибаешься. До последнего буду биться за то, что принадлежит мне, и не отступлю до тех пор, пока мой сын не получит то, чем владел его отец и отец его отца. Пока я жив, никому не удастся забрать власть так просто из волчьих лап!

Ответ его лишь сильнее распаляет людей, и ярость их разносится громогласным криком. Они бьют кулаками, кричат и стучат ногами, и шум этот способен даже мертвых богов пробудить ото сна. Смотрит Витарр на тех, кто тянется к нему, кто называет его своим конунгом, и вновь поднимает взгляд на Исгерд ярл. Стоит она посреди хаоса, царящего в Великом Чертоге, и словно бы ощущает себя на своем месте. Одним лишь движением руки погружает она чертог в тишину и, раскинув руки, провозглашает:

– Что же, да будет так. Как только будет принято решение, кто же достоин подобной чести, мы оросим промозглую землю кровью недостойных. Решайте, братья и сестры, кто же понесет за собой нашу волю, будьте готовы назвать его имя. Собрание ярлов окончено.

Но каждый знает, что это – только начало. Затишье перед надвигающейся бурей.

Приобняв за плечи дрожащую кюну, Ульф уводит ту прочь, набросив на Йорунн, смотрящую пред собой пустым взглядом, теплый ее плащ. С сожалением смотрит Витарр на свою мать, желает подойти к ней, прикоснуться, поддержать, но Бурый взглядом велит ему не подходить.

Вновь ощущает себя Витарр брошенным ребенком, ненужным и никем не любимым.

Пустеет Великий Чертог, торопятся люди вернуться в свои дома, передать весть из уст в уста, чтобы разлетелась та не только по Чертогу Зимы, но и за его пределы. Торопится Ньял за отцом, буравит хмурым взглядом спину Ингве, старшего своего брата и первенца, будущего ярла Звездного Холма, когда слабая рука хватает его за запястье. И смотреть Олафсону не нужно, чтобы знать, кто останавливает его. Ингве, словно почувствовав, что Ньял замедляет шаг, оборачивается, но тот лишь качает головой: пустое, иди без меня. Внимательно смотрит на него Ингве, переводит взгляд и кивает, продолжая свой путь.

– Для чего, скажи мне Одина ради, – ядовито тянет Ове, опираясь с трудом на руку придерживающей его матери, – пришел ты ко мне после побега Хейд? Что ты сказал мне в тот миг?

Ньял кривит нос. Знает он, что Ове прав будет, и оттого злится только сильнее. Но Товесон не отпускает, буравит Олафсона взглядом серых глаз, и, выругавшись, выдергивает Ньял руку из его хватки. Сванне с трудом удается удержать пошатнувшегося сына, и Ньял тут же бросается на подмогу, усаживая Ове на деревянную скамью позади него.

– Я просил, – отвечает он, – чтобы ты помог мне сохранить мир.

– И сам же разжигаешь огонь войны.

– Не могу я позволить, чтобы Витарр занял трон! – от ярости Ньял даже на ноги вскакивает, и не заботит его, коль кто-то услышит злые слова. – Будь он Ренэйст трижды братом, дважды сыном погибшему конунгу, я не склоню перед ним колено! Пусть выберут иного кандидата, пусть отдадут власть в руки иного рода, но нет, Витарр Братоубийца никогда не станет нами править!

Ове молчит. Смотрит на него внимательно, и это тот его взгляд, от которого становится не по себе. Если таким же взглядом Один смотрит на каждого, кто предстанет пред ним, то отныне Ньял не желает торопиться со смертью своей, что жаждет встретить он на поле боя. На плечи Ове ложатся тонкие и белые, сотканные словно бы изо льда, руки матери. Не вмешивается она в их разговор, только Олафсон и без того знает, что согласна она со своим сыном.

– Ньял, – прерывает возникшее между ними молчание Ове, – а не думал ли ты о том, почему же Ренэйст рисковала так, проводя брата своего на борт драккара? Не можешь ты отрицать, что не из тех она, кто не обдумывает каждый свой шаг, принимая решение. Значит, она увидела в Витарре то, что достойно было защиты. Недаром же она заступалась за него столь рьяно, когда о присутствии его стало известно. Да, тяжко увидеть Витарра тем, за кем пойдут люди, но Ренэйст верила в него, а у меня нет причин не верить ей. Уж кого и должны мы остерегаться, так вовсе не его.

Ове прав, и, о, как это Ньяла злит! Цокает он языком, покачав головой, и непокорные рыжие волосы падают ему на глаза. Словно бы может это помочь скрыться от проницательного взора Товесона. Тот пусть и слеп на один глаз, только видит при этом все, что сокрыто в людских сердцах. Беспокойство и страх сжимают сердце Ньяла в тиски, давят и душат, и молчит он долго, рассматривая носки своих сапог. Смирившись, вздыхает Олафсон тяжело и, подняв голову, говорит:

– Ты прав. Ярость сжигает меня изнутри, и потому не могу я смотреть на все с тем ледяным спокойствием, с каким смотришь ты. Что мы должны сделать?

– Для начала – уйти. У стен есть уши, и я не желаю быть услышанным.

Ньял кивает, соглашаясь. Не видел он, чтобы Исгерд ярл покинула Великий Чертог. Подойдя ближе, перебрасывает он руку Ове через свои плечи, позволяя опираться на себя, и помогает идти, подстраиваясь под его шаг. Сколько же силы, сколько упрямства в обманчиво слабом этом теле. Сванна шагает позади, и Ньял, смотря прямо перед собой, произносит тихо, едва ли не шепотом:

– Спасибо, Ове.

Ове ничего не отвечает, словно бы не услышал, и Ньял благодарен ему и за это.

Тишина Великого Чертога не спасает от мрачных мыслей.

Сжимая в ладонях тяжелую кружку, полную темного эля, Витарр смотрит перед собой, хмуря густые черные брови. Вереница мыслей в голове его все никак не желает утихать. То думает он об отце, погибшем в этом зале с кружкой медовухи в руках, то о Руне, которая ждет его дома, волнуясь о том, что никак Витарр не вернется.

Думает и об Исгерд ярл, проклиная и ненавидя ее с такой силой, что самому испугаться впору. Если бы не она, сегодня все и решилось бы. Хакон публично отказался от титула, и, если бы только Исгерд ярл держала язык за зубами, единственным претендентом на трон остался бы Витарр. Сумел бы он прекратить эти распри, утихомирить споры, вернуть землям этим тот покой, что был им знаком до тех пор, пока соленые воды не забрали себе жизнь меньшей его сестры.

Что сделала бы Ренэйст, окажись на его месте? Справилась бы она с этой ношей?

«Ты тьма, Витарр, сестра твоя – свет. Однажды один из вас убьет другого».

Подняв кружку, он делает большой глоток, желая утопить в нем свои страхи. Воин Одина не должен бояться, но в одиночестве можно позволить себе слабость. Никогда еще не сталкивался Витарр с подобными тягостями. Теперь, когда всем известно, чье же дитя носит в своем чреве Руна, должен он защитить не только себя, но и ее. При мыслях о не рожденном еще Эйнаре сердце его полнится незнакомой тревогой. Не то это радостное волнение, что ощущают родители перед встречей со своим ребенком, плотью своей и кровью, нет. Оно тягостное и холодное, сковывающее зыбким страхом.

– Могу я выпить с тобой?

Вздрагивает Витарр, оборачивается, глядя на Хакона, стоящего подле стола. Лицо Медведя спокойно и пусто, взгляд холоден, но нет в нем угрозы. Все, что видит в нем Витарр – мрак, поселившийся в Хаконе после пропажи Ренэйст. До похорон мрак этот был еще не столь заметен, но стоило только сгореть погребальному костру, как Медведь замкнулся в себе. Словно бы до того, как погребальный костер ее был сожжен, в нем теплилась надежда на возвращение Ренэйст.

Кивнув, жестом предлагает он берсерку сесть с ним за один стол. Опускается Хакон на лавку по другую от него сторону, ставит на стол кружку, подобную той, из которой пьет сам Витарр, и наполняет ее из стоящего подле сосуда до самых краев. Молчит Витарр, наблюдая за ним, и ждет, что же Медведь ему скажет. Не может такого быть, что настолько сильно хочет Хакон выпить, что садится с ним за один стол.

Затягивается молчание, становится тревожным. Подняв кружку, Хакон делает глоток, смакуя пойло на языке, и только тогда произносит:

– Мне жаль, что все вышло именно так.

И не ясно, о чем именно он говорит – о том, что случилось в тот роковой миг на озере? О том, что Ренэйст погибла? Или о том, что все происходящее непременно приведет их к междоусобице? Витарр кривит губы, качает сокрушенно головой. И что же должен он ответить? Какого ответа Медведь ждет от него?

– Этого стоило ожидать. В конце концов, сама Исгерд ярл взялась за дело. Не стоит думать, что все окончится малой кровью, нет. Эта змея будет терзать всех нас до тех пор, пока не получит все, до последней капли. На одно мгновение, признаться, лишь на одно жалкое мгновение я решил было, что люди прислушаются к тебе и кошмар этот останется позади, но я слишком наивен.

– Какая ей выгода от надвигающейся войны?

– Кто же ее знает? Все, чего она жаждет, так это власти. Может, надеется на то, что сама сможет занять престол. Только вот те, кто пойдет за ней, глупцы. Разве что слепец не увидит, насколько она коварна и хитра. Эта подлая женщина пойдет по головам, лишь бы достичь своей цели. В иное время меня бы, быть может, это даже восхитило.

Замолчав, Витарр делает еще глоток и, с громким стуком вернув кружку на место, произносит на выдохе:

– Не женщина, а самая настоящая змея с женским ликом.

Хакон смотрит на него внимательно, слушает каждое сказанное слово. В душе Витарра ворочаются сомнения; может, Медведя подослали для того, чтобы его убить? Ганнар конунг умер в Великом Чертоге, окруженный выпивкой, и если это было убийство, то так просто убить его мог лишь тот, кому конунг доверял.

Чем возлюбленный почившей дочери не человек, достойный доверия?

Но вместо того чтобы лишь сильнее подкармливать безумные догадки Витарра, Хакон морщит нос, словно бы собираясь сплюнуть. Выражение полного презрения застывает на его лице, когда начинает берсерк говорить:

– С трудом верится, что одна женщина на подобное способна.

– Уж поверь, женщины способны и не на такое. Ренэйст и вовсе протащила меня без ведома отца на его же драккар, и никто ей в этом не помог. Разве что только ее хитрость, да только сестра уж точно в этом уступает владычице Трех Сестер.

Витарр смеется тихо, вспоминая, как путешествовал в бочке, словно сельдь. Теснота и гадкий запах промокшей древесины, пахнущей рыбой, волновали его далеко не так сильно, как то, что могли бы с ним сделать, если бы нашли. Если бы Ренэйст не вмешалась, вступившись за брата и закрыв его грудью от гнева отца. Крошечная и тоненькая, как иголка, едва способная удержать в руках меч – и конунгу дерзить.

Воспоминания о сестре пробуждают в Братоубийце неутихающую боль утраты. Молчат они оба тревожно, погруженные в свои думы, и рой мыслей мечется в его голове, желая вырваться наружу. Подняв кружку, одним могучим глотком осушив ее содержимое, Витарр наполняет ту снова.

– Мне ее не хватает. Рены. Я так и не смог стать ей братом, которым должен был стать.

– Она никогда не держала на тебя зла, – отвечает Хакон, следуя его примеру. – Она почти не говорила о том, что произошло тогда, и о брате вашем знаю я ничтожно мало, но Ренэйст всегда винила именно себя в том, что случилось. Как-то раз она спросила у меня, изменилось ли бы хоть что-то, если бы она все же вышла за тобой на лед, и я не знал, что ответить. Единственным, кто мог дать ей ответ, был ты, но она так и не решилась задать тебе этот вопрос.

– Единственное изменилось бы: выйди она со мной на лед, у конунга, возможно, остался бы только старший сын. Нас обоих за непослушание поглотила бы богиня Вар, на этом все и закончилось бы.

Они замолкают, думая каждый о своем, и нависшая тишина не кажется такой угнетающей. Привыкший к одиночеству, Витарр ощущает себя чуждо среди людей, ему так и хочется сбежать, лишь бы никому на глаза не попадаться. Увы, если хочет он стать конунгом, то не может больше и речи быть о том, чтобы скрываться в тени. У всех на виду должен быть юный конунг, не может у него быть тайн от своего народа.

Витарр еще не конунг, но начать изменения стоит уже сейчас.

Опустошив кружку, Хакон поднимает на него взгляд:

– Разве не должен сейчас ты быть подле своей женщины?

– Не хочу тревожить ее сейчас. Руна сразу поймет, что меня что-то гложет, беспокоиться начнет. В ее положении она должна думать о благополучии ребенка, а не моем. Вернусь, когда она будет уже спать.

Ему вовсе не хочется, чтобы она чувствовала запах пойла, исходящий от него, но сейчас Витарр не видит иного способа снять груз со своей души. Он не уверен, что в будущем все сложится благоприятно. Предсказание, сделанное Сагой, повторенное ею множество раз, душит и губит его. Если, согласно предсказанию вельвы, один из них должен убить другого, что же будет теперь, когда Ренэйст погибла? Неопределенность душит его. Мешает спать.

Витарр ощущает ответственность, к которой никогда не был готов.

– Ты уверен, что готов отказаться от титула конунга?

– Он никогда для меня не был важен. Я понимал, что должен буду стать конунгом, но лишь потому, что сердце мое выбрало Ренэйст и она ответила на мои чувства. Ей было суждено стать следующей кюной по воле отца.

Хакон прерывается, чтобы сделать глоток. Витарр наблюдает за тем, как под кожей двигается его кадык.

Наконец он продолжает говорить:

– Мне нужна была женщина, а не титул. Потому, раз ее больше нет, то и от титула прока мне никакого не будет. Если столь сильно волнует это, то я поддержу тебя при выборе нового конунга. Я уверен, что Ренэйст хотела бы этого.

Эти слова ранят его. Беззащитным делают. Дышать тяжело становится, руки дрожат, беспокойство кружит голову. Ему лишь хочется, чтобы все это закончилось, чтобы в жизни появился покой и порядок. Уверенность в том, что все им сделанное – правильно. Если бы на его месте был Хэльвард, было бы ему так тяжело? Или же титул «любимого сына конунга» спас бы его от подобной участи?

Воспоминания о Хэльварде причиняют ему муку. Пробуждают давно забытую обиду и дух соперничества, что был между братьями. И забыть успел, что сокрыл подобные чувства за обидой и страхом, которые сковали его вместе с ледяными водами озера.