Текст книги "Прощай, «почтовый ящик»! Автобиографическая проза и рассказы"

Молодежь увольнялась решительнее, чем люди старшего возраста. Прирастая к месту, сотрудники постепенно теряли уверенность в своих силах, опасались перемены работы, и смирялись с тем, что покинут институт, только выйдя на пенсию. Кое-кто начинал мечтать о ней, едва преодолев сорокалетний рубеж.

Еще одна ненавистная принудиловка

Во всех НИИ имелся переизбыток кадров, а потому сотрудников использовали на разных неквалифицированных работах, как ныне гастарбайтеров-иностранцев. Я описала в предыдущей главе свое дежурство посудомойкой в столовой. Но силами научных работников закрывались и прочие нужды в хозяйстве: мытье окон, стрижка газонов, уборка помещений. И апогеем принудительного неквалифицированного труда была работа на овощебазе, по переборке всякой гнили – теперь видела по телевизору, что на эту работу посылают осужденных к лишению свободы. А нам приходилось отбывать «барщину» раза два в месяц, и до сих пор я вспоминаю с содроганием об этой повинности. Многие из нас, не привычные к рабскому труду в усложненных условиях – в полутемных, холодных и сырых хранилищах – чувствовали недомогание как в процессе работы, так и несколько дней спустя. Помню, у меня закружилась голова у конвейерной ленты с плывущим по ней картофелем, и я едва не потеряла сознание, успела прислониться к стене. Товарищи вывели меня на улицу, где я с трудом отдышалась.

Мужчины, неумело перетаскивая тяжелые, груженные гнилым картофелем ящики, срывали себе спину. И на следующий день, с трудом дотащившись до светлых комнат лабораторий, полдня приходили в себя «после вчерашнего». И тут уж было не до мозговых штурмов. Эти впечатления позже нашли отражение в повести «Ошибка № 99».

Распределение дефицита и дефицитные роли

И еще одна знаковая линия нашей жизни в ЦНИИ – это розыгрыш всякого рода дефицита. Перипетии, страсти и конфликты вокруг этой темы тоже отразились в моих юмористических рассказах. Но в жизни – без прикрас и обобщений, характерных для юморески, все это для нам не казалось смешным.

Розыгрыши товаров и услуг происходили в лаборатории регулярно, потому что все было в дефиците. Чаще всего разыгрывались наборы, куда входил продукт дефицитный и «нагрузка», то есть товар из свободной продажи, но залезавшийся. Например, греча (дефицит) плюс банка с кильками в томате (нагрузка). Или «индийский» чай (дефицит) плюс банка сгущенки (нагрузка) – лишь недавно я попробовала настоящий индийский чай, которому советский «индийский» теперь и в нагрузку бы не пошел. На лабораторию из сорока человек выделялось два-три пакета. Также разыгрывались и краткосрочные туристические поездки по стране, как правило, на два лица. Известно, что в заводские коллективы их выделялось достаточно, но интеллигенцию и здесь урезали в правах. География трех-четырехдневных поездок охватывала всю европейскую часть Союза. Мне выпало счастье на поездки дважды: в Прибалтику, и в Москву.

Розыгрыш дефицита становился стихийным событием среди рабочего дня! Вначале профсоюзные активисты обзванивали сотрудников, сообщая о записи на очередной привлекательный товар. Затем они же нарезали ворох бумажек, в строгом соответствии с количеством записавшихся, и помечали крестиками счастливые билетики – одно-два-три «счастья» на лабораторию в сорок человек. И, наконец, все бумажки, свернутые трубочками, складывались в чью-то шапку. В назначенный час участники собирались в просторной комнате секретаря, и начинался процесс – тянули бумажки из шапки. Этому всегда сопутствовала суета и неразбериха, у шапки возникала толчея, и всегда находились обиженные, требующие пересмотреть результат.

В моей личной истории участия в лотереях случилось два запомнившихся выигрыша. Однажды я вытащила путевку на турпоездку в Москву (на два лица) – одна путевка на всю лабораторию, со скидкой от профсоюза! Сердце колотилось от радости и удивления, но не успела я поверить своему счастью, как кто-то стал требовать пересмотреть результат, не помню уже по каким причинам: то ли, кого-то забыли включить в список, то ли, кто убеждал, что ему поездка нужнее, чем мне. И все же мне удалось отстоять свое право на поездку. Мы с дочкой Викой – ей к тому времени было семь лет – съездили в столицу, посетили Ленинские горки, а, главное, провели две ночи в гостинице «Москва» (ныне снесенной), в номере с видом на кремлевские звезды. Запомнилось ощущение причастности к чему-то большому и важному, к центру мироздания!

Я сожалела только, что не было возможности поехать всей семьей, вчетвером.

Часто в лаборатории разыгрывались предметы обихода или одежда. И здесь я второй раз вытянула счастливый жребий! Я выиграла чудесный махровый халат, ярко-розовый, длиной в пол, такие в магазинах не продавались. Предлагался лишь один халат на лабораторию. Мужчины записывались на него тоже, мечтая порадовать своих жен и подруг. Снова возникли споры, включать ли в список мужчин, а также тех женщин, кому халат не по размеру. В итоге, записали всех, но он достался мне и, что важно, идеально подошел к моей фигуре и по объему, и по росту – оказался впору, как хрустальная туфелька Золушке.

Хотя розовый теплый халат мне очень шел, надевала я его редко, потому что заниматься домашним хозяйством в таком громоздком одеянии было неудобно. Халат долго висел в шкафу без надобности, разве что иногда, в прохладные вечера, я накидывала его, усаживаясь перед телевизором. И все же он сильно пригодился мне впоследствии, уже после увольнения из ЦНИИ.

Я попала в больницу на непредвиденную операцию, а потом медленно возвращалась к жизни, и халат будто помогал обрести силы. Помню, запахнув плотнее его полы, завязав узлом пояс на постройневшей талии, я брела куда-нибудь в процедурный кабинет. Тело кренилось к широким перилам больничного коридора, ноги подкашивались, но халат, яркий и пушистый, помогал каким-то чудом удержаться.

Оглядываясь назад, я испытываю мистическое суеверие: может, неспроста этот халат выпал именно мне? Пусть вызывающе розовый цвет и отличался от тревожного кроваво-красного, но не предугадывалось ли в этом приближении будущие испытания для меня?

Теперь я могу купить в магазине любые халаты, но розовые махровые обхожу стороной.

В 70-х годах и даже в начале 80-х я не помышляла об уходе из ЦНИИ. Куда переходить, когда маленькие дети требуют материнского внимания? А в институте можно было оформить сокращенный рабочий день (до шестичасового). Что позволяло мне к четырем часам примчаться в детский садик или школу. Помогала детям с уроками, а еще пока мои девочки учились в начальных классах, проводила у них в школе занятие драмкружка. Спектакли ставила последовательно: год-другой у старшей дочери, потом в классе подросшей уже малышки. Пьесы сочиняла тоже сама на мотивы народных сказок или школьной жизни. Жаль, ничего не сохранила из написанного.

В одно лето я смогла выехать работать в подшефный пионерлагерь, чтобы пристроить туда своих детей и самой быть рядом. Роль воспитателя, на которую я претендовала, тоже была конкурсной: многие сотрудницы, имеющие детей, стремились занять временную вакансию. Хотя место не разыгрывалось, как путевки или халат, но отбор кандидатур был жестким. Вопрос решался на комиссии «треугольником»: представителями администрации, парткома и профкома.

Поначалу меня использовали как сменного воспитателя: я занималась с ребятами, когда воспитатели отряда уезжали в положенный им на смену трехдневный отпуск. Однако внезапно я сделала головокружительную карьеру – стала старшим воспитателем лагеря.

А случилось это неожиданно. Начальница лагеря – школьный педагог, попросила меня составить график дежурств персонала – воспитателей и пионервожатых. И я с инженерной сметкой составила и нарисовала его на миллиметровке так наглядно, что поразила воображение заслуженной учительницы.

И вот я старший воспитатель лагеря. Детей я больше не воспитываю, моей обязанностью стала теперь проверка планов и методических разработок воспитателей отрядов. И здесь я столкнулась с таким подобострастным отношением к себе, с каким ни разу не встречалась в ЦНИИ, хотя уже несколько лет работала старшим инженером. Да и сама ни перед кем так голову не клонила. А воспитатели из числа учителей школ, бледнея и краснея, торопились вынести мне, временной случайной начальнице, тетрадки с записями, чтобы отчитаться по всем пунктам.

– Да-да, – кивала я. – Вижу. У вас все в порядке.

– Нет-нет! Вы посмотрите, у меня тут почасовой план, все расписано.

Некоторое время мы препирались с очередной учительницей над ее отчетом, пока ребята ее отряда, сломя голову, безнадзорно носились по территории лагеря.

Только, покрутившись в женском педагогическом коллективе, я поняла насколько свободнее и демократичнее атмосфера в нашем ЦНИИ. Хотя среди наших сотрудников и встречались такие тревожные типы, как наш Фигаро, но были они редкостью.

В лагере мне также пригодились разнообразные умения, которым я обучилась в рабочее время. Так именно в институте, вместе с умной Ларисой, мы ходили играть в обед в настольный теннис (преждевременно пообедав, нарушая рабочий режим). И здесь это умение помогло мне в короткий срок поставить себя в старшем отряде. Там всё, как в звериной стае: признание надо заслужить победой над соперником. Мы схлестнулись с трудным мальчишкой, лидером ватаги непокорных, в теннисном поединке. У нас с ним конфликтные отношения, и этот поединок не просто спорт, а борьба: кто кого. Мне удалось несколько раз обыграть своевольного парнишку, и консенсус был установлен. После своего поражения он перестал бузить, и больше времени проводил за теннисным столом.

Также на работе, снова приплюсовывая время к обеденному перерыву, наши сотрудники играли в модную тогда игру «Эрудит». Набор игры состоял из пластмассовых квадратов с буквами – из них составлялись всяческие слова. В этой игре, как в кроссворде, не надо быть большим эрудитом, достаточно запомнить часто встречающиеся комбинации слов. Этот навык мне пригодился в общении с ребятами среднего возраста.

А после отбоя я играла с пионервожатыми в преферанс – игре я тоже научилась в стенах своего института. Я была вдвое старше вожатых и радовалась, что и с ними обнаружились общие интересы.

В тот год у меня не было другого варианта устроить летний отдых детям. Во-первых, мне никто бы не дал отпуск на все лето. А во-вторых, мы с мужем только взяли участок, чтобы возвести дачу на шести болотистых сотках, в садоводстве за станцией Мга. Участок выдавался институтом бесплатно, но стройматериалы требовалось покупать. И поскольку они, как и многое другое, были в дефиците, Толик метался по областным магазинам в поисках бревен, досок и кирпичей, и в этом я не могла помочь ему. Разве что, уехав с детьми в лагерь, освободила его полностью от домашних забот.

Перестроечный энтузиазм

Перестроечная риторика Горбачева была принята большинством коллектива с воодушевлением. Слово «гласность» сопровождалось потоком разоблачений как деятелей разных эпох, так и дел. На первых порах необычная информация вызывала всеобщий интерес и бурно обсуждалась в коллективах.

В нынешнее время любой компромат воспринимается уже с безразличием, поскольку люди подозревают, что многие разоблачения порождены выгодой разоблачителей. Но в пору горбачевской перестройки люди ахали-охали-возмущались, узнавая имена очередных расхитителей, организаторов заговоров и прочих виновников бед народа при социализме. Стремительно взлетела к небесам вера людей в печатное слово!

В секторе сложилась традиция выписывать в складчину толстые журналы: «Новый мир», «Иностранная литература», «Нева», «Звезда» и другие. После долгих лет ограничений тиража и с любимой интеллигенцией «Литературной газеты» сняли наконец пресловутый «лимит на подписку». Трудно сейчас поверить, что и журналы могли числиться дефицитным товаром. А тогда впервые каждый желающий мог подписаться на эту газету или купить ее в уличном киоске. С одинаковым интересом все вчитывались в свежие новости.

Поскольку и журналы в лаборатории прочитывали одни и те же, то шло активное обсуждение публикаций: схлестывались мнения, формировались политические взгляды. Прежде весьма однородное в избирательных предпочтениях общество начало раскалываться на «левых» и «правых» – и окончательное расслоение политических взглядов сложилось только к концу правления Горбачева, к 91 году. Наряду с острой публицистикой в журналы хлынул поток «возвращенной литературы»: в прежние годы запрещаемой цензурой. Особенно впечатлил народ солженицынский роман «Архипелаг ГУЛАГ», ввиду объемного документального материала, связанного с политическими заключенными и культом личности Сталина. Тогда же возникла уверенность, что все трагические факты уж точно принадлежат истории. И никого не оставляли равнодушными новые разоблачения: о беспределе на хлопковых плантациях в Узбекистане – тогда окраинном регионе нашего государства, о воровстве директора московского рыбного магазина, о пышной свадьбе дочери секретаря ленинградского обкома в залах известного музея и о других громких делах с вовлечением высоких персон.

Новый тип карьеры

Однако разговоры разговорами, а работа шла своим чередом и даже заметно оживилась. По собственной инициативе сотрудники забросили поднадоевшие игры в слова, перестали разгадывать кроссворды, прекратилась игра в преферанс за дверью, закрытой на кодовый замок. Впервые появилась робкая надежда, а вскоре и уверенность, что собственная судьба зависит от тебя самого, что ты – не винтик в системе, что твоя работа имеет рыночную цену. Возникло понятие «рынок труда», и отдельные сотрудники попытались участвовать в нем. Как и прежде, плановые задания умудрялись выполнить за полдня, но оставшееся рабочее время тратили не на утомительные развлечения, а выполняли теперь заказы для сторонних организаций.

Появилась аббревиатура ЦНТТМ – Центр Научно-технического Творчества Молодежи. Эти первые коммерческие центры возглавлялись комсомольской верхушкой, получали госкредиты и право обналичивать безналичные платежи. В эти кооперативы устремились более молодые специалисты. Устраивались по знакомству, цепочкой перетягивая за собой друзей. Однако и начавшие сотрудничать там инженеры не спешили увольняться из института. На институтском оборудовании решали по договорам научные задачки для новых центров, и эта работа оплачивалась лучше, чем на штатной должности в ЦНИИ. Что не удивительно: ведь руководители сторонних центров не несли затрат на аренду аппаратуры, на эксплуатацию чужих компьютеров, зато получали всевозможные финансовые льготы. Заказанные ЦНТТМ проекты приобретали коммерческую ценность, зато государственные научные учреждения приходили в упадок, теряли кадры, финансирование, а порой и помещения.

В стране вошло в обиход словосочетание «институт развалился». Помаленьку-потихоньку во многих НИИ сотрудникам прекращали выплачивать зарплату, и народ постепенно растекался, кто куда. Однако наш институт, подобно гигантскому кораблю, имея надежный запас плавучести, сумел пережить семибалльное цунами. В «перестройку» произошло и снятие непроницаемой завесы с деятельности института. Засекреченный прежде «ящик» теперь приоткрылся. Именно в это время у входа появилась вывески с названием учреждения на двух языках, а наиболее видные ученые получили возможность общаться с иностранными коллегами на регулярной основе.

Но вернусь к метаморфозам в жизни остальных сотрудников. Те специалисты, что поначалу сотрудничали с кооперативами по разовым договорам, вскоре уволились из ЦНИИ и устроились в новые коммерческие структуры уже на постоянной основе. И одним из первых шагнул в новую жизнь любимец женщин Стасов, ведь несмотря на повышенную любовь к женскому полу, программистом он был крепким. Он и другие инженеры иногда захаживали иногда в институт уже в качестве контрагентов и бывшие коллеги забрасывали их вопросами. Они умалчивали о своих доходах, зато, становясь вербовщиками, расписывали выгоды «левой» подработки в их структурах. Наши специалисты, имеющие опыт работы на различных ЭВМ, оказались востребованы, особенно те из них, кто занимались «системой», а не прикладными задачами. К тому же институт перед всеми финансовыми передрягами успел закупить несколько персональных компьютеров IBM-PC, на тот момент бывших новинками в парке машин.

И уже наступала эра «пользователей» компьютерами. Пользователи компьютеров – почти как пользователи телевизоров, им нужны простые кнопки и краткие правила, и не важно, что там внутри. Наши специалисты подрабатывали, составляя для «пользователей» компьютерные игры, тесты медицинской диагностики. Требовались и программы-драйверы для связи компьютеров с принтерами и прочими периферийными устройствами, внедрялось автоматизированное управление базами данных для складов, аптек, транспортных предприятий. Все эти высокотехнологичные продукты разрабатывались и в стенах ЦНИИ, притом, в рабочее время.

Кроме компьютерщиков могли получить заказ на стороне и научные работники других специализаций: исследователи вибраций, разработчики звукоизолирующих покрытий. Они адаптировали технологические решения, полученные для судовых конструкций, в гражданские отрасли: в домостроение, на транспорт. Здесь тоже начала складываться рыночная ниша. Но сам институт, как организация, оказался не конкурентоспособен для таких заказов ввиду больших накладных расходов. Новые ЦНТТМ, как юркие моторные лодки, были гораздо маневреннее и «съедали меньше бензина».

Чуть позже, когда в вузах отменили обязательное распределение, приток молодых специалистов в ЦНИИ затормозился. За смешные деньги оставались работать лишь сотрудники старшего поколения, частью из-за научного энтузиазма, частью из-за своей невостребованности на вновь образовавшемся рынке труда.

Новые реалии вокруг меня

Мне исполнилось в год прихода к власти Горбачева сорок лет, и запомнилось, в связи с этим, безалкогольное торжество в лаборатории. Указ об ограничении продажи крепких напитков и запрете употреблять их в рабочих коллективах вышел как раз в месяц моего юбилея – в мае.

Сорокалетние, занимая пограничное положение между молодежью и пожилыми, еще имели достаточно энергии и тоже стремились урвать «халтурку» на стороне, но меня обошел стороной всеобщий ажиотаж зарабатывания денег, потому что я уже была заражена вирусом писательства. Я только-только приоткрыла для себя дверку в литературу. Ровно за год до своего сорокалетия я начала посещать литобъединение при заводе «Электросила» – сокращенно, ЛИТО.

Помню, как я волновалась, рассказывая новым товарищам о себе! С какой дрожью в голосе читала свой рассказ перед незнакомой аудиторией. Я не знала там ни одного человека, ведь пришла сама незванной, услышав о работе ЛИТО по радио.

Участники литобъединения собирались в редакции заводской многотиражки. Прозаиков среди нас были единицы, большинство составляли поэты. Руководителем являлась тоже поэтесса. Однако у нее имелся и богатый редакторский опыт, поскольку она работала на тот момент и в редакции журнала ленинградского «Звезда», так что могла квалифицированно оценить и прозу. И умела, как и стихи, безжалостно разнести в пух и прах любой прозаический опус учеников.

А год спустя я представила на суд своих товарищей по ЛИТО первую повесть «Ошибка? 99» – ту самую, о молодых ученых, помянутую выше при рассказе об овощебазе. Строгая наставница дала моей работе высокую оценку, похвалила и способности автора. Хотела даже выдвинуть меня на какую-то конференцию молодых авторов, однако, узнав, что мне уже сравнялось сорок, беспомощно развела руками. Выяснилось, что молодыми считаются авторы до тридцати пяти лет. Я поняла, что могу рассчитывать только на скромные публикации в многотиражках или городских газетах. Позже я стала посещать другое ЛИТО – юмористической прозы, совершенствуясь в еще перспективном для меня жанре. И теперь на работе, когда мои коллеги лихорадочно выполняли подряды по сторонним договорам, я, закатив глаза к небу – мой стол был развернут так, что я сидела лицом к окну – сочиняла новые рассказики.

Однако и моя инженерная карьера бежала по накатанным рельсам. Я, будучи прикладным программистом, работала теперь под началом авторитетного ученого – он был не только кабинетным профессором, а много времени уделял натурным исследованиям звука, выходя на морские испытания. Поэтому назову его здесь Практиком.

В свою очередь я и сама курировала группу работников, рангом ниже. Наша группа под руководством Практика постоянно ездила в командировки на заводы, чаще всего на Север. К тому времени мои дети уже подросли, и я оставляла их на мужа и бабушку.

Женщины участвовали в измерения шума только на «стоянке», на лодках, пришвартованных к причальной стенке завода. Помню, как трудно было спускаться по слегка опрокинутому на меня трапу, слабые женские руки едва удерживали вес собственного тела. Однако я сама устанавливала измерительные датчики на переборках и шпангоутах, ползая на четвереньках между по днищу между прочным и легким корпусом. Там, на строящихся объектах, проверялась правильность наших гипотез и расчетов.

А другие сотрудники в то же время – из ребят помоложе и покрепче – бороздили на подлодках толщи океана, наряду с экипажем преодолевая все тяготы такого похода. В те же годы появилось и научно-исследовательское надводное судно «Академик А.Н. Крылов» – на нем проводились исследования в теплых морях. Если учесть, что работающим в ЦНИИ сотрудникам запрещалось из-за режима секретности выезжать на отдых даже в Болгарию или другие страны соцлагеря, то можно понять, как завидовали счастливцам, попавшим на исследовательское судно – ведь оно заходило даже в порты капстран.

Утешением для «невыездных» коллег впоследствии становились заморские товары, привезенные нашими путешественниками из-за бугра. Одни получали в подарок мелкие сувениры, другие – уже за деньги – приобретали у вернувшихся модные джинсы. И все с нескрываемым интересом листали каталоги буржуйских товаров, неведомые у нас – это добро нашим мореходам доставалось бесплатно.

Импортной одеждой торговали и оборотистые сотрудники, никуда не выезжавшие, чаще всего женщины. У кого-то родственники работали в торговле, кто-то привозил вещи из советской еще Прибалтики, где легкая промышленность всегда была на высоте. За глаза их осуждали, как спекулянтов, наживающихся на разнице между магазинными фиксированными ценами и реальными, но, если товар нравился – кофточки, свитерочки, красивое дамское белье – то его охотно покупали. Тесноватый женский туалет часто служил примерочной для покупательниц. Там было относительно чисто, хотя вид удручающе казенный: окрашенные зеленой краской стены, местами с отвалившейся штукатуркой; подтекающие краны, оставляющие желтизну на фаянсовой раковине; огрызок едкого хозяйственного мыла и ужасающее серое полотенце. Вафельное полотенце висело на стене, на деревянной рейке, и было зашито кольцом – за рабочий день десятки рук проворачивали это кольцо, вытираясь об одни и те же участки. А однажды я застала с поличным «чистюлю», которая, приподняв колено, вытирала о ручное полотенце и свои сапоги.

До настоящей перестройки в сознании и тогда, и сейчас, нам еще далеко – «Разруха не в клозетах, а в головах», говорил персонаж романа Булгакова. И все же гражданская активность сотрудников в конце 80-х заметно выросла. И даже я, прежде отбрыкиваясь от любых общественных дел, кроме работы в стенгазете, вдруг оказалась втянута в самый водоворот общественной жизни.

Мое хождение «во власть» и уход из профессии

В стране возникли свежие структуры самоуправления: СТК – Совет Трудового Коллектива. Мы тоже надеялись, что через новый орган общественность сможет повлиять на производственную жизнь: и на составление плана научных исследований, и на распорядок труда, а также сможет контролировать распределение социальных благ среди сотрудников.

Представители в Совет выдвигались в коллективах открыто, на предварительных неформальных собраниях, совсем не так как прежде, когда решения спускались сверху – слово «гласность» не сходило с уст. На собрании нашей лаборатории опять общим вниманием овладела профорг – женщина скандальная и громогласная: когда разыгрывались дефицитные наборы, ее голос перекрывал голоса всех. Стоя, как обычно, на председательском месте, она заявила, что хочет работать в новом органе. Однако ее желание большинство присутствующих проигнорировали, стали предлагать другие кандидатуры. Я тоже активно обсуждала выдвинутых товарищей. И вдруг, уже на исходе этих предвыборных дебатов, одна из лаборанток обратила внимание на мою персону:

– А давайте изберем в СТК Отделения от нашей лаборатории Галину Владимировну! – к сорока годам в лаборатории к моему имени приросло и отчество.

Профсоюзница недовольно поджала губы. На тот момент Отделение представляло коллектив в четыреста человек, видимо, пост члена СТК показался ей привлекателен. – А я недоумевала: почему я? И неуверенно отозвалась отказом из дальнего угла комнаты, где стоял мой стол:

– Нет. Ну как? У меня и голос не сильный, мне в этом совете никого не удастся перекричать (тонкий намек в сторону нашей профсоюзницы).

Но лаборантка возразила:

– Мы вас слышим, услышат и они.

Еще несколько человек высказались в мою поддержку. Я поднялась со стула:

– Спасибо за доверие, конечно. Все это для меня неожиданно, но могу сказать, что меня изберут в СТК, то действовать буду в общих интересах.

Мою фамилию вписали мелом на коричневую грифельную доску, где во время «мозговых штурмов» обычно рисовали функции и выводили формулы. Затем перешли к обсуждению других кандидатур. Мы только-только постигали значение новых понятий: выборы на альтернативной основе. К концу дебатов на коричневой грифельной доске неровным почерком секретаря были написаны пять фамилий. Проголосовали поднятием рук, оставив в списке две – выбрали меня и молодого компьютерщика, из тех, кто активно подрабатывал на стороне. Окончательные выборы должны были происходить на общем собрании всего Отделения. Тогда и решится, кто из нас двоих станет заседать в Совете.

Наступил день официальных выборов. Пообедав, сотрудники разных лабораторий акустического Отделения группками потянулись в конференц-зал института. Вот оно, административное здание архитектуры сталинского ампира, – главное здание института. Здание, с которого началось мое знакомство с институтом, где я получала первый инструктаж по режиму секретности, где лежала моя трудовая книжка, и где я сама бывала считанные разы. С волнением поднимаюсь по мраморной парадной лестнице, украшенной с двух сторон нарядными ограждениями с широкими перилами. Вхожу в зрительный зал. Располагаюсь вместе с товарищами по сектору, только сажусь на крайнее место в ряду – ведь мне предстоит выйти на сцену и рассказать о себе всем присутствующим. Один за другим проходят к сцене и встают за трибуну представители от других лабораторий. Невольно приходит в голову, сколько партийных и профсоюзных чиновников, опирались ладонями о столик этой коричневой фанерной тумбы, повторяя фразы из газетных «передовиц»! Сегодня выходящие на трибуну люди говорят своими словами.

Секретарь собрания называет мою фамилию. Встаю – едва слышно хлопает откидное сидение зрительского кресла, но гулко отдается в голове биение сердца. Иду, постукивая каблучками по вощеному паркету к слегка приподнятой сцене, поднимаюсь на ступеньку и занимаю место у трибуны.

Говорить через микрофон непривычно, свои слова слышу дважды: то, что тихо сказала я, и что вторит через усилитель эхо. Речь, транслируемая микрофоном, вроде бы, звучит авторитетно. Преодолевая смущение, выступаю без бумажки. Но листок с тезисами написан, и даже лежит в те минуты в кармане делового пиджака, надетом на мне. А сейчас, спустя много лет, я нашла ту бумажку в своем домашнем архиве и могу привести ее содержание:

«О себе скажу, что никогда не участвовала в работе выборных органов: ни комсомольских, ни профсоюзных, ни партийных.

Однако в стороне от общественной жизни не стояла. Много лет работая в редколлегии газеты «Спектр», старалась дать людям возможность высказаться о болевых проблемах. И когда еще не было в ходу слова Гласность, она, пусть и в усеченном виде, жила на страницах нашей газеты.

Если мне будет дана возможность работать в нашем совете, то я постараюсь предать гласности (в письменной или устной форме) решаемые, я подчеркиваю решаемые, а не только уже решенные вопросы.

Буду развивать формы обратной связи с коллективом, чтобы все сотрудники через СТК могли высказать свои пожелания и предложения. Чтобы текущие вопросы решались оперативно и продуктивно».

Сейчас припоминаю, какие же насущные вопросы тогда волновали сотрудников? Вспомнила главный! Все отстаивали введение скользящего графика: вместо фиксированного часа начала рабочего дня желали установить двухчасовой интервал для прихода на работу с сохранением суммарного рабочего времени за день. То есть, раньше пришел, раньше ушел, а позже явился – задержись вечером.

Но это вопрос нашим Советом поднимется позже, а пока еще предстоит голосование. После тайной процедуры за меня отдают голоса 250 человек нашего Отделения, за моего конкурента-компьютерщика – 125. Прохожу я!

Всего было избрано в СТК девять человек: я – единственная в совете женщина. Потому на первом же собрании, где распределялись функции членов Совета, меня обрекли на пост секретаря, подавив мужским большинством. Мое желание войти в экономический блок осталось нашими низовыми демократами неуслышанным. Еще сильнее разочаровалась я в последующие месяцы.

Мне казалось, что нетрудно принять решение о скользящем графике работы – о нем я упомянула выше – или о предоставлении отпусков всем сотрудникам в летнее время, потому что научно-исследовательский процесс непрерывен только в голове – бумаги и отчеты вполне могут подождать до осени. И длительность командировок не превышала обычно месяца, то есть каждый сотрудник успел бы и погулять за наше короткое лето, и, в свой черед, выехать на испытания. Помню, как сама не единожды маялась в жарком июле, когда перегрева не выдерживали компьютеры; как сидела в унынье в душной комнате, листая опостылевший литературный журнал.

Но решение проблем рядовых сотрудников все время откладывалось, потому что остальные члены СТК без устали возвращались к оргвопросам, регламентирующим деятельность Совета. Я оказалась в совете белой вороной. И годы спустя вспоминаю те наши собрания, когда слышу по телевизору разговоры о тех или иных привилегиях, установленных для себя депутатами Госдумы!